НЕБЛАГОРАЗУМНЫЕ СОВЕТНИКИ 21 глава

Убийство Томаса Бекета хотя и потрясло до глубины ду­ши всех христиан, не повлияло существенно на взаимоотношения между Англией и папой. В Авранше 21 мая 1172 г., принеся публичное покаяние и дав много обещаний на будущее — некоторые из которых он действительно сдержал,.— Генрих II получил прошение, с этих пор, поскольку непокор­ный архиепископ более не осложнял ситуацию, между коро­лем и папой воцарились мир и согласие. Государи Европы следовали примеру Александра; и дипломатические позиции Генриха существенно усилились по сравнению с прошедшим десятилетием.

Вильгельм Сицилийский одним из первых возобновил от­ношения с Генрихом, и несколько лет два короля вели сер­дечную, хотя и не слишком систематическую переписку. Лю­бопытно, однако, что никто, ни тот ни другой, не вспомина­ли о брачных предложениях — даже ранее, когда Вильгельм после византийского фиаско 1172 г. снова начал искать жену. Когда наконец эта идея вновь всплыла, она исходила не от Вильгельма или Генриха, но из более авторитетного источни­ка — от самого папы Александра.

Дело в том, что Александр все больше тревожился. Сицилия по-прежнему оставалась самым главным его союзни­ком против Фридриха Барбароссы, и для него было жизнен­но важно сохранить этот союз. Однако непродуманный брак мог изменить расстановку политических сил. Уже был неприятный момент, когда в 1173 г. Барбаросса, ко всеобщему удивлению, предложил Вильгельму в жены одну из собственных дочерей — если бы король принял предложение, вся южная Италия попала бы под контроль императора и папские владения оказались бы маленьким островком во враждебном окружении. К счастью, король отказался, но сама мысль наличии такой возможности и вероятных последствиях, которые повлечет ее воплощение в жизнь, побудила папу к действиям. Вопрос о браке сицилийского кроля, подумал он, слишком важен, чтобы предоставить его решение на волю случая. Ему следует вмешаться.

Воодушевление, с которым оба короля отозвались на инициативу Александра, тем более удивительно, что они не делали никаких шагов к возобновлению переговоров о брачном союзе; и в начале 1176 г. три сицилийских посла — избран­ные епископы Трои и Карпаччо и королевский юстициарий Флориан из Камероты — выехали из Палермо, чтобы офици­ально просить от имени своего суверена руки Иоанны. По дороге к ним присоединился архиепископ Ротруд Руанский, и на Троицын день они предстали перед королем в Лондо­не. Генрих принял их тепло. Хотя формально требовалось со­звать совет прелатов и аристократии, чтобы обсудить просьбу послов, единодушное согласие было предрешено. Но перед тем, как помолвка будет объявлена, посланцам предстояло провести одно — и, возможно, самое затруднительное под­готовительное мероприятие: Вильгельм четко оговорил, что не возьмет на себя никаких официальных обязательств, не бу­дучи уверен в физической привлекательности своей невесты. Поэтому послы отправились в Винчестер, где Иоанна жила со своей матерью Элеонорой, которую король держал в за­точении с тех пор, как три года назад она поддержала своих сыновей, взбунтовавшихся против отца, «дабы посмотреть», по словам хрониста, «понравится ли им девочка». К счастью, она им понравилась. «Когда они взглянули на нее, — продол­жает хронист, — они были очарованы ее красотой»[127]. Епис коп Трои поспешил назад в Палермо вместе с английским по­сольством, возглавляемым Иоанном, епископом Норвичским, везущим письма, в которых король подтверждал свое согла­сие на брачный союз; другие члены сицилийской миссии ос­тались в Англии до того момента, пока Иоанна не будет го­това к отъезду.

Генрих решил, что его дочь, хотя ей всего десять лет, дол­жна путешествовать в полном соответствии со своим досто­инством и обстоятельствами. Он поручил епископу Винчес­терскому подобрать ей охрану и свиту и позаботиться о ее гардеробе, а сам приказал подготовить семь кораблей, чтобы переправить принцессу и ее эскорт через Ла-Манш. В сере дине августа Генрих устроил прием в Винчестере, на котором щедро одарил сицилийских послов золотом, серебром, одеждами, кубками и лошадьми и поручил Иоанну их заботам. Затем, сопровождаемая также своим дядей, побочным братом Генриха Гамелином Плантагенетом, архиепископа ми Кентерберийским и Руанским и епископом Эврё, маленькая принцесса отбыла в Саутгемптон и 26 августа отплыла в Нормандию. Старший из ее братьев, Генрих, проводил ее до Пуатье, где ее встретил второй брат, Ричард, проехавший с ней через собственное герцогство Аквитанское и графство Тулузское до порта Сен-Жилль.

В Сен-Жилле Иоанну приветствовали от имени короля Вильгельма Ричард Палмер и архиепископ Капуанский. Два­дцать пять королевских кораблей ждали в гавани: отныне за­боту о безопасности принцессы приняли на себя сицилий­цы. Но шла вторая неделя ноября, и начинались зимние шторма. До встречавших уже могла дойти новость, что не­задолго до того два судна, сопровождавшие епископа Норвичского назад из Мессины, затонули вместе со всеми по­дарками, которые Вильгельм послал своему будущему тестю; так или иначе, было решено не рисковать, но идти вдоль по­бережья, держась как можно ближе к берегу. Даже это пу­тешествие оказалось достаточно трудным; за шесть недель корабли добрались только до Неаполя, и бедная Иоанна так сильно страдала от морской болезни, что было решено ос­таться там до Рождества, дав ей возможность восстановить силы — и, возможно, красоту. Затем ей предстояло продол­жить путь по суше.

В начале нового года кортеж снова тронулся в путь по прибрежной дороге через Кампанию и Калабрию, потом че­рез проливы в Мессину и далее в Чефалу; наконец, вечером 2 февраля 1177 г. путешественники достигли Палермо. Виль­гельм ожидал у ворот свою невесту. Иоанну посадили на од­ного из королевских коней, и она в сопровождении своего будущего мужа отправилась во дворец, приготовленный для нее и ее свиты, — вероятно, в Зизу — по улицам, столь ярко освещенным, что, по словам того же хрониста, могло пока­заться, «будто сам город в огне, и небесные звезды были '. едва видны в зареве огней». Через полторы недели, в канун Валентинова дня, Вильгельм и Иоанна обвенчались, и сразу после этого Иоанна, с длинными, рассыпавшимися по пле-! чам волосами, преклонила колени в Палатинской капелле перед своим земляком Уолтером из Милля, теперь архиепис­копом Палермо, помазавшим и короновавшим ее королевой Сицилии.

К этому времени юной королеве исполнилось всего один­надцать лет, ее мужу — двадцать три. Однако, несмотря на разницу в возрасте, их брак, насколько мы можем судить, был идеально счастливым. Языковых проблем не возникало: Иоанна, родившаяся во Франции и воспитывавшаяся в аббагстве Фонтепро, была по образованию и привычкам более француженкой, чем англичанкой, а нормандский диалект французского языка »се еще оставался повседневным языком сицилийскою двора. Новые подданные Иоанны искренне ее полюбили и, по-видимому, ставили в заслугу ей, так же как и ее мужу, спокойствие и блеск королевства, наконец-то находившегося в мире с остальным светом и самим собой, про­цветающего и счастливого.

Они с полным правом могли это делать, поскольку всего через несколько месяцев в Венеции произошло событие, ко­торое положило конец вражде между Вильгельмом и его са­мым непримиримым противником. 29 мая предыдущего го да в Леньяно, неподалеку от Милана, Фридрих Барбаросса потерпел самое сокрушительное за всю его жизнь пораже­ние от Ломбардской лиги; и, пока миланцы праздновали победу, покрывая подходящими к случаю барельефами Римские ворота[128], императорские посланцы предстали перед папой Александром в Ананьи, чтобы обсудить условия договора, который должен был положить конец семнадцатилетней схизме и принести мир в Италию. Выработав в общих чертах условия соглашения, стороны условились созвать в июле 1177 г. большую конференцию в Венеции — куда прибудут представители лиги и короля Сицилии, папа и, наконец, когда все предварительные обсуждения завершатся, сам император.

Вильгельм направил я Венецию в качестве посланцев гра­фа Рожера из Апдри и, к счастью для потомства, архиепис­копа Ромуальда Салернского, который оставил нам замеча­тельно детальный (для него) рассказ о происходившем. Рано утром 24 июля, сообщает он, папа отправился к собору Свя­того Марка и послал делегацию кардиналов в Лидо, где в церкви Святого Николая ожидал Фридрих. Там император торжественно отверг своего антипапу и признал Александра законным понтификом, после чего кардиналы сняли с него отлучение. Теперь он мог быть допущен в город, куда его с большой помпой препроводили лично дож, патриарх Венеции и кардиналы. Высадившись в Пьяцетте, он прошел между двумя высокими шестами, на которых развевались знамена святого Марка, к базилике, где Александр поджидал его на троне и в полном облачении. Ромуальд продолжает:

«Когда он приблизился к папе, Святой Дух коснулся его; почитая в Александре Бога, он сбросил свою императорскую мантию и пал ниц перед папой на земле. Но папа со слеза­ми на глазах нежно его поднял, поцеловал и даровал ему свое благословение, а собравшиеся германцы запели «Те Деум», Затем, взяв императора под правую руку, папа провел его в церковь для дальнейшего благословения, после которого тот со своими людьми вернулся во дворец дожа»[129].

Договор в Венеции стал кульминацией понтификата Алек­сандра. После всех страданий и унижений, которые ему при­шлось вынести за восемнадцать лет схизмы и десять лет из­гнания, имея своим непримиримым врагом, быть может, са­мого грозного из всех властителей, когда-либо носивших императорскую корону, он наконец был отмщен. Давно пе­режив свое семидесятилетие, он дождался все же дня, когда император признал не только его самого в качестве закон­ного папы, но и все права папства на Рим — те самые права, которые Фридрих столь надменно требовал для империи во время своей коронации. Пятнадцатилетний мир, который Барбаросса подписал с Сицилией, означал конец всех стра­хов перед перспективой оказаться крохотным островом по­среди безбрежных имперских территорий, которые в про­шлом так мучили папскую курию; а шестилетнее перемирие, заключенное с Ломбардской лигой, являлось, как было дого­ворено, только предварительной мерой, предшествующей официальному признанию империей независимости ломбар­дских городов. Это был триумф — гораздо более значимый, чем та победа, которую папа Григорий одержал над Генри­хом IV ровно сто лет назад; но для верующих, радовавшихся вместе со старым папой в Венеции в эти знойные летние дни, это было также торжество его мудрости и твердости, позволивших ему с честью провести церковь через один из самых бедственных периодов ее истории.

Даже теперь беды не закончились. Прошел еще год, преж­де чем один из антипап, а затем другой признали власть Александра, но даже тогда римский сенат оставался к нему столь враждебен, что летом 1179 г. Александр в последний раз поки­нул Рим. Он никогда не любил этот город, никогда не доверял его жителям; для него, всю жизнь, это была враждебная стра­на. И когда после его смерти в Чивита-Кастеллана в последний день августа 1181 г. его тело доставили в Латеран, поведение римлян доказало правоту Александра. Всего четыре года назад они приветствовали его возвращение из изгнания звуками труб и благодарственными гимнами; теперь, когда похоронный кортеж вошел в город, бесчувственная чернь, не удовлетворившись проклятиями в адрес Александра, бросала грязь и камни в ка тафалк, который вез его тело, не желая, чтобы папу похорони ли в соборе[130].

Преемник Александра Луций III поражал всех в первую очередь своим возрастом. Насколько мы можем судить, он родился в предыдущем столетии; если так, ему было уже за восемьдесят, когда он взошел на престол святого Петра. «Очень старый человек, — описывает его Вильгельм Тирский, добавляя, воз­можно, с долей насмешки, — и в меру образованный». Вене­цианский договор избавил его от необходимости во время его четырехлетнего понтификата уделять много внимания сицилий­скимделам; и его главным вкладом в историю Сицилийского королевства стала булла, датированная 5 февраля 1183 г., дару­ющая статус архиепископства основанным Вильгельмом II аб­батству и собору в Монреале[131].

Вильгельм воплощал в жизнь свой замысел в течение де­вяти лет. В 1174 г., гласит легенда, Дева Мария явилась ему, когда он отдыхал во время охоты в королевском парке в ок­рестностях Палермо; она открыла королю, где лежит тайный клад, зарытый его отцом, и повелела извлечь сокровища из земли и употребить на благочестивые дела. История, безус­ловно, призвана оправдать астрономические вложения, кото­рые делались в последующие годы, — разные ее варианты рассказывались на протяжении веков относительно построй­ки множества других дорогостоящих заведений. В действи­тельности мотивы Вильгельма были более сложными. Глубо­ко верующий человек, он наверняка искренне желал воз­двигнуть некое мощное сооружение во славу Божью, а бла­гоговение, которое он испытывал перед дедом, основавшим Чефалу и монастырь Святого Иоанна в Эремити и построив­шим Палатинскую капеллу, вероятно, укрепило его реши­мость. А если церковь, которую он построит, послужит па­мятником ему самому, это будет еще лучше.

Но, торопясь начать работу, он руководствовался скорее политическими соображениями, нежели личными. С момента, когда Вильгельм принял власть, он ясно сознавал — при посто­янных напоминаниях Маттео из Аджелло — растущее влияние Уолтера из Милля. Являясь архиепископом Палермо, Уолтер сумел к тому времени объединить вокруг себя почти всех влиятельных баронов и прелатов, создав реакционную феодальную партию, которая, если позволить ей беспрепятственно про­водить свою линию, грозила бедами королевству. Даже в цер­ковных делах Уолтер избрал опасный курс. Беспорядки времен регентства дали сицилийской церкви возможность обрести не­зависимость не только от папы — в этом не было ничего ново­го, — но и от короля, и Уолтер всеми силами поддерживал эту тенденцию. Он фактически стал вторым лицом в стране после самого Вильгельма по могуществу, и король понимал, что надо обуздать его, пока еще есть время.

Но как это сделать? Только создав новую архиепископию территориально как можно ближе к Палермо, глава кото­рой будет равен по статусу Уолтеру и станет связующим зве­ном между короной и папством. Здесь, правда, возникала дру­гая проблема: архиепископы обычно избирались церковными иерархами, а иерархи слушались Уолтера. Потому Вильгельм и его вице-канцлер уточнили свой план. Они решили основать бенедиктинский монастырь, по клюнийским образцам; его насто­ятель автоматически получал титул архиепископа и мог быть посвящен любым другим прелатом по своему выбору при одоб­рении короля.

Едва ли стоит говорить, что этя идея встретила гневное и решительное противодействие со стороны Уолтера из Милля. Вильгельм и Маттео, по-видимому, скрывали свои планы осно­вания новой архиепископии до 1175 г., но после этого им при­шлось бороться за каждый шаг. Они легко могли бы проиграть, если бы не два обстоятельства. Первое заключалось в том, что по счастливой случайности на территории нового аббатства рас­полагалась маленькая церковь Агиа Кириака[132], служившая официальной резиденцией греческого митрополита Палермо во времена господства арабов. Это позволило основателям Монреале заявлять, что, создавая здесь архиепископскую кафедру, они только продолжают освященную веками традицию. Вто­рым благоприятным обстоятельством стала поддержка со сто роны папы Александра, который с 1174 г. выпустил серию булл, подчеркивавших исключительный характер предполагаемого начинания. Против этого даже Уолтер был бессилен. Ему при­шлось смириться с тем, что несколько церквей и приходов ока­жутся вне его архиепископской власти и перейдут под власть Монреале; и весной 1176 г., неохотно признав независимость первого настоятеля Монреале, он наблюдал в бессильном гне­ве, как сто монахов, прибывших из Ла-Кавы, прошли через Па­лермо по дороге к своей новой обители.

Скорее всего в отместку Уолтер в 1179 г. сам затеял стро­ительство, решив возвести новый кафедральный собор в Па­лермо. Но при всем его богатстве и при той бесцеремонно­сти, с которой он отбирал деньги у других, у него не было шансов возвести что-нибудь сравнимое с Монреале; а Виль­гельм, объявив, что он желает, чтобы новый королевский мо­настырь, а не Чефалу или Палермо стал усыпальницей дина­стии Отвилей, разрушил последние надежды архиепископа. Кафедральный собор в Палермо, в те времена когда Уолтер его закончил, мог принести славу ему самому и городу — в отличие от той жалкой пародии, которую мы видим сего­дня; но тогда, как и сейчас, он не выдерживал сравнения с одной из самых роскошных и величественных церковных по­строек в мире.

Роскошный и величественный — безусловно; однако с са­мого начала надо сказать, что Монреале в целом скорее эф­фектен, нежели красив. Ему не хватает совершенства Пала-тинской капеллы, византийской загадочности Мартораны, чар, исходящих от Великого Вседержителя в Чефалу. Он про­изводит впечатление главным образом благодаря своим раз­мерам и великолепию. Но это впечатление, как и сам собор, колоссально.

Как это часто бывает с церквями нормандской Сицилии, внешний его облик не обещает многого. За исключением восточной апсиды и северо-западной панорамы, открывающейся из аркады (см. илл.), он радикально изменился со времен Виль­гельма. Длинная северная колоннада была пристроена семьей Гаджини в XVI в., западный портик — еще кем-то в XVIII. Это последнее дополнение не должно сильно нас огорчать, поскольку портик скрывает от наших глаз первоначальный декор в виде ложных арок из рыжей лавы (готических и богато украшенных, лишенных плавности и чистоты Чефалу), абсолютное уродство которых ощущает любой, кто идет вдоль восточной стены. Эти бессмысленные каракули, особенно по контрасту со строгой простотой юго-западной башни, доказывают лучше любых слов, сколь многое потеряла европейская архитектура, отказавшись от романского стиля.

Прежде чем входить в здание, стоит рассмотреть внима­тельнее бронзовые двери. Те, что у северного портика, — ра­бота Баризана из Трани — датируются 1179 г., в то время как главные западные двери сделаны Бонанном из Пизы в 1186 г. Кроме своей замечательной красоты, двери интересны по двум причинам. Во-первых, они итальянские. В течс ние XI и начала XII в. ремесло изготовления дверей было явной монополией Византии. Достаточно вспомнить церкви, которые упоминались в нашем рассказе, — в соборах в Амальфи и Салерно и пещере на Монте-Сан-Анджело[133] — и мы видим прекрасные византийские двери; при работе над ними греческие мастера применяли свою обычную технику, гравируя изображения на металле и затем дополнительно прорисовывая их серебряной нитью, иногда эмалью. Во второй половине XII в., однако, итальянцы не только освоили визан тайскую технику, но и улучшили ее и пробовали свои силы г. создании настоящих барельефов. Во-вторых, на примере две рей Монреале мы можем проследить, как два мастера шли разными путями к тому итальянскому стилю, который достиг своего расцвета в творениях Джильберти двумя веками позже. Как и следовало ожидать, Баризан, живший в южной Италии, где греческое влияние было особенно сильно, уже изготовлявший двери для соборов в Равелло и в своем род ном городе Трани, более традиционен, он мог использовать западную технику, но его рисунки — святые, восточные лучники, схождение в ад и снятие с креста — все еще византийские. Бонанн, напротив, может быть, менее умелый художник, но насквозь западный; его библейские сцены земны и натуралистичны, насколько это возможно в религиозном искусстве XII в.

В отличие от внешнего убранства, интерьер собора сохра­нился в первозданном виде, не считая кровли над нефом, за­мененной после пожара 1811 г. Многие детали напоминают о Палатинской капелле — инкрустации разноцветным мра­мором на полу и внизу стен, колонны из зеленого римского мрамора, мозаичные орнаменты в виде стилизованных паль­мовых ветвей, амвон, алтарная ограда, троны. И все же ат­мосфера совершенно иная. Дело здесь не просто в различи­ях между часовней и собором, скорее причина в том, что ар­хитектура Монреале не слишком выразительна. К западу от апсиды громадное пространство стены плоско и безлико, на­прасно глаз ищет опору или нишу, что-нибудь, что наруши­ло бы это тоскливое однообразие. Палатинская капелла оду­хотворена, в Монреале всегда ощущается что-то сухое и без­жизненное.

Но все недостатки искупаются мозаиками, поскольку зда­ние прежде всего — картинная галерея, и его архитектура рассчитана именно на это. Они покрывают практически все пространство стен, площадью около двух акров. Возможно, из-за их количества в последние годы стало модным хулить эти мозаики, заявляя, что они несколько аляповаты по сравнению с мозаиками других нормандских церквей Сицилии. Ничего подобного.

Огромное изображение Христа Вседержителя в централь­ной апсиде — его руки простерты словно бы для того, чтобы обнять всех прихожан, каждая рука длиной более шести футов — не сравнится с подобным же изображением из Чефалу, но то же можно сказать практически о любом произведении искусства. В остальном, хотя трудно ожидать, что все части такого огромного панно будут выполнены с одинако-м совершенством, общий уровень рисунка и исполнения удивительно высок.

Данный факт кажется еще более замечательным, если вспомнить, что вся мозаика была собрана за пять или шесть лет, между 1113 г. и концом десятилетия. Ведущий специ­алист по мозаикам нормандской Сицилии профессор Демуссчитает, что над ней трудились греки, поскольку только г. Византии Вильгельм мог найти артель мастеров, способную сделать огромную работу в столь краткий срок; и действительно, верхняя половина апсиды с греческими надписями и условными канонизированными изображениями — византийская по сути. Но в отношении сюжетных мозаик вывод Дймуса представляется сомнительным, поскольку для них характерны живая выразительность и изобретательность, не вписывающиеся в рамки жесткого канона, все еще соблю­давшегося в греческом религиозном искусстве XII в, Взгляните, например, на южную стену трансепта и особенно на три картины, образующие нижний ряд, — «Омовение ног» «Страдания в саду», «Предательство». Иконография безупречно византийская, но свободные позы, мягко ниспадающие драпировки, внутреннее движение и ритм рисунка являются таким же шагом вперед но сравнению со стилистикой изображений Палатинской капеллы или Мартораны, как двери Бонанна по сравнению с дверями Баризана. И это, безусловно, заслуга итальянских мастеров. Христианское искусство, как мы знаем, родилось на берегах Босфора, и около тысячи лет Константинополь шел в его авангарде, вырабатывая тот единственный язык, который годился для выражения христианских духовных ценностей в зрительных образах. Затем, к концу XII в., на первое место выходит Италия. Минет еще сто пятьдесят лет, прежде чем в церкви Хоры (ныне Карийе Ками) в Константинополе появился чпс то греческая мозаика, сравнимая по живости и яркости с мозаиками Монреале.

Посетителю, медленно обходящему собор, может пока заться, что в этих бесконечных мозаиках запечатлены всг библейские истории от Книги Бытия до Деяний апостолов Это почти так, и гость, вдоволь наглядевшись на Вседержителя и скользнув взглядом по изображениям святых внизу обычно сразу переходит к сюжетным картинам, а жаль, по скольку при этом он пропускает один из поистине удивительных иконографических сюрпризов Монреале — вторую фигуру справа от центрального нефа. Опознать ее нетрудно, поскольку, в соответствии с канонами того времени, имя написано по сторонам от нимба, дабы все могли прочесть «Св. Томас Кентр». Передана ли здесь, хотя бы отчасти, вне­шность погибшего архиепископа, мы обсуждать не будем[134]: мозаичные изображения святых редко оцениваются с точки зрения портретного сходства. Это, однако, самое раннее из­вестное нам изображение Томаса Бекета, созданное на па­мяти одного поколения после его смерти[135].

На первый взгляд, подобная попытка почтить святого, предпринятая затем его злейшим врагом, кажется удивитель­ной и вызывает определенные сомнения. Мы, однако, знаем из других источников, что королева Иоанна кссгда благого­вела перед Гомасом, и очень может быть, что именно она подвигла мужа на то, чтобы увековечить память Беккета та­ким образом. Каким еще способом, в конце концов, могла она загладить вину отца? Посмотрев внимательней на святых, изображенных вместе с Томасом в апсиде, убеждаешься в правильности этой догадки. Первая пара слева и справа от окна — два древних папы Климент I и Сильвестр, оба дол­гое время прожившие в изгнании и оба — поборники мир­ского и духовного главенства Рима[136]. Напротив Томаса — свя­той Петр Александрийский, другой прелат, отстаивавший церковь от посягательств мирской власти и вернувшийся из изгнания, чтобы принять мученичество. Затем великомученики Стефан и Лаврентий, погибшие за те же идеи, что и Петр. Наконец, повернувшись к нефу, мы обнаруживаем еще двух канонизированных архиепископов — Мартина, всегда люби­мого бенедиктинцами, и Николая из Бари, одного из глав­ных покровителей нормандского королевства. Вывод напра­шивается сам собою: в выборе изображений для апсиды не только отразились принципы, которые Монреале воплощал с момента ого основания: это была также добровольная дат. уважения одному из изображенных: самому современному и уже самому любимому святому и мученику Англии.

Над тронами по обе стороны главной восточной арки по­мещены портреты самого Вильгельма: слева он принимает ко­рону из рук Христа (см. илл.), а справа — передает свой мо­настырь в руки Пресвятой Девы. С художественной точки зрения эти мозаики не очень хороши и не идут ни в какое сравнение с парой подобных изображений из Мартораны. Но на сей раз несомненно, что портреты настолько близки к оригиналу, насколько художник мог это сделать. После все го, что мы слышали о красоте Вильгельма, круглое лицо, чахлая русая борода и слегка отсутствующий взгляд несколько разочаровывают; красавец, которому только перевалило за тридцать, мог бы выглядеть более впечатляюще. Но возможно, портретист был к нему несправедлив.

Еще больше Вильгельму не повезло с гробницей. Следуя своему плану превратить Монреале в сицилийский Сен-Дени, Вильгельм похоронил там королеву Маргариту после ее смерти в 1183 г., после чего перенес туда же останки своего отца из Палатинской капеллы и своих братьев — Рожера и Генриха — из Палермского собора и церкви Святой Марии Магдалины. Но когда сам Вильгельм умер в 1189 г., Уолтер из Милля немедленно приказал поместить саркофаг в новом па лермском соборе, уже почти готовом. После долгой и жес­токой борьбы между двумя архиепископами тело короля упокоилось наконец в Монреале, как он хотел, но саркофаг ос­тался в Палермо и был утрачен. Гробница из белого мрамора, дарованная монастырю четыреста лет спустя, в 1575 г., архиепископом Людовико де Торресом, совершенно не подходит для нормандского короля и являет собой печальный кои траст с большим порфировым саркофагом Вильгельма Злого, величественно возвышающимся рядом на своем мраморном пьедестале[137].

При всем великолепии Монреале в его величии есть что-то мрачное. Может быть, виной здесь тусклое золото, кото­рое не дает ему ни жаркого сияния Мартораны, ни радост­ного блеска Палатинской капеллы. Собор слишком огромен и безлик. Проведя в нем полчаса, приятно вновь выйти на солнечный свет.

А потом, наконец, вступить в крытый дворик. Здесь ве­ликолепие не затенено мрачностью. Здесь же мы находим единственное в Монреале свидетельство сарацинского влия­ния — сто четыре тонкие арки, поддерживаемые парами изящных колонн, иногда покрытых резьбой, иногда инкру­стированных мрамором или украшенных мозаикой. В юго-западном углу расположен фонтан, опять же арабский, но особой формы, характерной для нормандской Сицилии (см. илл.). Подобный фонтан имеется в Чефалу. От всей колон­нады веет покоем и сияющей красотой: обстановка здесь более официальная, чем в изящной маленькой галерее в монастыре Святого Иоанна в Эремити, но, тем не менее, жизнь здесь кажется прекрасной и монахи Монреале, дол­жно быть, находили в этом месте не только тень, но и свет. И это не все, поскольку капители колонн — каждая сама по себе шедевр — вместе представляют собой уникальную коллекцию романской резьбы по дереву, не имеющую рав­ных на Сицилии. Сюжеты самые разные — библейские пре­дания (в том числе чудесное Благовещение в северо-восточ­ном конце), сцены из повседневной жизни, сбор урожая, сражения и охота, истории современные и древние, хрис­тианские и языческие; у южной стены рядом с фонтаном две пары колонн украшают сцены жертвоприношения Мит­ре. Наконец, на восьмой капители у западной стены (если считать с южного конца) изображен в камне сюжет, кото­рый мы уже видели на мозаике: Вильгельм Добрый, на сей раз безбородый, дарует новый монастырь Матери Божьей. Последняя и самая крупная церковная постройка норманд­ской Сицилии была дарована и принята.

Глава 18

ПРОТИВ АНДРОНИКА

Дворцы короля протянулись чередой вдоль холмов, окружающих город, как жемчуг во­круг дамской шеи. В их садах и двориках он отдыхает. Сколько у него дворцов и стороже­вых башен и бельведеров — да отнимутся они у него, — сколько монастырей он одарил зем­лями, скольким церквям даровал кресты из золота и серебра!..

Теперь, как мы узнали, король намерен по­слать свой флот в Константинополь.

Но Аллах, славный и всемогущий, отбросит его в смятении, показав ему неправедность его пути и послав бурю, чтобы сокрушить его. Ибо, как Аллах возжелает, так и будет.

Ибн Джубаир

Солнечное королевство, процветающее и мирное; моло­дость, красота и немереное богатство; любовь подданных и юной прекрасной королевы; имея все это, Вильгельм II, на­верное, казался своим современникам — даже собратьям-го­сударям — баловнем судьбы. Так до определенного момента и было. Трех вещей, однако, она ему не дала: во-первых, дол гой жизни; во-вторых, сына и наследника; в-третьих, хотя бы толики политической дальновидности. Вручи ему судьба по крайней мере один из этих трех даров, и Сицилийское ко­ролевство избежало бы многих бедствий, которые его жда­ли. Но поскольку у Вильгельма не было ни того, ни другого, ни третьего, Сицилии предстояло погибнуть. И именно Вильгельм Добрый, не понимавший, что он делает, и исполненный самых благих намерений, ответствен за ее разрушение.