НЕБЛАГОРАЗУМНЫЕ СОВЕТНИКИ 22 глава

Фридрих Барбаросса не раз возвращался к мысли о брачном союзе с сицилийской династией. Еще в 1173 г., когда Вильгельм искал подходящую невесту, император предложил ему одну из своих дочерей; но в существовавшей тогда ситуации едва ли он очень удивился, когда его предложение было отвергнуто. Спустя десять лет ситуация стала иной. После заключения Венецианского договора политика империи радикально изменилась. Фридрих, поняв, наконец, что не сможет одолеть своих северо­итальянских врагов силой, взял на вооружение новую тактику дружбы, переговоров и компромиссов. После смерти Алексан­дра III между ломбардскими городами и папством снова воз­никли трения, и императору не составило труда заключить до­говор с лигой. Согласно этому договору, подписанному в 1183 г. в Констанце, горожанам предоставлялась полная свобода в выборе своих предводителей и принятии собственных законов в обмен на признание верховной власти императора. В резуль­тате этой уступки единство лиги распалось, а позиции Фридриха в северной Италии заметно усилились. При относительно сла­бом папстве можно было предполагать, что новая попытка сбли­жения с Сицилией встретит лучший прием. Зимой 1183/84 г. имперский посол прибыл в Палермо с предложением — ни бо­лее ни менее как брачного союза Генриха, сына и наследника Фридриха, с принцессой Констанцией Сицилийской.

Нам, оценивающим события задним числом, кажется неве­роятным, что Вильгельм и его советники хотя бы мгновение рассматривали подобную идею. Констанция, дочь Рожера II, родившаяся после его смерти, была на год моложе своего племянника-короля и являлась наследницей трона. Если бы она вышла замуж за Генриха, а Вильгельм умер бездетным, Сицилия попала бы в руки императора и ее независимому существо­ванию пришел бы конец. Конечно, у Иоанны имелось достаточно времени, чтобы родить детей. В 1184 г. ей исполнилось восемнадцать, ее мужу — тридцать. Но жизнь в XII столетии была еще более непредсказуемой, чем сейчас, дети часто умирали, и соглашаться на такой рискованный для королевства брак до того, как вопрос о наследовании будет полностью решен, казалось по всем меркам преступной глупостью[138].

В Палермо нашлось много людей, способных это выска­зать. Маттео из Аджелло, в частности, как и многие урожен­цы южной Италии того времени, воспитывался на жутких рассказах о разрушительных имперских нашествиях и видел во всех немцах потенциальных врагов его родины. Он рез­ко отверг предложение; и мало кого из сицилийцев прельща­ла перспектива утратить независимость, отдавшись в руки далекой и, на их взгляд, варварской империи, традиционно враждовавшей с их страной. Уолтер из Милля, однако, при­держивался противоположного мнения. Мотивы его не впол­не ясны. Один из авторитетных свидетелей — Ришар из Сан Джермано утверждает, что он поступал так просто назло Маттео — это выглядит глупо, но, зная, как эти двое нена­видели друг друга, мы не можем полностью отвергать такое объяснение. Шаландон, более расположенный к Уолтеру, склонен предполагать, что он, как англичанин, оценивал си­туацию более беспристрастно, чем его собратья, и полагал имперское владычество меньшим злом, чем гражданская война, которая, с его точки зрения, была бы неизбежна при любом другом варианте развития событий.

Но так ли это? Не могла ли Констанция выйти замуж за кого-то другого, царствовать согласно своему праву, а затем с течением времени передать корону законному сыну? Мог­ла. Но каковы бы ни были мотивы архиепископа, у самого Вильгельма имелось одно главное соображение, определившее его решение, — ему требовалась дружба Западной империи. Вот почему летом 1184 г., к страшному смятению большин ства своих подданных, он дал согласие на помолвку.

Подобно Роберту Гвискару сто лет назад, Вильгельм собрался в поход на Византию.

24 сентября 1180 г. Мануил Комнин после долгой болезни умер в Константинополе. Его похоронили в церкви Все­держителя, рядом с его могилой поместили плиту из красного камня, на которой некогда бальзамировали тело Христа и которую император принес на своих плечах из гавани когда ее несколькими годами раньше привезли из Эфеса. Оп был плохим императором. Слишком амбициозный во внешней политике, слишком расточительный дома, он за тридцать восемь лет своего пребывания на троне сумел истощить по­чти все ресурсы империи и оставил ее в состоянии, близком к экономическому краху, из которого она так по-настояще­му и не вышла. При жизни Мануила очарование его лично­сти, роскошь его двора и его щедрое гостеприимство вводи­ли всех в заблуждение, и мир думал, что Византия сильна, как всегда. Но после его смерти наступило быстрое и жестокое разочарование.

Наследником престола являлся единственный законный сын Мануила — Алексей одиннадцати лет. Этот мальчик не отличался ни талантами, ни способностью вызывать к себе симпатию. По свидетельству Никиты Хониата, который при Мануиле занимал дожность императорского секретаря и ос­тавил нам наиболее надежные и — вместе с Пселлом — наи­более занимательные описания будней средневековой Визан­тии, этот юный принц «так раздувался от тщеславия и гор­дости и был до такой степени лишен внутреннего огня и одаренности, что не мог выполнить простейшие вещи... Он проводил все время в играх и охоте и усвоил некоторые по­рочные привычки». До совершеннолетия Алексея его мать Мария Антиохийская управляла страной в качестве регент­ши. Как первая латинянка, правящая в Константинополе, она с самого начала столкнулась с серьезными трудностями. Лю­бовь ее мужа к Западу и его попытки привнести западные реалии в византийскую жизнь и раньше раздражали его под­данных; в частности, им очень не нравилось, что торго­вые связи и дела империи по большей части перешли в ру­ки итальянских и франкских купцов, которые задавали тон в деловом квартале города. Теперь все боялись — и не без причин — дальнейшего расширения прав и привилегий этих купцов. Византийцы еще более обеспокоились, когда Мария приблизила к себе в качестве главного советника человека с откровенно прозападными симпатиями — племянника Ма­нуила, протосебаста Алексея, дядю королевы Иерусалимской. Вскоре все решили, что он не только ее советник, но и любовник, хотя из описания Никиты нелегко понять, с какой стати императрица, чья красота славилась во всем христиан­ском мире, могла проникнуться к нему нежными чувствами.

«У него была привычка проводить большую часть дня в постели, задернув занавеси, так что он едва мог видеть сол­нечный свет... Когда солнце появлялось, он искал темноты, как дикий зверь; он также находил много удовольствия в рас­шатывании своих разрушающихся зубов, вставляя новые на место тех, что выпали у него от старости».

По мере того как неудовольствие росло, стали строиться заговоры с целью свержения Марии. Один из них возглавила ее падчерица, тоже Мария — та самая принцесса, руку ко­торой дважды предлагали Вильгельму Сицилийскому. Заговор был открыт, Мария со своим мужем Райнером из Монферрата и другими сторонниками едва успела спрятаться в цер­кви Святой Софии и закрыться там. Но императрицу-реген­тшу это не остановило. Не испытывая традиционного почте­ния к святыне, она послала императорскую гвардию схватить заговорщиков, и прославленная церковь избежала оскверне­ния только благодаря вмешательству патриарха. Этот инци­дент неприятно изумил византийцев, а последующее изгна­ние патриарха в монастырь сделало Марию еще более непо­пулярной. Общее возмущение против нее было так велико, что она не смогла наказать свою падчерицу. Позднее она и пальцем не пошевелила, когда жители Константинополя на­правились толпой в монастырь, где томился патриарх, и при­вели его с триумфом в столицу. В целом Мария едва ли мог ла действовать глупее.

Первая попытка переворота, тем не менее, провалилась, но следом за ней возникла угроза со стороны другого родственнч ка императора — на сей раз мужчины и человека совершенно иного калибра. Андроник Комнин был уникальной личностью. Нигде больше на страницах византийской истории мы не найдем столь неординарного персонажа; его кузен Мануил, пожалуй, приближается к нему, но на фоне Андроника даже Мануил теряется. И определенно нигде больше мы не найдем такой судьбы. Рассказ об Андронике Комнине читается не как история, он читается как исторический роман, внезапно воплотившийся и жизнь.

В 1182 г., когда Андроник впервые появляется в нашем рассказе, ему уже исполнилось шестьдесят четыре года, выглядел он на сорок. Более шести футов ростом, в прекрасной физической форме, он сохранил красоту, ум, обаяние и хитрость, изящество и умение себя подать, что вместе со слу­хами о его легендарных подвигах в постели и на поле битвы создало ему репутацию донжуана. Перечень его побед пора­жал своей внушительностью, перечень скандалов, в которых он участвовал, был ненамного короче. Три из них особенно разгневали императора. Первый — когда Андроник вступил в непристойную связь со своей кузиной и племянницей им­ператора принцессой Евдоксией Комнин, а на порицания в свой адрес ответил, что «подданные должны следовать всегда примеру своего господина и что две вещи из одной мастерс­кой обычно одинаково ценятся» — ясный намек на отноше­ния императора с другой его племянницей, сестрой Евдоксии Феодорой, к которой, как было всем известно, он испы­тывал привязанность отнюдь не дядюшкину. Несколькими годами позже Андроник покинул свое войско в Киликии с явным намерением соблазнить очаровательную Филиппу Антиохийскую. Он наверняка понимал, что рискует навлечь на себя крупные неприятности; Филиппа была сестрой нынеш­него антиохийского князя Боэмунда III, а также жены Ма-нуила, императрицы Марии. Но это, в случае Андроника, толь­ко придавало дополнительную остроту игре. Хотя ему к тому времени было сорок восемь, а его жертве — всего двадцать, серенады, которые он пел под ее окнами, оставляли неизгла­димое впечатление. Не прошло и нескольких дней, как де­вушка сдалась.

Но Андроник недолго наслаждался плодами своей побе­ды. Разгневанный Мануил немедленно отозвал его; князь Боэмунд также ясно дал понять, что не намерен терпеть эту скандальную связь. Возможно также, что чары юной прин­цессы оказались не столь сильны. Так или иначе, Андроник поспешно отправился в Палестину и поступил на службу к королю Амальрику; там, в Акре, он встретил еще одну свою родственницу, Феодору, вдову предшественника Амальрика на троне короля Иерусалима Балдуина III, которой в то вре­мя был двадцать один год. Она стала любовью всей его жиз­ни. Вскоре, когда Андроник перебрался в Бейрут — свой но­вый фьеф, который Амальрик дал ему в награду за службу, Феодора к нему присоединилась. Будучи близкими родичами, они не могли вступить в брак, но жили вместе во грехе, пока в Бейруте, в свою очередь, не вспыхнул скандал.

После длительных скитаний по мусульманскому Востоку они обосновались в Колонее, у восточной границы империи, и жили счастливо на деньги, которые успели прихватить с со­бой, и доходы от мелких грабежей. Их идиллия пришла к концу, когда Феодора и два их с Андроником маленьких сына были захвачены герцогом Трапезундским и отосланы в Кон­стантинополь. Андроник, не в силах перенести этой потери, поспешил в столицу и немедленно сдался, театрально бросив­шись к ногам императора и обещая исполнить что угодно, если только ему вернут его любовницу и детей. Мануил про­явил обычное великодушие. Ясно, что столь заметной и столь же противозаконной паре не следовало оставаться в Констан­тинополе; но Андронику и Феодоре предоставили приятный замок на берегу Черного моря, где они могли бы жить в по­четном изгнании — и, как все надеялись, в счастливой праз­дности.

Но этого не произошло. Андроник всегда заглядывался на императорскую корону, и, когда после смерти Мануила до него начали доходить сведения о растущем недовольстве им­ператрицей-регентшей, ему не потребовалось других указа­ний на то, что его время пришло. В отличие от Марии Антиохийской — «иностранки», как ее презрительно называли подданные, — он был истинный Комнин. У него хватало ре­шимости, твердости и способностей; более важным, однако, в такой момент являлось то, что его романтическое прошлое принесло ему невиданную популярность. В августе 1182 г. он двинулся на столицу. Магия имени сработала. За его появлением последовала сцена, напоминающая возвращение Наполеона с Эльбы; войска, посланные, чтобы остановить продвижение Андроника, отказались сражаться; их командующий Андроник Ангел сдался и присоединился к нему[139], и его примеру вскоре последовал адмирал, возглавлявший императорский флот на Босфоре. Люди покидали свои дома, чтобы при­ветствовать Андроника по пути; вдоль дороги выстраивались его сторонники. Прежде чем он пересек пролив, в Констан­тинополе вспыхнуло восстание; одновременно вырвалась на­ружу вся подавленная ненависть к латинянам, накапливавша­яся последние два года. Началась резня — мятежники уби­вали подряд всех оказавшихся в городе латинян — женщин, детей, старых и немощых, даже больных из госпиталей, и весь квартал, где они жили, был сожжен и разграблен. Протосебаста нашли во дворце — насмерть перепуганный, он даже не попытался бежать; его бросили в темницу и позже, по приказу Андроника, ослепили[140]; юного императора и его мать доставили на императорскую виллу в Филопатионе и от­дали на милость их родственника.

Их судьба оказалась хуже, чем они ожидали. Оказавшись победителем, Андроник проявил в полной мере другие сторо­ны своей натуры — жестокость и грубость, о которых мало кто догадывался, не смягченные ни каплей сострадания, сомнений нравственного характера или простого человеческого чувства. Хотя и всемогущий, он еще не был императором; поэтому он начал методически и хладнокровно уничтожать всех, кто стоял между ним и троном. Принцесса Мария и ее муж были пер­выми; они умерли внезапной и загадочной смертью, но, несом­ненно, от яда. Затем пришла очередь самой императрицы. Ее тринадцатилетнего сына заставили собственноручно подписать ей смертный приговор, после чего ее удушили в ее покоях. В сентябре 1182 г. Андроник был коронован как соимператор; два месяца спустя юный Алексей встретил собственную смерть от стрелы, а его тело выбросили в Босфор.

«Итак, — пишет Никита, — все деревья в императорском саду были повалены». Оставалась еще одна формальность. В последние три года своей короткой жизни Алексей был по­молвлен с Агнессой Французской, дочерью Людовика VII от его третьей жены Алисы Шампаньской. Учитывая их юный возраст — к моменту помолвки Алексею было одиннадцать, Агнессе десять, — брак не был заключен; но маленькая принцесса уже приехала в Константинополь, где ее перекрести­ли, дав ей более привычное для византийского слуха имя — Анна. С ней обходились с уважением, как с будущей импе­ратрицей. Она таковой действительно стала. В конце 1182 г. новый император, которому к тому времени исполнилось ше­стьдесят четыре года, женился на двенадцатилетней принцес­се и — если хоть одному свидетельству его современников можно верить, успешно провел ночь[141].

Ни одно царствование не начиналось с таких злодейств; однако во многих отношениях Андроник сделал больше хо­рошего для империи, чем Мануил. Он искоренял админист­ративные злоупотребления, где бы и в какой бы форме он их ни находил. Трагедия состояла в том, что по мере того, как он постепенно устранял испорченные, звенья из государ­ственной машины, он сам все более и более погрязал во зле, упиваясь своей властью. Насилие стало его единственным оружием; вполне оправданная кампания против военной ари­стократии быстро выродилась в непрекращающуюся череду массовых и жестоких убийств. По словам одного из свидете­лей, «он оставил виноградники Брусы увешанными не гроз­дьями, но телами повешенных; и запретил кому-либо снимать их для погребения, ибо желал, чтобы они высохли на солнце и качались на ветру, как пугала, которые вешают для птиц».

Но боялся и сам Андроник — и за свою шкуру, и за им­перию. Его былая популярность растаяла как дым; спаситель страны оказался чудовищем. В атмосфере общего недоволь­ства и подстрекательских слухов заговоры возникали один за другим и в столице, и в провинции. Предатели обнаружива­лись повсюду. Те, кто попадал в руки императору, бывали за­мучены до смерти — часто в его присутствии и им собствен­норучно, — но многие бежали на запад, где их ожидал доб­рожелательный прием, поскольку — и Андроник это хорошо знал — Запад не забыл резни 1182 г. Он также понимал очень ясно скрытый смысл Венецианского договора. Долгое время Византия имела двух главных врагов в Европе: Запад­ную империю и Сицилийское королевство. Гогенштауфены и Отвили в равной мере препятствовали грекам реализовать их законные притязания в южной Италии. Пока они оставались в ссоре, у Константинополя не было оснований для тревоги, но теперь они стали друзьями, а вскоре могли сделаться со­юзниками. У Андроника имелось неприятное подозрение на счет того, в каком направлении они в таком случае выступят, и, когда осенью 1184 г. в Аугсбурге было объявлено о помол­вке Констанции Сицилийской с Генрихом Гогенштауфеном, его опасения укрепились.

В начале января 1185 г. арабский путешественник Ибн Джубаир пересаживался в Трапани на генуэзский корабль, чтобы вернуться в родную Испанию. За день или два до его предполагаемого отъезда пришел указ из Палермо: вплоть до дальнейших распоряжений ни одно судно не могло покинуть гавань. Огромный военный флот готовился к отплытию. Ни одно другое судно не должно было выходить в море, пока он не ляжет благополучно на курс.

Одновременно такой же приказ получили во всех портах Сицилии — беспрецедентные меры предосторожности. Даже из местных жителей мало кто знал, что случилось. В Трапани, рассказывает Ибн Джубаир, каждый строил свои догадки на­счет флота, его размеров, задач и пункта назначения. Неко­торые говорили, что он направляется в Александрию, чтобы отомстить за фиаско 1174 г., другие называли Майорку — лю­бимый объект сицилийских рейдов в последние годы. Разуме­ется, многие утверждали, что экспедиция отправится в Кон­стантинополь. В прошлом году ни один корабль не приходил с Востока без леденящих кровь рассказов об очередных жестокостях Андроника, и теперь ходили слухи о том, что среди мно­гочисленных беженцев, прибывавших на Сицилию, объявился загадочный юноша, претендующий на то, что он Алексей II, законный император. Если, как говорили, этот юноша беседо­вал с королем и убедил его в правдивости своей истории, есте­ственным шагом Вильгельма Доброго было бы отправить армию и флот, дабы восстановить его на троне.

К сожалению, у нас очень мало источников, рассказыва­ющих о последних годах царствования Вильгельма. Архиепис­коп Ромуальд Салернский умер в 1181 г., и с его смертью мы теряем последнего из великих хронистов нормандской Сици­лии. Мы потому никогда не узнаем, действительно ли некий претендент на трон появился при дворе в Палермо. Ничего невероятного в этой истории нет. В Константинополе после каждого переворота, подобного тому, который совершил Ан­дроник, появлялись обычно один или несколько самозванцев. Роберт Гвискар раскопал такого перед собственной византий­ской авантюрой в 1081 г., чтобы оправдать свои притяза­ния, а митрополит Евстафий из Фессалоник — о котором мы очень скоро услышим больше — утверждает, что лже-Алек­сей бродил по северной Греции вскоре после того времени, о котором пишет Ибн Джубаир. Но был ли слух о юноше-Алексее правдой или ложью, в окружении Вильгельма имел­ся человек, всячески поощрявший его предприятие; один из племянников Мануила Комнина — увы, тоже именовавший­ся Алексеем — бежал на Сицилию и был принят при дворе, после чего стал настойчиво убеждать Вильгельма идти войной на Константинополь и свергнуть узурпатора.

Зиму 1184/85 г. король провел в Мессине. По своему обыкновению он не собирался сам участвовать в кампании, но лично занимался ее подготовкой. Хотя он, естественно, никому в этом не признавался, его конечной целью было са мому получить византийскую корону, и он счел, что войско, которое он посылает, должно соответствовать этой задаче и превосходить мощью — и на море и на суше — любую армию, ранее покидавшую сицилийские берега. И Вильгельм этого добился. Ко времени, когда флот — под командованп ем кузена короля Танкреда из Лечче — приготовился к отплытию, он состоял из двух-трех сотен кораблей и должен был нести на борту около восьмидесяти тысяч человек, включая пять тысяч рыцарей и специальное подразделение коп ных лучников. Этой огромной сухопутной армией предно дительствовали шурин Танкреда граф Ришар из Ачерры и некий Балдуин, о котором ничего не известно, если не считан, загадочного пассажа Никиты: «Хотя и скромного происхождения, он был очень любим королем, который назначил его командующим, зная его огромный опыт в военном деле. Он любил себя сравнивать с Александром Великим не только потому, что его живот был покрыт, как и у Александра, та­ким количеством волос, что казалось, будто из него растут крылья, но потому, что он совершил даже более великие дела и даже в более краткое время и, более того, без кровопро­лития».

Экспедиция отплыла из Мессины 11 июня 1185 г. и на­правилась в Дураццо. Хотя попытка Вильгельма закрыть все сицилийские порты не вполне удалась — генуэзские капита­ны Ибн Джубаира легко купили себе возможность покинуть Трапани, — эти меры, похоже, дали некоторый результат, иначе трудно объяснить, почему Андроник был захвачен врас­плох. Как мы знаем, он давно уже опасался вторжения с за­пада и наверняка сознавал, что Дураццо, самый большой в его империи адриатически и порт, из которого главная доро­га — старая римская Виа-Эгнациа — шла на восток, через Македонию и Фракию, к Константинополю, являлся для си­цилийцев самым соблазнительным, если не единственно воз­можным плацдармом. Однако Андроник не потрудился об­новить городские укрепления и подготовить город к осаде. Получив наконец сообщение о приближении вражеского фло­та, он поспешно послал одного из своих самых опытных вое­начальников — Иоанна Бранаса — в Дураццо, чтобы тот принял необходимые меры, но Бранас прибыл на место толь­ко за день или за два до силицийцев — слишком поздно, что­бы успеть что-либо сделать.

За сто лет до того Дураццо пал перед нормандцами после долгой и славной битвы, в которой обе стороны сражались доблестно; тогда византийской армией командовал сам им­ператор, а нормандцами два выдающихся воителя своего вре­мени Роберт Гвискар и его сын Боэмунд; уроженка Ломбар­дии Сишельгаита выказала не меньшее мужество, чем ее муж и пасынок; а ветераны-англосаксы из варяжской гвардии, сражавшиеся с секирами, полегли все до одного. На сей раз это была совсем другая история. Бранас, зная, что у него нет шансов выстоять, сдался без боя. К 24 июня, меньше чем через две недели после отплытия флота из Мессины, Дурац­цо оказался в руках сицилийцев.

Войско пересекло Балканский полуостров быстро и без при­ключений. Никто не пытался остановить захватчиков. 6 авгус­та вся сухопутная армия встала лагерем у стен Фессалоник; 15-го флот, обогнув Пелопоннес, занял позицию на рейде; и осада началась.

Фессалоники были цветущим и преуспевающим городом с пятнадцатьювековой историей и христианской традицией, вос­ходящей к святому Павлу. Как порт они главенствовали в Эгейском море; как центр торговли — соперничали с самим Кон­стантинополем и даже обходили его во время ежегодной яр­марки в октябре, когда торговцы со всей Европы собирались и городе, чтобы заключать сделки со своими арабскими, еврейскими и армянскими собратьями из Африки и Леванта[142]. Из-за ярмарки в городе существовала постоянная европейская торговая община, жившая в своем собственном квартале сразу за городской стеной. Состоявшая в основном из итальянцев, она оказалась весьма полезна для осаждавших в последующие дни.

Все же основная ответственность за несчастье, которое постигло Фессалоники летом 1185 г., лежит не на чужестранцах, а на их собственном военачальнике Давиде Комнине. Хотя он получил ясный приказ от императора атаковать врага при первой же возможности всеми имеющимися в его распоражении силами[143], а также — в отличие от Бранаса в Дураццо — имел достаточно времени приготовиться к обороне и запастись провизией, он не сделал ничего. В течение нескольких дней после начала осады лучники израсходовали стрелы; вскоре не осталось даже камней для катапульт. Кроме того — что было намного хуже — выяснилось, что Давид не проверил цистерны с водой, а теперь с опозданием обна­ружил, что многие из них протекают. Однако Давид, похо­же, не чувствовал ни малейших угрызений совести. Никита Хонмат, который, вероятно, знал его лично, писал:

«Слабее женщины, пугливее лани, он довольствовался тем, что смотрел на врага, не предпринимая никаких попыток его отбить. Даже если гарнизон собирался совершить вылазку, он запрещал им это делать, как охотник, отзывающий собак. Он не носил оружия, не надевал шлем и кирасу... И когда вра­жеские тараны заставляли стены дрожать так, что камни па­дали на землю, он смеялся над шумом и, забившись в самый безопасный угол, говорил окружающим его людям: «Послу­шаем старушку — как она разошлась!» Речь шла о самой большой осадной машине».

Сам Никита не был в Фессалониках в эти ужасные дни; его рассказ, однако, основывается на лучшем из возможных источников — свидетельствах митрополита Фессалоник Евстафия. Хотя он и считался специалистом по Гомеру, Евстафий сам не заботился о стиле[144]; также, как положено греческо­му патриоту, он не скрывал своей ненависти к латинянам, считая — в данном случае вполне оправданно, — что они чи­стой воды дикари. Но его «История взятия латинянами Фес­салоник» при всей ее напыщенности и тенденциозности ос­тается единственным имеющимся у нас свидетельством оче­видца об осаде и о том, что за ней последовало. История не слишком красивая.

Даже если бы Фессалоники соответствующим образом.под­готовились к осаде и как следует защищались, не похоже, чтобы город продержался долго под яростными массирован­ными атаками сицилийцев. Воины гарнизона сопротивлялись мужественно, настолько храбро, сколь им позволял их коман­дир, но вскоре восточный бастион начал рушиться. Одновре­менно с западной стороны группа подкупленных германских торговцев, находившихся в городе, открыла ворота. 24 авгу­ста сицилийские войска с двух сторон ворвались во второй по значению город Византийской империи.

В такой огромной армии, наверное, были сотни воинов греческого происхождения; еще большее их число — выход­цы из Апулии и Калабрии и с самой Сицилии — росли и жили по соседству с греками, знали их обычаи и религиоз­ные обряды и даже могли сказать несколько слов на их язы­ке. Приятно было бы думать, что эти люди призвали к ми­лосердию своих менее просвещенных товарищей; но они ничего такого не сделали — а если и пытались, им это не удалось.

Подобной дикости, жестокости и насилия Фессалоники не ведали с тех пор, как восемь столетий назад при Феодосии Ве­ликом восемь тысяч горожан были убиты на ипподроме. Воз­можно, Евстафий не случайно называет то же число, но, по­скольку нормандские военачальники оценивают число убитых греков в пять тысяч, он не очень далек от истины. Но и поми­мо убийств творилось много зла — захватчики издевались над женщинами и детьми, грабили и поджигали дома, оскверняли церкви. Это последнее злодеяние вызывает изумление. За всю историю нормандской Сицилии мы находим лишь единичные случаи святотатства, и никогда оно не принимало таких масш­табов. Даже греки, не ждавшие ничего хорошего от латинян, поразились и ужаснулись. Никита пишет:

«Эти варвары творили насилие у подножий алтарей в при­сутствии святых образов... Поразительно, что они желали уни­чтожить наши иконы, используя их как топливо для костров, на которых готовили себе пищу, и еще более преступно, что они плясали на престолах, перед которыми дрожат даже ангелы, vi пели богохульные песни. Также они мочились в церкви, залип весь пол».

Грабежи были явлением неизбежным и ожидаемым, как всеми признанное вознаграждение армии после успешной осады, на которое греки без колебаний претендовали бы сами, если бы роли поменялись. Но все эти жестокости не укладывались ни в какие рамки, и Балдуин сразу же принял меры. Город был занят рано утром, к полудню восстановилась видимость порядка. Но затем начались проблемы с припасами. Фессалоники не могли принять сразу восемь тысяч человек. Имевшиеся запасы еды исчезали в желудках сицилийцев, и местное население голодало. Не меньшую сложность представляло погребение мертвых. Прошло несколько дней, прежде чем эта трудность была разрешена, а августов­ская жара задолго до этого сделала свое дело. Разразилась эпидемия, последствия которой усиливались скученностью — и, как утверждает Евстафий, неумеренным потреблением мо­лодого вина; ее жертвами стали три тысячи человек в захват­нической армии и неизвестное число местных жителей.

С самого начала возникали также серьезные межконфес­сиональные разногласия. Латиняне приспособили многие из местных церквей для собственных нужд, но это не мешало некоторым из захватчиков врываться в храмы, еще оставав­шиеся в руках греков, прерывая службу и перекрикивая свя­щенников. Еще более опасный инцидент произошел, когда группа сицилийцев, внезапно услышав настойчивые ритмич­ные удары молотка, приняла их за сигнал к восстанию и схва­тилась за оружие. К счастью, им вовремя объяснили, что шум, который они слышат, — это просто звук семантронов, дере­вянных дощечек, с помощью которых православных верую­щих обычно призывают на молитву[145].

За неделю с большими трудами было установлено некое по­добие мира. Балдуин, при всей его самонадеянности, показал себя дальновидным командующим, а Евстафий, хотя формаль­но являлся пленником, сделал многое, чтобы избежать ненуж­ных трений. Его паства, со своей стороны, вскоре обнаружи­ла — как это часто случается с людьми, находящимися в зоне оккупации, — что на этих чужестранцах, плохо разбирающих­ся в настоящих ценах, можно легко нажиться. У Евстафия мы находим жалобы на то, с какой легкостью дамы в Фессалониках уступали сицилийским солдатам. Но атмосфера в городе и окрестностях оставалась взрывоопасной, и, вероятно, греки и сицилийцы в равной мере испытали облегчение, когда армия, выстроившись в боевой порядок и оставив в Фессалониках не­большой гарнизон, отправилась на восток.