НЕБЛАГОРАЗУМНЫЕ СОВЕТНИКИ 24 глава

Притом многое можно поставить ему в вину. Его цар­ствование не способствовало усилению страны, вместо это­го оно ознаменовалось возвратом к самой безответственной и опасной внешней политике — захвату земель без учета по­литических последствий этого шага. Тот факт, что все тако­го рода попытки Вильгельма закончились провалами и он каждый раз опустошал государственную казну ради пред­приятий, которые не приносили ему ничего, кроме позора и унижений, едва ли может служить извинением. Нельзя также утверждать, что он просто вернулся к традициям Роберта Гвискара. Роберт был авантюристом, который в общем хаосе сумел добыть себе земли, где он и его потом­ки могли править. Вильгельм был помазанным владыкой вли­ятельного и процветающего государства и имел моральные обязательства перед подданными и другими правителями. Возможно, он вызывал бы больше симпатий, если бы, по­добно Гвискару, участвовал в этих эскападах, но он никогда не покидал острова. Предоставив другим неблагодарное за­нятие удовлетворять амбиции властелина, он удалялся в свойгарем или предавался другим удовольствиям в ожидании ре­зультатов[154].

Уже за эти деяния Вильгельма следует осуждать, но ими дело не ограничивается. На нем лежит ответственность за са­мое разрушительное решение за всю сицилийскую эпопею — согласие на брак Констанции. Он знал, что, если он умрет бездетным, трон наследует она, и был женат к тому време­ни достаточно долго, чтобы понять, что Иоанна с большой вероятностью не сумеет принести ему сына. Правда, он мог прогнать ее и взять другую жену, но где гарантии, что его новый брак оказался бы успешнее первого? Судьба королев­ства была связана с Констанцией, и, отдавая ее Генриху Гогенштауфену, Вильгельм подписал смертный приговор нор­мандской Сицилии.

В отношении монархов даже больше, чем в отношении их подданных, справедлива поговорка: «Красив тот, кто посту­пает красиво». Молодости, красоты и благочестия недостаточ­но, чтобы быть хорошим властителем, а перечень деяний по­следнего законного короля из династии Отвилей не слишком впечатляет. Кроме строительства Монреале — который он воздвиг как памятник самому себе в той же мере, как дар своему Богу, — за ним числится одно реальное достижение: поспешно отправив помощь Леванту в самом начале Третье­го крестового похода, он сумел, благодаря талантам Марга­рита из Бриндизи, на время сохранить Триполи и Тир для христианского мира. В остальном он вел себя как безответ­ственный, тщеславный стяжатель, лишенный даже зачатков государственного мышления, и, вполне возможно, трус в глу­бине души. Его прозвище еще более незаслуженно, чем про­звище его отца. Вильгельм Злой был не так зол, Вильгельм Добрый был много, много хуже. А для тех, кто видит связь между безгрешной жизнью и нетленностью тела после смер­ти, это суждение нашло мрачное подтверждение, когда в 1811 г. два саркофага были открыты. Тело Вильгельма Злого сохранилось практически полностью, от Вильгельма Доброго остались только череп, коллекция костей, покрытая шелко­вым саваном, и локон рыжеватых волос.

Глава 20

ТРИ КОРОЛЯ

Узрите, обезьяна коронована.

Петр из Эболи

Незадолго до того как принцесса Констанция покинула зем­ли своего будущего королевства, ее племянник созвал своих главных вассалов в Трое и заставил их присягнуть ей на вер­ность, как своей наследнице и возможной преемнице. Но даже Вильгельм не был настолько глуп, чтобы вообразить, что она, вступая на трон, не встретит противодействия. Как бы ни счи­тал он сам, факт оставался фактом — большинство его поддан­ных видели в Западной империи давнего и злейшего врага. В южной Италии, на которую империя всегда претендовала, не­многие могли вспомнить точно, сколько раз за прошедшие два столетия один император за другим являлись на полуостров, чтобы потребовать поборов, но в каждом городе, селении хо­дили свои истории о жестокостях императорских армий. На Сицилии, не испытавшей вторжений, определяющим чувством был не столько страх, сколько презрение — надменное презре­ние высокоцивилизованного и интеллектуально развитого сооб­щества к единственной европейской культуре, которую оно не знало и не понимало. Такое отношение, по-видимому, возни­кает уже в правление короля Рожера[155], а сорока годами позже Гуго Фальканд пишет Петру, церковному казначею Палермо, что сицилийские дети пугались «грубого резкого звучания это­го варварского языка».

Нельзя сказать, что Констанция осталась совсем без сторон­ников. Уолтер из Милля, например, поддерживал ее брак с са­мого начала, а кроме непокорных баронов на континенте было множество фаталистов, которые, если и осуждали идею брач­ного союза с империей поначалу, теперь приняли случившееся как свершившийся факт. Поскольку ничто не может помешать Генриху явиться на Сицилию и претендовать на трон жены, рассуждали эти люди, лучше пусть он придет с миром и друж­бой, нежели с войной и гневом. Но в эти первые дни легити­мистская партия была мала, ее предводителю Уолтеру из Мил­ля оставалось жить всего несколько месяцев, и она значительно уступала по могуществу и влиянию двум другим фракциям, воз­никшим еще до официального объявления о смерти Вильгель­ма и резко оппозиционных по отношению к Констанции. Одни выдвигали в качестве наследника трона Рожера, графа Андрии, другие предпочитали Танкреда из Лечче. Оба кандидата обла­дали важными достоинствами. По отдельности и вместе (они сражались бок о бок против имперских сил в 1176 г. и одер­жали впечатляющую, хотя и в целом не значащую победу) они имели за плечами большой опыт военных кампаний. Танкред командовал сицилийским флотом в двух главных заграничных экспедициях Вильгельма; хотя обе они окончились неудачно, его лично никто не обвинял. Рожер также отличился на диплома­тическом поприще в качестве одного из главных участником переговоров в Венеции. Он был теперь главным камергером королевства — должность весьма почетная и уважаемая.

Но если претензии графа из Андрии на королевскую кровь представлялись но меньшей мере неубедительными[156], права Танкреда никто не мог оспорить: он являлся побочным сыном герцога Рожера Апулийского от Эммы, дочери графа Ашарда из Лечче. Танкред был мал ростом и уродлив. Петр из Эболи, ненавидевший его, называл Танкреда в стихах «не­счастным эмбрионом» и «отвратительным монстром» и изображал его в сопроводительных иллюстрациях как обезьяну

Но как многие низкорослые люди, Танкред отличался цеп­ким умом, решительностью и настойчивостью, его юношес­кая нелояльность к Вильгельму I забылась, и он недавно был назначен главным констеблем и верховным юстициарием Апулии. Кроме того, его поддерживал Маттео из Аджелло. Маттео теперь состарился, страдал от подагры[157] и давно по­думывал об отставке; он даже записался в качестве послуш­ника в василианский монастырь Спасителя в Мессине. Но любовь к власти была в нем слишком сильна, он и Уолтер из Милля, несмотря на взаимное отвращение, оставались, по выражению Ришара из Сан-Джермано, «двумя прочнейши­ми столпами королевства». Теперь один из этих столпов яв­но рушился, но Маттео держался непоколебимо, как всегда. Истинный сицилийский патриот, он не скрывал своего отвра­щения к браку с Гогенштауфеном и, не успело тело короля Вильгельма остыть, бросил свою энергию, свой политический опыт и свои значительные финансовые ресурсы на то, чтобы возвести на трон Танкреда.

Борьба была тяжелой и жестокой. Бароны и их прихле­батели в большинстве своем поддерживали Рожера из Анд­рии, горожане и простолюдины предпочитали Танкреда. Обе стороны немедленно включились в драку, и один раз сопер­ничающие группировки сражались на улицах Палермо. Но Маттео знал о некоторых неприятных отклонениях в личной жизни графа Андрии и использовал свои знания как оружие. Он также легко заручился поддержкой папы Климента III, который, как рассудил Маттео, хватался за любую возмож­ность, чтобы предотвратить сближение двух своих могуще­ственных соседей.

В результате в первые недели 1190 г. Танкред из Аечче по­лучил корону Сицилии из рук архиепископа Уолтера из Мил­ля, который, как казалось, смирился, по крайней мере на время, с подобным развитием событий. Первым делом Тан­кред назначил Маттео из Аджелло канцлером королевства — этот пост оставался вакантным с момента изгнания Стефана дю Перша. Он знал, что это доставит старику ни с чем не сравнимое удовольствие и укрепит его союз с новым коро­лем: поддержка Маттео еще могла потребоваться в будущем. Предстояла отчаянная борьба, в которой должна была ре­шиться судьба королевства.

Как ни странно, но первая опасность новой власти исходи­ла не от побежденных соперничающих группировок. Внезапно обнаружилась еще более зловещая трещина, угрожавшая цело­стности королевства, — растущий антагонизм между мусуль­манским и христианским населением. Сразу после прихода Танкреда к власти религиозный конфликт возник в столице. Его инициаторами, судя по всему, были христиане, которые вос­пользовались беспорядком, последовавшим за смертью Виль­гельма, чтобы напасть на арабский квартал Палермо. В после­довавшей стычке некоторое количество мусульман погибло, а многие другие, опасаясь резни, бежали в горы. Там они сумели захватить несколько замков, куда к ним постепенно стекались их единоверцы. Вскоре Танкред обнаружил, что королевству грозит мусульманский мятеж.

Отношения между двумя общинами, естественно, ухудши­лись из-за вестей о падении Иерусалима и последующих при­готовлений к Крестовому походу, но истинные причины бунта коренились в прошлом Сицилии. За полвека непрекращающий­ся поток христиан-переселенцев из Северной и Западной Ев­ропы, несопоставимый по масштабам с притоком греков или мусульман, опасно усилил латинский элемент в сицилийском населении за счет других. Результатом этого явилась растущая религиозная нетерпимость. Со времени антимусульманских вы­ступлений, которыми сопровождался заговор против Вильгель­ма Дурного в 1161 г., ситуация неуклонно ухудшалась. Вот что сообщал Ибн Джубаир из Палермо в конце 1184 г.:

«Мусульмане этого города сохраняют свою веру. Они со­держат в порядке большую часть мечетей и идут к молитве по призыву муэдзина... Они не собираются на пятничную службу с тех пор, как хутба[158] запрещена. Только по праздникам ее можно читать с молитвой за аббасидских калифов. У них есть кади, к которому они обращаются с судебными де­лами, и главная мечеть, где они собираются в священный месяц (рамадан)... Но вообще мусульмане не общаются со своими сородичами, находящимися под покровительством не­верных, и не перестают тревожиться за свое добро, своих женщин и детей».

В королевском дворце, где служили почти исключительно мусульмане, совершать исламские обряды дозволялось толь­ко приватно. Ибн Джубаир рассказывает о беседе в Месси­не с одним из главных придворных евнухов:

«Он сначала оглядел приемную, а потом ради безопасно­сти отпустил тех слуг, которым он не доверял... «Вы можете открыто исповедовать вашу веру, — объяснил он, — но нам приходится скрываться и, опасаясь за свои жизни, поклонять­ся Богу и проводить службы втайне. Мы находимся под вла­стью неверных, готовых затянуть петли на наших шеях».

Оставляя в стороне чисто религиозные моменты, в конце века сицилийские христиане воспринимали своих сограждан-мусульман примерно так же, как британские сахибы отно­сились к индусам во времена владычества раджей:

«Их король Вильгельм... полностью доверяет мусульма­нам — из которых все или почти все скрывают свою веру, но твердо исполняют Божественный закон. Он поручает им наиболее важные дела, даже главный королевский повар — мусульманин; и еще он держит при себе отряд черных му­сульманских рабов под командой одного из них. Должност­ных лиц и казначеев назначает из числа своих пажей, кото­рых у него великое множество и которые именуются его при­дворными. Они создают ощущение царственного великолепия благодаря своим роскошным одеяниям и прекрасным чисто­кровным лошадям, которых нет ни у кого, кроме королев­ских приближенных и слуг».

Таким образом, на памяти одного поколения сицилийс­кие мусульмане превратились из всеми уважаемой, образо­ванной и компетентной группы населения в худшем случае в лакеев, а в лучшем — в привилегированных носителей ме­стного колорита. Мусульманские женщины создавали моду, которой христианки с готовностью следовали; Ибн Джубаир замечает с удивлением, как на Рождество 1184 г. они «все были в платьях из расшитого золотом шелка, закутаны в эле­гантные плащи, укрыты цветными вуалями и обуты в позо­лоченные туфли... Они украсили себя полностью на манер мусульманских женщин драгоценностями, хной на пальцах и духами». Сам король мог читать и писать по-арабски и гово­рить восточные комплименты своим мусульманским служан­кам и сожительницам[159]. Однако все это было бесконечно да­леко от тех принципов, которым следовали два Рожера. Их наследники предали прежние принципы забвению, возмож­но неосознанно, просто покорившись неизбежному ходу ве­щей, но это имело самые роковые последствия. И не случай­но, что окончательный разрыв межконфессиональных связей, на которых строилась нормандская Сицилия, совпал с угаса­нием самого королевства.

Первый год царствования оказался особенно тяжелым для короля Танкреда. Мусульманское восстание набирало силу — один хронист оценивает число участников в сто тысяч, — и, хотя он не позволил ему перекинуться с запада острова на другие области, порядок был восстановлен только к концу 1190 г. Тем временем на материке враги Танкреда собира­лись. Приверженцы Рожера из Андрии, в число которых вхо­дили почти все крупные бароны Апулии и Кампании, были оскорблены избранием Танкреда и не собирались признавать его своим законным сувереном. В этом они объединялись с легитимистами, которые изначально поддерживали Констан­цию и Генриха, и фаталистами — эта последняя группа те­перь быстро роста, поскольку распространились слухи о том, что Генрих готовится к походу. Весной большая часть полу­острова взбунтовалась. Рожер из Андрии собрал под свои зна­мена всех недовольных, а в мае маленькая германская армия под командованием Генриха из Калдена пересекла границу около Риети и направилась к Адриатическому побережью Апулии.

Но Танкред также действовал быстро. Мусульманское вос­стание и его собственное шаткое положение не позволили ему самому покинуть Сицилию или хотя бы отправить на материк большую армию, но он послал брату своей жены графу Риша­ру из Ачерры крупную сумму, чтобы тот собрал армию на ме­сте и, если потребуется, за пределами королевства. Ришар ве­ликолепно справился с возложенной на него задачей. Летом он успешно предотвратил соединение сил графа Андрии и Генри­ха из Калдена с мятежниками Кампании — где Капуя и Авер­са уже выступили против Танкреда — и удерживал позиции до сентября, когда по неизвестной причине германская армия от­ступила на имперскую территорию. Затем он прогнал приуныв­ших мятежников обратно в Апулию, где в ходе быстрой побе­доносной военной кампании устроил засаду графу Андрии и взял его в плен.

К концу 1190 г. стало ясно, что в значительной степени благодаря своему шурину Танкред выиграл первый раунд. Имперская армия, посланная против него, вернулась на ро­дину, мятежники и на Сицилии, и на континенте покори­лись ему. Два его главных врага внутри королевства отошли в мир иной — Рожера из Андрии Танкред казнил за участие в мятеже, а Уолтер из Милля еще раньше умер своей смер­тью, передав архиепископскую кафедру Палермо своему бра­ту Бартоломью.

Было приятно написать пару теплых слов о соотечествен­нике, который так долго играл столь важную роль в истории страны, ставшей его второй родиной. Однако прискорбный факт состоит в том, что из всех англичан, чьи имена время от времени появляются на страницах этой книги, Уолтер из Милля сыграл самую зловещую роль в истории королевства. Он не был, насколько можно судить, злодеем, но принадле­жал к числу тех прелатов, пустых, амбициозных и суетных, которых мы встречаем во множестве в средневековой Евро­пе. Его не за что любить. За четверть века, в течение кото­рых он являлся архиепископом и первым советником Виль­гельма II, он не сделал ни одного конструктивного шага, что­бы улучшить положение Сицилии или обеспечить ее будущее.

В критический момент, когда решался вопрос о браке Кон­станции, он, объединившись с Маттео изАджелло, мог уго­ворить Вильгельма отказаться от предложения императора. Вместо этого он поощрял своего государя к тому, чтобы от­дать королевство императору. Будучи приспособленцем, он позднее без колебаний возложил корону на голову Танкреда, но это не помешало ему начать интриги против нового ко­роля в ближайшие недели, если не дни после коронации.

Итак, за отсутствием каких-либо более убедительных заслуг, главным памятником Уолтеру из Милля следует счесть собор в Палермо, где его могилу и сейчас можно видеть в склепе. Хотя здание необыкновенно напоминает своего создателя — импо­зантное, но неряшливое, помпезное, высокопарное, однако пу­стое и по сути лицемерное, — в действительности Уолтер не ответствен за его нынешний вид; собор столько раз перестраи­вали и реставрировали, что в его внешних очертаниях можно уловить лишь несколько случайно сохранившихся деталей пер­воначального замысла — восточная часть, с богато украшенной апсидой — бледное подобие Монреале — и длинный ряд окон на южной стене над боковыми приделами. Даже здесь ничто не привлекает особенно взгляд, работа XIV в. кое-где напоми­нает поделку XIX столетия. Но верхом надругательства — бук­вально и фигурально — стало то, что в XVIII в. флорентийский архитектор Фернандо Фуга нахлобучил на собор нелепый и аб­солютно неподходящий купол, разобрал боковые стены, чтобы сделать четырнадцать часовен, убрал деревянный потолок, за­менив его низким сводом, и побелил собор изнутри — мозаи­ки в апсиде были уничтожены двумя веками раньше, придав всему зданию до неприличия барочный вид. Ныне самое муд­рое, что можно сделать, — это не ходить в Палермский собор вовсе — разве что вам захочется посмотреть на королевские могилы. Но о них речь впереди.

Уолтер из Милля подарил столице еще одну постройку, и она выглядит гораздо более пристойно. Церковь Святого Ду­ха, построенная для цистерцианцев примерно за десять лет до собора, удачно избежала внимания архитекторов и рестав­раторов и сохранила строгую незапятнанную чистоту норман­дской архитектуры в ее лучшем проявлении. Она извест­на, однако, не столько из-за ее художественных достоинств, сколько из-за связанных с ней исторических событий: имен­но перед церковью Святого Духа перед началом вечерней службы 31 марта 1282 г. сержант анжуйской армии, окку­пировавшей остров, оскорбил сицилийскую женщину и был заколот ее мужем, что послужило толчком к успешному вос­станию сицилийцев против Карла Анжуйского, вошедшему в историю под названием «Сицилийская вечерня». Так, одно­му из двух зданий, построенных архиепископом-англичани­ном, суждено было стать свидетелем коронации Генриха и Констанции, самого малодушного предательства Сицилии ее собственным народом; а другому — столетие спустя — уви­деть самый мощный подъем патриотизма за всю ее историю.

Европейские государи не оставили предложение короля Вильгельма использовать Сицилию в качестве сборного пунк­та для крестоносных армий без внимания. Фридрих Барба­росса, невзирая на свои не слишком приятные воспомина­ния о первом путешествии в Палестину более сорока лет назад, решил вновь двигаться по суше — за что вскорости по­платился жизнью, но Филипп Август и новый король Англии Ричард I Львиное Сердце приняли приглашение. В разгар лета 1190 г. эти два короля и их армии встретились в Везеле — хотя тот факт, что они выбрали именно это место, некото­рые, вероятно, сочли дурным знаком. Они собирались отпра­виться в поход вместе не ради компании, а потому, что ни на грош не доверяли друг другу; и действительно, трудно представить себе более непохожую пару. Королю Франции исполнилось всего двадцать пять лет, но он уже успел овдо­веть. О его молодости напоминала разве что копна густых, непокорных волос. Десять лет, проведенных на троне Фран­ции, дали ему мудрость и опыт, необычные для столь моло­дого человека, сделали его подозрительным и научили его скрывать собственные мысли и чувства под маской молчали­вой суровости. Он и прежде не блистал красотой, а к этому времени ослеп на один глаз, из-за чего его лицо выглядело немного перекошенным. Ему недоставало мужества на поле битвы и обаяния в обществе. Одним словом, он производил отталкивающее впечатление и знал об этом. Но за этой непритязательной внешностью скрывался ищущий цепкий ум, дополненный четким сознанием моральной и политической ответственности короля. Его часто недооценивали. Но это об­ходилось дорого.

Однако, невзирая на свои скрытые достоинства, Филипп Август не мог смотреть на английского государя без зависти. Ричард сменил на троне своего отца Генриха II в июле 1189 г., ровно год назад. В свои тридцать три года он был в расцвете сил. Хотя он не отличался крепким здоровьем, благодаря ве­ликолепному телосложению и вулканической энергии он про­изводил впечатление человека, которому неведомы болезни. Его красота, личная храбрость и способность вести за собой людей уже стали легендой на двух континентах. От своей матери Элеоноры Ричард унаследовал любовь к поэзии, и многим он сам, должно быть, казался блистательным персо­нажем рыцарских романов, которые он так любил. Только одной детали недоставало для полноты картины: как ни слад­ко Ричард пел о радостях и горестях любви, ни одна горю­ющая девица не могла бы обвинить его в вероломной изме­не. Но если даже у него были иные вкусы, это никак не за­трагивало его блестящую репутацию, отполированную, как его нагрудник, которую он сохранил до самой смерти.

При том тем, кто узнавал Ричарда ближе, вскоре откры­вались иные, не столь восхитительные свойства его натуры. Наделенный темпераментом еще более буйным, чем у его отца, которого он так ненавидел, он был совершенно не спо­собен к организационной работе — в отличие от Генриха, при всех его ошибках сумевшего сплотить Англию в единую нацию. Его немереные амбиции почти всегда вели к разру­шительным последствиям. Сам неспособный к любви, он мог проявлять вероломство и коварство ради достижения своих целей. Ни один английский король не выказал такой жесто­кости и неразборчивости в средствах, борясь за трон, и ни один не жертвовал с такой готовностью долгом короля ради личной славы. За девять лет, которые ему оставалось про­жить, Ричард провел в Англии всего два месяца.

Холмы вокруг Везеле, по свидетельству очевидца, были так заставлены палатками и павильонами, что походили на боль­шой и многоцветный город. Два короля торжественно подтвердили свои обеты и заключили дополнительный союзни­ческий договор, а затем во главе своих внушительных армий и в сопровождении большого числа паломников вместе от­правились на юг. Только в Лионе, где мост через Рону рух­нул под тяжестью проходящих, что было истолковано как плохое предзнаменование, французы и англичане разделились; Филипп повернул на юго-восток к Генуе, где его ждал ко­рабль, в то время как Ричард продолжал путь по долине Ро­ны, чтобы встретить английский флот в Марселе. Они дого­ворились встретиться в Мессине, откуда их объединенная ар­мия должна была отплыть к Святой земле.

Филипп появился первым, 14 сентября, а Ричард — спус­тя девять дней. Ничто не характеризует лучше этих двух лю­дей, чем описание их высадки:

«Когда узнали, что король Франции должен прибыть в порт Мессины, местные жители разного пола и возраста ринулись туда посмотреть на столь славного властителя, но он, удоволь­ствовавшись одним кораблем, вошел в порт цитадели неза­метно, так что те, кто ожидал его на берегу, усмотрели в этом проявление слабости; подобный человек, говорили они, прячущийся от посторонних глаз, не сможет совершить ве­ликих подвигов... Но когда флот Ричарда входил в порт, люди толпами хлынули на берег и узрели море, вспененное бесчис­ленными веслами, и услышали громкие, чистые голоса труб и горнов, раздававшиеся над водой. Когда выстроившиеся в ряд суда подошли ближе, стало возможным различить блеск доспехов, вымпелы и знамена, развевающиеся на кончиках копий. Носы кораблей были украшены гербами рыцарей, щи­ты сверкали на солнце. Море кипело под ударами весел, воз­дух дрожал от звуков труб и криков восхищенной толпы. Мо­гущественный король, ростом и величием превосходивший всю свою свиту, стоял на носу, как тот, кто ожидает видеть и быть увиденным... И когда трубы заиграли на разные го­лоса, но все же в согласии, люди зашептали: «Он воистину достоин империи, он по праву сделался королем над народа­ми и королевствами, то, что мы слышали о нем, не идет в сравнение с тем, что мы теперь видим воочию»[160].

Не все восхищавшиеся Ричардом в тот памятный день зна­ли, что этот блистательный воитель предпочел, опасаясь морс­кой болезни, пересечь Апеннинский полуостров по суше и что этим впечатляющим прибытием завершалось морское путеше­ствие через пролив в пару миль протяженностью. Еще меньшее число людей догадывалось, что при всем золотом великолепии своего появления Ричард пребывал в мрачном расположении духа. Дело было не в том, что несколькими днями ранее, когда его войско проходило через Милето, его поймали на краже со­кола из крестьянского дома и он едва избежал смерти от рук хозяина и его друзей, и даже не в том, что королевский дворец в центре города, как выяснилось, уже предоставили в распоря­жение французского короля, ему самому придется разместить­ся в более скромной резиденции за стенами города. Ни то ни другое не могло улучшить его настроения, но на сей раз при­чина была более серьезной, чем просто задетое самолюбие.

В действительности английский король был смертельно обижен на Танкреда. Хотя Вильгельм Добрый не оставил за­вещания, он, по-видимому, в какой-то момент пообещал сво­ему тестю Генриху значительное наследство, включающее две­надцатифутовую золотую пластину, шелковую палатку на две­сти человек, золотую посуду и несколько кораблей, полностью снаряженных для Крестового похода. Теперь, когда и Виль­гельм, и Генрих умерли, Танкред отказывался выполнить обе­щание. Кроме того, была Иоанна. По дороге на юг через Италию Ричард слышал неприятные рассказы о том, как но­вый король Сицилии обращается с его сестрой; вероятно, Танкред, зная, что Иоанна поддерживает Констанцию, м опа­саясь ее влияния в королевстве, наложил арест на имущество молодой королевы и незаконно присваивал доходы от граф­ства Монте-Сан-Анджело, которое она получила по брачно­му договору. Из Салерно Ричард уже отправил послание Танкреду, требуя объяснений по обоим этим пунктам, доба­вив для ровного счета, что Иоанне следует подарить золотой трон, ибо таково ее право как нормандской королевы. Топ его письма был угрожающим и ясно подразумевал, что, ока­завшись на Сицилии со своей армией и флотом, он не наме­рен продолжать путешествие, не получив полного удовлетво­рения.

Насколько эти притязания были справедливы, трудно ска­зать. Последующее поведение Ричарда указывает на то, что он рассматривал Сицилию как возможную новую жемчужи­ну в собственной короне и искал любого повода для ссоры. С другой стороны, он искренне любил Иоанну, а ее свобода, несомненно, оказалась каким-то образом ограничена. Так или иначе, Танкред серьезно встревожился. У него и так хватало проблем, чтобы наживать еще одного врага, поэтому его пер­вой реакцией было выгнать непрошеного гостя с острова как можно быстрее. Если для этого требовалось пойти на уступ­ки, значит, он это сделает.

Ричарду не пришлось долго ждать. Всего через пять дней после его прибытия в Мессину к нему присоединилась Иоан­на, теперь пользовавшаяся полной свободой и разбогатевшая на миллион тарисов, данных ей Танкредом в компенсацию за убытки. Сицилийский король не поскупился, но Ричарда не так легко было купить. Холодно отвергнув доброжелатель­ные попытки Филиппа Августа примирить их с Танкредом, он 30 сентября в гневе пересек пролив, чтобы занять безо­бидный маленький город Багнару на калабрийском берегу. Оставив Иоанну под защитой сильного гарнизона, в аббат­стве, основанном графом Рожером за столетие до того, он вернулся в Мессину и напал на самое почитаемое религиоз­ное учреждение города, василианский монастырь Спасителя, удобно расположенный на длинном мысе напротив гавани. Бесцеремонно изгнав монахов, армия Ричарда расположилась в своих новых казармах.

К тому времени «длиннохвостые англичане», как их на­зывали мессинцы, заслужили всеобщую неприязнь. Уже мно­го лет ни в одном сицилийском городе не размещалась чу­жеземная армия, а кроме того, греческое население Месси­ны покоробили их варварские нравы. Их распущенность в обращении с местными женщинами тем более поражала, что эти люди называли себя пилигримами и носили на плечах святой крест. Захват монастыря Спасителя стал последней каплей, и 3 октября Мессина взбунтовалась. Опасаясь — с до­статочным основанием, — что король Англии воспользуется возможностью овладеть их городом и даже, как утверждали многие, всем островом, мессинцы закрыли лорота и заперли их, одновременно перегородив вход в гавань. Первая попыт­ка англичан прорваться в город провалилась, но никто не верил, что удастся изолировать их надолго. Вечером горожа­не пребывали в тревоге.

Утром следующего дня Филипп Август появился в штаб-квартире Ричарда за городскими стенами. Его сопровождали Гуго, герцог Бургундский, граф Пуатье и другие предводите­ли французской армии, а также представительная сицилийс­кая делегация — комендант Мессины Жордан дю Пин, не­сколько влиятельных горожан, в том числе адмирал Марга­рит и архиепископ Монреале, Реджо и самой Мессины — этот последний был не кто иной, как Ричард Палмер, пере­веденный из Сиракуз за несколько лет до того. Едва ли сло­ва Палмера имели какой-то особый вес для короля, ибо, по сути, архиепископ имел отношение к Англии не больше, чем любой другой из членов посольства, и вряд ли даже говорил на языке своей формальной родины — но последующее об­суждение пошло на удивление гладко. Всем казалось, что вот-вот удастся прийти к соглашению, но внезапно послышался шум. Толпа мессинцев, собравшаяся около здания, выкрики­вала проклятия в адрес англичан и их короля.