НЕБЛАГОРАЗУМНЫЕ СОВЕТНИКИ 26 глава

В действительности нельзя винить Ричарда: у него было мало выбора. 4 февраля 1194 г. — за две недели до смерти Танкреда — он наконец освободился из плена, но Генрих за­ставил его дорого заплатить за свободу. Он увеличил перво­начальную сумму выкупа, исчислявшегося в сто тысяч сереб­ряных марок, еще на пятьдесят тысяч, специально предназ­начавшихся для подготовки сицилийской экспедиции, а также потребовал пятьдесят кораблей и двести рыцарей, которые будут служить ему в течение года. Вдобавок император зас­тавил своего пленника принести ему вассальную клятву за Английское королевство.

В данный момент, так или иначе, именно корабли решали дело. Генрих не ожидал серьезного противодействия от армии Танкреда — и вообще никакого в Кампании, где оставленные им гарнизоны с помощью дополнительных сил, приведеных Бертольдом из Кюнсберга, неуклонно распространяли свою власть на все новые территории. Все зависело от успеха на море. В конце мая Генрих пересек Шплюген, вступил в Италию и провел Троицу в Милане. Спустя неделю он посетил Геную, а затем Пизу, чтобы проверить готовность флота и распланиро­вать каждую деталь предстоящей кампании. Были назначены точные сроки, и 23 августа соединенный флот под командой наместника императора Маркварда из Анвайлера появился в Неаполитанском заливе. Вход в город был открыт. Неаполитан­цы, которые всего три года назад бросили вызов императорс­кой армии и вскоре с торжеством наблюдали, как она ковыля­ет обратно в Германию, на этот раз капитулировали даже до появления врага. Со смертью Танкреда последние проблески мужества в южной Италии угасли.

Генрих даже не стал останавливаться в Неаполе. Он на­правился в Салерно, чтобы свести счеты. Три года назад са-лернцы предали его. Они покорились, предложили его жене воспользоваться их гостеприимством, а потом, при первых известиях об отступлении имперских войск, восстали на нее и выдали ее врагам. Император не собирался оставлять та­кое предательство безнаказанным. Страх перед его местью более, чем мужество или преданность своему королю, снача­ла заставил салернцев сопротивляться; но они не выдержали долго. Город был взят приступом и отдан на беспощадное разграбление. Те из жителей, кто остался в живых, потеряли все свое имущество и отправились в изгнание. Стены сров­няли с землей; впрочем, за ними нечего было прятать.

Если требовался пример, по опыту Салерно все города мог­ли понять, что ждет тех, кто станет сопротивляться. За дву­мя героическими исключениями — Спинаццола и Полико-ро, — которые разделили судьбу Салерно, власть Генриха вез­де принималась без вопросов. Его продвижение через земли южной Италии напоминало скорее не военную кампанию, а триумфальный марш, даже города Апулии, долгое время быв­шие средоточием антиимперских настроений, приняли не­избежное: Сипонто, Трани, Барлетта, Бари, Джовинаццо и Мольфетта по очереди открыли ворота завоевателю. В конце октября, овладев материковой частью королевства, Генрих пересек пролив. В первый раз более чем за столетие захват­ническая армия разбила лагерь на сицилийской земле.

Флот прибыл ранее, и император, высадившись, обнару­жил, что Мессина уже захвачена. Невзирая на серьезные разногласия между пизанцами и генуэзцами, которые раз­решились только после полноценного сражения между фло­тами этих городов, были подчинены также Катания и Си­ракузы. Централизованная система правления была разру­шена, на острове царило полное смятение, После того как Генрих захватил плацдарм, никакой возможности сопротив­ляться не осталось. Королева Сибилла делала все, что могла; при всех ее недостатках, ей нельзя отказать в стойкости и храбрости. Отправив юного короля и трех его маленьких сестренок в относительно безопасную крепость Кальтабеллотта[164] около Счиакки на юго-западном побережье, Сибилла попыталась собрать последние силы для сопротивления. Это было бесполезно. Цитаделью, возвышающейся над портом, командовал Маргарит, тоже решивший держаться до кон­ца. Но фаталистические настроения, охватившие жителей столицы, теперь распространились на гарнизон. Они сложи­ли оружие. Маргарит не мог продолжать борьбу в одиноч­ку. Когда королева-регентша, видя, что ее битва проиграна, бежала вместе с архиепископом Палермо и его братом, что­бы присоединиться к своим детям в Кальтабеллотте, Марга­рит остался вести переговоры о сдаче.

Генрих тем временем приближался к Палермо. В несколь­ких милях от города, в Фаваре, его встретила группа знатных горожан, которые уверили его в покорности города и неру­шимой верности императору в будущем. В ответ император издал приказ, немедленно объявленный его армии, запрещав­ший грабеж или насилие. Палермо был столицей его коро­левства, и с ним следовало обращаться соответственно. Дав обещание, Генрих въехал в ворота и торжественно вступил в город.

Итак, 20 ноября 1194 г. правление Отвилей в Палермо за­кончилось. Примерно век с четвертью минул с того дня, ког­да Роберт Гвискар со своим братом Рожером и своей вели­колепной женой Сишельгаитой ввел в город изнуренную, но ликующую армию. Они сражались стойко и храбро — и то же в полной мере проявили защитники; и из взаимного вос­хищения воинов перед достойным противником рождались уважение и понимание, которые легли в основу нормандско-сицилийского чуда. Так начиналась самая счастливая и слав­ная глава в истории острова. Теперь она завершилась — сда­чей деморализованного народа завоевателю, которого они боялись настолько, что не имели сил бороться, и который, в свою очередь, презирал их, даже не пытаясь это скрывать.

На Рождество 1194 г. император Генрих VI Гогенштауфен был коронован как король Сицилии в кафедральном соборе Палермо. На почетных местах перед ним в молчаливом со­знании его триумфа и своего унижения сидели Сибилла и ее дети, среди них маленький грустный Вильгельм III, который после десяти месяцев царствования больше не был королем. До сих пор с ними обращались хорошо. Вместо того чтобы атаковать Кальтабеллотту, которую он легко мог бы взять, Генрих предложил им сдаться на разумных условиях, по ко­торым Вильгельм получал не только отцовское графство Леч-че, но также княжество Таранто. Сибилла приняла их и вер­нулась с семьей в столицу. Теперь, наблюдая, как корона Си­цилии, принесшая столько несчастий ее мужу, ее сыну и ей самой за прошедшие пять лет, медленно опускается на голо­ву Генриха, едва ли она чувствовала что-либо, кроме облегче­ния.

Если так, она рано успокоилась. Через четыре дня после ко­ронации настроение императора внезапно изменилось. В этот самый момент якобы обнаружился заговор с целью убить им­ператора. Сибиллу, ее детей и многих видных сицилийцев, при­ехавших в Палермо на коронацию, — в том числе Маргарита из Вриндизи, архиепископа Николая Салернского и его бра­та Ришара, графов Рожера из Авеллино и Ришара из Ачерры и даже византийскую принцессу Ирину, несчастную вдову пос­леднего герцога Апулийского, — обвинили в соучастии и отпра­вили под усиленной охраной в Германию.

Была ли хоть толика правды в этих обвинениях? Некоторые хронисты, особенно итальянские, как, например, Ришар из Сан Джермано, категорически отрицают наличие заговора, по их мнению, всю историю выдумал Генрих, чтобы под этим пред­логом избавиться от всех потенциально опасных противников. Их версия имеет право на существование, никто из тех, кто знаком с бурной биографией императора, не усомнится, что он мог так поступить, если этого требовали его интересы. Но, не противореча характеру самого Генриха, подобное поведение не укладывается в рамки той политики, которую он проводил в своем новом королевстве. Везде, исключая Салерно — к кото­рому он имел совершенно обоснованные претензии, — он про­являл редкую для него готовность к примирению и необычное милосердие. Едва ли он в одну ночь отказался от прежней ли­нии поведения и перешел к репрессиям без всяких причин. При этом, учитывая общую ненависть к германцам и склон­ность сицилийцев к интригам, трудно поверить, что за время, проведенное императором в столице, ни у кого не возникла идея заговора. Если убийство действительно планировалось, не­которые из арестованных определенно имели отношение к за­говору или в какой-то степени были в курсе того, что происхо­дит. В таком случае им повезло, ибо они избежали более су­рового наказания.

Однако это относится не ко всем. Часть узников ожида­ла печальная судьба. Через два или три года после новых вос­станий на Сицилии и на материке многие пленники были ослеплены по приказу императора, невзирая на то, что они находились в заключении с 1194 г. и не могли принимать никакого участия в недавних беспорядках. С этого времени мало у кого из подданных королевства, стенавшего во влас­ти террора более жестокого, чем любые насилия норманд­цев, сохранялись какие-либо иллюзии по поводу постигше­го их несчастья.

Но история Сицилии после Отвилей не является темой этой книги. Остается только рассказать о судьбе последних бледных представителей этого необыкновенного рода, чья звезда вспыхнула столь ослепительно над тремя континента­ми, только чтобы угаснуть менее чем через два столетия в образах печальной, испуганной женщины и ее детей. Сибил­ла провела пять лет со своими тремя дочерьми в монастыре в Гогенбурге в Эльзасе, после чего она была отпущена из это­го не слишком сурового заточения, но лишь для того, чтобы кануть в безвестность и исчезнуть со страниц истории. Ее не­вестку Ирину ждало иное будущее. В мае 1197 г. она вышла замуж за Филиппа Швабского, брата Генриха, и в следующем году стала в свой черед западной императрицей.

Что до самого Вильгельма III, его судьба остается загадкой. Согласно одной версии, его ослепили и кастрировали в чис­ле прочих по приказу Генриха VI, согласно другой — кото­рая не обязательно противоречит первой — его отпустили, и он стал монахом. Единственное, в чем мы можем быть уве­рены, — пленником или монахом он прожил недолго. На рубеже столетия его уже не было в живых. Хотя к тому мо­менту он едва вышел из детского возраста — но время и место его смерти неизвестны.

А что же стало с Констанцией? Мы не говорили о ней с тех пор, как она бежала от папского эскорта и вернулась в Германию. Она, хотя это не по своей вине, стала причиной несчастий своей страны, ибо брак с нею позволил ее мужу претендовать на сицилийский трон. Теоретически, если гово­рить о Сицилии, подлинной властительницей являлась имен­но она, Генрих был просто ее супругом. Многие, наверное, удивлялись, почему во время второго похода Генриха на юг летом 1194 г. его жена не сопровождала его, почему в Рож­дество Генрих один преклонил колени перед алтарем во вре­мя коронации в Палермо.

Но на это имелись веские причины. В сорок лет и после девяти лет замужества Констанция ждала ребенка. Она не от­казалась от путешествия на Сицилию, но странствовала бо­лее медленно, отправившись в путь на месяц или два позже мужа и передвигаясь неспешно по полуострову. Тем не ме­нее для женщины ее возраста и в ее положении это было опасным предприятием. Несколько недель тряски на разби­тых дорогах Ломбардии и Марки сделали свое дело; и возле маленького городка Джези, недалеко от Анконы, императри­ца почувствовала родовые схватки.

Констанция с того самого момента, как она заберемене­ла, имела некую навязчивую идею. Она знала, что ее соб­ственные враги и враги Генриха по обе стороны Альп, ссы­лаясь на ее возраст и долгое бесплодие, непременно станут утверждать, что ребенок не может быть ее; и решила, что по этому поводу, по крайней мере, не должно остаться никаких сомнений. Поэтому она поставила большую палатку на ры­ночной площади Джези, куда был открыт свободный доступ всем матронам города, которые хотели присутствовать при родах; и в праздник святого Стефана, 26 декабря, на другой день после того, как ее муж принял корону Сицилии в Палермском соборе, императрица произвела своего единствен­ного сына. Через пару дней она показалась народу на той же площади, гордо кормя грудью ребенка. Дух Отвилей продол­жал жить.

В следующем столетии ему предстояло появиться снова, но по-иному, еще более блистательно, когда сын Констан­ции — Фридрих — достиг зрелости. Хотя в истории он ос­тался как император Западной империи, сам Фридрих никог­да не забывал, что он является также королем Сицилии, и если одним его дедом был Фридрих Барбаросса, то другим — Рожер II. Об этом постоянно напоминали пышность его дво­ра, его львы, леопарды и павлины, его любовь к итальянским и арабским поэтам, его постройки и апулийские охотничьи домики, а прежде всего — его ненасытная артистическая и интеллектуальная любознательность, которая сделала его пер­вым ренессансным государем Европы, на два века опередив­шим свое время, и снискала ему прозвище Чудо Света. Он еще раз доказал свою принадлежность к Отвилям, когда в 1215 г. доставил в Палермо два огромных порфировых сар­кофага, которые его дед семьдесят лет назад установил в Чефалу.

Два других саркофага из того же материала, но гораздо худ­шего качества уже стояли в соборе Уолтера из Милля. Один — специально приготовленный для Рожера II — в столице, когда ему отказали в праве быть захороненным в построенном им самим соборе, другой Констанция заказала для своего мужа после его неожиданной смерти в Мессине в 1197 г. Этот вто­рой саркофаг был сделан плохо — при внимательном осмотре выясняется, что он склеен из четырнадцати отдельных частей, и Фридриху, видимо, пришло в голову, что это оскорбляет па­мять его отца. Потому он перенес тело Генриха, все еще укры­тое длинными прядями русых волос, отрезанных его вдовой в горе, в один из саркофагов, привезенных из Чефалу, а на его место положил тело Констанции, которая пережила мужа на год с небольшим; четвертый саркофаг — тот, который изначаль­но предназначался для Рожера, — Фридрих сохранил для себя[165]. Там ему предстояло упокоиться после своей смерти в 1250 г., но в XIV столетии могилу вскрыли, чтобы поместить туда еще два тела — слабоумного Педро II Арагонского и неизвестной женщины.

Отец, дочь, зять, внук — достаточно естественная группа для фамильного склепа, И все же четырем персонажам, спящим в этих массивных гробницах, под мраморными и мозаичными балдахинами, наверное, нелегко лежать рядом — строителю нормандского королевства и его разрушителю, невольной ви­новнице его крушения и его последнему благодетелю. Ни один из них не желал и не заслуживал того, чтобы покоиться здесь. Генриха к моменту, когда он умер в возрасте тридцати двух лет, ненавидела и боялась вся Сицилия; Констанцию считали — не­справедливо, но по понятным причинам — предательницей ро­дины. Рожера, безусловно, любили, но он хотел быть похоро­ненным в Чефалу, в подобающем ему антураже. Даже Фридрих, который в двадцать лет распорядился по поводу своего погре­бения, возможно, позже предпочел бы другое место — в Ка­пуе, или Иерусалиме, или, лучше всего, на какой-нибудь оди­нокой вершине под необъятным апулийским небом. Но исто­рия Фридриха, блистательная и трагическая, входит в другую повесть. Наша история закончена.

Шестьдесят четыре года — небольшой срок для королевст­ва, и, конечно, Сицилия могла бы существовать и дальше, будь Вильгельм II — его прозвище лучше опустить — более благора­зумен или более плодовит. Вместо этого, будучи рабом своих пустых амбиций, он подарил страну ее самому давнему и упор­ному врагу — врагу, от которого все его предшественники со времен Роберта Гвискара успешно ее защищали. Королевство пало, но оно, собственно, было не завоевано, а отнято.

И все же, если бы даже Генрих VI не потребовал своего наследства, Сицилия не продержалась бы долго. Судьба аб­солютной монархии с жестким централизованным правлени­ем, подобную которой создали два Рожера, зависит от лич­ностей ее властителей. И упадок королевства лишь отражал упадок самих Отвилей. Каждое новое поколение оказывалось слабее, словно холодная нормандская сталь размягчалась, а густая нормандская кровь становилась жиже под сицилийс­ким солнцем. В конце, с появлением Танкреда, который благодаря своему незаконному происхождению избежал разла­гающего влияния палермского двора, былая доблесть возро­дилась. Но слишком поздно. Сицилия была потеряна.

Возможно, с самого начала она носила в себе семена соб­ственной гибели. Она была слишком разнородна, слишком эк­лектична, слишком космополитична. Она не сумела — и на са­мом деле не очень старалась — создать собственные националь­ные традиции. Патриотизм порой оказывается излишним и опасным; но он необходим для народа, борющегося за жизнь; когда настал час испытаний, патриотические чувства, которые могли бы спасти королевство, оказались слишком слабы. Опыт Сицилии доказал, что нормандцы и лангобарды, греки и сара­цины, итальянцы и евреи могут счастливо сосуществовать под властью просвещенного и беспристрастного властителя, но не могут объединиться.

Все же, если королевство пало жертвой своих принципов, эти принципы стоили того, чтобы за них погибнуть. С ослабле­нием политического организма религиозные и расовые мень­шинства неизбежно утрачивали свой прежний статус. Но о на­ции следует судить по ее достижениям, а не по ее ошибкам. Нормандская Сицилия до последних своих дней опережала всю остальную Европу — а в действительности весь фанатичный средневековый мир, — преподнося ему урок терпимости и просвещения, уважения, которое любой человек должен чув­ствовать к тому, чья кровь и верования отличаются от его соб­ственных. Европа, увы, была неблагодарна, и королевство пало; но оно успело насладиться солнечным сиянием славы и красо­ты, которое много столетий горит не ослабевая и по-прежне­му несет свою весть. Эту весть можно услышать в Палатинской капелле, когда на исламскую кровлю падают отблески визан­тийского золота, в малиновом свечении пяти куполов над ма­леньким монастырем Святого Иоанна в Эремити, в саду около Кастельветрано, где церковь Пресвятой Троицы стоит одино­кая в первозданной чистоте под полуденным солнцем, в изоб­ражениях Вседержителя в Монреале и Чефалу и в витиеватой арабской вязи детского гимна Георгия Антиохийского Пресвя­той Деве, в дымчатом сумраке купола Мартораны, под которым латынь смешивается с греческим в другой, более простой над­писи, гордой и неприкрашенной: «Король Рожер».