Уф-фф!.. Она чуть помолчала, сцепив в напряжении пальцы, дожидаясь, чтобы её маленькая отповедь «всосалась».
Он молчал, рассеянно обводя пальцем нехитрый орнамент на чашке. Тёмная длинная чёлка упала на глаза, скрывая от неё их выражение. Без его взгляда, тёплого, согревающего, вдруг стало холодно и очень одиноко…
Она была честна с ним. Но что-то внутри, в самой недоступной глубине души, неприятно морщилось, пока она привычно жёстко расставляла всё по тем местам, которые считала единственно правильными. И всё же что-то было не так… словно птица решила стать рыбой, нырнула в толщу воды, и немедленно начала тонуть, с огромным трудом ворочая когда-то сильными и лёгкими крыльями…
Но теперь уже поздно, теперь уже всё.
Она тихонько вздохнула, и плечи как-то сами собой поникли.
Он всё молчал.
Наконец, она не выдержала и осторожно спросила:
– Я надеюсь, теперь тебе всё ясно? Извини за откровенность, но ты сам напросился…
И тут Григорий поднял голову и начал негромко, но выразительно декламировать:
Два лезвия кинжала одного,
Они спиной обращены друг к другу.
И меж собою делят оттого
Один позор или одну заслугу.
Честь не двулика. И не раз бывало,
Кинжал надёжно защищал её.
Не потому ль два лезвия кинжала
Единое сливает остриё?
Мерцает сталь холодная сурово,
И я желаю более всего,
Чтобы сливались истина и слово,
Как лезвия кинжала одного.
Он умолк, посмотрел немного виновато и мягко улыбнулся.
Она молчала тоже, совершенно растерявшись. Куда только делся боевой пыл?.. Вместо него в душе воцарился хаос, круто замешанный на легкомысленно скачущих, рваных, перепутанных эмоциях.
Вместо того, чтобы скромно извиниться и распрощаться, этот тип читает ей стихи!.. Про какой-то там кинжал и честь, Господи! Что за бред?..
- Это… что? – глупо спросила она, наконец.
- Это… ты, – он тихонько засмеялся, потёр в смущении лицо, и она невольно залюбовалась его длинными, изящными пальцами. – Ну, точнее… есть у меня слабость к поэзии. Если человек мне интересен – я подбираю к нему стихотворение. Вернее… оно как бы само подбирается. Такая у меня… «фенька», что ли. Я знаю очень много стихов. И вот это стихотворение почему-то звучит, когда я смотрю на тебя. Это кабардинский поэт Алим Кешоков.
- Какой-то… не слишком женственный образ, - потерянно пробормотала Нина.
- Ну… да. Но именно так у меня случаются стихотворные ассоциации… спонтанно, сами по себе начинают звучать... Честь, чистота и истина. Это есть в тебе, может, ты просто не осознаёшь. Хотя… действительно, впервые у меня так не женственно получилось… по отношению к женщине… Хм…
Он был заметно сконфужен, что её слегка порадовало. Не всё же ей одной сидеть не в своей тарелке!..
- Но ты и вправду необычная, Нина. Не зря же тебя прозвали «Нина-полководец», - он весело прищурился.
Судя по всему, не собирался он ни извиняться, ни прощаться, ни, тем более, уходить.
Она рассмеялась неестественным надтреснутым смехом:
- Ты от меня не отцепишься, нет?
Он посмотрел как-то глубоко, в самое дно её взлохмаченной души, потом потянулся и взял её руку. Она обессиленно и покорно позволила волне сладкого растворяющего тепла прокатиться по её жилам, при этом чётко осознавая, что никакая на свете сила не заставит её выдернуть ладонь.
- А ты, правда, хочешь этого?.. – спросил он очень серьёзно. – ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хочешь?..
Нина смотрела на него, словно под гипнозом, широко распахнутыми и затуманенными глазами. Потом медленно поводила головой из стороны в сторону, словно признавая полное и окончательное поражение.
- Значит, и не нужно, - заметил он, улыбаясь, и легонько погладил её тонкие смуглые пальцы. – Зачем сопротивляться неизбежности?
- Ты… очень странный. Я никогда не встречала таких, как ты, - пробормотала она и попыталась высободиться.
Он мягко сжал её ладонь, и она снова покорно замерла. Да что же это такое?..
- Может быть, - согласился он покладисто. – Но и ты не так проста, какой, очевидно, хочешь показаться. И, чтобы между нами не было тумана и недоговорённостей… Мне – двадцать пять, если это так уж важно для тебя. Я только что окончил университет и получил диплом юриста. Служил во флоте. – Он позволил себе чуть усмехнуться, видя, как её глаза заметно расширились в удивлении. – Я прекрасно понимаю, кем ты меня видишь. И отчасти ты права. Я действительно из… обеспеченной семьи… очень обеспеченной.
Он замолчал и позволил её руке выскользнуть. Потом пристроил запястья на краешек стола и начал сплетать и расплетать пальцы.
- Так уж получилось, Нина, - сказал он невесело. – И я… научился это принимать.
- Это, наверное, так трудно!.. – саркастически усмехнулась она.
И тут же стыд чиркнул по щекам румянцем. Ну, чего лезешь?.. Куда ты лезешь, язва?..
- Порой это совершенно невыносимо, - сказал Григорий совершенно серьёзно, и в его помрачневшем взгляде она, как ни силилась, не уловила ни фальши, ни рисовки, ни тени шутки. – Это ломает, сминает личность, пачкает душу. Мои родители властны и деспотичны, они не признают никого и ничего. Кроме денег и связей, – добавил он и глубоко вздохнул, словно успокаивая взметнувшуюся внутри тяжёлую волну. Потом поднял глаза, и снова её мгновенно затянуло в их тёмную тёплую бездну. – Но я тоже не склонен… как ты выразилась, «к лёгким, ни к чему не обязывающим интрижкам». Хотя, случалось всякое, признаюсь честно… Но это не то, что я ищу.
Тут ей, конечно, полагалось томно вздохнуть, опустить ресницы и спросить, чего же он всё-таки ищет, позволить губам сложиться в мягкую, зазывную улыбку… И получить соответствующий, весьма перспективный ответ. Женщина она или где?..
Вместо этого она залпом допила остывший кофе и тоскливо обозрела остатки булки с джемом. Хотелось доесть эту несчастную булку, несмотря ни на что. Нина терпеть не могла бросать еду недоеденной. Грех какой, как мать постоянно твердит…
И неожиданный смех снова обласкал её, как прозрачная волна ласкает босые ступни человека, идущего по песчаной кромке моря.
- Прости меня, Нина. Я тут со своими откровениями – а ты ведь есть хочешь... И ты умеешь так вкусно есть, что я тоже хочу. Что тебе взять? – спросил он, поднимаясь. – И что посоветуешь мне?
Нина хихикнула, совершенно очарованная и окончательно сбитая с толку. В её душе сквозь рваные тучи сомнений, невысказанных вопросов, невнятных страхов и праведного негодования вдруг яркими лучами стало пробиваться что-то солнечное, игривое, беззаботное…
- Ты заметил, что я не слишком тебе подхожу? – спросила она весело. - Ты – поэт и романтик, судя по всему, а я – товарищ прагматичный и приземлённый. Мне надо есть и пить и… хм, спать, - она вдруг отчаянно покраснела и торопливо замяла неловкость. – Мне – ещё капучино, а тебе рекомендую пиццу «Четыре сыра» - это просто песня. На мой вкус, - зачем-то добавила она и снова смутилась.
- Я вообще-то тоже ем, пью и … сплю, - улыбнулся он, любуясь её смуглым румянцем и лёгким трепетом чёрных ресниц. – А вот насчёт того, подходим ли мы друг другу… мне кажется, рано ещё делать какие-то выводы, так ведь? Для начала надо просто подружиться, узнать друг друга получше. И у меня есть, что тебе предложить… но пока давай просто попьём кофе. Я тебе всё так сразу не выдам, - и в его глазах снова появилась знакомая лукавинка. – Я скоро.
Он отправился делать заказ, а она беспомощно таращилась ему в спину, невольно любуясь крепкой загорелой шеей, широким разворотом плеч под кремовой рубашкой, блестящими чёрными, как вороново крыло, волосами.
Пропала Нинель, пропала, птичка!..
Но если уж пропадать – так со вкусом. А этот товарищ, поэт и княжеский потомок – это совершеннейшее нечто…
Нина знала способ, надёжный, проверенный, как на самом деле прекратить эту бурю в душе, под названием «влюблённость». Переть против неё – всё равно, что выйти на рельсы и кричать приближающемуся поезду «Уйди, задавлю!». К тому же Григорий Геловани оказался упрям, что твой осёл, и сегодня блестяще это доказал. То, что он тут сейчас наговорил… ну, красиво, но кто ж поверит?..
А так хочется поверить… Упасть в это открывающееся таинственное, зовущее нечто без оглядки и сомнений…
Так хочется, что становится по-настоящему опасно. И самое опасное: маленький мальчик, тянущий пухлую ручку…
Нина зажмурилась, вздрогнув, потому что видение с новой силой и тянущей тоской пронзило её до самых пят.
Тем более нельзя терять бдительность!..
Она хочет семью, она хочет Родовое поместье. А тут… Полный «пердимонокль», как говорит Анька. Хотя вот у Аньки-то очень даже получилось, хотя ничего такого вообще не могло получиться!.. Нина вот не верила, а зря, как выяснилось!.. Наверное, ещё и поэтому она никак не могла «вписаться» в Анину новую жизнь.
Но стоп, Нина. Твоя жизнь тебя не очень-то балует, так что не расползайся в сладкой неге. Действуй, раз уж не остаётся других вариантов!
Действуй…
Что там такое говорила Ирка-миротворец? Надо действовать? Ну, вот и действуй. Но береги мозги, они тебе ещё пригодятся…
Они гуляли до самого вечера…
По набережной, по парку… Обедали на пляже пирожками с лососем, купленными тут же и запивали их томатным соком из ларька. А на ужин он потащил её в «навороченный» ресторан и учил есть устрицы: вскрывать раковины специальной лопаточкой, накалывать жуткое слизнеобразное содержимое на специальную вилочку, макать его в специальный сложный соус с терпким привкусом хрена и непринуждённо отправлять в рот, запивая всё это безобразие тончайшим белым вином. Нина уже и забыла, когда в последний раз так веселилась. На них оглядывались и косились значительно более благообразные клиенты в пиджаках и вечерних платьях, а ей было так смешно, что она вела себя, как пустившаяся во все тяжкие отличница-выпускница, с непривычки хватившая слишком много шампанского.
Григорий откровенно наслаждался её весельем и не слишком достойным поведением, а она совершенно позабыла, что она старая и мудрая, а он – всего лишь смазливый богатенький сынок.
Странно, но об этом она забыла сразу, как только они вышли из «Фрегата».
Он был остроумен, тонок, ненавязчив и скромен. Его присутствие… согревало и баловало. Она чувствовала себя… котёнком. Маленьким пушистым комочком, которого ласкают осторожные руки большого доброго человека. Никто и никогда, даже в раннем детстве, не обращался так с ней…
Мама всегда хотела сына. И когда родилась Нина, так и не смогла перестроиться и полностью принять в свой мир дочку. Нотка отчуждённости и тщетно подавляемого раздражения всегда тонко и визгливо вплеталась в её отношение к Нине. Правда, спустя целых пять лет, сын всё же родился. Наступила безоблачная пора материнского счастья, и какая-то часть этих счастливых лучей стала доставаться и старшей. Но через год грянула страшная, чёрная беда. Братик приболел, какой-то незначительной, обычной сопливой детской хворью. И в это время понадобилось ставить ему какую-то плановую прививку. На сопли, как это часто бывает, внимания никто не обратил – ничего, «переборет»…
Он сгорел за три дня.
Не спасли.
С этого момента жизнь в семье Саблиных как-то кончилась разом.
Мать стала истеричной кликушей. Она билась, билась, билась, и ей пришлось пройти курс принудительной психотерапии. После этого она присмирела, но страшное горе выжгло из её сердца остатки тепла. Нинин отец и сама Нина осиротели окончательно, и в их жизнях всё стало серым, пыльным и пустым. Нина росла, как сорная трава, дралась с мальчишками, таскала из школы тройки и двойки, мать лупила её тряпкой, веником – что под руку попадало, а Нина рвано огрызалась и пряталась за отцовской спиной. Но её слабохарактерный, добрый отец ничего не мог поделать с норовистой дочкой с вызывающе поблёскивающими чёрными глазами – ни защитить, ни направить, ни наказать толком не мог.
Когда Нина стала угловатым юрким подростком, мать познакомилась с женщиной-прихожанкой из местной церкви. И та уговорила её сходить к батюшке, причаститься, исповедоваться, благо Людмила Сергеевна, Нинина мать, оказалась крещёной. И присоветовала привести непутёвую дочку. Мол, батюшка Алексий славится своим умением видеть насквозь людские души, и для каждого находить верный и добрый совет.
Нина до сих пор отчётливо помнила высокие своды, мрачные тёмные иконостасы и пылинки, кружащиеся в столбе света, падающего из узких прорезей-окон под куполом храма. Ноздри щекотал непривычный запах оплывшего воска, ладана, старины и людской печали.
Их провели через боковой вход в храмовую пристройку, где располагались служебные помещения. Там, в небольшой выбеленной и почти не обставленной мебелью комнате с немногочисленными иконами, их встретил батюшка Алексий, - высокий статный мужчина в простом чёрном облачении. Мать цепко держала Нинину руку, хотя надобности не было – Нина оробела и смутилась. Батюшка приветливо поздоровался с матерью, но не дал ей и слова молвить, отправив домой. А матери было что сказать, долго она перед этим перечисляла Нине все её многочисленные прегрешения!..
Но ослушаться батюшку не посмела. К этому времени религия уже начала ласково, исподволь заполнять выжженную в сердце пустоту…
Нина и священнослужитель остались вдвоём. Какое-то время он молча и ласково смотрел на худенькую девчушку с чёрными косами и понурыми остренькими плечами. Нина упёрлась глазами в недавно покрашенный, глянцево поблёскивавший пол и обречённо ждала.
Отец Алексий молча взял её за руку, подвёл к столу и, слегка нажав на плечи, усадил на простую деревянную лавку. Прошёл куда-то в угол и вернулся с кувшином и двумя красивыми глиняными кружками.
- Выпей, дочка, - ласково сказал он, разлив по кружкам тёмно-розовую жидкость. – Морс брусничный. Слабость моя, - и он усмехнулся в красивую рыжеватую бороду. – Выпей, выпей, а то в горле-то сухо у тебя.
Нина и вправду давно уже пыталась сглотнуть сухую колючую слюну, накопившуюся во рту. Она осторожно прихлебнула необыкновенно вкусную, прохладную, словно из розовых утренних снов сотканную жидкость… И, не удержавшись, осушила кружку до дна.
- Ну вот, - в золотисто-карих глазах священника мелькнули весёлые искорки. – Понравилось?
Не дожидаясь её молчаливого кивка, снова наполнил кружку. Присел рядом, не напротив, как ожидала и боялась Нина, и сам со вкусом отхлебнул. И даже зажмурился от удовольствия.
Нина вдруг почувствовала, как холодная, сжавшая сердце рука, ослабила хватку. Она улыбнулась и тут же смущённо потупилась.
Отец Алексий какое-то время смотрел на неё ласково, но внимательно, а потом спросил:
- Ну, дочка, расскажи, что за беда у тебя с мамой твоей?..
Нина от удивления до боли стиснула пальцы на глиняной ручке.
И туг слёзы сами собой крупным горохом посыпались на серый подол старенького платья…
Так началась долгая необычная дружба девочки и священника.
И сейчас, возвращаясь домой в сопровождении самого удивительного молодого человека, когда-либо встречавшегося ей на жизненном пути, ей вспоминался ласковый взгляд и тёплое участие отца Алексия.
Тогда, в его присутствии, она впервые ощутила себя не досадной обузой, не непонятным недоразумением, не закоренелой грешницей и непутёвой дочерью, а… человеком. Нормальным, и даже хорошим человеком.
Именно отец Алексий когда-то подарил ей две зелёные книжки про Анастасию, впоследствии перевернувшие всю её жизнь.
Уже давно нет батюшки на этом свете, идёт своим скучноватым чередом жизнь, а ощущения этого удивительного тепла и заботы так и не довелось ей больше испытать…
Вплоть до сегодняшнего дня.
- Гриша, - сказала она, остановив его на углу сквера, на который выходила окнами её многоэтажка. – Дальше не провожай. И… не спрашивай, почему.
- Чего тут спрашивать, - отозвался Григорий и осторожно, самыми кончиками пальцев погладил её руку. – Ты не хочешь, чтобы меня увидели из окна твои родители.
Нина отчаянно покраснела и до боли стиснула руки на сумке.
- Мама, - пробормотала она. – Мама… Ты не поймёшь.
- Думаю, ты ошибаешься, - заметил Григорий спокойно и сложил на груди загорелые руки.
Смеркалось, длинные тени полосами расчертили асфальт. Высоко в густом розовеющем мареве цвиркали быстрокрылые ласточки. На город опускался душноватый летний вечер. Григорий смотрел ласково, а у неё от стыда горели уши.
– Я не собираюсь у тебя ничего выспрашивать, не беспокойся, - мягко улыбнулся он. - Захочешь - сама расскажешь.
Пора было прощаться, но Нина словно потеряла способность складывать слова в предложения и вообще издавать членораздельные звуки. Пальцы беспомощно тискали несчастную сумку.
Да что это с ней? Сколько ж ей всё-таки на самом деле лет? Она осторожно подняла глаза, и снова его улыбка пронзила её до пят солнечным, золотистым теплом. Она чувствовала почти физически, как сползает с неё привычная маска холодной деловитости, показной бравады, обнажая…
Что обнажалось, она не знала, не могла даже предположить.
Кто она есть на самом деле?.. Разве она может быть по-настоящему кому-то интересна?..
- Гриша… - промямлила она, совершенно не в силах придумать что-нибудь остроумное, свежее, что раньше ей давалось без всяких усилий. – Я… очень давно так хорошо не проводила время… спасибо, - и она как-то по-детски улыбнулась.
Остро захотелось забиться в какую-нибудь маленькую норку и уснуть. Это просто сон, правда?.. и не надо потом с этим жить…
- Я очень рад, - просто ответил он. – Когда ты в следующий раз освободишься?
- Гриша… - снова забормотала она в последней отчаянной попытке стряхнуть наваждение, - может, всё-таки… не надо?.. Ты хорошо подумал?..
Он взял её за руку – вот завёл привычку! И осторожно, но крепко сжал её пальцы.
Остатки её воли и самообладания скорчились в агонии, словно клочок бумаги в пламени свечи.
- Это не обсуждается, Нина, - в его мягком голосе вдруг что-то упруго звенькнуло. – Так когда?..
- Послезавтра, - выдохнула она, тихо ужасаясь тому, что говорит.
- Отлично. Во сколько? Где?
- К… одиннадцати… Давай здесь же…
О, святые небеса!..
- Захвати с собой старые джинсы или брюки. Верх тоже какой-нибудь простенький. И бейсболку или плотную кепку.
- Что?.. – совершенно растерялась она. - Зачем?...
Григорий загадочно и, как ей показалось, слегка снисходительно улыбнулся.
- Это ты узнаешь послезавтра, - Он снова легонько сжал её пальцы. – До встречи, Нина. Береги себя. И спасибо за чудесный день.
Пройдя несколько шагов, он легко развернулся на ходу, и улыбка снова озарила его лицо.
Он помахал ей и скрылся за углом.
Она стояла как истукан, с трудом приходя в себя. Долго смотрела вслед, борясь с желанием броситься за ним. Без его улыбки стало холодно и пусто, словно посреди лета дохнуло зимней стужей… И со страшной силой вдруг захотелось лечь на асфальт, как тогда, в их первую странную встречу, раскинуть руки и раствориться в пламенеющих небесах, расчерченных грациозными силуэтами ласточек. И позволить свободно течь жгущим веки непролитым слезам.
Она только сейчас осознала, что даже не попрощалась с Григорием.
Глядя в небо, она медленно подняла руки и прижала холодные ладони к пылающим щекам.
- Батюшка Алексий… Я, кажется, влюбилась, непутёвая…
Вечерний свет переливался мягко, впитывался в ничего не соображающий мозг.
Нестерпимо хотелось лечь… Раскинуть руки…
Что же теперь делать?.. Подскажи, ты один меня понимаешь… лучше меня самой.
Молчали небеса, погружаясь в близкую ночь. Вяло шелестела истомлённая солнцем листва. Цвиркали ласточки. Дома ждала сердитая донельзя мать, и потихоньку беспокоился папка. Она слышала их беспокойство, словно назойливый мышиный шорох на задворках сознания…
Это была её привычная жизнь. А что будет теперь?..
«Может, только теперь твоя жизнь и начинается, дочка…», вдруг послышался ей тихий, такой родной голос. Она резко обернулась, но… никого. Совсем никого, только вдалеке на лавочке обнимается молодая парочка.
Она постояла ещё немного, с замирающим в робкой надежде сердцем.
Ничего. Только шелест листвы и ласточки в вечернем небе.
Она покачала головой, невесело улыбнувшись. Потом закинула на плечо сумку и потихоньку побрела домой.
Глава 5
Конь смотрел на неё темным выпуклым глазом, выгибал, играясь, гордую лебединую шею, и под глянцево-чёрной шкурой буграми перекатывались литые мышцы. От него остро и волнующе пахло, широкое, как тарелка, копыто гулко бухало в землю, роскошный хвост хлестал по блестящему боку.
Нина стояла, остолбенев, обо всём на свете позабыв. Краса и гордая стать великолепного животного вызывала благоговейный трепет.
Ну не бывает таких красивых зверей!.,
Когда-то в детстве у неё была любимая книжка про Конька – Горбунка, и она заворожённо разглядывала изображённых талантливым художником чудо-коней. И мечтала – не о том, чтобы ездить на таком, ей даже в голову это не приходило – она мечтала СТАТЬ таким конём, бесконечно красивым, сильным и свободным… И вот, ожившая иллюстрация стоит прямо перед ней и с любопытством выкатывает лиловый глаз…
Конь всхрапнул, потянулся к ней, и она моментально отпрыгнула. Ледяной волной прокатился по телу страх. Красота красотой, но размерами зверюга тоже впечатляла… В тот единственный раз, когда она решилась подойти к лошади, норовистая кобылка, которая, видимо, была очень не в духе, саданула задом, в сантиметрах от Нининого уха просвистело копыто… и Нина с тех пор зареклась приближаться к этим животным слишком близко.
- Не бойся, - Григорий ласково потрепал коня по носу. – Он не кусачий и вообще спокойный. Просто он подумал, вдруг у тебя что-нибудь вкусное припрятано. Хочешь – угости его корочкой с солью, у меня тут есть.
Он полез в спортивную сумку, висящую на плече. Конь обрадованно потянулся туда мордой. Григорий засмеялся и оттолкнул тяжёлую лошадиную голову. Коня это не смутило, и он снова, шумно и влажно пыша ноздрями, толкнулся в сумку.
- Погоди, Раджа, охламон, - сказал Григорий наигранно-сердито, но сам тут же потёрся лбом о конский лоб. – Торопыга…
Нина замерла, впитывая глазами и всей душой открывшуюся ей картину.
Конь и человек любили друг друга, и это было… в этом было… В груди как-то странно покалывало, словно она прикоснулась к древней истине, к святому источнику. И она смотрела, боясь моргнуть. В этом странном молодом человеке открывались всё новые удивительно тонкие грани... Словно она рассматривала драгоценный камень, любуясь брызгами света, преломлённого прозрачной глубиной…
…Он ждал её на углу сквера около своей чёрной пантеры-машины, хотя одиннадцати ещё не было. В простой антрацитово-серой футболке и серых же потёртых джинсах, в которых, впрочем, намётанный глаз определил бы фирменные «Левисы», он всё равно выглядел аристократично и интригующе. И Нинино сердце опять совершило дурацкое сальто и неуклюже плюхнулось куда-то в живот. Она уже собралась отвесить себе очередную мысленную оплеуху, но внезапно передумала.
Раз уж ей так повезло, надо радоваться и послать все сомнения к лешему! Прежде, чем…
Стоп, Нина Савельевна. Стоп, дорогая. Об этом мы думать не будем. Пока…
- Ты взяла джинсы и футболку? – спросил он вместо приветствия и вдруг наклонился и легонько поцеловал её в щёку. Нина от изумления замерла, как вкопанная, но, видимо, в глазах её плеснулось такое недоумение, что Григорий отчётливо покраснел и сбивчиво забормотал:
- Прости… Я просто привык… э…Ты… такая красивая… Я не думал, что…
- Ладно, - прервала его опомнившаяся Нина. – Я просто… хм. Да ладно!.. Вообще-то доброе утро. Я взяла всё, что ты просил. И всё же хотелось бы знать, для чего это всё?..
Вместо ответа Григорий облокотился на машину, уткнулся в сгиб локтя и приглушённо рассмеялся.
- Я совсем не так планировал эту нашу встречу, - сообщил он, всё ещё смеясь. – Но когда я вижу тебя, у меня мозги превращаются в кисель. Я начинаю пороть чушь. У меня руки трясутся, честное слово! И только сейчас понял, что даже не поздоровался…
Весёлое недоумение плескалось в его глазах.
- Простите меня, сударыня!.. Доброе утро. Но ты и вправду необыкновенно красива в этом платье. И ты пахнешь... волшебно. Сумасбродно ты пахнешь!..
Нина ошеломлённо тряхнула головой, ощущая, как жарким румянцем наливаются щёки.
- Перестань, пожалуйста, Гриша. Ты что, маньяк?... Я уже начинаю думать, что ехать с тобой неизвестно куда… - она нервно скомкала пояс шёлкового платья, в которое всё-таки вырядилась, после весьма изнурительной схватки с самой собой.
Но в этом платье, сшитом на заказ по её собственной задумке, она выглядела…
Ну, в общем, правильно выглядела. И получила именно тот результат, на который втайне рассчитывала…
Вот только чьи, спрашивается, мозги превратились в кисель?...
Григорий смотрел на неё и словно разучился говорить вовсе.
Он был так уверен в себе, пока ехал… готовился быть безупречным, в меру остроумным и деловитым. Продумывал моменты…
И всё полетело кувырком, когда он увидел её в этом удивительно женственном платье… Оно делало её похожей на хрупкий прекрасный цветок. И словно кто-то невидимый тронул струны в сердце, и оно взволнованно отозвалось протяжным, гулким аккордом.
Женщина – цветок, женщина – кинжал. Острая хрупкая нежность…
А он тут со своими ужимками!..
И он забормотал потерянно, словно оправдываясь:
- Нин… Я не маньяк, честное слово… хотя, конечно, какой маньяк тебе честно скажет, что он – маньяк!..
Он поднял тёмные глаза, и в них было знакомое доверчивое тепло.
- Ты действительно очень мне нравишься. – просто сказал он. - Ты и сама прекрасно знаешь… Но я торжественно обещаю тебе, что наши встречи будут чисто дружескими, пока… Пока сама не захочешь большего. Если, конечно, вообще захочешь…
Какое-то время они неловко молчали. Мимо шли прохожие, иногда с любопытством косясь на них. Маленькая девочка, сжимающая в пухлом кулачке красный воздушный цветок на палочке, широко улыбнулась им.
Григорий мрачно размышлял о том, что эту встречу нельзя было испортить более основательно, даже если бы он специально старался. Но Нина Саблина действовала на него, как нервно-паралитический газ, заставляя выписывать невероятные кренделя. Такое с ним случилось впервые в жизни… Растеряться немудрено, но если она сейчас решит послать его ко всем чертям, он вполне её поймёт.
И что тогда?.. Петь серенады под её окном, рискуя получить по черепу тяжёлым предметом от рассерженной мамаши?.. Что ж, и на это он готов. Не мог же он столько ждать, найти её и вот так запросто потерять!..
Но тут Нина, донельзя истеребившая пояс платья и обуреваемая тысячей малознакомых ей женских эмоций, вдруг потянулась и взяла его за руку.
Григорий замер. Её взгляд был серьёзным, строгим и в то же время необыкновенно притягательным, а от тепла маленькой крепкой ладони его сердце заколотилось ещё быстрее, хотя это казалось невозможным…
- Ловлю тебя на слове, Григорий, - сказала она тихо, но твёрдо. - И поправлю – пока мы вместе не решим, что хотим большего. Только вместе. Других отношений я не признаю.
Он серьёзно кивнул. Потом распахнул перед ней дверцу.
Она уселась в сверкающую чёрную машину, чувствуя странное, слегка пугающее спокойствие в душе и расслабленность во всём теле. Как будто происходило что-то очень правильное, но от этого не менее непостижимое и волнующее…
И вот теперь она со странной щемящей ноткой наблюдает, как общаются человек и конь.
Он будет прекрасным отцом, вдруг поняла она отчётливо, пронзительно. Самым лучшим на свете. Ей представилось, как легко он подсаживает в седло вихрастого розовощёкого мальчишку, как буйным восторгом горят детские глазёнки, и в ответ мягко и гордо лучатся глаза отца.
Она провела по лицу рукой, стараясь вырваться из сладкой грёзы, облепившей её, словно тягучая паутина. Григорий, ободряюще улыбаясь, протянул ей сумку. Нина покорно вздохнула, запустила руку внутрь и нашарила пакет с хлебными корками. Боязливо протянула одну коню, стараясь унять трепыхающееся сердце.
Конь потянулся. Её пальцы подрагивали. Григорий затаил дыхание.
Мягкими, бархатистыми, словно шляпки молодых боровиков губами, Раджа нежно прихватил корочку и энергично сжевал, обдав её руку тёплым влажным дыханием. Нину захлестнул трепет и восторг, словно она снова стала маленькой девочкой, когда-то столько грезившей лошадьми!..
- Гришка, - сказала она изменившимся голосом. – Он такой… добрый. Как ты.
И, осмелев, провела рукой по лоснящейся чёрной шее.
- При чём тут я? – спросил Григорий слегка ошеломлённо.
- Я так чувствую, - улыбнулась Нина и расхрабрилась потрогать коню нос. Раджа фыркнул, слегка вздёрнул голову, и Нина осторожно отвела руку, а потом снова погладила бархатные ноздри. – Потому что вы с этим конём одинаковые. Красивые, сильные, добрые. И вы как бы связаны… невидимыми нитями… А, не обращай внимания, - засмеялась она при виде его изумлённой физиономии. – Ты вот стихи читаешь, с людьми их ассоциируешь… а я-то тоже «с тараканами». Я иногда просто… ну как… - она вздохнула, силясь подобрать нужное слово, - «вижу». И почти всегда правду. У меня бывают сны, которые потом сбываются. На человека могу сон посмотреть, если попросит. Людей вижу легко, намерения их могу понимать. Не всегда, правда… - она немного смутилась. – Тебя, например, не очень-то могу понять. Особенно не понимаю, зачем тебе я.