В «Хозяйке» впервые получила философско-романтическое преломление важнейшая для всего позднейшего творчества Достоевского тема взаимоотношений интеллигенции и народа. Интеллигенту-«мечтателю» Ордынову здесь противопоставлена влекущая его к себе сложная и загадочная стихия народной жизни, воплощенная в окруженных фольклорными ассоциациями образах «слабой сердцем» красавицы Катерины и держащего ее в своей власти мрачного купца-старовера Мурина.
Жизнь современного ему общества (и в особенности жизнь большого города), по Достоевскому, неизбежно порождает тип «мечтателя». Но душа петербургского «мечтателя» — душа капризная, неустойчивая, лишенная внутреннего равновесия. Возвышенная романтика может соседствовать в его мечтах с самой грубой прозой — мстительностью, властолюбием, непомерной гордостью, презрением
109
к другим. Фигуры «петербургских мечтателей» — молодого человека и девушки из городской разночинной среды — стоят в центре «сентиментального романа» «Белые ночи» (1848). Здесь, как и в незаконченной «Неточке Незвановой» рассказ о трагических метаниях «мечтателей» перерастает в своеобразную лирическую исповедь, обогащенную светлыми и задушевными пушкинскими мотивами, в исповедь, где раскрыт сложный процесс воспитания чувств и звучит тончайшая «музыка души» главных героев.
Годы каторги и солдатской службы надолго прервали литературную деятельность Достоевского. В то же время размышления над причинами трагедии, пережитой им и другими петрашевцами, а также над поражением революции 1848 г. на Западе, с одной стороны, глубокое приобщение в Сибири к жизни и духовному миру простого русского человека — с другой, привели к перелому в мировоззрении писателя, который начался в годы каторги и окончательно определился в 1860—1864 гг.
|
|
Достоевский остро переживает в Сибири трагическую разобщенность русской интеллигенции и народа. Чувство этой разобщенности, о чем Достоевский рассказал в «Записках из Мертвого дома» (1860—1862), он постоянно мучительно ощущал в остроге. И в то же время его поражает не слабость народа, а присутствие в нем своей, особой силы и правды. Народ не «чистая доска», на которой интеллигенция имеет право писать свои письмена (к такому выводу приходит автор), он — не объект, а субъект истории. Любая попытка навязать идеалы, не опирающиеся на глубинные слои сознания народа с его совестливостью, потребностью в общественной правде, заводит личность в порочный круг, казнит ее нравственной пыткой и муками совести.
Эти выводы привели не только к углублению демократизма писателя, они обострили его размышления над личностью человека буржуазной эпохи. С трагическими размышлениями над ней связана противоречивость общественной позиции писателя, определившаяся после возвращения его из Сибири в Петербург.
Свою сложившуюся в 60-е годы общественно-политическую программу братья Достоевские назвали «почвенничество»; центральный пункт ее — ожидание «нового слова» русской истории от народа. Задачу образованных слоев писатель видит, с одной стороны, в просвещении народа, а с другой — в нравственном сближении с «почвой», в восприятии основ исконного мировоззрения народа, выработанного им и стойко сохраненного, несмотря на века крепостнического и чиновничьего гнета. Чувство органической связи всех людей между собой, рождающее братское сочувствие каждого человека другому, готовность добровольно прийти ему на помощь без насилия над собой и умаления собственной свободы, Достоевский позднее определяет как основу «социализма народа русского». Подобные воззрения он противопоставляет как «мечтательному», утопическому, так и «политическому», революционному социализму русских народников и европейских социалистов.
|
|
В Сибири развилась тяжелая нервная болезнь писателя — эпилепсия. Но постоянная необеспеченность, лихорадочный темп работы, припадки болезни — все это лишь удесятеряло титаническую энергию писателя, силу его художнического воображения.
Первые произведения Достоевского после каторги — повесть «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели» — внешне примыкают к «провинциальной хронике» — распространенному жанру русской литературы второй половины 50-х годов (классической вершиной его были «Губернские очерки» Щедрина). Но Достоевский и здесь глубоко оригинален. Насыщенная комическими красками провинциальная хроника перерастает у него в трагедию, ее заурядные бытовые конфликты обретают психологическую сложность и глубину. Сюжет «Дядюшкина сна» носит водевильный характер: используя слабоумие старого князя, Марья Александровна, «первая дама в Мордасове», пытается выдать за него свою дочь. Но каждый из персонажей в ходе рассказа (как это вообще характерно для Достоевского) постоянно меняется, и готовая уже сложиться у читателя оценка его неожиданно тут же опровергается. «Положительные» и «отрицательные» персонажи меняются местами. Слабоумный князь, не переставая быть жалким и комичным, обретает черты рыцарства, становится воплощением обиженной и беспомощной человечности.
|
|
Еще большую определенность метод изображения человеческой личности, исходящий из того, что каждая однозначная оценка ее относительна, так как она может заключать в себе множество противоречивых свойств, для всестороннего охвата которых нужна не «арифметика», а «высшая математика», получает в повести «Село Степанчиково и его обитатели». Герой ее, Фома Опискин, — озлобленный и невежественный приживальщик в доме богатого генерала, русский Тартюф, ханжа и пустослов — оказывается неизмеримо шире всех этих определений. В нем таится гениальный актер — лицедей, «переигрывающий» всех других персонажей повести. За нелепыми и вздорными,
110
на первый взгляд, выдумками и капризами Фомы скрывается огромная, приобретенная и развитая годами психологическая наблюдательность, тончайшее знание людей и обстоятельств, блестящее владение сознательно надетой маской.
Появление книги о царской каторге — «Записок из Мертвого дома» было воспринято как событие литературной и политической жизни. Героем-рассказчиком «Записок» автор по цензурным соображениям сделал Александра Петровича Горянчикова, осужденного на каторгу за убийство жены. Но уже современники — и вполне закономерно — восприняли этот образ как автобиографический: выведя в предисловии фигуру Горянчикова, писатель позднее с ней не считался, строя повествование как рассказ о судьбе не уголовного, а политического преступника, насыщенный личными признаниями, размышлениями о передуманном и пережитом. «Записки» — не просто автобиография, мемуары, это уникальная по жанру книга о народной России, прообраз литературного документализма XX в.
Одна из важнейших идей «Записок из Мертвого дома» — идея громадных исторических и нравственных потенций народной России. Автор принципиально отвергает романтическо-мелодраматическое отношение к преступнику и преступному миру. Он создает яркую и пеструю галерею человеческих характеров — сильных, но искалеченных людей. Они в большинстве своем носители не худших, а лучших народных сил, бесплодно растраченных и погубленных из-за дурного и несправедливого устройства жизни.
«Плебейский» гуманизм, проявляющийся в отношении к каждому — пусть самому презренному — парии общества, Достоевский противопоставляет жестокости, бездушию и черствости тюремной администрации и официальных верхов.
Принципиальное для Достоевского значение имеет в «Записках» проблема среды. Как все писатели-реалисты XIX в., он признает громадное значение социальных и культурно-исторических условий, всей нравственной и психологической атмосферы внешнего мира, определяющих характер человека, его сокровенные мысли и поступки. Но вместе с тем он страстно и убежденно восставал против фаталистического представления о среде как об инстанции, апелляция к которой позволяет оправдать поведение человека ее влиянием. Он был глубоко убежден, что влияние среды не освобождает человека от нравственной ответственности перед другими людьми, перед миром.
Наконец, трагическая проблема, остро поставленная в «Записках» и продолжавшая волновать писателя до конца жизни, — проблема, которую, если воспользоваться языком позднейшей художественной литературы и философии, можно назвать проблемой «сверхчеловека». В отличие от Ницше и других проповедников буржуазной идеи «сверхчеловека», Достоевский пророчески увидел в потере личностью ощущения различия между добром и злом страшную социальную болезнь, грозящую как отдельному человеку, так и всему человечеству неисчислимыми бедствиями. Соглашаясь с тем, что «свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке» и что даже «самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя», Достоевский заявляет, что «общество, равнодушно смотрящее на такое явление, уже само заражено в своем основании». Мысль об опасности, которую несет победа «звериных свойств человека» над человеческими свойствами, постоянно владела писателем после каторги. Она выражена в каждом из главных его произведений. Князь Валковский (в «Униженных и оскорбленных»), антигерой «Записок из подполья», Раскольников и Свидригайлов (в «Преступлении и наказании»), Ипполит Терентьев (в «Идиоте»), Ставрогин (в «Бесах»), Федор Павлович, Митя и Иван Карамазов (в «Братьях Карамазовых») — таков неполный перечень главных героев Достоевского, трагическая судьба которых связана с тревожными размышлениями писателя, вызванными исследованием проблемы морального и социального зла, его — временной или окончательной — победы над душой и сердцем человека.
Если мстительность, злоба, мрачные «наполеоновские» (или «ротшильдовские») мечты, никем не замеченные, могут существовать до поры до времени на дне души мещанина, обывателя, «маленького человека» большого города, то насколько большую социальную опасность может представлять для людей то же уродливое «подполье», если оно гнездится на дне души не «маленького», забитого и робкого, а развитого, интеллигентного, мыслящего человека? Этот сложный вопрос Достоевский отныне решает в каждом из романов и повестей 60—70-х годов, продолжая начатый Пушкиным, Лермонтовым в России, а также Стендалем, Бальзаком, Диккенсом и другими западными писателями первой половины XIX в. трезвый и бесстрашный анализ мысли и сердца человека-одиночки, сжигаемого чувством неудовлетворенности. И великий писатель показал, что в сумерках души такого человека (или психологическом «подполье», если воспользоваться
111
термином Достоевского) могли и могут рождаться не только «рай», но и «ад», возникать не только светлые надежды и мечты героев Шиллера, Жорж Санд, Фурье и других провозвестников нового мира, но и мрачные фантазии пушкинского Германна, Скупого рыцаря, индивидуализм Раскольникова, Подростка, Ивана Карамазова. Это скорбное и мрачное предвидение не было ошибочным. Позднейшая история буржуазной философской мысли XX в., многочисленных блужданий анархо-индивидуалистического типа в жизни и в искусстве подтвердили обоснованность тревоги Достоевского.
Трагизм положения мыслящих героев писателя в том, что, переживая разлад с окружающим обществом, отрицая страстно его несправедливость и зло, они сами несут в себе груз порожденных им ложных идей и иллюзий. Яд буржуазного индивидуализма и анархизма проник в их сознание, отравил их кровь, а потому самым страшным своим врагом являются они же сами.
Первый роман Достоевского, написанный после возвращения в Петербург, «Униженные и оскорбленные» (1861), носит еще переходный характер. Но уже здесь намечаются основные черты стиля зрелого Достоевского. Рисуя историю двух семей, разоренных аристократом князем Валковским, автор с первых страниц придает действию лихорадочный, напряженный ритм, насыщая его яркими контрастами света и тени и смело соединяя в романе не лишенную налета мелодраматизма традиционную схему европейского романа-фельетона из жизни большого города с глубокой поэзией чувства и философской масштабностью образов.
Отражением первой заграничной поездки Достоевского в 1862 г. в Берлин, Париж, Лондон и Швейцарию (как и мысленно продолженного по возвращении диалога с Герценом, с которым писатель встретился в Лондоне) стали «Зимние заметки о летних впечатлениях» (1863). В них капиталистическая цивилизация уподоблена новому бесчеловечному царству Ваала. В центральной части «Заметок» — «Опыте о буржуа» — писатель с глубоким сарказмом характеризует духовную и нравственную эволюцию французского третьего сословия, которая привела его от возвышенных устремлений эпохи Великой французской революции XVIII в. к трусливому прозябанию под сенью империи Наполеона III. Скептически оценивая возможности установления социалистического строя на Западе, Достоевский связывает свои надежды на грядущее человеческое единение с русским народом. В качестве высшего этического идеала он утверждает способность личности свободно, без насилия над собой расширить свое «я» до братского сочувствия другим людям и добровольного, любовного служения им.
Гневно-саркастические размышления о буржуазной цивилизации в «Зимних заметках о летних впечатлениях» можно охарактеризовать как историко-социологические «пролегомены», предваряющие проблематику пяти великих романов Достоевского. Другим — философским — прологом к ним были «Записки из подполья» (1864). В них автор исследует душу человека-индивидуалиста. До предела сгущая действие во времени и пространстве, заставляя своего героя в течение нескольких часов пережить все возможные фазы унижения, горделивого самоупоения и страдания, писатель демонстрирует скорбный итог этого беспощадного философско-психологического эксперимента. В отличие от многочисленных своих предшественников, Достоевский избирает в качестве объекта анализа не величественного «титана»-индивидуалиста, не Мельмота, Фауста или Демона, а заурядного русского чиновника, в душе которого новая эпоха открыла противоречия, сомнения и соблазны, аналогичные тем, которые раньше были уделом немногих избранных романтических натур, «аристократов духа». Ничтожный плебей в обществе своих школьных друзей-аристократов, герой «Записок» высоко поднимается над ними в горделивом, свободном, раскованном полете мысли, отвергая все общеобязательные социально-этические нормы. В опьянении открывшейся ему безграничной свободой духовного самопроявления он готов признать единственным законом для себя и для всего мира свой личный каприз, отказ от осуществления которого уподобляет его ничтожному «штифтику» или фортепьянной клавише, приводимой в действие чужой рукой. В такой момент сама природа представляется герою «Записок» глухой стеной, воздвигнутой на пути саморазвертывания и самоосуществления свободного человека, а светлые «хрустальные дворцы» западноевропейских и русских просветителей и социалистов (в том числе Чернышевского) — всего лишь новой разновидностью тюрьмы. Но, как показано во второй части «Записок», тот же герой оказывается перед лицом жизни всего лишь слабым человеком. Его горделивые «ницшеанские» (до Ницше) притязания и мечты — лишь маска, под которой скрывается больная, израненная бесконечными унижениями человеческая душа, нуждающаяся в любви и сострадании и во весь голос взывающая о помощи.
112
Найденной в работе над «Записками» формой интеллектуальной повести-парадокса, где переломный, трагический момент человеческой жизни и пережитое под его влиянием внезапное духовное потрясение как бы «переворачивают» героя-индивидуалиста, снимая с его сознания пелену и открывая — хотя бы смутно — неугаданную прежде истину «живой жизни», Достоевский воспользовался в работе над позднейшими своими повестями 70-х годов — «Кроткая» (1876) и «Сон смешного человека» (1877).
Одно из величайших творений Достоевского, оказавших громадное влияние на последующую мировую литературу, — роман «Преступление и наказание» (1866). Герой его — студент-разночинец Раскольников — живет в тесной каморке и исключен по бедности из университета. Человек бесстрашный, острой мысли, огромной внутренней прямоты и честности, не терпящий никакой лжи и фальши, он не желает мириться с нравственными устоями того мира, где богатый и сильный безнаказанно господствует над слабым и угнетенным и где тысячи здоровых молодых жизней гибнут, задавленные нищетой. Убивая жадную, отталкивающую старуху ростовщицу, он, как ему представляется, бросает этим убийством вызов той рабской морали, которой люди подчинялись испокон века, морали, утверждающей, что человек — всего лишь бессильная «вошь». Но мало того, что одно убийство влечет за собой другое, причем один и тот же топор разит и правого и виноватого. Ужаснее другое: убийство ростовщицы обнаруживает, что в самом Раскольникове (хотя он не отдавал себе в этом отчета) скрывалась глубоко запрятанная самолюбивая, гордая мечта о господстве над «тварью дрожащей» и над «всем человеческим муравейником». Таким образом, круг размышлений и действий Раскольникова трагически замкнулся. Автор вынуждает героя отказаться от индивидуалистического бунта, мучительно пережить крушение своих наполеоновских мечтаний и подойти к порогу новой жизни, которая объединила бы его с другими страдающими и угнетенными. Зерном обретения нового существования для Раскольникова становится его любовь к такой же «парии общества», как он, Соне Мармеладовой.
Одним из первых Достоевский верно почувствовал, что восстание против старой, буржуазной морали посредством простого ее выворачивания наизнанку не ведет и не может привести ни к чему хорошему. Объективно лозунг «все дозволено» представляет собой апологию зла, более агрессивную, злобную форму той же буржуазности.
Необычайно чутко, во многом пророчески Достоевский понял уже в XIX в. еще больше возросшую сегодня роль идей в общественной жизни. С идеями — по его убеждению — нельзя шутить. Они могут быть благотворны, но могут оказаться по своему реальному смыслу и ядовитыми трихинами, разрушительной силой как для отдельного человека, так и для общества в целом. Эта мысль выражена в эпилоге романа — в символическом сне Раскольникова.
Картина пореформенной ломки русского общества, наблюдения над жизнью мещанско-разночинных слоев городского населения его эпохи раскрыли перед Достоевским опасность, скрытую в положении этих слоев. Они легко оказывались жертвой соблазнов нового, капиталистического развития, впитывали яд индивидуализма и анархизма. И тогда кризис традиционной морали, сознание относительности старых общественных и нравственных норм зачастую рождает у молодежи вместе с протестом и волей к борьбе разрушительные, реакционные настроения и идеалы, буржуазно-анархистские по своему объективному социальному содержанию.
Роман «Преступление и наказание» насыщен контрастами света и тени, его самые трагические и впечатляющие эпизоды разыгрываются в трактирах и на грязных улицах, в гуще обыденности и прозы — и это подчеркивает глухоту страшного мира, окружающего героев, к человеческой боли и страданию. Как в трагедиях Шекспира, в действии романа принимают участие не только люди, но и стихии, выступающие как силы то дружественные, то враждебные людям. Существенную роль играют многочисленные числовые и философские символы, освещающие скрытый на поверхности глубинный смысл происходящего.
Но как сохранить те блага, которые несет обществу освобожденная личность, и в то же время избавить и ее саму, и человечество от антиобщественных, отрицательных начал и задатков, которые порождает буржуазная цивилизация? Вопрос этот постоянно вставал перед автором «Преступления и наказания» и во время создания этого романа, и позднее. Однако при всей своей гениальности писатель ни здесь, ни в других своих романах не смог нащупать верного пути к его решению. Отсюда апелляции Достоевского к смирению, призванному, по мысли романиста, обуздать дремлющие на дне ума и сердца «свободной» личности разрушительные задатки и способствовать ее духовному возрождению. Самому романисту нередко представлялось, что в призывах к внутреннему просветлению, к очищению
113
личности посредством «смирения» состоит тот последний, главный вывод, который вытекает из его художественного анализа трагической нескладицы современного ему бытия. Но Достоевский был слишком могучей, титанической личностью, чтобы поэзия душевной кротости, смирения и страдания могла сделать его глухим к грозным и мятежным порывам человеческого духа.
Раскольников — трагическое лицо, в его сердце и в сердцах других героев-отрицателей разворачивается на наших глазах борьба добра и зла. Но отсюда никак не следует, что Достоевский, подобно писателям-модернистам, поэтизирует зло. Ибо писатель ценит в своих главных героях другое: их непримиримость к историческому застою, нравственную неуспокоенность, способность жить не одними узкими вопросами своего личного существования, но большими, тревожными вопросами жизни всех людей, остро ощущать необходимость коренных исторических перемен, которые бы помогли сдвинуть человечество с мертвой точки. В творчестве великого романиста — при всех присущих ему исторических противоречиях — с необычайной силой отразились атмосфера постоянного высокого духовного горения, глубина и широкий размах философских, социальных и нравственных исканий, которые сложная переходная эпоха его жизни пробудила как в образованных слоях русского общества, так и в самой гуще широких масс пореформенной России, нараставшее в них острое чувство социального неблагополучия, пробуждение сознательного, аналитического отношения к жизни, стремление к пересмотру старых патриархальных норм поведения и морали, страстную решимость добраться мыслью «до корня», до самой глубины существующей социальной неправды. Вот почему те герои-отрицатели в романах Достоевского, искания которых, какой бы парадоксальный характер они ни принимали, питаются искренним, бескорыстным стремлением разобраться в сложных загадках жизни, мучительно выстрадав свою личную правду, сохраняют большое поэтическое обаяние, они не уступают в этом отношении противопоставленным им романистом персонажам, воплощающим поэзию душевной кротости, чистоты сердца, тихого, радостного приятия мира. В обоих этих противоположных — и в то же время взаимосвязанных, неотделимых друг от друга — полюсах национальной жизни писатель ощущал биение живого пульса России. Именно диалектика борьбы и столкновения характеров, а не изображение царства мирного покоя и завершенности, составляет живую основу его великого и требовательного реалистического искусства.
И все же в том особом повороте, который получило в «Преступлении и наказании» изображение трагических блужданий личности, брошенной в водоворот капиталистической цивилизации, была своя серьезная слабость.
Эпоха развития капитализма в России, как и везде, исторически закономерно порождала немало социальных исканий анархистского толка, различного рода реакционных кризисов мысли. Эту неотъемлемую составную часть духовной атмосферы своей эпохи с предельной остротой и чуткостью уловил, воспроизвел и проанализировал в своих романах, начиная с «Преступления и наказания», Достоевский-художник. Но эта же эпоха вызвала у передовой части русской интеллигенции стремление разрушить старое общество, основанное на неравенстве и эксплуатации. Она породила величайшее самоотвержение и мужество демократической молодежи в борьбе с самодержавием, горячую преданность русских революционеров интересам народа. В сознании же Достоевского оба эти исторических потока трагически сливались. В своей критике буржуазного индивидуализма и аморализма он не мог провести водораздел между анархией и революцией, между трагическими духовными блужданиями человека-одиночки и чуждой всякого анархического оттенка, светлой и благородной самоотверженностью революционной мысли, обращенной к народу. Поэтому, призывая образованное общество к соединению с «почвой», он не умел отделить идеи национально-народной России от идеологии России официальной, а тщетно пытался отыскать утопические пути, которые укрепили бы связь народа и самодержавия и вдохнули бы в идеи и учреждения старой, самодержавной России новую историческую жизнь.
Достоевский утверждал вслед за славянофилами, с одной стороны, и Герценом — с другой, что история России имеет «другую формулу», чем история тех народов Запада, которые успели к середине XIX в. далеко уйти вперед по пути буржуазного развития, и в соответствии с этим пытался нащупать в реальной истории страны такие факторы и силы, которые обеспечили бы для родины возможность развития по иному, антибуржуазному пути.
Но, призывая имущие классы и интеллигенцию преклониться перед «народной правдой», Достоевский не видел того, что реальный облик народа и содержание его «правды» в пореформенную эпоху, в условиях развивавшейся
114
в России борьбы классов, не могли остаться неизменными. Мучительные и тяжелые социально-экономические процессы, совершавшиеся в русской пореформенной деревне, толкали крестьянство на путь брожения и массового протеста, на борьбу с помещиками и самодержавием. В городах же рос и формировался российский пролетариат, которому в будущем предстояло создать революционную марксистскую партию, возглавить трудящихся и повести их на штурм самодержавия. Трагедия Достоевского состояла в том, что он не хотел замечать всей глубины этих исторических перемен.
Вера писателя в возможность для русского человека пути развития, отличного от западного, буржуазного пути, отразилась в романе «Игрок» (1866). Достоевский рисует здесь обобщенные характеры англичанина, француза, представителей ряда других европейских национальностей — и на фоне их образ русского учителя Алексея Ивановича. Не только историческую слабость, но и историческую силу русской жизни и русского человека романист усматривает в том, что его нравственный облик не успел отвердеть, приобрести черты законченной определенности. В русском человеке при всей сложности и трагизме его исканий, в отличие от буржуазного, западного, Достоевский ценит открытость будущему, преобладание динамического начала, способность к изменению и развитию, придающие ему потенциальную неограниченность, живую неисчерпаемость внутренних возможностей.
При работе над «Игроком» Достоевский, вынужденный за месяц написать уже запроданный роман, обратился за помощью к стенографистке. Эта стенографистка, А. Г. Сниткина, стала в 1867 г. второй женой писателя и его верным помощником, а после смерти мужа — автором воспоминаний о нем, издательницей и неутомимой пропагандисткой его литературного наследия. До женитьбы на ней Достоевский пережил несколько кратковременных увлечений. Наиболее яркий след в его творчестве оставил роман с молодой девушкой-нигилисткой А. П. Сусловой, духовный облик которой отражен в героине «Игрока», страстной и порывистой Полине.
В 1867—1871 гг. Достоевский, спасаясь от кредиторов, живет в Женеве, Флоренции, Дрездене. В годы заграничных скитаний он написал роман «Идиот» и начал «Бесы», законченные по возвращении в Россию.
В «Идиоте» (1867) Достоевский сделал попытку создать образ «положительно прекрасного» человека. Герой романа — человек исключительного душевного бескорыстия, внутренней красоты и гуманности. Хотя князь Мышкин по рождению принадлежит к старинному аристократическому роду, ему чужды сословные предрассудки, он по-детски чист, наивен и бескорыстен. Знакомые Мышкину с детства боль и чувство отверженности не ожесточили его — наоборот, они породили в его душе особую, горячую любовь ко всему живому и страдающему. Но при свойственном ему бескорыстии и нравственной чистоте, роднящих его с Дон Кихотом и пушкинским «Рыцарем бедным», «князь-Христос» (как автор называл своего любимого героя в черновиках романа) не случайно повторяет в романе страдальческий путь евангельского Христа, Дон Кихота, пушкинского «Рыцаря бедного». И причина этого не только в том, что, окруженный реальными, земными людьми с их разрушительными страстями, князь невольно оказывается захваченным круговоротом этих страстей. Истоки безысходно трагической судьбы Мышкина, кончающего безумием, не только в беспорядке и нескладице окружающего его мира, но и в самом князе. Ибо так же, как человечество не может жить без душевной красоты и кротости, оно (и это сознает автор «Идиота») не может жить без борьбы, силы и страсти. Вот почему рядом с другими дисгармоническими, страдающими, ищущими и борющимися натурами Мышкин оказывается в критический момент своей жизни и жизни окружающих его близких людей реально беспомощным. На любовь двух женщин, борющихся за его сердце, герой романа может ответить лишь сочувствием и жалостью.
Как трезвый наблюдатель, Достоевский не мог закрыть глаза на новые черты общественной и культурной жизни России. Но его представления о возможности для России идти вперед, в отличие от Запада, без коренных социально-политических преобразований создавали стену взаимного отчуждения между Достоевским и участниками освободительной борьбы. Высоко оценивая глубину и страстность исканий, нравственную бескомпромиссность и способность лучших представителей русской молодежи к самопожертвованию, Достоевский не сочувствовал революционному направлению ее исканий, видя в нем одно из проявлений отвергнутого им «западничества». Еще в статьях периода «Времени» и «Эпохи» Достоевский сформулировал тезис, согласно которому преимущество России перед Западом в том, что широкие слои русского народа сохранили живые ростки инстинктивного братского чувства между людьми, утраченного на Западе вследствие отчуждения и обособления людей друг от друга. Позднее Достоевский
115
вносит новые черты в свое противопоставление России и Запада: вслед за И. В. Киреевским, А. С. Хомяковым и другими идеологами русского славянофильства он утверждает, что сохранить живым братское чувство, утраченное, как он полагает, на Западе, России помогла восточнохристианская традиция, воспринятая и сохраненная православной церковью в противоположность западноевропейским католичеству и протестантизму с присущим им уже с самого момента их зарождения атомизирующим, рационалистическим началом.