ГУМАНИТАРНОЕ АГЕНТСТВО АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 2000 9 глава

Мой пациент сначала реагировал на эту ситуацию пол­ным подчинением, но в конце концов впал в полное от­чаяние, потому что в подобных случаях терпение никогда не приводит к сколько-нибудь сносной гармонии. Нако­нец он восстал. Дело кончилось драматическим конфлик­том, так как его супружество действительно было подобно неудачному варианту «Укрощения строптивой». Эта коме­дия Шекспира в драматической форме представляет тот же сказочный мотив. В конце концов мой пациент вы­рвался из ставшей невыносимой ситуации и надолго рас­стался со своей женой.

Я хотел бы здесь еще раз повторить, что переработка проблематики такого рода любимой сказки может пред­ставлять большую терапевтическую ценность. При этом осознание факта мифологической подоплеки пережитых перипетий и отделение Я-комплекса от персонажа иден­тификации важны не менее, чем понимание всех персо­нажей, особенно противника или партнера, в качестве персонификаций собственного бессознательного комплекса. Согласно моему опыту, такое осмысление взаимосвязи ме­жду собственной проблематикой и событиями сказки об­ладает большей убедительностью, чем все прочие толко­вания, которые можно получить при анализе¹⁶.

Учитывая эти два случая, обратимся вновь к сказке, что­бы понять находящуюся в ней проблематику развития и со­зревания. Я вновь исхожу в первую очередь из женского Я (принцесса) и рассматриваю все остальные персонажи сказ­ки как внутренние инстанции женской психики. Я уже ука­зывал, что привязанность к имаго-образу (Imago) отца, при­водит к такому Я, которое должно сверхкритично и высо­комерно отклонять все новое, юное и несущее перемены. Как упоминалось, авторитет родителей был для пациентки безусловным и у нее никогда не возникало даже мысли о противодействии. Эта одержимость анимусом отца вызыва­ет у женщины подспудную тяжелую агрессивность псевдо­мужского характера, которая, однако, служит цели разру­шить и прекратить неизбежную в этой ситуации изоляцию Я. Так как эта энергия Я недоступна сознанию, то по боль­шей части она возвращается в основной архетип отца и вы­зывает здесь образование грубой, брутальной, едва ли не са­дистской фигуры анимы, завладевающей Я и приводящей его в ситуацию бедности и нищеты. В сказке эта фигура вы­ражена бродячим музыкантом. Скрытая идентификация ме­жду королем-отцом и Дроздобородом обнаруживается в том факте, что именно в тот момент, когда отцу приходит в го­лову мысль отдать дочь в жены первому встречному нище­му, и появляется Дроздобород, словно он с помощью теле­патии узнал об этом плане короля. Параллель с ситуацией бедности и нищеты Я можно видеть в депрессивном состоя­нии пациентки, в котором она ни на что не пригодна и не нужна. Случавшиеся проявления агрессивности носили чисто деструктивный характер: будучи направлены против Я, они вызывали усиление чувства вины и собственной никчемности, пока наконец жизнь не представлялась ей полностью разбитой.

Вследствие недостаточного развития Я факт увода из прежней дочерней действительности переживается пациенткой как проклятие и бедствие. С другой же стороны, этот факт ставит ее перед лицом жестокой реальности и принуждает, как это происходит во время анализа, прояв­лять свои собственные достоинства и обнаруживать свои собственные желания и потребности, начиная одновремен­но добиваться их реализации. На этом пути необходимо пройти трудную стадию обнищания, то есть, выйдя из со­стояния тотальной зависимости от хаотичной агрессивно­сти анимуса, прийти к связи с этой, иной, частью лично­сти. Только таким образом может быть преодолена преж­няя действительность и достигнут новый уровень, который соответствует мужскому герою, преодолевающему превос­ходство патриархального образа отца (Vaterimago).

К сожалению, здесь невозможно описать и документи­ровать весь ход анализа. Следует только обратить внима­ние на то, что путь созревания структуры Я-комплекса мо­ей пациентки из ситуации обнищания также проходит че­рез образ бедной судомойки, которая при богатом дворе этого мира должна прилагать все усилия, чтобы наполнить свой горшочек. Хотя это связано преимущественно с из­менением внутреннего способа переживаний и отношений, так что можно сказать, что она собирает из богатых со­кровищ своего бессознательного необходимые для ее Я собственные возможности, однако в то же время они на­ходят конкретное воплощение и во внешнем мире. В про­цессе своего выздоровления пациентка постепенно начала с того, что наряду со своим домашними заботами стала выполнять сначала очень простую и непрестижную рабо­ту. Позднее, однако, она с помощью собственных усилий добилась того, что ей за это стали платить и наконец она смогла, благодаря творческому дарованию, создать поло­жение, когда стала уважаемой, известной и соответствен­но оплачиваемой. Вид деятельности и форма, в которой она ее осуществляла, приобрел, наконец, женский харак­тер и избавился от господствовавшей прежде псевдомуж­ской агрессивности.

Мне хотелось бы здесь еще немного остановиться на де­прессивном моменте, учитывая связь его со сказкой. В глу­бине, за стоящими преимущественно на первом плане синдромом навязчивых состояний и истеричностью, у пациент­ки расположен депрессивный комплекс с его оральной про­блематикой, которая в сказке ясно выражена символами нищеты, еды, горшков и т. п. Согласно модели аналитиче­ской психологии, при депрессии имеет место перенос энер­гии. Депрессивный психический комплекс, который нахо­дится в бессознательном, требует высокого потенциала пси­хической энергии, которую он заимствует у Я. При этом Я человека, страдающего депрессией, утрачивает энергетиче­ский заряд и становится пустым. Ядро этого комплекса, по­добно ядрам большинства комплексов, расположено в архетипической области, причем концентрация энергии в этом месте ведет к мобилизации компенсаторного образно­го материала и креативному образованию символов. В на­шем примере этому процессу соответствует появление анимуса Дроздоборода. Резюмируя, можно сказать, что ком­плекс нуждается в энергии Я, чтобы ввести в сознание содержание бессознательного.

Согласно концепции Фрейда, в основе модели депрес­сии лежат субъект-объектные отношения. Между нарцис-сическим влечением пациента и объектом его любви суще­ствуют отношения любви-ненависти, и часть, относящаяся к ненависти, т. е. враждебное чувство, не может пережи­ваться в отношении к объекту. Она направляется, в ос­новном, против собственного Я пациента, причем тот спо­собен выражать лишь свою потребность в любви или в объекте желания. Рассматриваемый случай соответствует этой концепции только лишь относительно, так как вслед­ствие ослабления структуры был налицо свободно плаваю­щий потенциал агрессивной деструктивности как таковой. Депрессивная немота пациентки также имеет скорее ха­рактер драматично-истерический, нежели обычная пассив­ная немота при депрессии. Это также соответствовало анимусу Дроздоборода, в то время как у чисто депрессивного пациента скорее можно обнаружить сказку с немотой и молчанием, как, например, «Божье дитя» («Marienkind»). В противоположность депрессии, синдром навязчивых со­стояний характеризуется очень высокой жесткостью соз­нательных доминант, которые в нашей культуре, как правило, формируются патриархатом и влечениями Великого Отца. За этим лежит соответствующая садомазохистская агрессивность. Именно эти влечения обнаруживаются и в сказке. Конечно, на основании сказки нельзя диагности­ровать форму невроза; я хотел указать здесь только на ту меткость, которую демонстрирует бессознательное при по­иске любимой сказки, подходящей к основным структур­ным компонентам психического.

Мне представляется, что проблема невроза заключает­ся в том, что человек, вследствие идентификации или ин­фляции с архетипом сказочного персонажа, бессознатель­но предпринимает обреченную на неудачу попытку про­живания мифа. Таким образом описываемая пациентка остается вечной принцессой, которая вообще не способна к взаимоотношениям с мужчинами, потому что ни один из них для нее не достаточно хорош, или же она попадает во внутреннюю ситуацию обнищания с тотальным подчи­нением внешнему или внутреннему мужскому агрессивно­му элементу, и ощущение себя беспомощно зависимой от него постоянно унижает ее как женщину. При этом глубо­ко в сердце остается неопределенная тоска по освобожде­нию лучшим, прекраснейшим мужчиной, тоска по вели­кой любви, которая уже когда-то была, а теперь ее люби­мый утрачен, и его ценность она только теперь начинает понимать.

Ах, кабы мне была дана свобода,

Я стала бы женой Дроздоборода.

Эта тоска направлена и на супруга, проявляясь в том, что он все время подвергается критике. Он никогда не вос­принимается таким, как он есть, со своими ошибками и слабостями, потому что ему, в сущности, вменяется в обя­занность разоблачить однажды себя в качестве короля, об­ладателя прекрасного замка, который спасет ее от внутрен­ней нищеты.

Вследствие идентификации Я-комплекса с частью сказ­ки, а именно, с ее главным действующим лицом, прочие персонификации погружаются в бессознательное и, вслед­ствие своей бессознательности, проецируются на окружающее. Это проецирование, а также констеллированная энергия вызванного к жизни архетипа, оказывающего воз­действие и на внешний мир, вели к тому, что пациенты с точностью почти смехотворной копировали судьбу соответ­ствующего героя или героини их любимой сказки, за ис­ключением, конечно, финального спасения. Собственно, здесь можно говорить о вступлении в брак не с живым че­ловеком, но в какой то смысле с нищим, чей облик, как предполагается, скрывает короля, и тогда возникает невы­носимая для обеих сторон ситуация невроза, представляю­щая супружество Дроздоборода.

Возможность решения проблемы лежит в признании действующих в динамике мифа персонажей частями сво­ей личности и в освобождении Я-комплекса от иденти­фикации с принцессой. Для пациентки было необходимо отказаться от ожидания найти в своем супруге короля Дроздоборода, который один поможет ей в обретении соб­ственной женственности и подобающей роли в этом ми­ре. Скорее она должна отыскать Дроздоборода в своей соб­ственной душе и искать решения проблем своей связи с отцом и своего анимуса во внутреннем мире, а не во внеш­нем. Только развив собственное мужество и некоторую порцию жесткости по отношению к собственному бесси­лию Я, своей пассивности и своей робости, ей удалось вы­стоять против трудностей и сложных жизненных ситуаций, не реагируя на них невротической симптоматикой.

После продолжавшегося около года анализа, незадолго до начала первого коренного перелома в понимании сво­ей проблематики, у пациентки был сон, который вновь заставил обратиться к одному из эпизодов сказки, а имен­но к эпизоду с разбитыми на рынке горшками, последне­му из серии неудач принцессы. К этому моменту паци­ентка надеялась, наконец, научиться водить машину, пре­одолев препятствовавший этому прежде страх. Незадолго до принятия решения ей приснился следующий сон:

Я сижу в нашем автомобиле и держу в руке бокал. Вдруг он с силой разбивается, и я охвачена страхом по­резаться. Тогда я очень громко кричу: «Папа, папа!».

Ей ясно: в том, что бокал разбился, ей некого винить, кроме себя. Она понимает, что пьяный гусар, который в сказке опрокидывает горшки, находится в ее собственной личности и не способен ни к чему, кроме разрушения, на­пример, может помешать обучению водить автомобиль.

Возвращаясь ко второму случаю, нам остается подоб­ным же образом взглянуть на события с точки зрения муж­ской психологии. Персонаж идентификации здесь Дроздобород, а не принцесса, персонифицирующая аниму муж­чины. Проблема здесь заключается не в освобождении Я-комплекса от тесной связи с родителями, но в развитии здоровой функции анимы. Это соответствует отсутствую­щей в генезисе этого пациента эмоциональной связи с ро­дителями и дальнейшей его изоляции от них. Дроздобород также относится к тем сказочным персонажам, будь то принц или король, которые появляются неизвестно от­куда. Нигде в сказке не говорится о его родителях или о его происхождении. В уже упоминавшемся первоначаль­ном сновидении пациента вторым мотивом выступает мо­лодая тетушка, повергающая его в ужас своей резкой кри­тикой, выступающая в качестве работающей не покладая рук прислуги. В то время как у женщины анимус отвечает принципу логоса, в широком понимании, в мужской пси­хологии анима воплощает эрос и тем самым тесно связа­на с функцией отношений (Beziehungsfunktion).

Стоит в этой связи обратить внимание на то, что фи­гура Дроздоборода, с мифологической точки зрения, мо­жет быть уподоблена германскому Вотану, который высту­пает как дочеловеческий архетипический гештальт, «стран­ник», то есть ни с кем не связанный. Имя Дроздобород (Drosselbart) можно заменить на «Крошкобород» (Brosel-bart) (потому что в бороде остались крошки от еды), или Остро- (Spitz-), то есть Торчащебород (Spreizbart), что от­сылает к Мефистофелю, или, наконец, Конскобородый (Pferdebart). Конскобородый это прозвище Одина или Во­тана, к тому же наша сказка очень напоминает сватовство Одина к Ринде. 5та благородная девица много раз отка­зывала ему, пока, наконец, с помощью волшебства, он не добился того, что недотрога вступила с ним в брак.

Идентификация Я-комплекса с этим лишенным кор­ней странником означает, что эпический принцип эроса, а с ним и эмоциональная функция этого пациента оста­лись в бессознательном и находятся под доминированием коллективного патриархального принципа: следует любить свою собственную жену; следует отвергать своих школь­ных учителей; следует свободно и современно чувствовать себя в супружеских отношениях и т. д. Для пациента-муж­чины с доминирующей матерью типично то, что образ женщины является ему усиленным отцовским анимусом, так как в его генезисе мать практически представляла так­же и отцовский элемент. Соответственно, перед ним сто­ит задача высвободить свою аниму из этой области и встретиться лицом к лицу с нищетой своего собственного эмоционального мира, который никогда не был у него дос­таточно развит и не принимался им во внимание. При этом ему необходимо с определенным смирением признать соответствующие ошибки. Только на этом пути он сможет освободиться от своей изолированности и неукоренен­ности.

Его основная проблема состоит в том, что эту аниму, которая относится к внутренней области, он проецирует во внешний мир и смотрит на свою жену так, как будто она является принцессой из сказки. А так как у каждой проекции есть свой крючок, на котором она висит, то он, естественно, выбрал себе такую жену, в характере которой обнаруживается точное сходство с характером принцессы, что хорошо видно и в выборе ею самой супруга. Но едва ли возможно, чтобы параллель заходила так далеко, то есть, что его жена осуществляет именно тот план, кото­рый предлагается в сказке о Дроздобороде; можно почти с полной уверенностью утверждать, что она предпочтет другую сказку. Конечно, мне известно относительно не­много о любимых сказках партнеров моих пациентов, од­нако, судя по моим наблюдениям, они никогда не совпа­дают. Таким образом, супружество, естественно, должно терпеть крушение, коль скоро архетипические персонажи взаимно проецируются и делают невозможной встречу на человеческой плоскости. При взгляде на этот брак очевидно также, что пациент поступал, с одной стороны, как ни­щий, с другой — как пьяный гусар, и остался «подвешен­ным» в этих архетипических ролях.

Я попытался на примере этой сказки дать представле­ние о том, как психическая констелляция как мужской, так и женской души может использовать один и тот же мир образов для выражения с его помощью собственной проблематики. Здесь, как мне кажется, различные иден­тификации Я-комплекса одновременно соответствуют раз­личным психологическим функциональным типам этих па­циентов. Оба анализа содержат немало другого материала, который либо напрямую связан с этой сказкой, либо эта связь может быть психологически обоснована.

ЖЕСТОКОСТЬ В СКАЗКЕ

В подавляющем большинстве сказок содержится чрез­вычайно много разнообразных феноменов «жестокости». Уже в древнейшей из известных нам сказок, входящих в наше культурное пространство, в египетской сказке «Два брата», относящейся к Девятнадцатой Династии, то есть около 1200 г. до Р. X.¹, содержатся мотивы убийства, забоя (скота), самокастрации и расчленения убитого. Если с этой точки зрения взглянуть на детские и бытовые сказки брать­ев Гримм², то бросится в глаза, что они форменным обра­зом кишат всеми отвратительными, ужасными и гнусны­ми действиями, какие только в состоянии изобрести мозг садиста. Так, например, в «Красной Шапочке» люди по­жираются диким зверем, в «Рапунцеле» похищают ребен­ка, в «Верном Джоне» человек превращается в камень, в «Золушке» обрубают пальцы на ногах, чтобы надеть ту­фельку, в «Госпоже Метелице» девушка приклеивается смо­лой, в «Гензеле и Гретель» и в «Братце и сестрице» челове­ка сжигают или пожирают дикие звери. В «Чудо-птице», где девушку разрубают на куски, и в «Госпоже Труде», где младенца сжигают заживо, речь идет о еще большей жес­токости, а высшая степень ужаса достигается в сказке «Можжевельник» («Machandelboom»): здесь ребенку отру­бают голову, разрубают на куски, варят и, наконец, дают съесть ничего не подозревающему отцу.

На основании такого перечисления нет ничего удиви­тельного в том, что часто возникает желание изгнать сказ­ки из детской, а если это невозможно, то, по крайней ме­ре, очистить их от жестокости и в таком виде предложить детям. Но, как это ни странно, подобные попытки нико­гда не приносят успеха. Собственно, каждый раз обнаружи­вается, что такие интерпретации сказок совсем неинтерес­ны детям, и в то же время они жадно набрасываются на первоначальный текст, коль скоро удается его заполучить.

В этой связи я хотел бы привести впечатляющий и за­ставляющий задуматься случай, еще в начале нашего века описанный Бильц (J. Bilz) в книге «Сказочные истории и процессы созревания»³. Автор сообщает о девочке двух с по­ловиной лет, находящейся в первой фазе упрямства (сопро­тивления), которая получила в подарок картинку, изобра­жавшую Красную Шапочку и волка. На картинке был изо­бражен волк в ночной рубашке и в ночном чепце бабушки, поджидающий Красную Шапочку. Малышке, слышавшей сказку только до эпизода встречи Красной Шапочки с вол­ком, теперь хотелось узнать, почему волк лежит в постели. Она очень внимательно выслушала известный диалог меж­ду волком и Красной Шапочкой, который пришлось повто­рить около дюжины раз. Следующую ночь ребенок спал беспокойно, а просыпаясь обнаруживал страх перед злым волком. Чтобы успокоить ребенка, взрослые не нашли ни­чего лучшего, чем отыскать картинку, вырезать из нее вол­ка и сжечь. Теперь девочка спала спокойно, но еще несколь­ко дней с интересом расспрашивала о волке. Ей всякий раз объясняли, что злой волк сгорел, что волков нет и встре­тить их можно только в далекой России. Несколько недель спустя отец с ребенком собрался на прогулку в находив­шийся неподалеку лес. Заботливая мать, одевая девочку, об­ратилась к ней: «Сейчас ты пойдешь с папой в лес к ми­лым зайчикам!» Малышка просияла. Однако на лестнице нашим путешественникам попался навстречу старый сосед. Он поинтересовался, куда же они направляются. К велико­му удивлению отца, ребенок ответил, притом вполне опре­деленно и без запинки: «В лес к юскому (русскому) волку!»

Бильц справедливо указывает на то, что даже этот впе­чатлительный ребенок по собственной инициативе ищет встречи со страшным волком. Видимо, в нем наличеству­ют силы, которым необходимо найти пожирающее детей чудовище.

Интересно, что этот ребенок спонтанно отыскивает то действие, которое мы находим в виде ритуала при изуче­нии обрядов инициации в примитивных культурах, явно исходящих из знания того, что зрелость достигается лишь путем страдания, боли и мучений. Очередная, высшая ступень созревания может быть достигнута только после пре­одоления и разрушения предыдущей. В примитивных куль­турах совершающие обряд посвящения фактически под­вергают инициируемого мучениям и имеют в своем рас­поряжении целый каталог невероятных, на наш взгляд, жестокостей. На более высокой ступени таких обрядов, ко­гда речь идет о высших духовных процессах, подобную жестокость можно встретить только в символической фор­ме, но и эти образы демонстрируют знакомый нам по сказ­кам или примитивным ритуалам беспощадный характер. В качестве примеров я хотел бы привести описанный М. Элиаде обряд инициации, осуществляемый шаманом, и интерпретацию Юнгом «Видений Зосимы», где речь идет о мистической инициации. В изложении Элиаде первая фаза инициации врачевателя в Малекула протекает сле­дующим образом:

Одного Бвили в Лол-Наронг навещает сын его се­стры и говорит ему: «Мне хотелось бы, чтобы ты мне кое-что дал». Бвили спрашивает его: «А выполнил ли ты условия?» — «Да, я их выполнил». Он продолжает: «Спал ли ты с женщиной?» — «Нет». Бвили говорит: «Хорошо». Потом он говорит племяннику: «Подойди сюда. Ляг на этот лист». Юноша ложится. Бвили делает из бамбука нож. Он отрезает юноше руку и кладет ее на другой лист. Он смеется над своим племянником, и тот смееется ему в ответ. Он отрезает вторую руку и кладет ее рядом с первой. Он возвращается к юноше, и оба смеются. Он отрезает ему ногу по колено и кладет ее ря­дом с руками. Он возвращается и смеется, то же делает и юноша. Он отрезает вторую ногу и кладет ее рядом с первой. Он возвращается и смеется. Племянник тоже смеется. Наконец он отрезает ему голову и кладет ее пе­ред собой. Он смеется и голова тоже смеется. Он воз­вращает голову на место. Он берет руки и ноги, кото­рые он отрезал, и тоже возвращает их на свое место⁴.

Из «Видений» Зосимы мне хотелось бы выбрать лишь небольшой отрывок, который, на мой взгляд, подходит к нашей теме. Текст гласит:

Ибо торопливыми шагами приближается на заре некто, который овладевает мной и разрубает меня ме­чом, меня пронзающим, и разымает меня, дабы привес­ти в гармонию. И силой рук своих, держащих меч, он отделяет кожу от моей головы, и он соединяет кости с кусками мяса, и все вместе, по замыслу своему, сжига­ет на огне, пока я не ощущаю, как тело мое преобража­ется и становится духом. И это моя невыносимая мука⁵.

Зосима из Панаполиса, известный алхимик и гностик третьего века, оставил записи о случившемся у него глубо­ко пережитом видении, частью которых и является приве­денная выше цитата. Здесь особенно четко проявляется то, что в основе процесса душевной трансформации лежат со­бытия, носящие крайне жестокий характер. К. Г. Юнг до­бавляет к этому: «Драматическое изображение показывает, каким образом божественное оказывается доступным чело­веческому постижению, а также обнаруживает то обстоя­тельство, что человек переживает божественное вмешатель­ство именно как наказание, муку, смерть и, наконец, пре­ображение».

Для меня очевидно, что этот феномен жестокости, ко­торый, в свою очередь, является лишь частным аспектом проблемы агрессивности, свидетельствует о чем-то очень многогранном. Когда я здесь останавливаюсь на одном ас­пекте, а именно, на становлении и созревании, совершаю­щихся во внутренней душевной сфере, и пытаюсь осмыс­лить соответствующие образы, то отдаю себе отчет в фраг­ментарном характере этого предприятия.

В другом месте⁶ я указывал на то, что для ребенка од­но из психологических значений сказки состоит в необхо­димости научиться пониманию глубоких инстинктивных свойств его собственной натуры и отстаиванию своего Я при столкновении с этими, часто превосходящими, сила­ми. В символической форме сказки предлагают ребенку типичные модели поведения, позволяющие выстоять в этой борьбе. Очевидно, что сюда относятся не только спо­собы преодолеть и перехитрить демонические силы, пред­ставленные драконами, русалками, чертями, великанами или злыми карликами, но также упоминавшийся опыт страдания, смерти и преображения. Тем самым жестокость выступает не только как наказание за зло или за неосто­рожность и наивность, но и как присущий самому герою мотив претерпевания страданий.

Если рассматривать сказку как совершающуюся в душе драму, то все встречающиеся в сказке персонажи, поступ­ки, животные, места или символы знаменуют собой внут­ренние душевные движения, импульсы, переживания и стремления⁷. Ребенок, слушающий сказку, свободен в вы­боре того или иного мужского или женского персонажа, чтобы идентифицировать себя с ним, и тем самым этот пер­сонаж идентификации занимает положение Я-комплекса. В процессе созревания опыт страданий, мучений или даже смерти и воскресения предстоит герою или героине сказ­ки, а не только злой сопернице, как в «Гензеле и Гретель». Конечно, все они перед освобождением проходят путь стра­даний. То же можно обнаружить и в «Братце и сестрице», где брат превращается в животное, а сестра угорает в бане, Красная Шапочка оказывается проглоченной, а юноша в «Можжевельнике» разрубается на куски и пожирается. Но почти всегда за смертью следует трансформация, которая на языке символов означает успешное достижение следующей ступени созревания.

Естественно, что несмотря на аналогию с ритуалами инициации, гностическими или алхимическими символи­ческими рядами, все же предположение о том, что сказоч­ные персонажи символизируют процесс созревания и раз­вития останется всего лишь спекулятивным умозрением, ес­ли в рассматриваемых случаях нам не удастся найти для этого предположения соответствующих подтверждений. Кроме того, необходимо, чтобы те образы или символы, ко­торые наличествуют в сказке, были также налицо в снах и фантазиях, сопровождающих процессы душевного роста и созревания, и можно было установить отчетливую связь ме­жду теми и другими.

Мне хотелось бы привести здесь подходящий случай из своей практики. Речь пойдет о двадцатичетырехлетней пациентке, которая обратилась к анализу в связи с тяже­лым неврозом, выражавшимся преимущественно фобиями, навязчивыми состояниями, а также болезненной сим­птоматикой в области желудка и желчного пузыря. Кроме того, наблюдались суицидные тенденции с демонстратив­ными попытками суицида, а также лекарственная зависи­мость. К сто четвертому сеансу пациентке приснился сле­дующий сон:

Я была со своей подругой в гостинице. Была ночь. Пришло много людей, которые спрашивали хозяина гостиницы. Я открыла им дверь, моей подруги в это вре­мя не было. Я позволила им войти, и они сказали мне, что подруга, которая теперь оказалась моей сестрой, мертва. Будто ее сбила машина. Я заплакала. В другом помещении был мой отец, который выглядел, как мой теперешний друг. Он сказал мне, что это чушь.

Потом я оказалась в огромном здании с многочис­ленными помещениями. Я сказала находящимся там людям, что надо выпустить запертого там моего бывше­го мужа и посадить меня на его место. Наверху стоял человек, который сказал, что если я спущусь в погреб и дам отрезать себе руки, то смогу попасть к мужу. Я по­шла туда, и мужчина отрезал мне ножом руки. Я запла­кала, а потом была приведена и допущена к нему.

После того, как пациентка рассказала этот сон, у нее появилось смутное воспоминание о какой-то сказке, в ко­торой девушке отрубают руки. В раннем детстве именно эта сказка была ее любимой. Потом мы вместе выяснили, что речь идет о сказке братьев Гримм «Безрукая девушка».

Я хотел бы здесь обратить особое внимание на совер­шающийся как в сказке, так и в сновидении пациентки жестокий акт отрезания рук и сделать попытку понять, что скрывается за этим действием и какое значение оно имеет для переживаний и развития пациентки. Но прежде всего надо вкратце изложить содержание сказки.

Бедный мельник, у которого не было ничего, кроме мельницы и росшей за ней яблони, однажды отправил­ся в лес и встретил там старика. Тот пообещал ему бо­гатство, если он отдаст ему то, что стоит за его домом. Так как мельник подумал, что речь идет о яблоне, он заключил договор и, вернувшись домой, нашел полные сундуки добра. Однако когда его жена узнала о сделке, она испуганно закричала, что это, должно быть, был черт, имевший в виду не яблоню, а их дочь, которая в то время находилась за мельницей, подметая двор.

Пришло время, и злодей захотел забрать дочь мель­ника, но она чисто вымылась и мелом обвела вокруг себя круг, так что черту не удалось к ней приблизить­ся. Тогда в гневе он пригрозил он мельнику отобрать от него всю воду. Но на следующее утро, когда черт вернулся, девушка пролила слезы на свои руки, и сно­ва он не смог к ней приблизиться. Тогда он еще боль­ше разгневался и потребовал от мельника, чтобы тот отрубил дочери руки, что он в конце концов и сделал из страха, что черт заберет его самого. Но когда черт пришел в третий раз, девушка так долго плакала и столько слез пролила на обрубки своих рук, что они снова были совершенно чистыми. Тогда ему пришлось уступить к потерять все права на нее. Но она решила уйти прочь и весь день брела, пока не наступила ночь и она не пришла в королевский сад. Перейти ручей, по которому проходила граница сада, ей помог ангел, и она стала прямо ртом есть с росшего в этом саду дерева грушу. Заметивший ее садовник рассказал об этом королю, который на следующую ночь вместе со священником остался в саду, чтобы самому увидеть та­кую диковинную вещь. В полночь в саду появилась де­вушка, подошла к дереву и снова стала прямо с дерева есть груши. Королю она понравилась, он взял ее с со­бой во дворец, а так как она была красива и благочес­тива, то он взял ее в жены и велел сделать для нее из серебра новые руки.

Спустя год королю надо было отправляться в поход, и он оставил молодую жену на попечение своей мате­ри. В это время у королевы родился ребенок, и мать на­писала об этом своему сыну. Но в то время как гонец спал, черт подменил письмо, и король прочитал, что его жена родила урода. Несмотря на это, он в своем ответ­ном послании велел дожидаться его возвращения. На обратном пути гонец опять заснул, и черту удалось под­менить письмо, так что в нем матери теперь было приказано убить королеву с ребенком и в доказательство со­хранить язык и глаза королевы.