ГУМАНИТАРНОЕ АГЕНТСТВО АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 2000 10 глава

Но свекровь пожалела молодую женщину, она взяла язык и глаза косули, а королеву с ребенком отослала в дальний лес. В конце концов та пришла в большой дре­мучий лес и обратилась там с молитвой к Богу. Тогда снова перед ней появился ангел господень и привел се в маленькую хижину. Все семь лет, что она оставалась в этой хижине, ее не покидал ангел и по божьему мило­сердию у нее, в награду за ее благочестие, отросли от­резанные руки.

Когда король вернулся из похода домой, он спросил о своей жене и ребенке, и, не найдя их, догадался о под­мененных письмах. Тогда он поклялся: «Пока светит солнце, я буду идти и не стану ни есть, ни пить, пока вновь не отыщу мою дорогую жену и мое дитя». Семь лет странствовал он и искал повсюду и, наконец, при­шел в большой лес и нашел там маленькую хижину, в которой жила его жена. Так вновь счастливая судьба свела их друг с другом.

Героиня этой сказки претерпевает целый ряд злых жестокостей. Сначала, из-за неосторожности отца, ей грозит полное подчинение персонифицированному в черте прин­ципу зла и связанная с этим потеря души. Если ей и удает­ся это предотвратить, то лишь жертвуя обеими своими ру­ками, отрезать которые был вынужден сам отец. Зло вновь вмешивается в заключенный после этого брак, разрушает его и угрожает ей и ее ребенку смертью. Наконец, она долж­на провести долгие годы в изгнании и в одиночестве, ко­торое, однако, как мы ясно видим, носит не деструктивный, но целительный характер.

Исходным пунктом в этой сказке служит крайняя сте­пень связи дочери с отцом, а также проблема освобож­дения от нее в процессе развития. Согласно древнему патриархальному обычаю, дочь практически является соб­ственностью мельника, который вправе пообещать ее лю­бому, даже черту. Если перенести эту ситуацию на психи­ческое, имея в виду истолкование ступени развития субъ­екта, то речь идет о несамостоятельном и зависимом Я, находящемся под доминированием коллективного бессоз­нательного. Отец как представитель прежней установки сознания, которая соответствует традиционным коллектив­ным нормам, ясно обнаруживает глупую материалистиче­скую неприспособленность, в результате которой ему при­ходится оказаться во власти тени, то есть всех ничтож­ных, негативных и злых качеств. Его жажда власти и либидо (для последнего служит символом обещанное чер­том золото) отдает на произвол тени здоровое развитие Я, а также его будущие возможности. Интересно, что в дру­гих вариантах сказки (русская «Безрукая девушка»⁸, япон­ская «Безрукая девушка»⁹, французская «Безрукая девуш­ка»¹⁰ и дунайская «Девушка, лишившаяся рук»") девушку преследует не черт, а злой женский персонаж: мачеха, свек­ровь, ревнивая мать или невестка. Здесь, как это часто происходит в сказаниях и мифах (вспомним о чертовой бабушке), черт связан с великим Женским, которое, буду­чи вытесненным при патриархате, приобретает негативный деструктивный характер.

Защитный механизм, который в конце концов позво­ляет Я избежать этой инфляции тени, известен нам из нев­роза навязчивых состояний: это церемония очищения или умывания. Магическая чистота и связанное с ней обведе­ние белого круга — вот то, что не позволяет черту овладеть девушкой. Несмотря на это, ему все же удается добиться утраты рук, что символически, как это расценивает и X. фон Байт¹², означает временную утрату дееспособности и сопровождается параличом душевной активности. За этим следует регрессия, возврат к ранней оральной ста­дии, когда мир мог быть постижим и доступен только по­средством рта или с помощью других. Эрих Нойманн об­стоятельно исследует потенциальные (проспективные) воз­можности, существующие на этой стадии¹³. Однако и здесь зло и жестокость окольными путями приводят к благу и пользе благодаря разрыву слишком тесной связи между от­цом и дочерью. Тем самым может быть совершен очеред­ной шаг на пути развития и созревания. Происходит от­каз от бесплодных и ведущих в тупик, несмотря на мате­риальное благополучие, отношений с родителями ради собственной неведомой судьбы. Таким образом, жестокие сказочные события в символической форме ясно выражают давно известную мудрость, что на пути к независимости и самоосуществлению часто необходимо принести болезнен­ную жертву, которая диктуется крайней нуждой. Такие си­туации известны нам в случаях замедленного освобожде­ния от родительского имаго. Тут можно также вспомнить о часто встречающихся у животных жестоких формах от­лучения от «родительского дома», таких, например, как вы­брасывание птенцов из гнезда или церемония покидания медведицей своих медвежат. Это производит сильное впе­чатление, если понаблюдать, как медведица заманивает своих выросших медвежат на дерево, имитируя опасную ситуацию, а потом незаметно покидает их. Нередко про­ходит двое суток, прежде чем бедный медвежонок, пону­ждаемый голодом и усталостью, визжа от страха, спуска­ется вниз, чтобы ступить на свой собственный путь в ми­ре, полном неведомых опасностей.

Если мельница с яблоней символизирует пространство сознания, в границах которого до сих пор действовало Я, то, в свою очередь, королевский сад, который девушка на­ходит при свете луны, соответствует бессознательному. Здесь к ней на помощь приходит ангел, тот самый ангел, который позднее появится еще раз, в одиночестве изгна­ния. Мы можем видеть в нем, по выражению Аленби (Allenby)¹⁴, образ трансцендентной функции, той функции, которая способна перекинуть мост между крайними про­тивоположностями и, как в данном случае, установить связь между сознанием и бессознательным.

Здесь девушка встречает фигуру анимуса, то есть не от­цовскую, а собственную форму активности, энергии, спо­собности действовать и выражать мысли. Для наглядности я не буду обстоятельно подходить ко всем встречающимся персонажам и символам, если они не связаны с подобны­ми параллелями. Поэтому можно только слегка коснуться факта отрезания рук у девушки. Как во многих подобных сказках, первая встреча Я с анимусом оказывается непро­должительной. Простой союз любящих еще не в состоянии вернуть Я полную дееспособность, и вместо рук девушка вынуждена довольствоваться протезами. Очевидно, что здесь наступает состояние идентификации Я с анимусом, причем Я должно довольствоваться постижением мира с по­мощью предоставляемых анимусом костылей. Эмма Юнг так пишет об этом состоянии: «В состоянии идентифика­ции с анимусом дело обстоит так, что в то время как мы убеждены, будто это мы что-то думаем, говорим или дела­ем, в действительности через нас говорит анимус, хотя мы этого и не сознаем. Часто очень трудно обнаружить, что мысли или мнения диктуются анимусом, а не являются на­шими собственными убеждениями, так как анимус распо­лагает непререкаемым авторитетом и суггестивной силой. Авторитет его связан с принадлежностью к универсально­му духу, а суггестивная сила проистекает из свойственной женщине пассивности мышления и соответствующей не­критичности»¹⁵.

Очевидно, что в нашей сказке возникает именно такое состояние, когда неподвижные и безжизненные протезы со­ответствуют некритично усваиваемым общим мнениям и представлениям. Таким образом кажущаяся гармония очень скоро вновь оказывается разрушенной конфликтом, разлу­чающим короля и девушку. Не без оснований можно пред­положить, что здесь, как во всех конфликтах, не обошлось без черта.

Затем следует рождение ребенка и подмена писем, ко­торая указывает на фальшь в отношениях Я и Бессознатель­ного (Анимус). Прорывающиеся теперь из бессознательного в сознание содержания, вследствие сопровождающего их те­невого аспекта, становятся негативными, злыми и демони­ческими, вновь угрожая Я уничтожением. Но на этот раз де­ло кончается немного лучше, так как зло нейтрализуется доброй материнской фигурой, а не церемонией очищения с последующей ампутацией. Демонической тени, которая, как мы уже видели, глубоко связана с негативно-женским, противостоит та часть доброго материнского персонажа, ко­торая способна защитить от уничтожения, не требуя в даль­нейшем отказа от существенных функций Я. Здесь снова зло и жестокость вынуждают к мучительным поискам вы­хода из до сих пор еще неудовлетворительного состояния и толкают девушку на дальнейший путь развития и созре­вания, который заканчивается окончательным и обновлен­ным восстановлением утраченных функций Я. Руки вновь отрастают.

Семь лет лесного уединения, непосредственно привед­шие к развязке истории, представляют собой мотив, кото­рый мы встречаем и в других сказках, например, в «Рапунцеле» или в «Двенадцати братьях» и в «Шести лебедях». Они соответствуют углубленному состоянию интроверсии, дол­гой вынужденной сосредоточенности на себе самом. При этом допускается лишь трансцендентный аспект ангела, ко­торому может удаться вновь навести мост к глубоким сло­ям природного бессознательного, которые должны быть мо­билизованы для необходимого исцеления. Только после этого может быть образована прочная связь с мужским и предотвращены угрозы будущим психическим возможно­стям, символизируемые ребенком.

«Это отступление в уединение леса сродни религиозно окрашенному средневековому покаянию, в культурно-исто­рическом плане восходящему к древнему отшельничеству с возможным индийским влиянием. Цель такого поведения заключается в том, чтобы добиться состояния максималь­но возможной интроверсии и обрубить все связи с внеш­ними объектами. Благодаря этому возникает соответствую­щее оживление внутреннего мира, когда возможны виде­ния, голоса, экстатические состояния»¹⁶.

Вернемся, однако, к взятому в качестве параллели сно­видению пациентки, в котором происходят жестокие со­бытия, подобные сказочным. Перед этой молодой женщи­ной возникла та проблема освобождения от очень глубо­кой отцовско-дочерней связи при сходном отторжении матери. Она была старшей из двух дочерей и с раннего детства любила отца, внутренне чрезвычайно привязанно­го к ней, в частности, они не раз вдвоем совершали по­ездки. В соответствии с этой фиксацией на отце позднее пациентка вышла замуж за человека, который представ­лял для нее типичную отцовскую фигуру. Он был более чем на двадцать лет старше ее, деловой знакомый отца, и познакомилась она с ним она также через отца. Брак молодой пациентки протекал очень несчастливо. Еще за три года до начала занятий произошел развод. Однако внут­ренне она оставалась очень сильно связана с этим челове­ком. В процессе анализа он поначалу обладал чертами де­монической негативной отцовской фигуры с выраженными магическими чертами, отец, обращенный в черта, кото­рый преследовал ее во сне, угрожая уничтожением. Как и в сказке, ее отец в известном смысле продал дочь этому человеку, то есть в действительности она была послана от­цом к этому человеку и таким образом с ним познакоми­лась. В точности как в сказке, в действительности ее отец тоже был испуган и растерян, когда этот человек захотел заполучить его юную семнадцатилетнюю дочь и против его воли обручился с ней.

Такая же ситуация всплывает и в сновидении. В первой сцене мы обнаруживаем отца, который недооценивает яв­ную опасность ситуации (здесь выступает на первый план глубокий конфликт с сестрой за расположение отца) и от­вергает как вздор. Во второй сцене всплывает демонический мужчина, к которому она, правда, сама здесь стремится и тем самым оказывается в ситуации сказки, когда у нее от­резают руки.

Дальнейшая аналогия с начальной ситуацией сказки об­наруживается в симптоматике пациентки. Она страдает, среди прочего, навязчивым стремлением к чистоте, так что ей, например, требовалось много часов, чтобы вытереть в комнате пыль, потому что она должна была при этом по­стоянно мыть руки. Мы знаем, что за этим симптомом, как в ранее рассмотренном случае, скрываются считающиеся злыми и неприемлемыми инстинкты, мысли и фантазии, для устранения которых пациент совершает церемонию очищения. Здесь также благодаря чистоте черт изгоняется, и средство это также не приводит к полному успеху, так как пациентка за свою достигнутую вытеснением чистоту пла­тит утратой дееспособности. И в самом деле, эта пациент­ка практически была недееспособна. Она проводила боль­шую часть дня в постели или совершала обряды очищения, а пищу принимала из рук своего тогдашнего друга, то есть вела себя как «безрукая девушка».

Утрата активности, направленной на конструктивное жизнеустройство, сопровождалась, тяжелыми выбросами агрессии, основанными на высоком напоре либидо, и бы­ла связана с маниакальностью и запущенной внешностью. Если смотреть на искомый лизис (поток, струя, греч.) сно­видения в перспективе или потенции, то сновидение пред­лагает путь, сходный со сказочным: жертва рук могла бы означать отказ от существовавшей до сих пор инфантильно-маниакальной неуправляемой активности, при одновре­менном освобождении от отца. Наконец, согласие оказать­ся запертой на месте запертого черта отвечает последовав­шему уединенному состоянию героини сказки. Я полагаю, что легко понять стремление человека, от которого усколь­зает контроль над миром своих инстинктов, оказаться за­пертым, чтобы придти к самому себе и не опасаться быть взломанным. Он мучительно страшится подвергнуть опас­ности себя самого и других. Не стоит рассматривать это лишь как мазохистскую потребность в наказании.

Связь между судьбой пациентки и сюжетом сказки усу­губляется рождением в обоих случаях ребенка. Ситуация с пациенткой и ее ребенком также обнаруживает растущее расстройство, которое может быть понято в соответствии с символикой сказки. Ребенок, на этот раз дочь, после раз­вода сначала был оставлен пациентке. Вследствие своего тяжелого расстройства она была не в состоянии о нем за­ботиться. Впоследствии его передали ее бывшему супругу. Она бессознательно проецировала на девочку соперниче­ство с младшей сестрой за внимание отца, а также силь­ное чувство ревности по отношению к матери. В начале анализа не было конца сновидениям и страхам за ребен­ка: его убивали, разрубали или похищали. Здесь хорошо видно, как возникшая в результате тесной связи с отцом тяжелая убийственная агрессия угрожает отношениям до­чери с собственным ребенком. Теневая сторона связи отца с дочерью, которую в сказке олицетворяет черт, про­должает представлять угрозу и после внешнего отделения Дочери от отца и замужества в смысле смертельной опас­ности дочери и для нее самой. То же самое можно сказать и об уже упоминавшихся суицидных мыслях и попытках, а также о различных проявлениях страха быть убитой. Таким образом, обнаруживаются, вплоть до частностей, очень широкие параллели между сказкой и психической ситуацией пациентки.

Сказку можно разделить на три периода, причем пер­вый из них касается отношений между отцом и дочерью и завершается отрезанием рук и уходом из дома. Во втором периоде завязываются отношения с мужчиной, происходит замужество и рождение ребенка. Он заканчивается изгна­нием из королевского дворца и новым началом странствий. Наконец, на третий и последний приходится лесное уеди­нение с регенерацией рук и воссоединением союза с фигу­рой анимуса. Если продолжить параллели между внутрен­ней ситуацией, а также внешним выражением судьбы мо­ей пациентки, с одной стороны, и сказочной историей, с другой, то в обращении к анализу и его осуществлении можно увидеть параллель к третьей фазе сказки. Здесь про­исходит то, что сказка выражает в символической форме уходом от мира, а именно добровольный и сознательно про­веденный интровертный процесс, и тем самым достижение гармонии с внутренним миром, приводящее в конце кон­цов в к восстановлению утраченной дееспособности. •

В дальнейшем я хотел бы привести только одно сно­видение, которое помогает хорошо увидеть, как психика пациентки начинает перерабатывать вновь всплывающую сказку. После вышеописанного сна пациентки я снова пе­речитал давно забытую ею самой сказку и обратил на нее внимание в разговоре, в том смысле, что это могло бы кое-что для нее значить. До этого очень беспокойная, вспыль­чивая и напряженная пациентка впервые была спокойна и, расслабившись, была в состоянии слушать меня, лежа на кушетке, а затем задумчиво отправилась домой. При этом я пожалел, что чувство, возникшее у пациентки в свя­зи с разговором, не получило выражения. На следующую ночь ей приснился следующий сон:

Мне показывают через отверстие мою дочь. Она на­ходилась внутри куриного яйца и мне надо было его ос­торожно держать. Я слышала из яйца ее еле слышный голос. Потом я была немного невнимательна, и яйцо разбилось, она выбралась наружу и была теперь нор­мальной величины.

Этот сон был первым после прошедших до тех пор ста четырех сеансов, в котором с ребенком не случилось са­мого страшного, смерти или похищения. Он знаменовал наступление фазы, в которой пациентка начинала посте­пенно устанавливать связь со своим ребенком и прини­мать его внутренне и внешне. Ребенок передан ей во сне, и в интрапсихическом переносе своей связи с ребенком здесь проходит процесс рождения, во время которого он из инфантильного, пищащего, находящегося еще в яич­ной скорлупе, вырастает до нормальной величины. Мне представляется важным, что существовавшая до сих пор сильная агрессия, направленная на ребенка, в сновидении содержится только в незначительной степени. Она выра­жается в неловкости, из-за которой разбивается яйцо. Но здесь, собственно, агрессия используется лишь для осуще­ствления процесса рождения. Подобно многим матерям с сильными агрессивными расстройствами, моя пациентка также была не в состоянии найти подходящую форму вли­ять на свое очень живое дитя. Даже за те несколько часов, которые предоставлялись ей для посещения, она прихо­дила в изнеможение, так как выполняла практически все, что ребенок от нее требовал. Не раз она беспомощно за­бивалась в угол комнаты, потому что ребенок не обращал внимания на ее робкие просьбы быть немного поспо­койнее. Когда ей удалось в ходе анализа противопоставить энергии ребенка некоторую стабильность и тем самым ввести экспансию живой девочки в приемлемые для них обеих рамки, это означало значительное облегчение и улуч­шение отношений между нею и дочерью. Вместе с тем пациентка также сознательно разрушила скорлупу ро­мантичного представления о восхитительном маленьком существе, которое воспитывают исполнением всех его же­ланий.

Однако приведенная здесь форма проработки агрессии является только одной стороной смысла обращенных к па­циентке жестоких действий сказки и сновидения с отрезанием рук. Она никак не объясняет глубокого процесса трансформации, вызванного этим сновидением и сказкой. Если ограничиться этим, то проявляющуюся по отноше­нию к девушке в сновидении и в сказке жестокость сле­довало бы рассматривать как патологическую самоагрес­сию, лишенную всякого глубокого смысла. В своей работе о самоубийстве и душевных трансформациях Хиллман ис­ходит из того, что только «анималистическая безусловность страдания и полная идентификация с ним является сми­ренной предпосылкой трансформации. Отчаяние откры­вает дверь опыту смерти и одновременно является пред­посылкой воскресения. Жизнь, какой она была до сих пор, status quo ante, умирает с рождением отчаяния. Есть толь­ко мгновение, такое мгновение, когда может появиться росток — если суметь быть на страже. Способность быть на страже — это все...»¹⁷.

Здесь мы обращаемся к другой стороне событий, выте­кающей уже из знания примитивных обрядов инициации, которая добавляет, что мучительная смерть и деструкция предыдущей душевной констелляции представляет собой предпосылку для возникновения трансформации. Очевид­но, что в нашем случае в этом процессе затребована очень высокая степень внутренней энергии, что может подтвер­дить каждый, кто сам пережил процесс трансформации. Этому отвечает и то, что следующее сновидение пациент­ки содержит лишь очень незначительную степень агрессии.

В связи с этим, мне представляется имеющим смысл коснуться концепции Конрада Лоренца. Исходя из первич­ного существования агрессивного инстинкта, Лоренц видит в современном человеке «существо, вырванное из своей ес­тественной среды обитания». Поскольку врожденные нор­мы активно-реактивных проявлений человека, подобно всем органическим структурам, могут изменяться только в соответственном медленном филогенетическом темпе, он как бы сидит на потенциале агрессивности. «Для шимпан­зе и даже еще для людей каменного века, это, без сомне­ния, было весьма ценно и необходимо, в смысле поддер­жания самого себя, своей семьи и всего вида, чтобы, так сказать, внутреннее производство агрессивных реакций достигало двух вспышек ярости в неделю»¹⁸. Возможность раз­рядки этой накопившейся и уже не поддающейся рацио­нальному использованию энергии Лоренц видит только в выходе наружу¹⁹, что в коллективных рамках нашей куль­туры в настоящее время представляется ему единственной возможностью. Слишком мало внимания, на мой взгляд, уделяется имеющейся налицо в процессе созревания и раз­вития способности либидо к транспозиции. Согласно кон­цепции неспецифической теории либидо, и агрессия не бо­лее чем потенциальная сила, которая при направлении ее внутрь может найти применение в процессе формирования и дифференциации психического. Как указывает Адлер²⁰, эмпирическим фактом является то, что «изначальная, еще не проявленная противоположность явно стремится к ис­пытанной гармонии, в которой даже негативное бессозна­тельное обнаруживает скрытую тенденцию к интеграции». Этому отвечает роль, которую мы прежде отводили черту как силе, подгоняющей к развитию. Сколь велико количе­ство необходимой для подобного процесса энергии, мы уже видели.

Явно мазохистскую компоненту, которая налицо в от­рубании рук, можно рассматривать под более глубоким и конструктивным углом зрения. Так, у пациентки, конеч­но, соответственно тяжести картины болезни была нали­цо фригидность с очень тяжелой формой сексуальной закрепощенности. Мазохистская тенденция может симво­лизировать здесь глубокое стремление к женской подчи­ненности, к приобретению веры в сверхличностный по­рядок,— черта, отчетливо выраженная в этой сказочной фигуре. Подобная установка дала бы возможность принять все страдание, утраты и жертвы, которых требует от нее жизнь. Именно эти качества полностью отсутствовали у пациентки. Бессознательное предлагает себя в сновидении и сказке в качестве компенсации излишне узкой установ­ки сознания. Эта еще неразвитая возможность женского переживания проявляется во втором сновидении в виде вылупляющейся из яйца дочери. Жестокая, направленная на Я агрессия далеко на заднем плане осуществляет функ­цию разрушения жесткой структуры Я-комплекса, прежний гештальт которой больше не отвечает теперешней си­туации, и возвращения к инфантильному Я для выполне­ния необходимой трансформации.

Я пытался, исходя из этого отдельного случая, показать, как за жестокостью сказочного мотива может скрываться глубоко осмысленный процесс развития. Мне кажется во­обще свойственной всем людям уже с детства глубокая по­требность повстречаться в с жестокостью и ужасным в ми­ре, чему пример — маленькая девочка, пожелавшая встре­тить волка. Этот волк находится не только снаружи, но также и в нас самих. Человек как природное существо со­держит в себе не только благотворную сторону природы, но и ее ужасающий аспект. И на своем пути к сознательному становлению человеку необходимо встретиться со страш­ным, взаимодействовать с ним и его преодолеть. Образный мир сказки может послужить ему средством для этого, что само по себе не ограничивается только детством. Первона­чально сказки, вероятно, предназначались совсем не детям. И сегодня многие взрослые, особенно люди творческие, склонны обращаться к сказочным мотивам, чтобы вновь и вновь с их помощью постигать и придавать форму своему внутреннему миру. И та жестокая сторона сказки, которую мы наблюдаем, является имманентно присущей ей состав­ной частью, которую нельзя опустить или обойти.

СКАЗКА КАК ВОЗМОЖНОСТЬ ФОРМИРОВАНИЯ СТРУКТУРЫВ ПРОЦЕССЕ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ

Многое из того, что имеется у нас в душе, нам не уда­ется выразить рациональными средствами и сделать понят­ным для других людей. Порой у нас в душе возникает ка­кое-то неясное томление. Оно может быть столь слабым, что мы его едва замечаем, а может усилиться настолько, что будет влиять на все наши чувства, настроения и поступки. При этом если спросить человека, чем вызвано это томле­ние или куда оно направлено, чаще всего у него не найдет­ся ответа. Эти порывы и стремления, откуда-то всплываю­щие в нашей душе, так неопределенны и неуловимы, что могут представляться сознанию чуждыми и необъяснимы­ми. Такой характер имеет все то новое, что еще не пережи­то и не воплощено в опыте, но поднимается из глубины на­шего внутреннего мира, стремясь к осуществлению. Если человек захочет осознать то неизвестное, которое находит­ся в нем самом, не только знать о том, что нечто существу­ет, но и понять, что же это такое, то он попытается при­дать форму бесформенному, выразить невыразимое и вне­сти порядок в бурлящий хаос. Та частица творящей образы силы, которая присуща каждому человеку, помогает пере­нести в этот мир все новое и неизвестное, находящееся по ту сторону мира сознательного и знакомого.

Подобный процесс осуществляется в любой глубинной психоаналитической практике, направленной на расшире­ние сознания и изменение личности. Многие пациенты спонтанно обращаются к краскам, глине, пластилину или перу, с помощью которого записывают стихи или истории. Иногда погружение в свой внутренний мир происходит в форме имагинативной (образной) медитации. Все это проделывается для того, чтобы выразить себя и придать фор­му своему внутреннему миру. «Ибо опыт показывает, что чем глубже проникает аналитическая работа и чем больше появляется символического материала, тем сильнее стано­вится потребность каким-то способом дать образное выра­жение тому душевному содержанию, которое трудно сфор­мулировать при помощи слов. Потому что не перенесение или вытеснение неприятных содержаний, но лишь выявле­ние и созерцание их может помочь становлению сознания и тем самым излечению и освобождению», — говорит швей­царский психолог Якоби¹. В таких образах, или гештальтах, нередко важную роль играют сказочные элементы. Сказоч­ные мотивы, подобные тем, которые известны нам из ана­лиза сновидений, бывают представлены на картинах или в пластике. Здесь неважно, идет ли речь о прекрасных, мо­жет быть, даже отмеченных ярким дарованием образах или о беспомощных детских попытках. Создаваемое имеет зна­чение только для двух людей, врача и пациента, не важна общечеловеческая ценность, важен лишь тот факт, что не­что неопределенное стало ясным и смогло получить выра­жение. Таким образом подобные (внутренние) содержания получают возможность приблизиться к сознанию. Прида­ние им формы представляет собой важное средство, помо­гающее терапии. Часто поражает, как много вытесненной душевной энергии способно излиться в этой деятельности и какой заинтересованностью, интенсивностью и облегче­нием сопровождается она у людей, которые никогда преж­де ничего подобного не делали. Тем самым этот процесс оказывается ценным сам по себе. Он может привести к ос­вобождению от мучительной симптоматики или, по край­ней мере, значительно ее облегчить. Однако до тех пор, по­ка представленное содержание не пережито сознательно, это освобождение остается чем-то временным, неустойчи­вым. Существует также опасность, что пациент останется в плену образов своей фантазии. Тогда он будет рисовать или описывать, вместо того чтобы переживать в чувствах и опы­те, и чем больше будет таких выразительных образов, чем прекраснее и живее они будут, тем сильнее они будут спо­собствовать пребыванию пациента в мире своих мечтаний.

Очень выразительно описала эту опасность в сочинен­ной ею сказке одна из моих пациенток, одновременно об­наружив скрытые до того причины своего собственного бо­лезненного поведения. (За этот материал я признателен мо­ему коллеге, доктору медицины Хансу Лаку (Hans Lack), вместе с которым мы проводили анализ данной пациент­ки). Речь идет о девятнадцатилетней девушке, которая, на­ряду с другими симптомами, страдала мутизмом. Мутизм — это относительно редкое расстройство, которое состоит в том, что пациент утрачивает способность говорить в при­сутствии других людей, делая исключение лишь для немно­гих. В каком-то смысле он утрачивает язык. Во время пер­вых сеансов пациентка могла только рисовать картинки. Однажды, в то время, когда она уже начала понемногу го­ворить, она написала следующую сказку:

Далеко на севере, там, где солнце появляется на не­бе лишь на несколько часов, много лет назад жил чело­век, который был садовником. Однако его сад отличал­ся от всех прочих тем, что росли в этом саду только больные растения. Это была настоящий цветочный ла­зарет. Печально и устало выглядели здесь растения, мно­гие были полузасохшими, другие изъедены гусеницами. Свои маленькие головки цветы держали низко склонен­ными, и только иногда, когда садовник приближался, чтобы полить их, они открывали глаза, глядя на него с благодарностью, однако сказать ему они ничего не мог­ли, так как голоса цветов слишком тихи и нежны для того, чтобы человек мог их расслышать.

Каждый день садовник сажал новые цветы, потому что в той местности было много больных растений, и каждое, которое ему попадалось, он относил в свой сад. Когда цветы выздоравливали, он вновь пересаживал их туда, где нашел. Обычно благодаря его заботам цветы поправлялись, одни быстрее, другие медленнее, потому что сад раскинулся широко и свободно и солнце посы­лало туда со своими лучами свет и тепло.

Всех дольше находился здесь василек: несколько ме­сяцев назад садовник нашел его полуувядшим в поле и принес с собой. Давно уже все его подруги были здоровы и другие больные цветы росли на их месте, но ва­сильку не становилось лучше.

Поначалу, правда, казалось, что он тоже скоро по­правится. «Если бы я только знал, чего тебе не хвата­ет», часто говорил садовник и замечал, глядя на цветок, что день ото дня тот становится все печальнее.