ГУМАНИТАРНОЕ АГЕНТСТВО АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 2000 6 глава

В средневековой символике это мифологическое живот­ное было не только воплощением зла, отождествляемым с дьяволом, но парадоксальным образом гриф также являл­ся символом Христа. Именно эта амбивалентность пред­ставляется нам очень важной для ответа на вопроса о том, какое значение имеет для нашей пациентки процесс инте­грации этого внутреннего образа.

С психологической точки зрения то, что здесь обнару­живает себя в образе грифа, представляет собой бессоз­нательный комплекс превосходящей силы. Это существо относится к животному миру и поэтому все еще близко инстинктивной анималистски-природной стороне психи­ческого. Речь, очевидным образом, идет о силе, которая значительно превосходит сознательное Я (эго), силе, от ко­торой пациентка прежде всего в страхе убегает и прячет­ся. Только благодаря встрече с силами-помощниками, де­вушкой и волком, ей удается избежать опасности оказать­ся съеденной или проглоченной. Многим людям более или менее знакомо подобное состояние, когда в нашем созна­нии возникают мысли, представления и эмоции, для нас совсем нежелательные, которых мы хотели бы избежать и однако, не только не можем устранить, но часто их злове­щее влияние сказывается на всем нашем поведении и по­ступках.

Природная сила сама по себе нейтральна, действует ли она внутри нас или во внешнем мире. Природным энерги­ям нет дела до наших представлений о морали или о поль­зе. Они стоят в стороне от них и не являются ни добрыми, ни злыми. Они могут быть как приносящими помощь, по­беду и добрые плоды, так и демоническими, разрушающи­ми и уничтожающими. Это зависит только от того, какую точку зрения занимает или должно занимать по отношению к ним наше сознательное эго в борьбе за существование и за утверждения своего человеческого достоинства. Именно отсюда происходит двойное значение этого образа, когда гриф, с одной стороны, отождествляется со злом и чертом, а, с другой стороны, может символизировать высшее благо и самого Христа. Если нам удается установить гармонич­ные отношения с глубинными силами нашей внутренней природы, то они становятся для нас высшим добром и пре­жде всего утверждением и торжеством жизни. Напротив, ес­ли мы вступаем с ними в конфликт, то они, с их превосхо­дящей сознание силой, становятся угрожающими и, увы, часто способны погубить нас. Постоянная возможность оказаться в таких конфликтных отношениях обусловлива­ет трагизм человеческого существования, так как человек отличается от животного тем, что принужден жить не внут­ри природы, но противостоя ей, и сегодня это противостоя­ние мстит за себя. Таким образом, противоречие и столк­новение со своим животным началом касается нас всех, а не только невротиков, и процесс его интеграции имеет свое основание в коллективном бессознательном.

Анализ этой женщины, на личностных аспектах кото­рого мы здесь не можем останавливаться, также подтвер­ждает, что в образе грифа из ее сновидения содержался ком­плекс еще не преодоленных притязаний инстинкта в соче­тании с надстроенной над ними идеализацией. Именно поэтому гриф был подходящим образом, так как, подобно льву, он является хищником, всецело пребывающим во вла­сти бессознательных импульсов, а такое крылатое сущест­во, как орел, указывает на мир идей, фантазий и мыслей, который всегда связывается с полетом птицы. При этом внутреннюю связь сновидицы с этим мифическим сущест­вом сновидение подчеркивает тем фактом, что она сама ощущает во рту вкус меда, который пожирает гриф.

Наряду с фигурой грифа в сновидении содержится вто­рой частый и типичный сказочный мотив. Это состязание превращений, которое происходит между сновидицей и сказочным существом. Здесь гриф превращается в волка и куницу и только после умерщвления возвращает свой пер­воначальный облик. Вместе с тем сновидица также превра­щается в высокохудожественный, в стиле рококо, ночной горшок. Такую типичную борьбу меняющих обличье геро­ев мы находим, например, в сказке об «Ученике чародея»¹⁶, где ученик после обучения искусству магии вступает в борьбу со своим учителем, чародеем, за сердце принцессы. Вариант, в котором принцесса, сама обладающая магической силой, освобождает превращенного волшебством в обезья­ну героя, можно обнаружить в восточном собрании сказок «Тысяча и одна ночь», а именно, в сказке из цикла «Исто­рия о носильщике и трех дамах» «Истории второго слепого дервиша». В одной из своих работ я уже подробно разобрал эту сказку с аналитических позиций¹⁷. Тот же мотив мы на­ходим и в «Одиссее», в том месте, где Эйдофея, дочь мор­ского старца Протея, помогает Менелаю и его спутникам получить от своего отца предсказание о возвращении на ро­дину. Соответствующая строфа очень выразительно демон­стрирует способность Протея к превращениям:

В полдень же с моря поднялся и старец. Своих тюленей он

Жирных увидя, пошел к ним и начал считать их и первых

Счел меж своими подводными чудами нас, не проникнув

Тайного кова; и сам напоследок меж ними улегся.

Кинувшись с криком на сонного, сильной рукою все вместе

Мы обхватили его; но старик не забыл чародейства;

Вдруг он в свирепого с гривой огромного льва обратился;

После предстал нам драконом, пантерою, вепрем великим,

Быстротекучей водою и деревом густовершинным;

Мы, не робея, тем крепче его, тем упорней держали.

(Одиссея, песнь IV, 450—460, пер. В. А. Жуковского)

С психологической точки зрения, эту способность ма­гического персонажа к превращениям, а также его труднодоступность и непостижимость можно успешно сравнить с тем же свойством внутренних содержаний бессознательно­го, которые, всплывая в поле сознания, оказываются в его свете столь же изменчивыми и неуловимыми. Психоанали­тический процесс как раз и пытается удержать эти перифе­рийные и ускользающие содержания и включить их в соз­нание. В сновидении этому соответствует происходящее в конце его овладение грифом и помещение его в кухонный горшок, где он может стать «съедобным». «Съедобный» в данном случае означает, что созревшие в бессознательном комплексе силы и идеи могут быть сознательно восприня­ты Я (эго) пациентки. Это, собственно, и является задачей анализа; таким образом завершение сновидения открывает возможности для начала нового периода.

За недостатком места мы вынуждены ограничиться эти­ми немногими примерами появления сказочных мотивов в сновидениях современного человека. Подобный ряд мож­но продолжать до бесконечности, так как едва ли найдет­ся психотерапевтическая практика, в которой при изуче­нии сновидений не встречались бы более или менее часто мифические или сказочные мотивы. Мы видим, как твор­ческая фантазия бессознательного обычно комбинирует мотивы и сюжеты известных нам сказок таким образом, чтобы они в каждом конкретном случае соответствовали проблематике пациента. Таким образом бессознательное компонует собственные индивидуальные сказки. Для пси­хотерапевта представляет большую ценность знакомство с многообразием подобных архетипических мотивов и сим­волов, так как это ведет к более глубокому пониманию специфики языка бессознательного. Без этого знания лег­ко пройти мимо таких символов и, увидев во сне сказку, совсем не узнать ее. И тогда, отбросив эту ценнейшую часть древнего знания, такой психотерапевт уподобляется простофиле во время его первого пребывания в замка Граа­ля, когда тот теряет сокровище, потому что он забыл за­дать вопрос.

Появление подобных пестрых, красочных образов, пол­ных жизни и скрытого смысла, является глубочайшим переживанием и для современного человека, ориенти­рованного в основном рационально. Торговец, чьи мысли и представления заполнены цифрами, контрактами, по­ставками товаров и тому подобным, который страдает от постоянного ощущения гнетущей пустоты своей жизни, вновь оживает, когда во сне пытается переплыть реку, где его подстерегает страшный гиппопотам, который угрожа­ет его сожрать. Когда он совсем в отчаянии, к нему по воде приближаются два меча, и с помощью одного из них, восточной кривой сабли, он может защититься от чудовища. Таким образом во сне он переживает древний мотив битвы с драконом, содержащийся в бесчисленных мифах и сказках; наградой за победу над драконом обычно бы­вает дева или сокровище. Если даже ему еще ни разу не удалось во сне убить чудовище и переплыть реку и ему остается довольствоваться спасением от дракона, то все же он понимает, что в нем самом содержится нечто более зна­чительное, чем его фирма. Образ возвращает ему частицу веры в иные возможности своей души, благодаря которым его существование может стать живым и ярким. Принцес­са и сокровище в качестве награды за победу в битве с драконом как в сказке, так и во внутреннем душевном про­странстве, символизируют открытие новой области пере­живаний и полноты бытия. Обращаясь к своему личному опыту и к опыту пациентов, можно видеть, сколько суще­ствует возможностей обогатить собственное существование и получить новые радости в жизненной борьбе.

ЛЮБИМАЯ СКАЗКА ИЗ ДЕТСТВА

Помимо сновидений, включающих в себя сказочные мо­тивы, сказки и непосредственно также могут обнаружить глубокие связи с судьбой, внутренним миром, пережива­ниями, поступками, болезнями и слабостями, а также с дос­тоинствами и сильными сторонами человека. Часто имен­но такую роль играет сказка или сказочная история, оча­ровавшая человека в детстве, особенно любимая им или пугавшая его в то время. Позднее она была забыта или вы­теснена и тем самым погружена в бессознательное, где, од­нако, продолжала обладать значительной энергией, о чем взрослый человек мог и не подозревать.

Около двадцати пяти лет назад при анализе одной из своих пациенток я впервые натолкнулся на подобную сказ­ку, почти случайно всплывшую на поверхность сознания. При анализе одного несколько странного и необычного сновидения она по ассоциации вспомнила начало сказки, которой она была в детстве очарована настолько, что ра­зыгрывала ее вместе с подругами. Сейчас она едва могла вспомнить содержание сказки, а также не знала, к какому именно эпизоду сказки относится мотив сновидения, но, во всяком случае, существовало некоторое сходство образов сновидения с образами, которые ее фантазия сплетала во­круг этой сказки. Так как в качестве аналитика я привык придавать серьезное значение всплывающим мифологиче­ским образам, я перечитал эту сказку, которую сам плохо помнил, и был ошеломлен множеством сразу бросившихся мне в глаза параллелей с судьбой и жизненными обстоя­тельствами пациентки, даже с симптомами ее болезни.

Чем больше я впоследствии думал об этой пациентке и ее сказке, тем отчетливее, убедительнее и многочисленнее становились эти параллели, так что в известном смысле можно было сказать, что молодая женщина жила не своей жизнью, а жизнью героини этой сказки. Тем временем перечитала сказку и пациентка, натолкнулась на подобные параллели, частично совпадающие с замеченными мною, частично дополняющие их, и испытала сильное потрясение. В дальнейшем сказка часто играла значительную роль в ходе анализа, порой уходила в тень при обращении к конкрет­ным личным проблемам, но затем снова выступала на пер­вый план либо по инициативе самой пациентки, либо при моих толкованиях и таким образом существенно влияла на ход всего аналитического процесса.

Данный случай заставил меня обратить внимание на тот же феномен у другой пациентки, и вскоре я смог убедить­ся, что речь идет не о единичном или редком явлении, но о том, что большинство моих многочисленных последую­щих пациентов сообщали сами или могли отыскать по мо­ей просьбе одну или две такие сказки, а также о том, что у всех этих пациентов подобные параллели сказочных моти­вов с их психической динамикой обнаруживались с боль­шей или меньшей отчетливостью. Конечно, роль, которую такая сказка играла в ходе анализа, была различной. У од­ного она только ненадолго всплывала на поверхность, па­раллели фиксировались скорее мною, чем самим пациен­том, у других, как в первом случае, на определенной ста­дии анализа сказка оказывалась в центре внимания. Между этими двумя крайностями был полный спектр всевозмож­ных оттенков. Важно отметить, что с тех пор я взял за обык­новение в подходящий момент аналитического процесса, используя определенную методику, обращаться к такого ро­да сказке, которая в детстве у пациента была особенно лю­бимой или пугающей.

Как легко может убедиться каждый, нельзя сказать, что любимая сказка всегда ясно осознавалась в качестве тако­вой. Если у большинства людей прямо, без аналитической подготовки, спросить: «Какая, собственно, сказка была у вас в детстве любимой?», то только незначительная часть сможет дать на это уверенный ответ. Чаще эти истории на­ходятся глубоко в бессознательном, и, исходя из этого, можно поставить вопрос: с помощью какой методики они могут вновь вернуться в сознание? Следующий методиче­ский вопрос таков: каким образом можно использовать такую сказку в терапевтических целях, чтобы способствовать процессу выздоровления и индивидуации. Я полагаю, что такие сказки относительно самостоятельно и изолированно могут быть встроены в общую методику аналитической пси­хологии. У некоторых пациентов они могут также подтвер­ждаться документально, чему есть многочисленные приме­ры. Например, уже упоминавшаяся пациентка располагала своими детскими заметками (сделанными в возрасте 8-10 лет) об играх на тему ее сказки. Другие пациенты имели в своем распоряжении истории, которые они, будучи детьми, сочиняли о сказочных персонажах или в которых отчетли­во выражались мотивы их любимых сказок, иногда это бы­ли самостоятельно устраиваемые кукольные представления. Третья группа демонстрировала свои детские рисунки на сюжеты определенных сказок, а четвертая старалась полу­чить от знакомых подтверждение правильности своих вос­поминаний о том, чем они были очарованы. Конечно, эти группы невелики, примеры такого рода не слишком часты и, соответственно, статистически недостоверны. Однако, уже само их наличие ясно свидетельствует в пользу того, что всплывающая во время анализа взрослого пациента сказка действительно имела для него важное значение в детстве.

Следующим существенным фактором, подтверждаю­щим объективный характер наличия и важности для ре­бенка любимой детской сказки, являются прямые наблю­дения за детьми. Во время многолетней деятельности в ка­честве детского аналитика и терапевта я имел возможность наблюдать притягательность этих сказок, особенно при анализе детей в возрасте 4—10 лет. Роль, которую сказки играют во время сеансов, будучи включенными в игровую терапию самими детьми, зависит от того, в какой степени терапевт обращает на это внимание или спрашивает у де­тей о том, какую сказку они больше всего любят или бо­ятся. Здесь обнаруживается тот же феномен интенсивных взаимосвязей между сказкой и психической проблемой ре­бенка. Наиболее ярким представляется мне случай умст­венно отсталого девятилетнего мальчика, воспитывавше­гося в приюте, у которого наблюдалась тяжелая симпто­матика синдрома навязчивых действий, заключавшаяся в том, что, находясь в приюте, в школе или в каком-то дру­гом здании, он пытался голой рукой выдавливать и раз­бивать оконные стекла. Его любимой сказкой были «Бременские музыканты». Как известно, эта сказка начинает­ся с того, что животные убегают от своих хозяев, так как не хотят быть дармоедами, что можно сравнить с ситуа­цией приютского ребенка. Своей кульминации сказка дос­тигает в том эпизоде, где животные влезают в освещенное окно разбойничьего дома, через которое попадают в дом, и таким образом, прогнав разбойников, становятся облада­телями вкусной еды и собственного жилища. Такие бро­сающиеся в глаза параллели, которые и без всякой интер­претации очевидны любому дилетанту, случаются, конеч­но, редко, хотя их можно встретить и у взрослых. Детская аналитическая терапия, как известно, требует продолжи­тельного времени и длится порой, как и терапия взрос­лых, многие годы. При этом часто можно наблюдать, что дети меняют предпочитаемые ими сказки. Но в большин­стве подобных случаев при таком изменении вновь выби­рается сказка, в центре которой находится примерно та­кая же или похожая символика, например, вместо сказки «Мадьчик-с-пальчик» берется «Храбрый портняжка», а вместо «Семи гусей» — «Шесть лебедей». Это обстоятель­ство также указывает на наличие в сказке центрального комплекса, который в своих существенных частях может быть выражен лишь более или менее точно определенной образной символикой. Эти наблюдения подтверждают так­же всем известную сегодня гипотезу Фрейда о том, что основные структурные элементы психики формируются в первые годы жизни, и в дальнейшем основная психиче­ская проблематика постоянно разыгрывается в рамках этой структуры или этого основного комплекса.

В первое время, когда меня самого очень привлекали сказки подобного рода, они, даже без моего сознательного намерения, очень заметно выдвигались на передний план во время анализа, особенно при работе с пациентами, ко­торые были более других восприимчивы к подобным образ­ам. Эти пациенты, постоянно, не нуждаясь в форсирова­нии этого процесса с помощью моих толкований и объяснений, так сказать, возвращались в сказку, связывали ее со своими проблемами, делали к ней рисунки, картины или скульптуры, прорабатывали ее или переделывали на новый лад. Это явление нетрудно объяснить. При взаимоотноше­ниях двух людей атмосфера определяется либидозным ин­тересом одного из них, и любой чуткий пациент точно уга­дывает такую точку, в которой он пробуждает личный ин­терес аналитика, беря себе за правило, особенно если он не находится непосредственно в фазе сопротивления, более интенсивно заниматься именно этой областью. Когда же мое собственное внимание привлекли другие области ана­лиза, обращение пациентов к сказкам ослабло. Правда, лю­бимая сказка никогда не исчезала из моей практики, но вы­ступала на первый план у пациентов реже, хотя время от времени в разных обстоятельствах вновь обнаруживался ин­терес к сказке, особенно если я сам снова обращался к этой теме. Здесь я должен добавить, что, со своей стороны, я был очень осторожен и сдержан при интерпретации и толкова­нии, особенно после того, как уже первые случаи показали мне, какую сильную реакцию возбуждало мое собственное либидозное акцентирование этой области. Временами да­же наступала реакция разочарования с обвинениями, буд­то я мало уделяю этому внимания, а один пациент упрек­нул меня в том, что я вообще не знаю его любимую сказку и не удосужился даже ее прочесть; конечно, это не соответ­ствовало действительности.

Я полагаю, что описание той интенсивности, с которой У пациента, при всей сдержанности аналитика, активизи­ровалась определенная психическая область, очень отчет­ливо показывает интенсивность деятельности субъективно­го фактора, участвующего в процессе контрпереноса. Такое Действие субъективного фактора делает правомочным сле­дующий вопрос: является ли то, что мне предлагает во вре­мя анализа пациент, действительно «той самой» любимой сказкой его детства, или, в конечном счете, «только» некой относительно «случайно» выбранной (я умышленно пишу «только» и «случайно» в кавычках, потому что оба эти сло­ва не применимы аналитической ситуации). Как уже упо­миналось, того небольшого количества примеров объективирования недостаточно для исключения возможности то­го, что они были вызваны влиянием аналитического про­цесса... Несомненно, что предложенная сказка играла в дет­ские годы пациентов важную роль, иначе они были бы не способны вспомнить о ее существовании и воспроизвести ее фрагменты. Но то, что именно данная, представленная мне в процессе анализа сказка была единственной предпо­читаемой на протяжении всего детского периода, представ­ляется более чем сомнительным. Если речь идет о наблю­дении за детьми, перемена сказки не меняет основных про­блем, так что вновь выбранная сказка имеет много общего с первой. Кроме того, вполне возможно, что с любимой сказкой происходит то же, что с ранними детскими воспо­минаниями. Когда Фрейд разрабатывал свою теорию трав­мы (Traumatheorie), он пребывал в уверенности, что расска­зы об отвратительных сексуальных психических травмах, поведанные пациентами при воспоминаниях своего ранне­го детства, действительно соответствуют реальности. Но для него оказалось большим потрясением, повлекшим за собой изменение психоаналитической теории, когда выяснилось, что речь в этих случаях шла об образах фантазии. Сегодня, когда разгорелась острая дискуссия о том, прав ли ранний Фрейд относительно детских сексуальных психических травм, или нет, нам стало известно из многочисленных ис­следований, что сексуальные и инцестуозные злоупотреб­ления с детьми встречаются гораздо чаще, чем до сих пор полагали. Можно утверждать, что такое сексуальное зло­употребление по отношению к ребенку или подростку час­то приводит к развитию у последнего очень тяжелого нев­роза. С другой стороны, известно, что по отношению ко многим невротикам и психотикам такие злоупотребления не имели места. На этом основании мы продолжаем при­давать большое значение ранним инфантильным фантази­ям, которые образуют объективную психическую реаль­ность¹, вполне независимую от реальности внешней, в этой-то психической реальности и коренится причина невроза. Таким образом, в конце концов, с точки зрения анализа, не так существенно, действительно ли любимая сказка с пол­ной уверенностью может быть отнесена к конкретной реальности детства, гораздо важнее то, что она захватывает магически-мифологический слой коллективного бессозна­тельного, а вместе с тем и символику центрального ком­плекса пациента. С этим согласуется и необычайно боль­шая индивидуализация при выборе любимой сказки. За 15 лет, начиная с 1974 года², я исследовал свыше ста пациен­тов с представленными для анализа сказками, и у 70 из них обнаружилось 49 различных любимых сказок, это позволя­ет говорить о том, что большинство пациентов имеют свои собственные, личные любимые сказки, и несмотря на кол­лективный характер всей совокупности материала, каждый делает свой собственный выбор.

Согласно Гебзеру <J. Gebser>³, ранние фазы развития определенных областей сознания играют важную роль для индивидов и в последующие годы, постоянно сохраняют­ся рядом или под рациональным сознанием, и особенно значительно их влияние на креативные процессы. Для нас здесь особенно важны прежде всего магическая и мифо­логическая стадии сознания, которые Э. Нойманн⁴ также включил в свою концепцию развития структуры Я ребен­ка. Первая и самая ранняя ступень развития сознания, со­гласно Гебзеру, магическая, на которой сознание пытается с помощью принципа власти добиться независимости от окружающей природы. Магия со своим волшебством и со своими ритуалами всегда направлена на власть и на овла­дение объектом, равно как и на покорение природных сил и господство над ними. Напротив, в мифической фазе впервые появляется осознание времени, а вместе с тем, именно в этой фазе возникает процесс познания. В про­тивоположность магическому, мифологическое сознание гораздо больше определяется интеллектуальной любозна­тельностью и в великих символических образах пытается отразить как природные явления, так и свою собственную психику, постижение смысла которых ведет к познанию внешнего и внутреннего мира. Находясь глубоко внизу, под нашим рациональным сознанием, эти ранние стадии, не­справедливо классифицируемые иногда как инфантильный остаток, оказываются значительно более жизненными и активными, чем нам хотелось бы признать. Они, как я показываю в своей ранней работе⁵, взаимопроницаемы, и мы находим в снах и фантазиях всю полноту магических и мифических мотивов. Я склонен думать, что именно сказ­ка больше всего подходит для того, чтобы дать образное оформление содержащимся в этом слое энергиям либидо и тем самым наполнить архетип как таковой специфиче­скими образами, способными придать энергии влечения символическое направление и смысл. В сказках отчетли­вее, чем в чистом мифе, переплетены магические и мифо­логические элементы, соответствующие слою коллектив­ного бессознательного, и, кроме того, по сравнению с ми­фом, где драма разыгрывается богами или героями, герои сказки более индивидуальны и их истории легче связать с жизнью обычных людей. Конечно, можно спросить: ка­кой миф у тебя самый любимый? Но едва ли мы получим ответ на этот вопрос, особенно когда после злополучной национал-социалистической вакханалии миф обесценил­ся, и у нас есть все основания чувствовать враждебность по отношению к мифу или совсем отвергать его. Другая причина может состоять в том, что мы, часто сами того не сознавая, вплетены в ныне живущий миф, к которому мы привязаны с религиозной интенсивностью, будь то христианство или миф науки, с помощью которого, еще со времен Лапласа, можно объяснить все прошедшее или полностью предсказать будущее. Возвращение к сказке оз­начает, таким образом, возвращение к архаическому и пер­вобытному, часто содержащему именно те элементы, ко­торых недостает сознанию.

В качестве примера я хотел бы вкратце описать три слу­чая, где прежде всего отчетливо выражены основные парал­лели между структурой личности, неврозом и любимой сказкой. В первом случае речь идет о пациентке, упоминав­шейся в начале этой главы, именно при работе с ней я впер­вые столкнулся с этим феноменом. Речь идет о двадцати­двухлетней девушке, которая в 1961 году обратилась ко мне, страдая синдромом астазии-абазии (потери способности хо­дить при сохранении силы и объема движений конечностей в постели). Кроме того, у нее были представлены страхи, депрессии и суицидные настроения, вплоть до собственно попытки суицида с помощью таблеток. Нарушения при ходьбе имели тенденцию к усилению. Сначала пациентка приезжала на сеансы на такси в сопровождении кого-ни­будь из близких и на протяжении какого-то времени была не в состоянии подняться по маленькой внутренней лест­нице, ведущей в мой кабинет, так что часть занятий долж­на была проходить в передней. С тридцатого занятия на­ступило улучшение, но при этом пациентка стала жаловать­ся на тянущую и режущую боль в ногах.

На шестьдесят втором занятии в связи со сновидением вновь спонтанно всплыло воспоминание о любимой сказ­ке ее детства. Это была уже упоминавшаяся в первой главе «Русалочка» Андерсена, сказка, которую здесь следует пе­ресказать более подробно.

В этой истории рассказывается о том, что глубоко на дне моря стоит замок морского короля, шесть доче­рей которого воспитывает бабушка, так как король дав­но овдовел. Вокруг замка расположен большой сад, в котором у каждой из шести принцесс есть своя клумба. Клумба младшей принцессы «была кругла, как солнце, и цветы, которые на ней росли, были такими же крас­ными, как оно». В центре ее стояла мраморная статуя, изображавшая мальчика под плакучей ивой.

С пятнадцати лет принцессам позволялось подни­маться на поверхность моря и любоваться кораблями и миром людей, о которых им много рассказывала бабуш­ка. В отличие от людей, морские девы могли прожить триста лет, оставаясь по-прежнему вечно юными, но у них не было бессмертной души, и после смерти они превращались в морскую пену. Только в том случае, ес­ли человек полюбит одну из них так сильно, что возь­мет ее в жены, а священник произнесет при этом бла­гословение, только тогда войдет человеческая душа в морскую деву и она причастится бессмертия.

Как только сестрам исполнялось 15 лет, они одна за другой отправлялись к морской поверхности и, вер­нувшись, рассказывали о своих приключениях. Самая младшая, которая стремилась наверх больше других, должна была ждать дольше всех, но, наконец, пришел ее день. Украсив себя шестью морскими звездами, вплетенными в рыбий хвост, поднялась она наверх. Там, на поверхности моря, она увидела корабль, на котором юный принц праздновал свой день рождения. Ночью поднялась буря, корабль потерпел крушение и морская принцесса спасла потерявшего сознание принца. Она вынесла его на берег и увидела, как его нашла там ка­кая-то девушка.

С этого времени почувствовала она полную тоски любовь к принцу, и все снова и снова плавала у берега, где стоял его замок. Наконец она решилась отправить­ся к морской ведьме, чтобы раздобыть у нее средство, благодаря которому она получит вместо рыбьего хвоста человеческие ноги. Ведьма жила посреди мрачного ле­са из полипов и вьющихся растений, которые хватали и душили всех, кто проплывал мимо них. К своему ужа­су, увидела она там задушенную морскую женщину. Но ей удалось, несмотря на все опасности, добраться до ведьмы, и та сварила ей волшебное зелье, которое пре­вращало хвост в ноги. В уплату, заявила ведьма, прин­цесса должна будет отдать ей свой язык и с тех пор не сможет больше говорить. Кроме того, при каждом ша­ге ее ноги будут болеть так сильно, как будто она сту­пает по острым ножам. Для того, чтобы завоевать прин­ца, у нее останется только красота движений, способ­ность прекрасно и выразительно танцевать. Но если принц женится на другой, то в ночь его свадьбы она должна будет умереть.

Когда принцесса выпила приготовленный ведьмой напиток, она упала в обморок и очнулась уже у дверей дворца. Над ней склонился принц, который взял ее к себе, но обращался с чужой немой девушкой как с се­строй. В точности, как предсказывала ведьма, при ка­ждом шаге она испытывала острую боль, но ее танец очаровал всех во дворце. Однажды принц сообщил ей, что он должен жениться на принцессе из соседнего ко­ролевства, но не хотел бы этого, потому что он любит девушку, которая нашла и спасла его во время бури. Морская принцесса сопровождает его в соседнюю стра­ну. Там принц убедился, что принцесса и есть та самая девушка, о которой он мечтал, и решил обвенчаться с ней. Все усилия русалочки оказались напрасны, и в ночь свадьбы принца, которая пришлась на день отплытия корабля, она печально сидела на палубе. Тут из волн по­казались ее сестры, которые принесли дорогой ценой полученный ими у ведьмы нож. Если она зарежет этим ножом принца и его кровь прольется на ее ноги, то они вновь превратятся в рыбий хвост и, став морской девой, она сможет прожить свои триста лет. Долго колебалась она с ножом в руках, но, наконец, победила ее любовь. Она бросила нож в море и с первыми лучами утреннего солнца устремилась за борт. Однако превратилась она не в морскую пену, как предсказывала ведьма, а в одну из дочерей воздуха, которым дана возможность стрем­лением к добру по истечении трехсот лет заслужить бес­смертную душу.