Однако здесь я хотел бы, оставаясь в рамках упомянутой дискуссии, использовать это сновидение только в качестве примера активного существования в бессознательном сказочных мотивов, не входя в подробности. Сейчас мне хотелось бы вернуться к самой сказке и высказать некоторые мысли о ее значении для детей. Как правило, сказка оказывается первым и самым ранним продуктом духовной культуры, с которым человек приходит в соприкосновение и который он воспринимает. Если отвлечься от сказок, созданных писателями, то можно утверждать, что сказка возникает не в воображении отдельного человека, а относится к коллективным духовным образам культурного пространства, которые создавались совместным творчеством поистине бесконечного множества людей, до их фиксации в известных нам письменных формах. Как уже упоминалось, в других культурах и в более ранние времена нашей культуры очень высоко оценивалась роль сказки применительно к воспитанию и образованию человека. Использовалась сказка и в качестве средства исцеления. В индийской медицине и у аборигенов Австралии существуют терапевтические методики для психически дезориентированных людей, которым для медитации назначается сказка, отражающая их проблемы7. Такое отношение к сказке исходит из того, что в ней содержится нечто большее, нежели только красивая и интересная история. Оно базируется на предпосылке, что сказка представляет собой ценность, при известных обстоятельствах целительную, для образования и формирования внутреннего мира человека. Персонажи и образы, равно как и действие сказки, переживаются скорее не как реально происходящие во внешнем историческом мире, но как персонификации внутренних душевных образов и событий. Они являются символами и замещают то, что разыгрывается у человека в динамике его душевной жизни и для чего не найти более глубокого и полного отражения. — Я попытаюсь сейчас рассмотреть с этой точки зрения одну из известных немецких народных сказок применительно к определенным проблемам душевного развития ребенка. В качестве примера мне хотелось бы взять сказку о Гензеле и Гретель, содержание которой, в привычной редакции братьев Гримм8, я здесь вкратце напомню.
Сказка ведет нас в семью дровосека, где царит большая нужда. Когда весь хлеб, кроме последней половины каравая, был съеден, родители, по инициативе мачехи, решили отвести детей в лес и там их оставить. Но дети слышат об этом замысле, и Гензель собирает камешки, которые он по пути бросает за собой, чтобы с их помощью найти дорогу домой. Придя в лес, родители разводят огонь, дают детям последний кусок хлеба и велят им полежать у костра, пока отец поблизости рубит дрова. Они обманывают детей, выдавая шум ветра в ветвях деревьев за стук отцовского топора, а сами возвращаются домой. Заснувшие у огня Гензель и Гретель дожидаются лунного света и при помощи камешков находят дорогу домой.
Долго ли коротко, но в семье опять наступает такая же нужда, и на этот раз мачеха заперла дверь, так что до камешков было не добраться. Чтобы пометить путь, Гензель использует хлебные крошки, но их склевывают птицы. Итак, на этот раз дети действительно были оставлены в лесу и предоставлены самим себе. Проблуждав три дня, они встречают белую птицу, чье пение кажется им очень привлекательным. Он идут за ней, и она приводит их к домику, «из хлеба сделанному и пирожками украшенному, окна которого были из прозрачного сахара». Затем следует известная сцена, в которой дети откусывают от домика и на вопрос ведьмы, кто грызет ее дом, отвечают: «Ветер, ветер, дитя небес». Ведьма сначала приветливо принимает их, ставит перед ними богатое угощение и укладывает в мягкую постель. Но на следующее утро она запирает Гензеля в хлеву, чтобы откормить его, как гуся, и потом съесть, в то время как Гретель должна убирать дом и готовить пищу.
Только благодаря хитрости Гензеля, который все время вместо пальцев протягивает ведьме косточки, процесс пожирания детей удается отсрочить. Но в конце концов Гретель все же приходится затопить печь, куда она, прибегнув к хитрости, заталкивает саму ведьму, которой придется там сгореть. Дети спасены, они завладевают всеми сокровищами, накопленными в доме ведьмы, и отправляются домой. При этом они сталкиваются с непреодолимой водной преградой, которая служит границей магической области, ведьминого леса. Здесь им помогает утка, которая переносит на другой берег сначала Гретель, а потом Гензеля. Когда они прибывают домой, то узнают, что пока их не было, мачеха умерла. Теперь, благодаря добытым сокровищам, отец и дети могут жить мирно и счастливо, не зная нужды.
Будет правильнее всего, если в своих рассуждениях мы в первую очередь займемся центральным персонажем повествования, ведьмой. Для нее характерны две основные черты. Во-первых, она, полностью и однозначно зла, в противоположность другим схожим сказочным персонажам, например, госпоже Метелице, которая проявляет свои, присущие ей как ведьме качества только по отношению к ленивице. Во-вторых, на первом плане очень отчетливо выступает ее связь с едой: она обитательница съедобного домика. Подчеркивается, что она щедро угощает встретившихся ей полуживых от голода детей. Она откармливает Гензеля и, наконец, собирается сварить, зажарить и съесть детей. Таким образом в ее фигуре олицетворяется глубокая, древняя и архаичная человеческая проблема, о которой еще Шиллер9 сказал:
«Einstweilen, bis den Bau der Welt
hilosophie zusammenhält,
Erhält sie (gemeint ist die "Natur") das Getriebe,
Durch Hunger und durch Liebe».
<Любовь и голод правят миром. >
Эта ведьма является злой демонической материнской фигурой, которая пользуется голодом детей для того, чтобы заманить их под свою власть, держать в плену, использовать в своих эгоистических целях их труд, как в случае Гретель, и в конце концов сожрать. Мы можем спросить: да существуют ли такие матери? На этот вопрос следует ответить: и да, и нет. Нет, потому что зло в чистом виде у людей не встречается, а если и встречается, то очень редко. Сказочные персонажи — это типы, и они содержат в себе только типические общечеловеческие черты, но лишены того многообразия различных характеров и качеств, часто противоречивых или сопутствующих друг другу, которые присущи отдельным людям. На этом особенно настаивал М. Люти (М. Luethi)10. Ответить на наш вопрос «да» следует потому, что слишком многим матерям свойственно более или менее бессознательное стремление к тому, чтобы, балуя ребенка, удерживать его при себе, покупать его любовь с помощью сладостей, мешать ему становиться самостоятельным, стремление использовать само его существование для удовлетворения собственных потребностей и претензий. Мы знаем много случаев тяжелых детских неврозов, когда такая «пожирающая материнская любовь» фактически поглощала собственную личность человека, находящегося в процессе становления. Более того, если мы будем вполне честны с самими собой, то нам придется признать, что в той или иной степени все мы можем отыскать такое стремление в себе.
От нас требуется постоянное и серьезное самовоспитание, чтобы предотвратить использование детей для удовлетворения своих собственных потребностей.
С помощью этих рассуждений, которые здесь нет возможности продолжать, один ответ на вопрос о психологическом значения для ребенка сказки мы уже нашли.
На примере сказочных персонажей ребенок бессознательно научается избегать опасных для его собственной личности требований и претензий персонажей внешнего мира. Он обучается тому, как выстоять против превосходящих сил, какими являются взрослые по отношению к детям, какие существуют формы и возможности обращения с этими силами и ка^к их можно в конце концов одолеть.
Но я полагаю, что эта сторона не является самой важной, поэтому теперь нам надо сделать следующий шаг, уже упоминаемый в начале, перенеся сказку и ее персонажей во внутренний мир ребенка. В ведьме мы теперь замечаем не только негативную сторону «чрезмерно покровительствующей» («overprotective mother») матери, в своем крайнем проявлении, буквально, «пожирающей матери», которая действительно существует во внешнем мире, но мы предполагаем, что в этой фигуре содержится присущая ребенку проблема. То есть, попросту говоря, мы предполагаем, что в самом ребенке существует нечто такое, что можно рассматривать как ведьму. Чтобы ответить на вопрос, о чем здесь идет речь, вернемся еще раз к нашей сказке.
Сказка о Гензеле и Гретель вновь указывает на очень отчетливое разграничение двух миров. Во-первых, мир реальной повседневности, в котором живет дровосек со своей семьей, и во мраке леса — другой, магический мир, в котором существуют ведьма, утка-помощница, несметные сокровища и т. п.
Если мы вновь перенесем этот мотив в душевную область, то можно сравнить реальный мир повседневности с нашим сознанием, а чудесный магический мир — с нашим бессознательным. Но не следует упускать из виду, что все эти диковинные, неправдоподобные вещи, которые там случаются, точно так же характерны для наших снов и фантазий, являющихся манифестациями нашего бессознательного. В сказке о Гензеле и Гретель в этой области господствует ведьма, один из главных и важнейших персонажей магического царства, на котором мы позднее остановимся подробнее. Мы неоднократно встречаем эту фигуру то как ведьму, то как паучиху в североамериканских сказках или бабу-ягу12 в русских, — как прародительницу, как бабушку или просто старуху, которая располагает глубоким знанием природы, как, например, в «Пляшущих башмаках» (Zertanzten Schuhen), где она объясняет солдату, каким образом он должен поступить, чтобы изгнать принцессу ночи. Она отчасти добра, отчасти зла, что относится, например, к Госпоже Метелице, и представляет, таким образом, архетипическую материнскую фигуру, обладающую огромными знаниями и силой, и может выступать то в качестве помогающей людям и утешающей их, то в качестве демонической разрушительной силы. Этот сказочный персонаж находит свою мифологическую параллель в великих богинях природы дохристианских религий и представляет персонификацию глубокой, могущественной и значительно превосходящей сознательное Я человека природной силы.
Таким образом мы можем теперь уяснить себе, что наше сознательное Я отнюдь не всегда является господином в собственном доме, но что мы, люди, бываем руководимы глубокими психическими силами, и наше умение обращаться с ними оставляет желать многого. Хорошо, если мы можем служить благодатным творческим и продуктивным силам, в противном случае мы становимся жертвами темных демонических стремлений, таких, как алчность, разрушительный гнев и патологическое обжорство.
Но попробуем еще раз вернуть эти уже упомянутые мифические образы в повседневность, и именно в повседневные переживания детского существования. Это нужно для того, чтобы еще раз вернуться к самому началу становления человека: первоначально ребенок составляет психическое и физическое единство с матерью, и только постепенно, в течение многих лет развития, ему более или менее успешно удается освободиться, отделиться и стать самостоятельным, выйдя из этого состояния единства. Сегодня мы знаем, что отклонения этого процесса в ту или в другую сторону не могут не нанести тяжелого вреда ребенку, с которым это происходит. Раннее предоставление самостоятельности, в предельном случае отсутствие матери, как у детей в детских домах, дает остановку и регрессию физического и психического развития: это хорошо показывает Р. Шпиц13. С другой стороны, слишком сильная связь с матерью наносит ущерб самостоятельности и индивидуальности ребенка. Учитывая эти особенности человеческого развития, фактор матери, если можно так выразиться, в соответствующей ситуации приобретает негативный или позитивный характер.
Перенесение на повседневность может иметь следующий вид:
Ребенок, впервые появляясь в мире, из жизненных средств заботится лишь о соске. Созревание требует совершить большую работу: он должен преодолеть свой собственный страх и связанное со страхом стремление остаться в безопасности, позволить заботиться о себе, оставаться дома. Если ребенок поддается этому стремлению и говорит: «Нет, я лучше все же не пойду», его хватает ведьма, и он сидит, как Гензель, за решеткой. В противном случае он вступает в конфликт с ведьмой. Мир не является слишком приветливым для детей местом, и часто никто не в состоянии позаботиться о ребенке. Взрослые проталкиваются вперед, не оглядываясь. И вновь ребенок должен преодолевать страх, а вместе с ним и побуждение укрыться за материнской юбкой. Здесь надо обратить внимание на то, что нужно торговаться, меняя заботливо сберегаемый грош на вожделенную соску. Если ребенок это сделал, значит он вновь одолел ведьму, все беды окончились, и можно нести домой сокровища и тому подобные «соски». Здесь снова то, что в сказке зовется ведьмой, является глубоким инстинктивным импульсом предпочесть уютному теплому гнезду борьбу за овладение внешним миром. Сказка лишь убедительно изображает то, что происходит за фасадом такого желания безопасности. Итак, мы можем дать второй ответ на вопрос о психологическом значении сказки для ребенка:
Ребенок должен научиться сосуществовать с глубокими инстинктами своей собственной натуры и должен утверждать свое Я, противостоя этим часто превосходящим силам. В образно-символической форме сказки предлагают ребенку типичные образцы и способы, позволяющие выстоять в этой борьбе.
Если мы с этой точки зрения рассмотрим такой мотив, как сжигание в печке ведьмы, то обнаружится другой, более глубокий смысл, подобно тому, как так называемая жестокость природы в большинстве случаев гораздо менее жестока, чем то, что делает так называемый цивилизованный человек. Печь, в свою очередь, сама является материнским символом, из нее появляется на свет румяный и поджаристый хлеб. Путь от добывания зерна до приготовления хлеба — это путь превращения природного продукта в специфически человеческую пищу. Так печь одновременно является символом превращения, во время которого природная сила должна быть преобразована в нечто, потребляемое человеком. Сказка свидетельствует, что негативно-демоническая сторона материнского инстинкта созрела для изменения и должна его претерпеть. Вполне типично для сказки исчезновение мачехи после сгорании ведьмы, указывающее на тесную связь с проблемой соотношения сознания и бессознательного. Если в сознании ситуация исчерпала себя и не изменяется путем новых опытов, то в жизни наступает стагнация и своего рода голод. В этом случае приходится идти навстречу стремлениям, которые можно уподобить мачехе, толкающей детей в царство бессознательного.
Таким же образом мы можем интерпретировать белую птицу с ее прекрасным пением. Птицы очень часто олицетворяют в снах мысли, фантазии, интуитивные идеи или духовные содержания. Белый — это цвет веры, блага, мира и радости. Собственно, можно было бы ожидать в этой сказке встречу с черной птицей, потому что она является вестником беды, соблазняя детей последовать за собой к дому ведьмы, то есть воплощает, казалось бы, негативную, темную и злую идею. Но белый цвет здесь неслучаен. Сказка права, находя, что это блестящая позитивная идея — повстречать пряничную ведьму и вступить с ней в контакт, — и мы уверенно присоединяемся к этому мнению.
Подобным же образом можно взглянуть на манипуляции Гензеля с камешками и хлебными крошками. Камешки могут быть уподоблены оцепенению и смерти, и если мы держимся за них, то сумеем вернуться обратно, но больше ничего не сможем сделать. Остается та самая прежняя нужда, остается старый голод. Есть немало взрослых людей, которые, размышляя или совершая действия, тоже постоянно рассыпают камешки, однако в этом случае им никогда не выбраться из заколдованного круга привычного. Но когда выброшен хлеб, являющийся, как мы только что видели, претерпевающей изменения субстанцией, кое-что происходит. Тогда этот символ исчезает из сознания, чтобы впоследствии вновь появиться в образе печи.
Чем дольше мы медитируем над сказкой, чем больше занимаемся ею, тем больше она открывает и показывает нам присущие ей тонкости и оттенки, которые прежде не замечались. Гензель и Гретель были покинуты и тем самым вытолкнуты на свой путь. Они горько плакали и совсем не хотели в этот неуютный жуткий мир, но лишь оттуда могло в конце концов прийти их спасение. Не таков ли образ нашей человеческой судьбы? Я вспоминаю в этой связи великолепное представление Клаусом Каммером «Bericht an eine Academie» Кафки. Там представлено очеловечение, которое волей-неволей приходится осуществить обезьяне, подвергшейся насилию. И в нашей сказке нужда в качестве великой наставницы человечества ведет героев, лишенных своей собственной воли, к решению их задачи. Из очень многих сказок и мифов нам известен тот глубочайший человеческий мотив, когда только судьба принуждает становиться героем испытывающего естественный страх человека, который охотнее всего избежал бы этого героизма. Достаточно вспомнить прекрасную библейскую историю об Ионе и ките.
Остается еще немного сказать о завершении сказки. Мы встречаем тут удивительный факт, что при возвращении детей домой весь ландшафт совершенно изменился. В то время как в начале сказки оба мира переходили один в другой незаметно, и обычный мир дровосека непосредственно переходил в магическое пространство, в конце ее между этими двумя мирами появляется широкая водная преграда. Только с помощью утки дети могут вновь вернуться в повседневную жизнь. Здесь образно выражается состояние, в котором отчетливо представлен психологический прогресс. Отсутствие границы между сознанием и бессознательным мы находим в случае незрелого и лабильного Я или эго. Такой человек еще брошен на произвол всех аффектов, настроений, импульсов или стремлений инстинкта, поднимающихся из его бессознательной психики. С этим своим бессознательным содержанием он находится на стадии симпатической магии (participation mystique)14. Его Я отдано на произвол этому бессознательному или оказалось полностью под его господством. В случае стабильного и здорового Я, напротив, существует четкая граница между обеими областями. Эго в состоянии различить, какой всплывающий импульс, какую потребность надо принимать и проводить в жизнь, а какие нет. Четкая граница возникает только тогда, когда магическая, злая, негативная сторона бессознательного, «ведьма» побеждена. Такое животное, как утка, которая способна жить в двух стихиях, в воздухе и в воде, в состоянии быть подходящим символом посредника между обоими мирами. Таким образом, она становится подходящим транспортным средством для того, что может и должно быть принято сознанием, а что должно быть им отклонено.
Для меня вполне очевидно, что я истолковал только малую часть того, что содержится в сказке. Каждое произведение искусства, а сказка является таким произведением, созданием народной души, — в сущности неистощимо и широко, как сама образная, творческая основа психики. Я хотел бы здесь только дать толчок к пониманию того, какие мысли и представления могут быть получены с помощью сказочных образов; какие действия способен возбудить в душе такой динамичный образный поток, содержащий тот глубокий психологический опыт, который сегодня и сейчас наука описывает в рационально-абстрактных понятиях.
То, что сегодня может быть нашим современным опытом, сказке было известно давно, с незапамятных времен. Только она ведет речь на другом, очень простом, но одновременно очень сложном и очень глубоком языке образов.
СКАЗОЧНЫЕ МОТИВЫВ СНОВИДЕНИЯХ И ФАНТАЗИЯХ
Если в предыдущей главе исходным пунктом моих рассуждений была сказка, и я связывал происходящие в ней события с душевными переживаниями, то теперь следует совершить обратный путь. В дальнейшем исходный материал будут представлять сны, фантазии, воспоминания и соображения пациентов, которые для своего излечения нуждаются в обращении к психотерапии. Затем на основе этих плодов фантазии будут выявлены параллели к материалу сказок.
Господство мифологем и сказочного материала в бессознательных фантазиях людей бросалось в глаза уже раннему психоанализу, что хорошо видно в работах Фрейда1 и Ранка2. Но только благодаря работам К. Г. Юнга и его учеников этот мифологический слой бессознательного смог получить надлежащую оценку. Согласно концепции Юнга, в нашем бессознательном под слоем личных воспоминаний и представлений некоторым образом существует слой общечеловеческих душевных возможностей развития, который дарован нам заранее и пополняется образами соответствующей культуры. Юнг называет этот слой коллективным бессознательным. Язык коллективного бессознательного — это язык мира элементарных мифологем, и он может, будучи правильно понят, указать людям способы и возможности душевного функционирования, лежащие вне их личного опыта. Юнг пишет в связи с этим:
«Мы можем различать личное бессознательное, которое охватывает все аспекты личного существования, то есть забытое, вытесненное, подкорковые знания, мысли и чувства Однако наряду с этим личным бессознательным содержанием имеется другое, которое соответствует не личным обстоятельствам, но возможностям психического функционирования вообще, то есть унаследованным структурам головного мозга. Эти мифологические взаимосвязи, мотивы и образы могут вновь возникнуть в любое время и везде, независимо от исторической традиции или миграции. Это содержание я определяю как коллективное бессознательное. Как содержание сознания включено в определенную деятельность, так же обстоит дело, как учит нас опыт, с содержанием бессознательного. Как сознательная психическая деятельность приносит определенные плоды, так же и бессознательная деятельность производит определенные продукты, например, сны й фантазии»3.
Этот глубинный слой психики привлекается в тех случаях, когда традиционными, обычно практикуемыми и изученными способами и средствами не удается понять и разрешить внешнюю или внутреннюю проблему. Любой невроз в своей основе имеет такую внешне и внутренне не разрешимую проблему, и чем она труднее и глубже, тем больше нагромождаются всплывающие из бессознательного космические и мифологические мотивы, часто весьма необычные и причудливые. Но то, что относится к душевной болезни, означающей застревание в таком проблемном кризисе, имеет силу и для естественных кризисных ситуаций, встречающихся в жизни здоровых людей. Каждому человеку знакомо состояние, когда внешние или внутренние трудности вызывают самые невероятные мысли и фантазии. Бывают тяжелые беспокойные сновидения с темным неясным содержанием, настолько странные, что их вообще не удается понять. Потом из всего этого, быть может, если повезет, выкристаллизовывается решение или идея, которые до этого не могли прийти в голову. Становится ясно виден путь, до этого совсем неведомый, о возможности которого долго было совершенно неизвестно. Никто в точности не знает, как это все происходит. Как правило, подобные вещи с полным правом воспринимают в качестве подарка, полученного от своей внутренней природы, и только знакомый с этим процессом психотерапевт, обладающий в то же время знанием соответствующей мифологии, понимает, что в этих причудливых снах и фантазиях отражаются мифологические мотивы, содержащие в себе возможности решения. В душе присутствует, образно говоря, старый мудрец, уже решавший подобную проблему или знающий, как ее решить, и он дает свой совет оказавшемуся в затруднительном положении. Но сложность каждый раз заключается в том, чтобы правильно понять этот голос своей собственной глубокой внутренней природы, а также в том, чтобы захотеть его понять; так как нередко его послание дневному сознанию представляется отвратительным, неприемлемым и даже угрожающим.
Я хотел бы теперь привести демонстрирующий это функционирование души пример, в котором хорошо видна попытка решить проблему поначалу с помощью так называемого «конвенционального метода». И только тогда, когда он оказывается непригодным, душевная энергия перетекает в более глубокий слой и выносит оттуда на поверхность мифологему. Она и заключает в себе возможность решения. Примером служит сновидение тридцатитрехлетней женщины, которое было у нее в начале психотерапевтического лечения.
Я была на психотерапевтическом сеансе у своего врача, и мы обсуждали план следующего занятия. Мы находились в соседнем с кабинетом помещении. Потом мы взялись за руки. Я проявила инициативу и нежно пожала ему руку, но при этом вдруг испытала чувство вины. Внезапно вышла жена врача и сказала: «Здесь такой неприятный запах, словно включена лампа дневного света», и она открыла окно. Потом я оказалась в самом кабинете, и было так, как будто это было озеро. В этом озере в стеклянной чаше плавала голова врача, и она сказала, что мне следует уяснить себе, что я едва ли могу надеяться получить мужа, так как недостаточно привлекательна и молода и недостаточно стремлюсь к этому. Потом голова превратилась в подводное растение, полностью насыщенное влагой. Потом тут были две юные дочери моего врача, и мы втроем плавали вокруг этого растения, затем торжественно и осторожно подняли его на руках из воды и поместили на солнце, чтобы оно расцвело под его лучами. Все происходящее сопровождалось сильным религиозным чувством, как будто рядом с растением происходило что-то божественное.
Прежде всего нужно сказать о ситуации и проблеме этой женщины. Она была разведена и не имела детей. После этого две попытки заключить брак оказались безуспешны, и к настоящему времени она спрашивала себя, надо ли ей собрать всю свою волю и все мужество, чтобы предпринять третью. У нее была творческая профессия, она была привязана к своей деятельности и в последнее время вкладывала в нее всю свою душу. При этом она пребывала в тяжелых сомнениях, правильно ли она поступает, и преисполнена страха перед одиночеством. Под действием этого страха она всерьез задумывалась, не отказаться ли ей от своего творчества, выйдя замуж за человека своего круга. Страх был таким сильным, что она чувствовала себя неуверенно и в профессиональной сфере.
Проблему взаимоотношений мужчины и женщины сновидение разрабатывает исподволь, начиная с наличия фигуры врача. Оно исходит из того, что уже выработано «конвенциональными» средствами: мужчина и женщина, врач и пациентка, вступают в близкие сердечные отношения. Первым делом пациентка реагирует непосредственно как женщина. Для отношений между мужчиной и женщиной вполне естественно, что после установления душевной гармонии продолжение теплых сердечных отношений приобретает эротический оттенок. Но здесь, очевидно, дело не в этом. Пациентка чувствует вину, и в сновидении это чувство олицетворяется фигурой жены врача, которая очень метко характеризует ситуацию как дурно пахнущую и как искусственный эрзац (лампа дневного света). Поток чувств и душевной энергии ищет выхода на привычном пути, но там его не находит. На этом пути запруда, энергия течет вспять и должна искать другое русло. Перенося всю сцену в соседнюю комнату, сновидение уже в самом начале дает понять, что речь не идет о правильном пути.
Затем следует новая сцена, и на этот раз она происходит в помещении для сеансов. Душевная энергия достигла коллективного бессознательного, и ситуация, которую теперь переживает в сновидении Я пациентки, становится сказочной. Все разыгрывается в подводном мире. От врача тут только голова, которая откровенно высказывает ей очень жестокие и неприятные вещи, а потом превращается в растение, вокруг которого плавают русалки или нимфы, а затем поднимают его из воды к солнечному свету, как бы в акте рождения. И теперь это настоящее, подлинное солнце, а не искусственный светильник, который может быть выдуман или изобретен человеком. Меняются и сопровождающие чувства. То, что до этого было нежностью, становится религиозным переживанием.
По словам пациентки, все это поначалу казалось ей бессмысленным. Однако при соответствующем знании человеческой коллективной души можно найти в происходящем вполне ясный смысл. Вещую говорящую голову можно обнаружить во многих сказках, будь то голова животного в «Гусятнице» братьев Гримм4, или череп в южноамериканской сказке «Луна»5 и в эскимосской сказке «Череп-защитник»6. Во всех этих случаях речь идет о говорящем черепе, который явно имеет в своем распоряжении тайные природные знания. Этому соответствует и то, что у многих народов голову рассматривают как место обитания души или жизненный центр, и таким образом она может содержать всю сущность и все знания души. Согласно Леви-Брюлю7, туземцы Новой Гвинеи поднимают череп умершего, украшают его и называют «корварс» («korwars»). В этом черепе, верят они, живет душа покойного, и ни один туземец при принятии важного решения не уклонится от того, чтобы открыть этому черепу свои намерения и попросить его о совете.
Если применить эти представления к сновидению, то обитающая в этой женщине примитивная природная душа редуцирует врача до символа головы, наделенного известным из сказок и мифов свойством высказывать истину. Она сообщает голове о своем намерении вступить в брак, и та предсказывает ей, что это бессмысленный план, потому что он не может удаться. То, что она немолода, соответствует действительности, хотя на самом деле она привлекательная женщина. Жестокие слова об отсутствии привлекательности направлены скорее на то, чтобы убедительнее показать ей ошибочность вложения своей энергии во внешнюю привлекательность. Очевидно, таким образом голова старается удержать ее от вполне понятных стремлений и советует не тратить понапрасну время и энергию. Очевидно, что сам врач в процессе терапии не произносит таких резких слов, и речь здесь идет о спонтанном продукте бессознательного пациентки, так сказать, о совете, который это бессознательное дает сознанию.