Келлхус будет главным героем этой еще ненаписанной саги! Она это знала. Она знала это с неизъяснимой уверенностью.
Но теперь, сидя при свете свечи над древним текстом, он выглядел таким мирным…
С отчаянно бьющимся сердцем она подползла к нему, закутавшись в одеяло и спрятав под ним свои груди.
– Что ты читаешь? – хрипло спросила она. И заплакала – слишком свежо еще было воспоминание о скюльвенде между ее ног.
«Я слишком слаба! Слишком слаба, чтобы терпеть его…» Доброе лицо Келлхуса поднялось от манускрипта. В этом свете оно выглядело каким‑то холодным.
– Ты извини, что я тебе помешала, – выдавила она сквозь слезы. Ее лицо было искажено ребяческой мукой, покорностью, ужасной и непонимающей.
«Куда мне идти?»
Но Келлхус сказал:
– Не убегай, Серве.
Он говорил с ней на нимбриканском, языке ее отца. Это была часть темного убежища, которое они выстроили для себя двоих, – места, где гневный взор скюльвенда не мог настигнуть их. Но услышав родной язык, она разразилась рыданиями.
– Когда мир отвергает нас снова и снова, – сказал он, гладя ее по щеке и втирая ее слезы ей в волосы, – когда он наказывает нас так, как он наказывает тебя, Серве, очень часто становится трудно понять смысл происходящего. Все наши мольбы остаются без ответа. Все, на что мы полагаемся, предает нас. Все наши надежды терпят крах. Нам кажется, будто мы ничего не значим для мира. А когда мы думаем, будто ничего не значим, нам начинает казаться, будто мы – ничто.
У нее вырвался тихий стон. Ей хотелось упасть ничком и свернуться как можно плотнее, так, чтобы от нее ничего не осталось…
«Но я этого не вижу».
– Отсутствие понимания, – ответил Келлхус, – не то же самое, что отсутствие. Ты что‑то да значишь, Серве. Ты – нечто важное. Весь этот мир исполнен смысла. Все, даже твои страдания, имеет тайный, священный смысл. Даже твоим страданиям предназначено сыграть ключевую роль.
|
|
Она дотронулась обессилевшими пальцами до своей шеи. Ее лицо сморщилось. «Так я что‑то значу?»
– Больше, чем ты можешь себе представить! – прошептал он.
Она упала ему на грудь, и он обнимал ее, пока она содрогалась в немом крике. Она выплакивала свое горе, ревела, как, бывало, ревела ребенком. А он укачивал ее в объятиях, прижимаясь щекой к ее волосам.
Через некоторое время он отодвинул ее от себя, и она потупилась, не зная, куда девать глаза от стыда. Такая слабая! Такая жалкая!
Он мягкими прикосновениями смахнул слезы с её глаз и долго‑долго смотрел на нее. Она не успокоилась окончательно, пока не увидела, как у него самого текут слезы.
«Он плачет из‑за меня… из‑за меня…»
– Ты принадлежишь ему, – сказал он наконец. – Ты – его добыча.
– Нет! – с вызовом возразила она. – Его добыча – мое тело. А сердце мое принадлежит тебе!
Как же так получилось? Как вышло, что она оказалась разорванной надвое? Она столько перенесла. Зачем же теперь эти муки? Теперь, когда она наконец‑то полюбила? Однако на миг она почти ощутила себя единым целым – сейчас, когда они говорили на своем тайном языке, обмениваясь ласковыми словами…
«Я что‑то значу!»
Ее слезы стекали на его подстриженную бородку. Они мало‑помалу собрались в большую каплю и упали на раскрытую книгу, запятнав древние чернила.
– Твоя книга! – ахнула она, найдя облегчение в чувстве вины за вещь, которая была ему небезразлична. Она выпростала из одеяла обнаженную руку, желтовато‑белую в свете свечи, и провела пальцами по странице. – Я ее сильно испортила?
|
|
– Над этим текстом плакали многие, – мягко ответил Келлхус.
Расстояние между их лицами было таким небольшим и влажным – и внезапно в нем возникло напряжение. |
Она схватила его руку и притянула его к своим точеным грудям.
– Келлхус, – прошептала она трепетным голосом, – я хочу, чтобы ты кончил… кончил в меня!
И он наконец‑то сдался.
Стеная и задыхаясь под ним, она смотрела в темный угол, где лежал скюльвенд, зная, что он видит экстаз на ее лице… на их лицах.
Кончая, она вскрикнула – и это был крик ненависти.
Найюр лежал неподвижно, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. На фоне света, отражающегося от полотняного ската над головой, висел образ ее безупречного лица, обращенного к нему в мучительном экстазе.
Серве хихикала, как девчонка, а Келлхус что‑то нашептывал ей на этом ее проклятом наречии. Полотно и шерсть зашуршали по гладкой коже, потом задули свечу, и шатер погрузился в непроглядную тьму. Они привалились к занавеске, загораживающей вход, и в шатер потянуло свежим воздухом.
– Йируши дан клепет за гесауба дана, – сказала она голосом, еле слышным на открытом воздухе и вдобавок заглушённым холстиной.
Треск углей – кто‑то подкинул дров в костер.
– Эйирушина? Баусса кальве, – ответил Келлхус.
Серве снова рассмеялась, однако на этот раз хрипловатым, странно взрослым смехом, какого он от нее прежде не слышал.
«Эта сука скрывает от меня что‑то еще…»
|
|
Он пошарил в темноте. Его пальцы нащупали кожаную рукоять меча. Она была одновременно прохладной и теплой, как кожа живого человека на прохладном ночном ветерке.
Он еще немного полежал неподвижно, прислушиваясь к их приглушенным голосам, пробивающимся сквозь треск и гудение разгорающегося пламени. Теперь он видел свет костра – бледное оранжевое пятно на фоне черного холста. Через пятно проплыл изящный, гибкий силуэт. Серве…
Он вытянул палаш из ножен. Сталь тускло блеснула оранжевым в свете костра.
Одетый в одну набедренную повязку, Найюр выполз из‑под одеяла и прошлепал по циновкам к выходу из шатра. Он судорожно вздохнул.
В памяти всплыли воспоминания о вчерашнем дне: как дунианин неотрывно изучал знатных айнрити.
Мысль о том, что он поведет в битву Людей Бивня, пробудила что‑то внутри него – гордость, наверное. Однако Найюр не обманывался относительно своего истинного положения. Для всех этих людей он язычник, даже для Нерсея Пройаса. И со временем этот факт до них дойдет. Не быть ему их военачальником. Советником относительно обычаев и повадок коварных кианцев – еще может быть, но не более того.
Священная война! Мысль о ней по‑прежнему заставляла его презрительно фыркать. Как будто любая война не священна!
Но теперь он понимал, что дело не в том, чем будет он сам, – дело в том, чем будет дунианин. Какому ужасу предаст он этих заморских принцев?
«Что он сделает с этой Священной войной?»
Превратит ли он ее в свою шлюху? Как Серве?
Но ведь в этом и состоял их план.
«Тридцать лет, – сказал Келлхус вскоре после того, как они пришли сюда. – Моэнгхус тридцать лет прожил среди этих людей. Он должен обладать великой силой – такой, какую ни один из нас не может надеяться превозмочь. Мне нужно не просто колдовство, Найюр. Мне нужен народ. Целый народ». Они так или иначе воспользуются обстоятельствами, накинут узду на Священное воинство и используют его, чтобы уничтожить Анасуримбора Моэнгхуса. Как может он бояться за этих айнрити, раскаиваться в том, что привел на их головы дунианина, когда именно в этом и состоял их план?
Но был ли это план? Или была просто очередная дунианская ложь, еще один способ заговаривать зубы, обманывать, порабощать?
А что, если Келлхус – вовсе не ассасин, отправленный убить своего отца, как он утверждает, а шпион, посланный по приказу своего отца? Случайное ли совпадение то, что Келлхус отправился в Шайме именно тогда, когда Священное воинство собралось его завоевывать?
Найюр был не дурак. Если Моэнгхус – кишаурим, он должен бояться Священного воинства и искать способы его уничтожить. Быть может, он затем и призвал своего сына? Темное происхождение Келлхуса должно было помочь ему внедриться в Священное воинство – и он уже сделал это, – в то время как его воспитание, или обучение, или колдовская хитрость, или как оно там называется, должно было помочь ему захватить это войско, перевернуть его вверх дном, быть может, даже обратить его против его собственного создателя. Против Майтанета.
Но если Келлхус служит своему отцу, а не преследует его, зачем он пощадил его, Найюра, тогда, в горах? Найюр до сих пор ощущал на своем горле немыслимую стальную руку, а под ногами – разверзшуюся бездну.
«Но я сказал правду, Найюр. Ты мне нужен».
Мог ли он заранее, уже тогда, знать о споре Пройаса с императором? Или это случайно так получилось, что айнрити понадобился скюльвенд?
По меньшей мере маловероятно. Но тогда откуда Келлхус мог это знать?
Найюр сглотнул, ощутил на губах вкус Серве.
Может ли быть такое, что Моэнгхус и сейчас общается с ним?
От этой мысли у него перехватило дыхание. Он представил себе Ксуннурита, слепого, прикованного под пятой императора…
«Неужели я такой же?»
Келлхус еще немного посмешил Серве, продолжая говорить все на том же проклятом наречии. Найюр понял, что он шутит, по смеху Серве, звонкому, как шум воды, струящейся по гладеньким, как камни, словам дунианина.
Найюр в темноте вытянул меч, уперся острием в занавеску, отвел ее в сторону и стал смотреть, затаив дыхание.
Их лица освещены оранжевым пламенем костра, их спины в тени. Они сидели бок о бок на ошкуренном стволе оливы, на том же, что и всегда. Как любовники. Найюр смотрел на их размытое отражение в отполированном клинке своего меча.
«Клянусь Мертвым богом, она прекрасна! Так похожа на…»
Дунианин обернулся и посмотрел на него блестящими глазами. Найюр моргнул.
Он ощутил, как его губы невольно растягиваются в оскале. Сердце забилось чаще, в ушах зашумело.
«Она моя добыча!» – беззвучно вскричал он.
Келлхус отвернулся и стал смотреть в огонь. Он услышал. Неизвестно как, но услышал.
Найюр отпустил занавеску, золотой свет исчез, сменившись тьмой. Непроглядной тьмой. «Моя добыча…»
Позднее Ахкеймион так и не вспомнил, о чем он думал по пути из Дворцового района в лагерь Священного воинства. Он просто внезапно очнулся и обнаружил, что сидит в пыли посреди остатков пиршества. Он увидел свою палатку, маленькую и одинокую, покрытую множеством пятен, истерзанную множеством дождей и дорог, прячущуюся в тени Ксинемова шатра. А за ней простиралось Священное воинство: огромный палаточный город, уходящий вдаль беспорядочной россыпью шатров, растяжек, знамен, значков и навесов.
Он увидел Ксинема, дрыхнущего у потухшего костра, свернувшись в клубок, чтобы защититься от ночного холода. Маршал, видимо, нервничал из‑за того, что Ахкеймиона ни с того, ни с сего вызвали к императору на ночь глядя, и всю ночь ждал у костра – ждал, когда Ахкеймион вернется домой.
«Домой!»
При мысли об этом на глаза у него навернулись слезы. У него никогда не было дома, места, которое он мог бы назвать своим. У такого человека, как он, убежища нет и быть не может. Только друзья, разбросанные там и сям, которые почему‑то – неизвестно почему – любят его и тревожатся о нем.
Он оставил Ксинема отсыпаться – день предстоит тяжелый. Огромный лагерь Священного воинства будет сворачиваться. Будут снимать палатки и шатры и туго наматывать их на шесты, подгонять телеги и грузить на них вещи и припасы, а потом начнется утомительный, однако исполненный торжества поход на юг, к землям язычников, навстречу отчаянию и кровопролитию – и, быть может, даже навстречу истине.
Оказавшись в темноте своей палатки, Ахкеймион снова вытащил пергамент со схемой, не обращая внимания на слезы, падающие на листок. Некоторое время он смотрел на слово «Консульт», как будто пытаясь вспомнить, что оно означает, какие ужасы предвещает. Потом окунул перо в чернильницу и дрожащей рукой провел от этого слова линию наискосок, к слову «Император». Наконец‑то он нашел связь. Это слово долго висело само по себе в своем углу – скорее лишняя трата чернил, чем слово. Оно ни с чем не соприкасалось, ничего не значило, как угрозы, которые бормочет трус после того, как его обидчик ушел. Теперь с этим покончено. Жуткое видение обрело плоть и кровь, и ужас перед тем, чем оно было и чем могло бы стать, стал осязаемым.
Этот ужас. Его ужас.
Почему? Почему судьба предназначила это откровение именно ему? Что она, дура, что ли? Разве она не знает, как он слаб, как беспомощен?
«Почему я?»
Эгоистичный вопрос. Быть может, самый эгоистичный из всех вопросов. Любая ноша, даже такая безумная, как Армагеддон, всегда ложится на чьи‑то плечи. Почему же не на твои?
«Потому что я – человек сломленный. Потому что я жажду любви, которой не могу обрести. Потому что…»
Но этот путь чересчур легок. «Быть человеком» как раз и означает быть слабым, терзаться несбыточными желаниями. И с каких это пор он завел привычку упиваться жалостью к себе? В какой момент медленного развития жизни он стал видеть в себе жертву мира? Неужто он сделался таким идиотом?
Спустя три сотни лет именно он, Друз Ахкеймион, вновь обнаружил Консульт. Спустя две тысячи лет именно он, Друз Ахкеймион, оказался свидетелем возвращения потомка Анасуримборов. Ананке, Блудница‑Судьба, избрала для этих нош именно его! И не его дело спрашивать почему. Все равно эти вопросы не избавят его от ноши.
Надо действовать, выбрать время и преодолеть – поразить, застигнуть врасплох. Он – Друз Ахкеймион! Его песнь способна испепелить легионы, разверзнуть землю, свести с небес огнедышащих драконов.
Однако когда он снова принялся изучать лежавший перед ним пергамент, в сердце его решимости разверзлась пустота, подобная безветрию, которое заставляет затухать круги, расходящиеся по поверхности пруда, делая их все незаметнее и незаметнее. А вслед за этой пустотой зазвучали голоса из его снов, пробуждая полузабытые страхи, вздымая туман невысказанных сожалений…
Он снова обнаружил Консульт, однако он ничего не знает ни об их планах, ни о том, как их можно вычислить. Он даже не знает, каким образом их вычислил сам император. Они прячутся так, что их и не увидишь. Одна‑единственная неровная линия, соединяющая «Консульт» и «Императора», не имела никакого значения, кроме того, что где‑то как‑то они были связаны. А если Консульт сумел внедрить в окружение императора этого… этого оборотня, ничего не остается, как предположить, что при всех прочих Великих фракциях они тоже имеются – по всем Трем Морям и, быть может, даже в самом Завете.
Лицо, раскрывающееся, точно парализованные пальцы на руке, лишенной кожи… Сколько же их таких?
Внезапно слово «Консульт», которое до сих пор не имело к остальным никакого отношения, показалось неразрывно связанным с каждым из них. Ахкеймион осознал, что Консульт не просто внедряется во фракции – он внедряется в личности, до такой степени, что становится ими. Как прикажете бороться с врагом, не борясь с теми, кем он стал? Не борясь против всех Великих фракций? Судя по тому, что стало известно Ахкеймиону, Консульт вполне мог уже править Тремя Морями, а Завет, поскольку тот обессилел и сделался посмешищем, он просто терпел до поры, ради того, чтобы никто раньше времени не заметил их присутствия.
«Сколько же времени они смеялись над нами? Насколько далеко зашло это разложение?»
Быть может, это дошло уже и до шрайи? Быть может, и сама Священная война, по сути, творение Консульта?
Вопросы сыпались со всех сторон, один ужаснее другого. Ахкеймион покрылся холодным потом. Разрозненные события сплетались в зловещую сеть, куда более жуткую, чем былое незнание, подобно тому, как разбросанные в траве руины соединяются, стоит угадать в них некогда стоявший здесь храм или крепость. Исчезнувшее лицо Гешрунни… Быть может, это Консульт его убил? И забрал его лицо, чтобы совершить какой‑нибудь отвратительный обряд подмены, провалившийся после того, как Багряные Шпили обнаружили труп? А если Консульту было известно о Гешрунни, не означает ли это, что они знали и о тайной вражде между Багряными Шпилями и кишаурим? И не объясняет ли это, откуда об их вражде проведал Майтанет? А гибель Инрау? Если шрайя Тысячи Храмов – шпион Консульта… Если пророчество Анасуримбора…
Он снова взглянул на пергамент, на имя «Анасуримбор Келлхус», все еще ни с чем не связанное, однако стоящее в пугающей близости к Консульту. Ахкеймион взял перо, собираясь соединить эти два имени, но заколебался и положил перо на место.
Этот человек, Келлхус, который хочет стать его учеником и другом, он так… так не похож на других людей!
Возвращение Анасуримбора действительно было предвестием второго Армагеддона. У Ахкеймиона ныли все кости от сознания того, что это – правда. А Священная война станет всего лишь первым большим кровопролитием.
Голова шла кругом. Ахкеймион провел онемевшей рукой по своему лицу, взъерошил волосы. Перед глазами закружились образы его прошлой жизни: вот он обучает Пройаса алгебре, рисуя формулы на песке садовой дорожки, вот он сидит на террасе у Ксина, залитой утренним солнышком, и читает Айенсиса… Все они были так безнадежно невинны, так трогательно бледны и наивны – и абсолютно невозвратны.
«Второй Армагеддон уже здесь. Он уже наступил…»
А он, Ахкеймион, находился в самом центре бури. В Священном воинстве.
Беспорядочные тени резвились и плясали на полотняных стенках палатки, и Ахкеймион понимал с ужасающей отчетливостью, что они затмевают горизонт, что некая неизмеримая фигура незаметно пробралась в мир и уже направила его жуткий бег…
«Новый Армагеддон… Это все‑таки случилось».
Но это же безумие! Такого не может быть!
«Но это случилось.
Вдохни. А теперь выдохни – медленно. Тебе предстоит бороться с этим, Акка.
И ты должен выстоять!»
Он сглотнул.
«Спроси себя: в чем основной вопрос?
Для чего Консульту понадобилась эта Священная война? Зачем они хотят уничтожить фаним? Имеет ли это какое‑то отношение к кишаурим?»
Поставив наконец нужный вопрос, он испытал облегчение, но тут же исподволь подкрался другой, ответ на который был слишком мучителен, чтобы его отрицать. Эта мысль была, точно ледяной кинжал.
«Они убили Гешрунни сразу после того, как я уехал из Каритусаля».
Он подумал о человеке на Кампозейской агоре, который, как ему показалось, следил за ним. Том, который как будто сменил лицо.
«Значит ли это, что они преследуют меня?»
Быть может, это он и навел их на Инрау?!
Ахкеймион замер и затаил дыхание в рассеянном свете свечи. Пергамент покалывал онемевшую левую руку.
Быть может, он навел их еще и на…
Он поднес пальцы ко рту, медленно провел ими вдоль нижней губы…
«Эсми…» – прошептал он.
Связанные вместе прогулочные галеры лениво покачивались на волнах Менеанора за пределами укрепленной гавани Момемна. Это была многовековая традиция – выходить в море на галерах, чтобы отметить праздник Куссапокари, день летнего солнцестояния. Большинство собравшихся на галерах принадлежали к высшим кастам кжинеты из домов Объединения либо жрецы‑нахаты. Люди из дома Гаунов, дома Дасков, дома Лигессеров и многих других оценивали друг друга и кроили свои разговоры в согласии с туманными сетями преданности и вражды, соединявшими между собой все знатные дома. Даже внутри каст существовали тысячи тончайших различий, зависящих от ранга и репутации. Официальные критерии подобных различий были более или менее очевидны: близость к императору, которая легко определялась иерархией чинов внутри многочисленных министерств, или, на противоположном полюсе, близость к дому Биакси, традиционным соперникам дома Икуреев. Однако сами дома имели долгую и запутанную историю, и ранг каждого отдельного человека был неразрывно связан с этой историей. Так что наложницам и детям говорили: «С этим человеком, Тримом Хархарием, держись почтительнее, дитя мое. Его предки были когда‑то императорами», несмотря на это дом Тримов давно уже впал в немилость у правящего императора, а Биакси и подавно презирали его с незапамятных времен. Если добавить сюда критерии богатства, учености и ума, станет ясно, отчего правила джнана, определяющие все взаимодействия между ними, оставались абсолютно непонятны человеку извне, а для человека изнутри были сплошной головоломкой, зловонным болотом, где тупые и бестолковые тонули почти мгновенно.
Однако все это месиво скрытых забот и мгновенных расчетов совершенно их не тяготило. Это был просто образ жизни, такой же естественный, как круговорот созвездий над головой. Зыбкие требования жизни оставались не менее обязательными оттого, что были зыбки. Так что пирующие смеялись и болтали с виду абсолютно беспечно, облокачиваясь на полированные поручни, нежась на ласковом предвечернем солнышке и дрожа, когда оказывались в тени. Звенели кубки. Вино лилось рекой и расплескивалось, отчего липкие пальцы в кольцах делались еще более липкими. Первый глоток выплевывали в море, как дар Мому, богу, предоставляющему место для празднества. Беседы бурлили шутками и серьезностью, точно бесконечная череда голосов, каждый из которых требовал внимания, пользовался возможностью произвести впечатление, позабавить, сообщить что‑то. Наложницы, облаченные в свои шелковые кулаты, чурались грубых и скучных мужских бесед, как то и подобает нежным девам, и вели между собой иные разговоры, на темы, которые им никогда не наскучивали: моды, ревнивые жены, своевольные рабы и рабыни… Мужчины же, старательно выставлявшие на солнце свои пышные айнонские рукава, толковали о вещах серьезных, и с насмешкой и презрением взирали на все, что не имело отношения к войне, ценам и политике. К тем немногим, кто рисковал нарушить джнан, относились снисходительно либо одобрительно, в зависимости от того, кто именно его нарушал. Умение вовремя и в меру преступить джнан – это тоже часть джнана. Услышавшие же о таком женщины старательно ахали и ужасались, отчего мужчины разражались хохотом.
Воды залива вокруг галер были неподвижными и ярко‑синими. Вдали, крохотные, точно игрушки, стояли у причалов в устье реки Фай галеотские хлебные галеры, сиронжские галеоны и другие суда. Небо после бушевавшего накануне шторма было особенно глубоким и чистым. На берегу невысокие холмы, окружавшие Момемн, были бурыми, а сам город выглядел старым‑престарым, как пепел кострища.
Сквозь вечно висящую над столицей пелену дыма виднелись великие монументы, точно более темные тени, нависающие над серым нагромождением зданий и лабиринтом улочек. На северо‑востоке, как всегда, высилась мрачная башня Зиек. А в центре города, над беспорядочным храмовым комплексом Кмираль, маячили огромные Купола Ксотеи. Самые остроглазые из фракции Биакси клялись, будто видят посреди храмов и Императорский Хрен, как успели прозвать новый обелиск Ксерия. Завязался спор. Более благочестивые возмущались непристойной шутке. Однако вскоре аргументы соперников и новые кубки вина заставили их сдаться. Им пришлось признать, что обелиск торчит точь‑в‑точь как хрен, да и головка у него имеется. Один из напившихся даже выхватил кинжал – а это было уже серьезное нарушение этикета, – когда кто‑то вспомнил, как он на той неделе целовал этот обелиск.
В Момемне все было по‑прежнему. А вот за стенами города все переменилось. Пригородные поля и луга были истоптаны в пыль бесчисленными ногами и изрыты колеями от бесчисленных колес. Земля потрескалась под тяжестью Священного воинства. Рощи засохли. Повсюду смердели отхожие ямы и жужжали тучи мух.
Священное воинство выступило наконец в поход, и люди из домов без конца говорили об этом, вспоминая, как был унижен император – нет, как была унижена империя! – по вине Пройаса и нанятого им скюльвенда. Скюльвенда! Неужто эти демоны теперь станут преследовать их и в области политики тоже? Великие Имена заявили, что император их обманывает и запугивает, и хотя Икурей Ксерий грозил отказаться от участия в Священной войне, в конце концов он сдался и отправил с ними Конфаса. Все сходились на том, что попытка подчинить Священную войну интересам Нансурии была замыслом отважным, но проигрышным. Однако раз с армией отправился блестящий Конфас, стало быть, не все потеряно. Конфас! Человек, подобный Богу! Истинный отпрыск киранейцев или даже кенейцев – потомок древней крови. Неужто он не сумеет перетянуть Священное воинство на свою сторону? «Вы только подумайте! – восклицали они. – Восстановить империю во всем ее былом величии!» И поднимали очередной тост за свою древнюю нацию.
Большинство из них провели мерзкие весенние и летние месяцы в своих поместьях и потому почти не имели дела с Людьми Бивня. Некоторые разбогатели на снабжении Священного воинства, а многие отправили с Конфасом своих драгоценных сынков. Так что у них было немало личных причин радоваться тому, что Священное воинство наконец двинулось на юг. Однако, возможно, были у них на то и более глубокие причины. Ведь когда случалось нашествие саранчи, они богатели, распродавая свои запасы, – и тем не менее возжигали благодарственные приношения, когда голод наконец заканчивался. Богам более всего ненавистна гордыня. Мир есть цветное стекло, сквозь которое просвечивают тени древних, немыслимых сил.
А где‑то далеко отсюда шагало по дорогам, соединяющим две древние столицы, Священное воинство – огромное скопище крепких, сильных людей и сверкающих на солнце доспехов. Даже теперь некоторые утверждали, будто слышат сквозь смех пирующих и легкий шелест спокойного моря дальний зов его рогов, подобно тому, как отзвук трубы надолго застревает в ушах. Остальные замолкали и прислушивались, и, хотя им ничего не было слышно, они все же ежились и говорили с оглядкой. Если величие, которому человек был свидетелем, внушает человеку благоговение, величие, о котором ты только слышал, внушает благочестие.
И рассудительность.
Приложение
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ФРАКЦИИ
Анасуримбор Келлхус – монах‑дунианин, тридцати трех лет.
Друз Ахкеймион – колдун школы Завета, сорока семи лет.
Найюр – варвар‑скюльвенд, вождь утемотов, сорока четырех лет.
Эсменет – проститутка из Сумны, тридцати одного года.
Серее – наложница‑нимбриканка, девятнадцати лет.
Анасуримбор Моэнгхус – отец Келлхуса.
Скиоата – покойный отец Найюра.
ДУНИАНЕ
Тайная секта, члены которой отреклись от истории и животных побуждений в надежде обрести абсолютное просветление через управление всеми желаниями и обстоятельствами. В течение двух тысяч лет в членах этой секты воспитывали безукоризненное владение своим телом и необычайную остроту интеллекта.
КОНСУЛЫ
Группа магов и военачальников, переживших гибель Небога в 2155 году и с тех пор непрерывно стремившихся вернуть его и устроить так называемый второй Армагеддон. В Трех Морях уже очень немногие верят, будто Консульт и впрямь существует.
ШКОЛЫ
Собирательное название различных организаций колдунов. Первые школы, как на Древнем Севере, так и в Трех Морях, возникли для противодействия тому, что Бивень категорически отвергал колдовство. Школы являются одними из наиболее древних организаций Трех Морей и существуют так долго в первую очередь благодаря ужасу, который внушают, а также из‑за того, что они, как правило, не вмешиваются в политические и религиозные дела Трех Морей.
ЗАВЕТ – гностическая школа, основанная Сесватхой в 2156 году с целью продолжать борьбу с Консультом и предотвратить возвращение He‑бога, Мог‑Фарау.
Наутцера – старший из членов Кворума.
Симас – член Кворума и бывший наставник Ахкеймиона.
Сесватха – колдун, переживший Древние войны, основатель школы Завета.
БАГРЯНЫЕ ШПИЛИ – мистическая школа, наиболее могущественная среди школ Трех Морей, фактически правящая Верхним Айноном с 3818 года.
Элеазар – великий магистр Багряных Шпилей.
Ийок – главный шпион Элеазара.
Гешрунни – воин‑раб, на короткое время ставший шпионом Завета.
ИМПЕРСКИЙ САЙК – мистическая школа, связанная договором с императором Нансурии. Кемемкетри – великий магистр Имперского Сайка.
МИСУНСАЙ – школа, объявившая себя наемной. Ее колдуны продают свои знания и умения по всем Трем Морям.
Скалатей – наемный колдун.
ФРАКЦИИ АЙНРИТИ
Айнритизм является господствующей религией Трех Морей. Он сочетает в себе элементы монотеизма и политеизма. Основан он на откровениях Айнри Сейена (ок. 2159–2202 гг.), именуемого Последним Пророком. Основные постулаты айнритизма состоят в том, что Бог присутствует во всех исторических событиях, что многочисленные божества на самом деле едины и являются ипостасями Бога, явившегося Последнему Пророку (на поклонении этим божествам основаны многочисленные культы), и что Бивень есть святое и непогрешимое писание.
ТЫСЯЧА ХРАМОВ – учреждение, которое служит церковью айнрити. Несмотря на то что центр его находится в Сумне, влияние Тысячи Храмов распространяется на весь северо‑восток и восток Трех Морей.
Майтанет – шрайя Тысячи Храмов.
Паро Инрау – шрайский жрец, бывший ученик Ахкеймиона.
ШРАЙСКИЕ РЫЦАРИ – монашеский военный орден, напрямую подчиняющийся шрайе, созданный Экьянном III Золотым в 2511 году.