«А что, если мою квартиру ограбили или собираются ограбить?» – вдруг пришла мысль. Андрей решил сходить домой и перепрятать доллары. Однако по мере приближения к району, где он снимал квартиру, дурное предчувствие нарастало. «Значит, не ошибся», – думал он.
Было уже совсем темно. Стараясь быть осторожным, Ветров внимательно осматривался и в каждом случайном прохожем видел врага. Но это были простые люди. А настоящие убийцы ждали в подъезде.
Он остро почувствовал их присутствие всей кожей и выхватил пистолет за несколько мгновений до того, как в темноте сверкнули выстрелы. Грудь обожгло. Андрей отлетел назад и ударился о стену. Сползая вниз, он вскинул руку и, не целясь, выстрелил. Кто‑то вскрикнул. Но Ветров уже ничего не понимал, продолжая автоматически стрелять в темноту. Веки наливались свинцовой тяжестью, а в душу возвращалось утраченное спокойствие. Хотелось закрыть глаза и уснуть навсегда…
Было так легко и приятно, словно это и не смерть вовсе, а просто клонит в долгожданный сон после долгой и тяжелой прогулки…
* * *
«Да что ж вы как мухи мрете? – возмущенно подумал Неизвестный. – Я даже привыкнуть не успеваю».
«Странно, если Ветров из Таджикистана убит, то кто работает в «Советском труде»? – размышлял днем человек, – Может, тезка? Господи, как же я устал от этих снов! Уж лучше совсем ничего не помнить, чем помнить так!»
Глава 16
Ткань жизни капитана Филина полностью восстановилась только через несколько дней в пограничном госпитале в Душанбе. Он вспомнил, кто он, где он и что же, собственно говоря, произошло.
Слава богу, что ошибку быстро обнаружили. Пилоты, севшие в другом кишлаке, нарвались на абреков и еле унесли ноги. Тогда‑то и догадались повнимательней перечитать боевые задания…
|
|
Из двадцати человек только трое отделались легкими контузиями и не получили даже царапин. Это… Бес, Бука и Бемс… Раны Филина, впрочем, тоже не были тяжелыми. Он это чувствовал… по запаху.
Дело в том, что природа, одарив его в одном, обделила в другом: в осязании. Кожа Константина совершенно ничего не чувствовала. Поэтому он не знал, что такое боль от царапины пли ожога. Точнее, знал, но… по запаху. Что‑то менялось в родной ауре. Царапины добавляли капельку свежей мертвечины, порезы пахли загустелой кровью. От ожогов поднимался противный дух паленой курицы. Боль врывалась к нему через нос. Брала за горло и душила.
Опарин зашел в палату с авоськой, в которой лежали яблоки и свернутые в рулон газеты. Филину почему‑то это напомнило мультфильм «Ну, погоди!», когда заяц приходит в гости к волку. Хотя в данном случае подобные ассоциации вряд ли были уместны…
– Не надоело прохлаждаться? – особист улыбнулся. – Завязывай симулировать, надо делом заниматься.
– А что, ты сам уже не справляешься? – так же шутливо ответил Константин.
– Где же мне без тебя. – Опарин оглядел палату. – Тоскливо тут.
– Да уж.
– Ты про Ветрова слышал?
– Что?
– Подстрелили его. – Опарин сел на койку.
– Как? – спросил Филин, в душе удивляясь: кому Ветров понадобился? Безобидный человек, балабол правда, так все журналисты такие…
– Обычно, – спокойно ответил особист, – пух, и все.
– Совсем? То есть насмерть?
– Нет, ранили.
* * *
«Жив!» – Неизвестный облегченно вздохнул.
|
|
* * *
– Тяжело, правда, – продолжал Опарин. – Его сосед спас, прапорщик с базы хищения. Услышал выстрелы, выбежал в коридор, увидел раненого писаку и позвонил в госпиталь. Сюда то есть. Здесь Ветрова прооперировали и отправили в Голицыно…
В Подмосковном Голицыне был главный клинический госпиталь ФПС.
– Честно говоря, повезло парню, – сказал особист, – его ждали в подъезде два абрека. Но чижи какие‑то. Не смогли толком человека завалить. Ветров успел достать пушку и отстрелялся. Одного даже ранил.
– А кому он помешал?
– О, это отдельная история. Он нас всех сделал. – Особист достал из кармана рубашки пачку фотографий и подал разведчику. Там был изображен генерал Мазуров в компании с офицерами‑миротворцами.
– Это нашли после покушения на квартире Ветрова, в тайнике, – произнес Опарин. – Судя по всему, у него было еще что‑то, но это он либо лучше спрятал, либо уже передал кому‑то.
– Ерунда, – Филин небрежно бросил фотографии на одеяло, – зачем это прятать. Это что, компромат?
– Костя, – голос Опарина взволнованно дрогнул, – ты просто не хочешь поверить: Мазуров нас предал! Тебе не обидно, что мы сидели в полном дерьме на Ванче, ты был в полной заднице под Поршневом и Язгулемом, а нас сдавали, как стеклотару, всякие пидоры в Душанбе?
– Мазуров не сдавал.
– Ты знаешь, что Мазуров сдал план операции, когда мы собирались врезать по абрекам заранее?
– Кому сдал?
– Толочко, а тот – Усмону. Если бы мы вломили им тогда, не было бы войны на границе. Не было бы и переброски наркотиков. Так что Мазурова тоже надо поблагодарить за ту задницу, в которой мы с тобой побывали…
|
|
Филин не верил. «Мои отношения с Леночкой тут совсем ни при чем! – мысленно попытался убедить себя Филин. – Просто Георгий Остафьевич очень порядочный человек».
– Я поверю доказательствам, но у тебя же ничего нет. – Константин постарался говорить спокойно.
– Хорошо. – Опарин встал, направился было к выходу, но в дверях повернулся: – И еще: есть информация, что в Ветрова и Захарчонка стреляли одни и те же люди. Они все еще в городе. Ты, конечно, можешь мне не верить… Но они связаны с кем‑то из наших: с тем, кто сдал Усмону план операции… Когда тебе надоест здесь валяться, позвони. Если, конечно, захочешь в этом говне копаться…
* * *
– Для вас хорошие новости, – сказал врач на обходе, – в Институте Сербского открыто специальное отделение для потерявших память. Мы отправляем вас туда. Вы бывали в Москве?
– Не помню, – устало ответил Неизвестный, – бывал, наверное…
«Они хотят избавиться от меня, – догадался человек, – никому я не нужен. И там, в Сербского, тоже не нужен… Надо быстрее вспоминать. Мне угрожает опасность. Это точно. Только от кого?»
И тут он вспомнил.
«Как же я раньше не догадался!»
Его враг – генерал Толочко. Ион давно поджидает в Москве…
* * *
Заместителя командующего КМС генерал‑лейтенанта Вольдемара Толочко с детства преследовала кличка Толчок.
Она прилипла к нему в детском саду, плавно перекочевала в школу.
Вольдемар жутко страдал. И по ночам плакал в подушку. Но заставить ребят звать его по‑другому не мог: был мал ростом и слаб. Поэтому тянулся к взрослым. Всегда рассказывал учителям, кто курил в туалете или бил стекла. За это взрослые гладили его по черным коротким кудряшкам. А сверстники ставили фингалы.
Поэтому Вольдик мечтал поступить в военное училище, чтобы его там научили всяким секретным приемчикам. Он бы приехал и побил всех обидчиков. Когда Вольдик представлял час мести, его выпученные глаза радостно хлопали загнутыми, как у куклы, ресницами.
На экзаменах в военно‑политическое училище Толочко едва не срезался: по физподготовке. Зато с блеском сдал все гуманитарные предметы, и особенно марксистско‑ленинскую подготовку. В итоге его взяли.
И хотя в училище не было ни одного человека, кто бы знал Вольдемара в прошлой жизни, кличка Толчок как‑то сама проявилась через несколько месяцев, словно старое клеймо. Больше с кличкой он не расставался. Его звали Толчком сокурсники, потом солдаты (за глаза), потом и подчиненные офицеры.
Изо всех сил Вольдемар старался стать выше. Если не физически, то хотя бы морально. Сжав зубы, карабкался вверх по служебной лестнице. А за ним неслось: Толчок, Толчок, Толчок…
«Ну почему они меня не любят? – страдал он. – Что я им сделал? Уроды…»
Сам Толочко очень не любил высоких и сильных людей. Так как думал, что они презирали его за физическую слабость. И когда появлялась возможность растоптать какого‑нибудь здоровяка, Вольдемар это всегда делал.
Когда‑то ему казалось, что достаточно стать генералом и душа успокоится.
Стал.
Душа не успокоилась. «Надо стать командующим», – решил Вольдемар.
Желание занять пост, когда ты генерал над всеми генералами, грызло Толочко, как злой червячок. Когда освобождалась должность командующего КМС, он развил бурную деятельность. Обивал самые высокие пороги в Генеральном штабе. Заносил куда надо подарки. Где можно – оставлял кляузы на конкурентов. Кормил людей, принимающих решения, в ресторанах. Льстил и преданно заглядывал в глаза.
Добился того, что его назначение уже считали практически решенным делом. Многие замы командующего даже стали подчеркнуто вежливы с Вольдемаром. Сам Толчок, когда его никто не видел, прикладывал к плечу погоны генерал‑полковника и смотрелся в зеркало.
Секретный пакет, в котором был приказ о назначении нового командующего, вскрывали все генералы КМС. Толчок по такому случаю даже надел парадную форму. Но… в приказе была совсем другая фамилия. В Генштабе решили назначить генерала из другого округа…
От расстройства у Вольдемара закружилась голова, больно защемило сердце, слезный ком подкатил к горлу. Звякнув юбилейными наградами, Толчок бухнулся в обморок…
С появлением талибов в Афганистане у него опять появился шанс выбиться в люди. На него обратили внимание. В Москве перепугались, что талибы как‑то ущемят геополитические интересы России.
Толочко приказали поддерживать «наших людей в Кабуле» всеми способами. «Нашим» был признан Ахмад Шах Масуд. Когда выяснилось, что у того трудности с деньгами, а эмиссары талибов разъезжают по лагерям таджикской оппозиции, из центра пришла команда: помочь как угодно. Вплоть до…
Нет, этого в шифровке не было. Но Толочко все понял и так. Однако он лично слетал в Москву, встретился с нужными людьми. И получил от них устное добро на торговлю наркотиками. Чтобы не засвечивать в этом деле себя и Масуда, миротворцы нашли посредника – генерала Усмона. Тот поддерживал с Масудом самые тесные отношения; помогать ему, это было все равно что помогать Масуду. Так считал Толочко. Для связи с Масудом и проведения сверхсекретной операции «Шелковый путь» к КМС прикомандировали двух офицеров ГРУ – Игнатьева и Усса, больших и сильных. Уже одним этим они вызывали неприязнь у Толчка.
Генерал был уверен: одобрение на операцию «Шелковый путь» дало высшее руководство. От каждой сделки половину суммы он честно отправлял наверх. В глубине души Толочко подозревал, что не все тут чисто и, наверное, далеко не все, кому положено, в Кремле знают про «Шелковый путь».
Но это было не важно. Главное – они действительно защищали стратегические интересы России. А то, что не без выгоды для себя, так что в этом плохого?
Конечно, в боях на границе гибли люди. Но в каждой боевой операции закладывается определенное число потерь, которые называют допустимыми. Здесь же была больше, чем боевая операция, здесь была большая политика. И потому к допустимым потерям можно было отнести каждую смерть на границе.
Пугало Толочко то, что информация о его операции начала расползаться. О ней судачили пограничники, которые ничего не понимали в большой политике. Да еще свои же норовили проявить неуместное милосердие…
Толчок понимал: если что‑то выльется наружу – его легко могут сделать крайним. И тогда падение неизбежно…
* * *
Дровосек увидел Тоню, когда приехал в эскадрилью по каким‑то служебным делам. Летун срочно уехал в отпуск, где хлопотал о своем переводе. А прапорщик Антонина Цветухина ходила в героинях: все‑таки была в плену у террористов. Сослуживцы слышали, что ее освободили в ходе какой‑то спецоперации при участии Летуна. Выпытывали подробности, но она отвечала, что и сама ничего толком не знает. Просто ворвались люди в масках и спасли.
Они столкнулись с Дровосеком на дорожке от штаба к столовой. Остановились. Посмотрели друг на друга.
– Это у тебя пистолет в брюках или ты просто рад меня видеть? – с язвительной улыбкой поинтересовалась Антонина.
– Сама додумалась? – хмуро спросил Дровосек.
– Нет, в книжках прочитала. У меня же сейчас много свободного времени. Вот и просвещаюсь. Как семья?
– Нормально.
– Славно. Ну я пошла?
– Постой, – Дровосек вдруг остро почувствовал, что хочет Антонину. Хочет страстно, до судорог, и не может позволить, чтобы она вот так вот ушла.
– Как ты? – спросил он.
– Нормально. – Тоня пожала плечами и как‑то неопределенно улыбнулась: мол, почему тебя так волнует, как я?
Тоня сводила Дровосека с ума. А еще она нравилась ему тем, что могла быть разной: роковой, обольстительной, милой, домашней, умной, глупой. Она меняла косметику, цвет волос и стиль одежды чуть ли не каждый месяц. Но в каждом своем новом облике оставалась крушительницей мужских сердец.
– Я хотел сказать… – начал он и замолчал. Так как не знал, что же хотел сказать. Тоня молча смотрела на него, ожидая продолжения.
А какое продолжение могло быть?
У Дровосека была семья.
Он женился рано – в военном училище. На дочери подполковника, преподавателя на кафедре сопротивления материалов. Таких девочек – дочерей офицеров военного училища – звали «пятерками». Мол, женишься, и «отлично» по нужному предмету тебе обеспечено.
С будущей женой младший сержант Саша Игнатьев познакомился на дискотеке в родном училище. На будущий вечер назначил свидание, на которое безнадежно опоздал. Не по своей, впрочем, вине. Когда он уже переоделся, чтобы бежать в увольнение, его выловил командир роты и заставил проводить с отделением дополнительное занятие по заправке кроватей.
А девушка терпеливо ждала полтора часа на морозе и не сказала ни слова упрека, когда Игнатьев прибежал‑таки.
– Куда пойдем? – спросил он, выдыхая изо рта морозный пар.
– Пойдем куда‑нибудь погреемся, – ответила она дрожащими от холода губами.
Год они встречались просто так. Потом папа поставил вопрос: чего ты просто так ходишь? Или женись, или уматывай.
Но Игнатьев уже так привык принимать горячую ванну (в казарме только холодная вода, баня же раз в неделю), есть домашние пельмени, носить чистые носки вместо портянок, что уже не мог отказаться от всего этого.
Пришлось жениться.
В паспорт поставили штамп. А в диплом – пятерку по сопромату и термеху.
Когда после службы уехали в дальний гарнизон, жена заскучала. От нечего делать стала пилить мужа, который приходил со службы – язык на плече. Несколько раз он серьезно хотел убить ее, но потом родилась дочь. И у жены стало меньше свободного времени. Перестала донимать мужа по пустякам, и жизнь как‑то наладилась. Со временем страсть угасла, но оставалась привычка.
«Привычка свыше нам дана, замена счастию она», – мысленно цитировал классика лейтенант Игнатьев. В его жизни все как‑то устаканилось. Изредка он ходил налево. Но не делал из измен культа. И к жене относился очень тепло… До тех пор, пока на горизонте не появилась Антонина…
Получилось так, что дочь сильно заболела. И жена поехала с ней в Россию – лечиться. А Дровосека закружило…
С Антониной ему было очень легко. Она была хорошая хозяйка. Нетребовательная. Ласковая. Умела понять и простить… Хотя и жена до (и первое время после) свадьбы была точно такой же. «Потом уже скурвилась…» – вздыхал Игнатьев.
– Я хотел сказать… – неуверенно произнес он, – может, как‑нибудь… пообедаем…
– Как‑нибудь, может, и пообедаем. – Антонина рассмеялась.
Она откинулась назад, словно отстраняясь от Дровосека. Ему показалось, что Антонина уже к нему равнодушна, и эта мысль распалила Игнатьева. Он едва удержался, чтобы не наброситься на нее, не сорвать платье и овладеть ею тут же, на заплеванном и загаженном окурками асфальте…
– Погоди. – Игнатьев взял ее за руку.
Но Антонина легким движением освободилась и отошла чуть подальше.
– Нам не о чем говорить, – холодно произнесла она, – извини, я спешу.
И ушла. Быстрым, уверенным шагом.
Игнатьев остался стоять. Он смотрел ей вслед, разинув рот.
Ну не мог он бросить семью. Не мог! Из‑за дочери…
А Антонина ликовала. Встреча убедила ее, что не все еще потеряно. Она желала Игнатьева не меньше, чем он ее. И ничего не могла с собой поделать. Ее сводили с ума ягодицы Дровосека: упругие, подтянутые, округлые. У нее кружилась голова при виде их.
Ветров, конечно, был хорошим парнем. И даже – симпатичным. Но ягодицы у него ни к черту. Вялые. Рыхлые. Никакой страсти в них!
«Дура я дура! – думала Антонина, мечтая об Игнатьеве. – Есть же у меня Ветров – нежный, заботливый. Он рисковал жизнью ради меня. Но самое главное – он холостой, – Забудь про Сашу!»
Она говорила себе, что Игнатьев – мерзавец (что было чистой правдой), что готов был продать ее в бордель (или по крайней мере закрывал на это глаза), что он мизинца не стоит на руке Ветрова.
И все равно.
Любила.
Что тут поделаешь.
Любила Игнатьева. Как брошенная игрушка по‑прежнему любит ребенка‑шалуна. Неблагодарного и злого…
«Пусть помучается, – подумала Антонина после встречи, – а потом он будет мой».
* * *
У генерала Толочко было такое чувство, что его обманули. «Усмон – сволочь! – думал Толчок. – Он вел двойную игру!» От разведки не укрылось, что тот за спиной миротворцев и Масуда общался с талибами. И благодаря этому в Душанбе были две крупные террористические группы. Одна работала на генерала Толочко, другая – на Усаму Бен Ладена.
А вот последний был очень доволен. Он считал, что не зря потратил деньги. Даже получил приятный бонус: когда Усмону Налибшоеву стало очень трудно, он позвал на помощь Масуда. Российские пограничники же разметали присланную подмогу в пух и прах. Чем ослабили силы Панджшерского льва.
Если и был в мире человек, которого Усама хотел растоптать, унизить, похоронить даже память о нем… Так это был Ахмад Шах Масуд.
– Прости меня, – мысленно обращался Бен Ладен к Аллаху во время намаза, – я не могу подавить ненависть в своем сердце к соратнику по святой борьбе… Но я хочу очистить ряды твоих светлых воинов от скверны, от снобизма и стяжательства. Масуд опозорил имя борца за великую веру сделками с Западом. Он двурушник, который недостоин служить тебе, о милостивый и всемогущий…
Они с Масудом впервые столкнулись в восьмидесятом году в пакистанском городе Пешаваре. Горячее было время! Орды захватчиков пришли с востока. С огнем и мечом незваные гости врывались в дома. Разрушали вековые устои. С невинных девушек срывали паранджу. Заставляли детей предавать отцов.
«Но была горстка храбрецов, которые не побоялись бросить вызов армадам империи, – так писали потом летописцы моджахедов. – Силы были неравны, и воины обратились к братьям по вере».
«Настала пора забыть старые распри и в едином порыве подняться на священную войну», – прочитал Усама в одной из мусульманских газет. Разве мог пылкий юноша, которому минуло двадцать два года, остаться равнодушным? На папины деньги он набрал отряд из двух тысяч воинов‑арабов и прибыл в Пешавар.
В ту пору Усама смотрел на все в розовом свете. Ему казалось, что его встретят друзья. В их стане нет подлости, предательства, снобизма. Ведь у них святое и чистое дело, благословленное Аллахом, и не к лицу воинам Ислама пачкаться низменными чувствами!
Пешавар бурлил. Но в его базарной многоголосице Усама услышал великую песню борьбы! Она говорила, что здесь весь исламский мир собирает силы. Дабы изгнать захватчиков благословенной афганской земли!
Аллах акбар!
Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его!!!
Сердце молодого командира переполнялось солнечной радостью. Однако вскоре он стал замечать, что не все так радужно, как хотелось бы ему видеть.
Афганские моджахеды вовсю предавались разврату и наркотикам. Об Аллахе вспоминали, только когда приходила финансовая помощь от шейхов из мусульманских стран. Бен Ладен думал, что его отряд встретят с энтузиазмом и сразу же бросят в бой. Но афганцы только поморщились и прозрачно намекнули, что лучше бы он просто приехал с деньгами. А потом и вовсе дали понять, что сейчас не до него…
«Это тыл, – утешал себя юноша. – Там, на передовой, – настоящие герои. А здесь – отбросы, которых полно на каждой войне. Те, кто воюет там, в отрогах Гиндукуша, не знают, что меня держат здесь, не пускают к ним на помощь, – думал он. – Там кипит настоящая жизнь, а здесь – накипь».
Он маялся от безделья в Пешаваре. Бойцы, которым он платил из своего кармана, были вполне довольны жизнью и не рвались в Афган. Усама не понимал этого: вы пришли не гашиш курить, а защищать веру! Но терпел, что оставалось делать? Он искал полевых командиров, которые взяли бы его с собой туда, где настоящее дело.
Поэтому, когда в Пешавар приехал по своим делам Ахмад Шах Масуд, то Бен Ладен страшно обрадовался!
Масуд еще не был Панджшерским львом, но был уже легендарным командиром. Из уст в уста передавали историю, как он отправился из Пакистана в Панджшерскую долину с отрядом в тридцать человек. На всех – шесть винтовок и девять пистолетов. По дороге в Панджшер они купили еще два автомата Калашникова. Вот и весь арсенал, с которым Ахмад Шах Масуд начинал джихад. Но вскоре одно его имя заставляло трепетать захватчиков‑шурави…
«Вот он – настоящий герой, – мысленно воскликнул Усама Бен Ладен. – Я хочу сражаться плечом к плечу с ним!»
Но Масуд лишь окинул его презрительным взглядом.
– Мальчик, тебе сколько лет? – сказал он. – Шел бы ты к папочке. Хочешь помочь – давай деньги, а не приводи сопляков, которые толком автомат не умеют держать.
Резкость, непривычная для Востока, больно ударила Усаму. Но не только резкость: он был оскорблен в лучших чувствах. Масуд задел Бен Ладена за самую больную струнку. Усама очень комплексовал, что его принимают только как сына богатого отца.
«Сколько можно считать меня только сыном Бен Ладена?» – под такими заголовками много позже в арабских газетах появлялись интервью Усамы. Вообще‑то он не любил журналистов. Но он очень хотел, чтобы его считали личностью. Чтобы знали: он всего добился сам, благодаря личным талантам, а не тремстам миллионам долларов, что получил в наследство.
Наверное, он мог бы родиться и в бедной семье и все равно бы стал великим воином и учителем, только позже… Деньги тут ни при чем. В его кармане лежал диплом факультета экономики и менеджмента. А вот Масуд как был инженером‑недоучкой, так и остался…
Вот тогда, в Пешаваре, и появилась идея – создать Великий Исламский Халифат, в котором не было бы места порокам. Где вся жизнь строилась бы по справедливым законам, установленным Аллахом. Где люди любили бы друг друга, как братья!
Теперь это стало целью жизни Бен Ладена. Его призрачным бригом.
Те, кто сидел в Кабуле, не были сильными врагами для Бен Ладена. Лишь Масуд действительно стоял на его пути.
Бен Ладен всегда ревностно наблюдал за Панджшерским львом (в пику официальному прозвищу называл его Панджшерским шакалом). Презирал, что теперь тот дружил с неверными, предавая все то, за что воевал…
«Масуд – это и есть неверный, – рассуждал Бен Ладен, – он с легкостью отрекся от братьев, которые сложили головы в борьбе с советскими захватчиками. Знали бы воины Аллаха, что люди, от чьей пули они погибли, сегодня дружат с их командиром, которому они так верили! Впрочем, они знают. Они видят с небес. Есть высшая справедливость, и Масуд еще ответит за все свои преступления…»
Но, конечно, нельзя было даже сравнивать генерала Толочко с Беи Ладеном: у генерала Толочко человеческий калибр был намного меньше…
Глава 17
Филин шел с работы домой. Впереди, метрах в ста, из‑за поворота появилась машина. Он инстинктивно перешел на другую сторону, чтобы встать со стороны водителя. Простая предосторожность: из проезжающих машин иногда стреляли. Обычно – пассажиры. Зачем облегчать им работу, вставая с удобной для них стороны?
Автомобиль – белая «шестерка» – на бешеной скорости промчался мимо, но метрах в десяти сзади притормозил и начал разворачиваться. В машине сидели трое молодых парней. Они пристально смотрели на Филина.
«Не нравится мне все это», – спокойно отметил Константин. Он огляделся – укрытий не было. Справа – высокий забор. Через дорогу, примерно в пятнадцати шагах, находилась заброшенная стройка.
Не раздумывая, Филин бросился туда, доставая на ходу пистолет. Автомобиль рванул с места. Константин добежал до разрушенного забора и услышал звуки выстрелов. Две пули просвистели над головой. «Мазилы», – подумал разведчик и перемахнул через забор. Упал на землю.
Машина проехала мимо. Он дождался, пока шум мотора затихнет, и встал. Где‑то вдали вновь послышались звуки выстрелов. Один, второй, третий…
Дома Филин позвонил в отдел, чтобы сообщить о происшествии. Оказалось, что там уже знали. Его тут же вызвали на работу.
– В течение часа на улицах города застрелили шестерых человек, – сообщил Мазуров подчиненным, собравшимся на совещание, – из них двое пограничников, двое охранников американского посольства, двое гражданских. Все – русские! Убийцы разъезжали на белой «шестерке» и, скорее всего, выбирали жертв по национальному признаку. Нам приказали в лепешку расшибиться, но убийц найти!
– Разве Министерство безопасности разрешит нам официально заниматься расследованием? – удивился Филин.
– Создается совместная оперативно‑следственная группа. Ты будешь нашим представителем. От военной контрразведки – Опарин.
Константина удивила скорость принятия решений. Обычно в Таджикистане так быстро дела не делались. С чего вдруг сейчас?
Объяснилось все просто. Среди убитых оказались охранники американского посольства (правда, набранные из числа местных). А это уже расценивалось как покушение на США (расценивалось, естественно, самими американцами). Сразу же после убийства посол США связался с президентом Таджикистана. А тот устроил взбучку своим силовикам.
Это Филин узнал от старшего группы. Это был высокий, по‑мужски красивый и усатый человек. Сокол, а не мужчина. Поэтому между собой российские офицеры, прикомандированные к группе, прозвали его Мимино.
В той банде, которая расстреляла прохожих, работал агент Министерства безопасности. Это был торговец с рынка, которого чекисты пасли давно. Парень продавал арбузы и попутно наводил справки про российских военнослужащих. Его крепко прижучили. Он все и выложил: прошел подготовку в лагерях террористов в Афганистане, его забросили в Душанбе вместе с группой.
Но никто из террористов не знал, где живут остальные. В установленный час всех собирал бригадир. Как правило, это происходило на остановке, где‑нибудь на окраине…
– Что будем делать?
– Ждать звонка бригадира.
Бригадир не заставил себя ждать. Он позвонил и сказал, что сбор – на следующий день утром.
Дровосек при первой же возможности переслал с нарочным деньги, что Гранит передал семье. Деньги дошли до адресата.
Иначе и быть не могло.
Дровосек всегда был честен. Тем более с друзьями.
Тем более – с погибшими друзьями…
Конечно, он мог бы предупредить Гранита (лично он не договаривался с убийцами, но знал, что с убийцами уже договорились). Но видел – это бесполезно. Гранит сделал свой выбор. И его надо уважать.
А выбор у него был. Тот же Дровосек, попроси его Гранит по‑человечески, помог бы ему спрятаться или сбежать. В конце концов, защитил бы физически, а потом бы они что‑нибудь придумали с переводом.
Но выбор настоящего мужчины надо уважать.
Самому Дровосеку тоже предстояло сделать выбор: остаться с семьей или уйти к Антонине. Он не хотел разводиться, не хотел причинять боль жене, а тем более ребенку.
Но душу рвало на части. Его тянуло к Антонине – сокола с подрезанными крыльями всегда тянет к небу…
* * *
Пятеро человек стояли на остановке. Со стороны можно было подумать – приятели собрались, чтобы попить пива. Вот только день рабочий, и еще утро, девять часов. Это были бандиты…
Они не обращали внимания на рейсовый пазик, который приближался к ним.
А зря.
В автобусе сидели оперативники разведки погранвойск и Министерства безопасности.
– Пять человек, – произнес за спиной Филина Мимино, – значит, посторонних нет.
Группа подстраховки дежурила на импровизированном рынке напротив остановки. Люди Опарина прятались где‑то с другой стороны пустыря, что был за остановкой.
– Приготовиться, – произнес Филин, когда автобус с группой захвата подъезжал к остановке.
Несколько человек легли на пол. Пустой рейсовый автобус утром в Душанбе – это подозрительно. Но когда в автобусе пятнадцать крепких стриженых парней – это подозрительно вдвойне. Водитель снизил скорость. Оперативники приготовили пистолеты. Парни покосились на автобус и отошли в сторону. В тот же миг двери автобуса открылись. Группа захвата высыпала на улицу. Террористы не ожидали такого. Они слегка растерялись. Опера окружили преступников с двух сторон. С рынка на помощь бросилась группа поддержки. Парни не двигались.