В отвесном скате балки весенние воды промыли нечто вроде ниши. Жесткие корни деревьев свисали над головой, то тощие, как шпагат, то перекрученные и жилистые, похожие на пучки ржавых тросов. Ледяной навес закрывал нишу снаружи. Днем свет проникал сюда, как в стеклянную оранжерею. Здесь было чисто, сухо, лежала подстилка из еловых ветвей. Квадратный ящик рации, спальный мешок, лыжи, прислоненные к стене.
– Уютная пещерка, – заметил капитан. И, похлопав рукой по подстилке, сказал: – Садитесь и разувайтесь.
– Что? – гневно и удивленно спросила девушка.
– Разувайтесь. Я должен знать, куда вы годитесь с такой ногой.
– Вы не доктор. И потом…
– Знаете, – сказал капитан, – договоримся с самого начала: меньше разговаривайте.
– Ой, больно!
– Не пищите, – сказал капитан, ощупывая ее ступню, вспухшую, обтянутую глянцевитой синей кожей.
– Да я же не могу больше терпеть.
– Ладно, потерпите, – сказал капитан, стягивая с себя шерстяной шарф.
– Мне не нужно вашего шарфа.
– Грязный носок лучше?
– Он чистый.
– Знаете, – снова повторил капитан, – не морочьте вы мне голову. Веревка у вас есть?
– Нет.
Капитан поднял руку, оторвал кусок тонкого корня, перевязал им ногу, обмотанную шарфом, и объявил:
– Хорошо держится!
Потом он вытащил лыжи наружу и что‑то долго мастерил, орудуя ножом. Вернулся, взял рацию и сказал:
– Можно ехать.
– Вы хотите тащить меня на лыжах?
– Я этого, положим, не хочу, но приходится.
– Ну что же, у меня другого выхода нет.
– Вот это правильно, – согласился капитан. – Кстати, у вас пожевать что‑нибудь найдется?
– Вот, – сказала она и вытащила из кармана поломанный сухарь.
– Маловато.
– Это все, что у меня осталось. Я уже несколько дней…
|
|
– Понятно, – сказал капитан. – Другие съедают сначала сухари, а шоколад оставляют на черный день.
– Можете оставить ваш шоколад себе.
– А я угощать и не собираюсь. – И капитан вышел, сгибаясь под тяжестью рации.
После часа ходьбы капитан понял, что дела его плохи. И хотя девушка, лежа на лыжах (вернее, на санях, сделанных из лыж), помогала ему, отталкиваясь руками, силы его покинули. Ноги дрожали, а сердце колотилось так, что было трудно дышать.
«Если я ей скажу, что никуда не гожусь, она растеряется. Если дальше буду храбриться, дело кончится совсем скверно».
Капитан посмотрел на часы и сказал:
– Не худо бы выпить горячего.
Выкопав в снегу яму, он прорыл палкой дымоход и забросал его отверстие зелеными ветвями и снегом. Ветви и снег должны были фильтровать дым, тогда он будет невидимым. Наломав сухих веток, капитан положил их в яму, потом вынул из кармана шелковый мешочек с пушечным полузарядом и, насыпав горсть пороха крупной резки на ветви, поднес спичку.
Пламя зашипело, облизав ветви. Поставив на костер жестяную банку, капитан кидал в нее сосульки и куски льда. Потом он вынул сухарь, завернул его в платок и, положив на пень, стал бить по сухарю черенком ножа. Крошки он высыпал в кипящую воду и стал размешивать. Сняв банку с огня, он поставил ее в снег, чтобы остудить.
– Вкусно? – спросила девушка.
– Почти как кофе «Здоровье», – сказал капитан и протянул ей банку с коричневой жижей.
– Я потерплю, не надо, – сказала девушка.
– Вы у меня еще натерпитесь, – сказал капитан. – А пока не морочьте мне голову всякими штучками, пейте.
|
|
К вечеру ему удалось убить старого грача.
– Вы будете есть ворону? – спросила девушка.
– Это не ворона, а грач, – сказал капитан.
Он зажарил птицу на костре.
– Хотите? – предложил он половину птицы девушке.
– Ни за что! – с отвращением сказала она.
Капитан поколебался, потом задумчиво произнес:
– Пожалуй, это будет справедливо. – И съел всю птицу.
Закурив, он повеселел и спросил:
– Ну, как нога?
– Мне кажется, я смогла бы пройти немного, – ответила девушка.
– Это вы бросьте!
Всю ночь капитан тащил за собой лыжи, и девушка, кажется, дремала.
На рассвете капитан остановился в овраге.
Огромная сосна, вывернутая бурей, лежала на земле. Под мощными корнями оказалась впадина. Капитан выгреб из ямы снег, наломал ветвей и постелил на них плащ‑палатку.
– Вы хотите спать? – спросила, проснувшись, девушка.
– Часок, не больше, – сказал капитан. – А то я совсем забыл, как это делается.
Девушка начала выбираться из своего спального мешка.
– Это еще что за номер? – спросил капитан, приподымаясь.
Девушка подошла и сказала:
– Я лягу с вами, так будет теплее. И накроемся мешком.
– Ну, знаете… – возмутился капитан.
– Подвиньтесь, – сказала девушка. – Не хотите же вы, чтобы я лежала на снегу… Вам неудобно?
– Подберите ваши волосы, а то они в нос лезут, чихать хочется, и вообще…
– Вы хотите спать – ну и спите. А волосы мои вам не мешают.
– Мешают, – вяло сказал капитан и заснул.
Шорох тающего снега, стук капель. По снегу, как дым, бродили тени облаков.
Капитан спал, прижав кулак к губам, и лицо у него было усталое, измученное. Девушка наклонилась и осторожно просунула свою руку под его голову.
|
|
С ветви дерева, склоненного над ямой, падали на лицо спящего тяжелые капли воды. Девушка освободила руку и подставила ладонь, защищая его лицо. Когда в ладони скапливалась вода, она осторожно выплескивала ее.
Капитан проснулся, сел и стал тереть лицо ладонями.
– У вас седина здесь, – сказала девушка. – Это после того случая?
– Какого? – спросил капитан, потягиваясь.
– Ну, когда вас расстреливали.
– Не помню, – сказал капитан и зевнул. Ему не хотелось вспоминать про этот случай.
Дело было так. В августе капитан подорвал крупный немецкий склад боеприпасов. Его контузило взрывной волной, неузнаваемо обожгло пламенем. Он лежал в тлеющей, черной одежде, когда немецкие санитары подобрали его и вместе с пострадавшими немецкими солдатами отнесли в госпиталь. Он пролежал три недели, притворяясь глухонемым. Потом врачи установили, что он не потерял слуха. Гестаповцы расстреляли Жаворонкова вместе с тремя немецкими солдатами‑симулянтами. Ночью тяжело раненный капитан выбрался изо рва и полз двадцать километров до места явки.
Чтобы прекратить разговор, он спросил:
– Нога все болит?
– Я же сказала, что могу идти сама, – раздраженно ответила девушка.
– Ладно, садитесь. Когда понадобится, вы у меня еще побегаете.
Капитан снова впрягся в сани и заковылял по талому снегу.
Шел дождь со снегом. Ноги разъезжались. Капитан часто проваливался в выбоины, наполненные мокрой снежной кашей. Было тускло и серо. И капитан с тоской думал о том, удастся ли им переправиться через реку, вероятно, поверх льда уже покрытую водой.
На дороге лежала убитая лошадь.
Капитан присел возле нее на корточки, вытащил нож.
– Знаете, – сказала девушка, приподымаясь, – вы все так ловко делаете, что мне даже смотреть не противно.
– Просто вы есть хотите, – спокойно ответил капитан.
Он поджарил тонкие ломтики мяса, насадив их на стержень антенны, как на вертел.
– Вкусно? – удивилась девушка.
– Еще бы! – улыбнулся капитан. – Жареная конина вкуснее говядины.
Потом он поднялся и сказал:
– Я пойду посмотрю, что там, а вы оставайтесь.
– Хорошо, – согласилась девушка. – Может, это вам покается смешным, но одной мне оставаться теперь очень трудно. Я уже как‑то привыкла быть вместе.
– Ну‑ну! Без глупостей, – пробормотал капитан.
Но это больше относилось к нему самому, потому что он смутился.
Вернулся он ночью.
Девушка сидела на санях, держа пистолет в руке. Увидев капитана, она улыбнулась и встала.
– Садитесь, садитесь, – попросил капитан тоном, каким говорил всем курсантам, встававшим при его появлении.
Он закурил и сказал, недоверчиво глядя на девушку:
– Штука‑то какая. Немцы недалеко отсюда аэродром оборудовали.
– Ну и что? – спросила девушка.
– Ничего, – ответил капитан. – Ловко очень устроили. – Потом серьезно спросил: – У вас передатчик работает?
– Вы хотите связаться? – обрадовалась девушка.
– И даже очень, – сказал капитан.
Михайлова сняла шапку, надела наушники. Через несколько минут она спросила, что передавать. Капитан присел рядом с ней. Стукнув кулаком по ладони, он сказал:
– Одним словом, так: карта раскисла от воды. Квадрат расположения аэродрома определить не могу. Даю координаты по компасу. Ввиду низкой облачности линейные ориентиры будут скрыты. Поэтому пеленгом будет служить наша рация на волне… Какая там у вас волна, сообщите.
Девушка сняла наушники и с сияющим лицом повернулась к капитану.
Но капитан, сворачивая новую цигарку, даже не поднял глаз.
– Теперь вот что, – сказал он глухо. – Рацию я забираю и иду туда. – Он махнул рукой и пояснил: – Чтобы быть ближе к цели. А вам придется добираться своими средствами. Как стемнеет окончательно, спуститесь к реке. Лед тонкий, захватите жердь. Если провалитесь, она поможет. Потом доползете до Малиновки, километра три, там вас встретят.
– Очень хорошо, – сказала Михайлова. – Только рацию вы не получите.
– Ну‑ну, – сказал капитан, – это вы бросьте.
– Я отвечаю за рацию и при ней остаюсь.
– В виде бесплатного приложения, – буркнул капитан. И, разозлившись, громко произнес: – А я вам приказываю.
– Знаете, капитан, любой ваш приказ будет выполнен. Но рацию отобрать у меня вы не имеете права.
– Да поймите же вы!.. – вспылил капитан.
– Я понимаю, – спокойно сказала Михайлова. – Это задание касается только меня одной. – И, гневно глядя в глаза капитану, она сказала: – Вот вы горячитесь и беретесь не за свое дело.
Капитан резко повернулся к Михайловой. Он хотел сказать что‑то очень обидное, но превозмог себя и с усилием произнес:
– Ладно, валяйте действуйте. – И, очевидно, чтобы как‑нибудь отомстить за обиду, сказал: – Сама додуматься не могла, так теперь вот…
Михайлова насмешливо сказала:
– Я вам очень благодарна, капитан, за идею.
Капитан отогнул рукав, взглянул на часы.
– Чего ж вы сидите? Время не ждет.
Михайлова взялась за лямки, сделала несколько шагов, потом обернулась.
– До свидания, капитан!
– Идите, идите, – буркнул тот и пошел к реке…
Туманная мгла застилала землю, в воздухе пахло сыростью, и всюду слышались шорохи воды, не застывшей и ночью. Умирать в такую погоду особенно неприятно. Впрочем, нет на свете погоды, при которой это было бы приятно.
Если бы Михайлова прочла три месяца назад рассказ, в котором герои переживали подобные приключения, в ее красивых глазах наверняка появилось бы мечтательное выражение. Свернувшись калачиком под байковым одеялом, она представляла бы себя на месте героини; только в конце, в отместку за все, она непременно спасла бы этого надменного героя. А потом он влюбился бы в нее, а она не обращала бы на него внимания.
В тот вечер, когда она сказала отцу о своем решении, она не знала о том, что эта работа требует нечеловеческого напряжения сил, что нужно уметь спать в грязи, голодать, мерзнуть, уметь тосковать в одиночестве. И если бы ей кто‑нибудь обстоятельно и подробно рассказал о том, как это трудно, она спросила бы просто:
– Но ведь другие могут?
– А если вас убьют?
– Не всех же убивают.
– А если вас будут мучить?
Она задумалась бы и тихо сказала:
– Я не знаю, как я себя буду держать. Но ведь я все равно ничего не скажу. Вы это знаете.
И когда отец узнал, он опустил голову и проговорил хриплым, незнакомым ей голосом:
– Нам с матерью теперь будет очень тяжело, очень.
– Папа, – звонко сказала она, – папа, ну ты пойми, я же не могу оставаться!
Отец поднял лицо, и она испугалась: таким оно стало измученным и старым.
– Я понимаю, – сказал отец. – Ну что ж, было бы хуже, если бы у меня была не такая дочь.
– Папа, – крикнула тогда она, – папа, ты такой хороший, что я сейчас заплачу!
Матери они утром сказали, что она поступает на курсы военных телефонисток.
Мать побледнела, но сдержалась и только попросила:
– Будь осторожнее, деточка.
На курсах Михайлова училась старательно, во время проверки знаний волновалась, как в школе на экзаменах, и была очень счастлива, когда в приказе отметили не только число знаков передачи, но и ее грамотность.
Оставшись одна в лесу в эти дикие, холодные и черные дни, она первое время плакала и съела весь шоколад. Но передачи вела регулярно, и хотя ей ужасно хотелось иногда прибавить что‑нибудь от себя, чтобы не было так сиротливо, она не делала этого, экономя электроэнергию.
И вот сейчас, пробираясь к аэродрому, она удивилась, как все это просто. Вот она ползет по мокрому снегу, мокрая, с отмороженной ногой. А когда раньше у нее бывал грипп, отец сидел у постели и читал вслух, чтобы она не утомляла глаза. А мать с озабоченным лицом согревала в ладонях термометр, так как дочь не любила класть его под мышку холодным. И когда звонили по телефону, мать шепотом расстроенно сообщала: «Она больна». А отец заталкивал в телефон бумажку, чтобы звонок не тревожил дочь. А вот если немцы успеют быстро засечь рацию, Михайлову убьют.
Убьют ее, такую хорошую, красивую, добрую и, может быть, талантливую. И будет лежать она в мокром, противном снегу. На ней меховой комбинезон. Они, наверное, сдерут его. И она ужасалась, представляя себя голой, в грязи. На нее, голую, будут смотреть отвратительными глазами фашисты.
А этот лес так похож на рощу в Краскове, где она жила на даче. Там были такие же деревья. И когда жила в пионерском лагере, там были такие же деревья. И гамак был подвязан вот к таким же двум соснам‑близнецам.
И когда Димка вырезал ее имя на коре березы, такой же, как вот эта, она рассердилась на него, зачем он покалечил дерево, и не разговаривала с ним. А он ходил за ней и смотрел на нее печальными и поэтому красивыми глазами. А потом, когда они помирились, он сказал, что хочет поцеловать ее. Она закрыла глаза и жалобно сказала: «Только не в губы». А он так волновался, что поцеловал ее в подбородок.
Она очень любила красивые платья. И когда однажды ее послали делать доклад, она надела самое нарядное платье. Ребята спросили:
– Ты чего так расфрантилась?
– Подумаешь, – сказала она. – Почему мне не быть красивой докладчицей?
И вот она ползет по земле, грязная, мокрая, озираясь, прислушиваясь, и волочит обмороженную, распухшую ногу.
«Ну, убьют. Ну и что ж! Ведь убили же Димку и других, хороших, убили. Ну и меня убьют. Я лучше их, что ли?»
Шел снег, хлюпали лужи. Гнилой снег лежал в оврагах. А она все ползла и ползла. Отдыхая, она лежала на мокрой земле, положив голову на согнутую руку.
Влажный туман стал черным, потому что ночь была черная. И где‑то в небе плыли огромные корабли. Штурман командирского корабля, откинувшись в кресле, полузакрыв глаза, вслушивался в шорохи и свист в мегафонах, но сигналов рации не было.
Пилоты на своих сиденьях и стрелок‑радист тоже вслушивались в свист и визг мегафонов, но сигналов не было. Пропеллеры буравили черное небо. Корабли плыли все вперед и вперед во мраке ночного неба, а сигналов не было.
И вдруг тихо, осторожно прозвучали первые позывные. Огромные корабли, держась за эту тонкую паутинку звука, разворачивались; ревущие и тяжелые, они помчались в тучах. Родной, как песня сверчка, как звон сухого колоса на степном ветру, как шорох осеннего листа, этот звук стал поводырем огромным стальным кораблям.
Командир соединения кораблей, пилоты, стрелки‑радисты, бортмеханики – и Михайлова тоже – знали: бомбы будут сброшены туда, на этот родной, призывный клич рации. Потому что здесь – самолеты врага.
Михайлова стояла на коленях в яме, в черной тинистой воде, и, наклонившись к рации, стучала ключом. Тяжелое небо висело над головой. Но оно было пустым и безмолвным. В мягкой тине обмороженная нога онемела, боль в висках стискивала голову горячим обручем. Михайлову знобило. Она подносила руку к губам – губы были горячие и сухие. «Простудилась, – тоскливо подумала она. – Впрочем, теперь это не важно».
Иногда ей казалось, что она теряет сознание. Она открывала глаза и испуганно вслушивалась. В наушниках звонко и четко пели сигналы. Значит, рука ее помимо воли нажимала рычаг ключа. «Какая дисциплинированная! Вот и хорошо, что я пошла, а не капитан. Разве у него будет рука сама работать? А если бы я не пошла, то была бы сейчас в Малиновке, и, может быть, мне дали бы полушубок… Там горит печь… и все тогда было бы иначе. А теперь уже больше никого и ничего не будет… Странно, вот я лежу и думаю. А ведь где‑то Москва. Там люди, много людей. И никто не знает, что я здесь. Все‑таки я молодец. Может быть, я храбрая? Пожалуй, мне не страшно… Нет, это оттого, что мне больно, потому и не так страшно… Скорее бы только! Ну, что они, в самом деле! Неужели не понимают, что я больше не могу?»
Всхлипнув, она легла на откос котлована и, повернувшись на бок, продолжала стучать. Теперь ей стало видно огромное тяжелое небо. Вот его лизнули прожекторы, послышалось далекое тяжелое дыхание кораблей. И Михайлова, глотая слезы, прошептала:
– Милые, хорошие! Наконец‑то вы за мной прилетели. Мне так плохо здесь. – И вдруг испугалась: «Что, если вместо позывных я передала вот эти слова? Что же они тогда про меня подумают?»
Она села и стала стучать раздельно, четко, повторяя вслух шифр, чтобы снова не сбиться.
Гудение кораблей все приближалось. Застучали зенитки.
– Ага, не нравится?
Она поднялась. Ни боли, ничего. Изо всех сил она стучала по ключу, словно не сигналы, а крик: «Бейте, бейте!» – высекала из ключа.
Рассекая черный воздух, ахнула первая бомба. Михайлова упала на спину от удара воздуха. Оранжевые пятна отраженного пламени заплескались в лужах. Земля сотрясалась от глухих ударов. Рация свалилась в воду. Михайлова пыталась поднять ее. Визжащие бомбы, казалось, летели прямо к ней в яму.
Она вобрала голову в плечи и присела, зажмурив глаза. Свет от пламени проникал сквозь веки. Дуновением разрыва в яму бросило колья, опутанные колючей проволокой. В промежутках между разрывами бомб на аэродроме что‑то глухо лопалось и трещало. Черный туман вонял бензиновым чадом.
Потом наступила тишина, замолкли зенитки.
«Кончено, – с тоской подумала она. – Теперь я снова одна».
Она пыталась подняться, но ее ноги…
Она их совсем не чувствовала. Что случилось? Потом она вспомнила. Это бывает. Ноги отнимаются. Она контужена. Вот и все. Она легла щекой на мокрую глину. Хоть бы одна бомба упала сюда! Как все было бы просто… И она не узнала бы самого страшного.
«Нет, – решительно сказала себе она, – с другими было хуже, и все‑таки уходили. Ничего плохого не должно случиться со мной. Я не хочу этого».
Где‑то ворчал автомобильный мотор, и белые холодные лучи несколько раз скользнули по черному кустарнику, потом прозвучал взрыв, более слабый, чем разрыв бомбы, и совсем близко – выстрелы.
«Ищут. А лежать так хорошо. Неужели и этого больше не будет?»
Она хотела повернуться на спину, но боль в ноге горячим потоком ударила в сердце. Она вскрикнула, попыталась встать и упала.
Холодные твердые пальцы дергали застежку ее ворота.
Она открыла глаза.
– Это вы? Вы за мной пришли? – сказала Михайлова и заплакала.
Капитан вытер ладонью ее лицо, и она снова закрыла глаза. Идти она не могла. Капитан ухватил ее рукой за пояс комбинезона и вытащил наверх. Другая рука у капитана болталась, как тряпичная.
Она слышала, как сипели полозья саней по грязи.
Потом она увидела капитана. Он сидел на пне и, держа один конец ремня в зубах, перетягивал свою голую руку, а из‑под ремня сочилась кровь. Подняв на Михайлову глаза, капитан спросил:
– Ну как?
– Никак, – прошептала она.
– Все равно, – сквозь зубы сказал капитан, – я больше никуда не гожусь. Сил нет. Попробуйте добраться, тут немного осталось.
– А вы?
– А я здесь немного отдохну.
Капитан хотел подняться, но как‑то застенчиво улыбнулся и свалился с пня на землю.
Он был очень тяжел, и она долго мучилась, пока втащила его бессильное тело на сани. Он лежал неудобно, лицом вниз. Перевернуть его на спину она уже не могла.
Она долго дергала постромки, чтобы сдвинуть сани с места. Каждый шаг причинял нестерпимую боль. Но она упорно дергала за постромки и, пятясь, тащила сани по раскисшей, мокрой земле.
Она ничего не понимала. Сколько это может еще продолжаться? Почему она стоит, а не лежит на земле, обессиленная? Прислонившись спиной к дереву, она стояла с полузакрытыми глазами и боялась упасть, потому что тогда ей уже не подняться.
Она видела, как капитан сполз на землю, положил грудь и голову на сани. Держась за перекладину здоровой рукой, сказал шепотом:
– Так вам будет легче.
Он полз на коленях, полуповиснув на санях. Иногда он срывался, ударяясь лицом о землю. Тогда она подсовывала ему под грудь сани, и у нее не было сил отвернуться, чтобы не глядеть на его почерневшее, разбитое лицо.
Потом она упала и снова слышала сипение грязи под полозьями. Потом услышала треск льда. Она задыхалась, захлебывалась, вода смыкалась над ней. И ей казалось, что все это во сне.
Открыла она глаза потому, что почувствовала на себе чей‑то пристальный взгляд. Капитан сидел на нарах, худой, желтый, с грязной бородой, с рукою, подвешенной к груди и зажатой между двумя обломками доски, и смотрел на нее.
– Проснулись? – спросил он незнакомым, добрым голосом.
– Я не спала.
– Все равно, – сказал он, – это тоже вроде сна.
Она подняла руку и увидела, что рука голая.
– Это я сама разделась? – спросила она жалобно.
– Это я вас раздел, – сердито сказал капитан. И, перебирая пальцы на раненой руке, объяснил: – Мы же с вами вроде как в реке выкупались, а потом я думал, что вы ранены.
– Все равно, – сказала она тихо и посмотрела капитану в глаза.
– Конечно, – согласился он.
Она улыбнулась и сказала:
– Я знала, что вы вернетесь за мной.
– Это почему же? – усмехнулся капитан.
– Так, знала.
– Глупости, – сказал капитан, – ничего вы не могли знать. Вы были ориентиром во время бомбежки, и вас могли пристукнуть. На такой аварийный случай я разыскал стог сена, чтобы продолжать сигналить огнем. А во‑вторых, вас запеленговал броневичок с радиоустановкой. Он там всю местность прочесал, пока я ему гранату не сунул. А в‑третьих…
– Что в‑третьих? – звонко спросила Михайлова.
– А в‑третьих, – серьезно сказал капитан, – вы очень хорошая девушка. – И тут же резко добавил: – И вообще, где это вы слышали, чтоб кто‑нибудь поступал иначе?
Михайлова села и, придерживая на груди ворох одежды, глядя сияющими глазами в глаза капитану, громко и раздельно сказала:
– А знаете, я вас, кажется, очень люблю.
Капитан отвернулся. У него побледнели уши.
– Ну, это вы бросьте.
– Я вас не так, я вас просто так люблю, – гордо сказала Михайлова.
Капитан поднял глаза и, глядя исподлобья, застенчиво сказал:
– А вот у меня часто не хватает смелости говорить о том, о чем я думаю, и это очень плохо.
Поднявшись, он опять сурово спросил:
– Верхом ездили?
– Нет, – сказала Михайлова.
– Поедете, – сказал капитан.
– Гаврюша, партизан, – отрекомендовался заросший волосами низкорослый человек с веселыми прищуренными глазами, держа под уздцы двух костлявых и куцых немецких гюнтеров. Поймав взгляд Михайловой на своем лице, он объяснил: – Я, извините, сейчас на дворняжку похож. Прогоним немцев из района – побреюсь. У нас парикмахерская важная была. Зеркало – во! В полную фигуру человека.
Суетливо подсаживая Михайлову в седло, он смущенно бормотал:
– Вы не сомневайтесь насчет хвоста. Конь натуральный. Это порода такая. А я уж пешочком. Гордый человек, стесняюсь на бесхвостом коне ездить. Народ у нас смешливый. Война кончится, а они все дразнить будут.
Розовое и тихое утро. Нежно пахнет теплым телом деревьев, согретой землей. Михайлова, наклонясь с седла к капитану, произнесла взволнованно:
– Мне сейчас так хорошо. – И, посмотрев в глаза капитану, потупилась и с улыбкой прошептала: – Я сейчас такая счастливая.
– Ну еще бы, – сказал капитан, – вы еще будете счастливой.
Партизан, держась за стремя, шагал рядом с конем капитана; подняв голову, он вдруг заявил:
– Я раньше куру не мог зарезать. В хоре тенором пел. Пчеловод – профессия задумчивая. А теперь сколько я этих гитлеровцев порезал! – Он всплеснул руками. – Я человек злой, обиженный!
Солнце поднялось выше. В бурой залежи уже просвечивали радостные, нежные зеленя. Немецкие лошади прижимали уши и испуганно вздрагивали, шарахаясь от гигантских деревьев, роняющих на землю ветвистые тени.
Когда капитан вернулся из госпиталя в свою часть, товарищи не узнали его. Такой он был веселый, возбужденный, разговорчивый. Громко смеялся, шутил, для каждого у него нашлось приветливое слово. И все время искал кого‑то глазами. Товарищи, заметив это, догадались и сказали, будто невзначай:
– А Михайлова снова на задании.
На лице капитана на секунду появилась горькая морщинка и тут же исчезла. Он громко сказал, не глядя ни на кого:
– Боевая девушка, ничего не скажешь. – И, одернув гимнастерку, пошел в кабинет начальника доложить о своем возвращении.
1942
Вадим Кожевников. «Март – апрель».
Художник П. Пинкисевич.
ЯАККО РУГОЕВ
ВСЯ ЖИЗНЬ ВПЕРЕДИ…
Не успел Алекси Васара привести себя в человеческий вид – подшить подворотничок к выданной после бани стираной гимнастерке, начистить сапоги и соскоблить с лица недельную щетину, – как в зеркальце рядом с выбритой левой щекой появилось знакомое лицо со щегольскими усиками – адъютант батальона! И место – на дне оврага у порожистого ручья, и день – в самом своем летнем накале, сверкающий солнечной радостью, не располагали к будничности. В мыслях, пришедших после десятичасового каменно‑жесткого сна в землянке, было навести глянец и, отпросившись у помкомвзвода, пойти размягчить душу, задубевшую в долгодневных переходах по ту сторону фронта. Пойти, что ли, к телефонисткам за новостями?
Но Васара знал, что означает появление в разведвзводе этого человека с двумя кубиками на петлицах. Он с усилием стряхнул с себя благодушие. Вскочил с камня у ручья, обернулся к штабисту и замер, держа бритву в опущенной руке.
– Сиди, сиди, брейся, – успокоил его лейтенант, усмехаясь и, видимо, догадываясь о его состоянии. – Придешь в штаб в четырнадцать ноль‑ноль. – И прибавил мягко, как бы извиняясь: – Что поделаешь, Васара, кроме тебя, никого ведь не осталось… из старичков.
И повернулся идти, но замялся, сунул руку в карман, достал треугольник письма и положил его на камень у зеркальца.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант… – растерянно ответил Васара.
Алекси Васара сидел, уткнувшись в зеркальце, и, добривая намыленную щеку, скользил глазом по письму.
Письмо было от матери. Корявые строчки ползли, как в тумане. Слепило солнце. Голос матери заглушало рокотанье ручья. Алекси провел рукавом по глазам.
«…А еще я, сынок, видела сон, что ты вернулся домой и говоришь: „Мы пришли с задания, и нас наградили маленькими домиками…“ Хорошо, что ты смелый, сынок, но береги себя, вся жизнь у тебя впереди…»
И как будто уже не было по‑мирному светлого летнего дня. Где‑то там, куда убегал ручей, Алекси слышались рявканье пушек и дробные звуки пулеметных очередей. Даже минутные паузы, казалось, были напряжены до отчаяния, до предела насыщены ожиданием новых взрывов.
Группа сержанта Алекси Васары четвертые сутки ходила по тылам противника. Удачно миновали стыки на линии фронта, но на другой день, когда подслушивали телефонные разговоры финнов, напоролись на патруль из трех человек. Завязалась перестрелка, два вражеских солдата полегли, третий ушел. У одного убитого нашли планшет с картой. Но «языка» взять так и не удалось, да к тому же еще целых два дня пришлось петлять, скрываясь от наседавших преследователей. Провизия кончалась.
Совсем неожиданно набрели на озеро, просвечивавшее сквозь стволы сосен. Спустились к воде и тут только заметили рыболовов на том берегу. Два финских солдата как раз забрасывали блесну. Они тоже заметили их. Васара в первую минуту растерялся, но потом тихо сказал своим:
– Придется тоже… рыбачить.
– Кто там воду мутит?! – крикнули с того берега.
– Свои! Такие же Ерму,[87]как вы! – в тон им ответил Васара, прикрепляя леску к удилищу.
Разведчики как ни в чем не бывало принялись удить, косясь на противоположный берег. Там вдруг забеспокоились, стали подавать друг другу какие‑то знаки. Высокий финн взял автомат, прислоненный к сосне, и крикнул:
– Идите сюда! Тут на горке варится кофе! Зажарим окуней…
Со склона горы в самом деле лез в небо тонкий дымок, и у костра перед котелком сидел третий солдат.