– Сейчас! – прокричал в ответ Алекси Васара. – Только вытащим несколько рыбешек!
Парни шли по берегу не торопясь, время от времени вытягивая из воды на кочки трепещущих окуней. Расстояние до финнов все сокращалось, напряжение нарастало.
Разведчики, в своих маскировочных костюмах и рыжих пиексах,[88]с автоматами «суоми» на ремнях, держались уверенно и спокойно, так что финские солдаты, видимо, поверили, что имеют дело со своими. Верзила с ленточками капрала снова повесил свой автомат на ветку сосны. Алекси оказался с ним нос к носу.
– Откуда и куда путь держите? – спросил капрал.
– Из интендантской шараги капитана Корхопена. Капитанишка послал поохотиться на лосей, они захаживают сюда щипать хвощ.
– Да, протоптали сюда тропу.
– А вы чем занимаетесь?
– Мы в полевом карауле. Говорят, Иван опять фронт перешел.
– Да ну вас! – рассмеялся Алекси. – Думаете, он придет с вами кофе пить?
– А нам и так хорошо тут филонить.
Все вместе отправились к костру. Капрал даже автомат забыл на ветке. Окуней, что покрупнее, почистили и положили на уголья.
Бородатый солдат напустил на себя благочестивый вид:
– Отче наш в офицерском мундире, смети с лица земли мои солдатские шмотки, не води нас в полевой караул, отпусти в гражданку! Прости нам наши просроченные отпуска, как и мы прощаем грехи тем, кто нас в землю вгоняет и портит наши желудки плохой жратвой…
– Жратва, солдат, что надо, конина наша отрада… – мурлыкал другой, складывая испеченных окуней на берегу.
Вскоре принялись за рыбу. Запивали ее густым кофейным суррогатом. Закурили дешевые тонкие папиросы и принялись ругать большое начальство. Алекси старался направлять разговор так, чтобы финны говорили о фронтовой жизни…
|
|
Бородатый солдат, недавно вернувшийся из отпуска, рассказывал, зло сплевывая:
– Невтерпеж стало, одно похабство в тылу. Немчура распутничает и ворует – все прячь. В отпуске купил ведро и поставил на крыльцо. Не успел зайти во двор, гляжу – нет. Аккурат два фрица проходили…
Солдат с дорогим перстнем на пухлом пальце, варивший кофейный суррогат, сухо возразил:
– Смешно осуждать солдата на чужбине за мелкие любовные грешки. Немцы наши союзники и ведут себя по‑братски.
– И по‑братски лапают твою девчонку, – издевался бородатый.
– Уж конечно, не без этого, – добавил Алекси и подмигнул капралу. – А что, кап, не податься ли нам в лесную гвардию?
– Что вы за дерьмо такое! А кто пограничные столбы на Урале будет ставить?! – вскочил тот, что был с перстнем.
– Спасибо за комплимент и угощение. А дерьмо не ворошите, чтобы вони не было!
Алекси Васара взял автомат наизготовку, его парни тоже, финские солдаты выронили кружки с кофе.
– Бросьте эти шутки!
– Идемте ставить пограничные столбы на Урале!
Капрал кинулся к автомату на сосне, но растянулся от подножки Алекси. Обладатель перстня рванул было с пояса гранату на длинной ручке. Один из разведчиков, Яковлев, не дал ему размахнуться, сгреб, отнял гранату. Бородатый поднял руки сразу.
Группа немедленно двинулась в путь. Прошли по какой‑то тыловой дороге и снова встретили патруль. Началась погоня. Чтобы сократить время, Алекси выбрал путь напрямик к линии фронта.
Надо было пройти через узкий перешеек между двумя озерами. Впереди были свои.
Сзади раздался выстрел и залаяла собака.
|
|
Ускорили шаг. Бородатый, как видно, сильно устал. Перебегали цепочкой, тяжело дыша. Надо проскочить пустошь с редкими сосенками. Не успели разведчики миновать открытое место, как с опушки раздались автоматные очереди. Группа залегла и открыла ответный огонь.
– Лесосен, Карху, Егоров! Вот карта и планшет. Пленных и сведения доставить любой ценой! – Алекси коснулся плеча Карху, и тот оглянулся, осунувшийся, совсем мальчишка, если б не пышные усы до самых скул. – Назначаю тебя старшим. Яковлев останется со мной.
– Возьми и меня, Алекси, – проворчал Карху.
– Младший сержант Карху! Ступай! – хрипло отрезал Алекси.
Карху схватил планшет и подтолкнул капрала. Тот пополз к перешейку, стал перелезать через камень и вдруг, дернувшись, упал навзничь. Полоска крови темнела у него на виске. Оглушающе, под самым ухом, застрекотал автоматом Яковлев. Алекси поймал на мушку нечетко вырисовавшуюся серую фигуру на опушке…
Трое разведчиков и два пленных финна, накрытые огнем, уползали все дальше, раскачивая заросли вереска.
Судя по тому, что противник перенес весь огонь на них, Алекси и Яковлева, группа уже перебралась за перешеек. Пора было уходить и им.
Они отходили поодиночке – один полз, другой отстреливался. Пуля, рикошетом от камня, ранила Яковлева в подбородок. Он приложил к лицу пучок мха и продолжал стрелять. Когда Алекси пополз, послышались выстрелы слева, от озера. «Окружают», – мелькнуло у него в голове. Алекси бил из укрытия и по опушке, и в сторону озера, перебегая от камня к камню. Оглянулся на товарища. Вдруг почувствовал, что на голове нет пилотки. То ли потерял, то ли сорвало пулей…
|
|
У самого каменного гнезда, в котором уже укрылся Алекси, Яковлева ранило снова. Сержант вскочил и перетащил его в укрытие. «Мне каюк… Возьми гранаты», – простонал Яковлев. Через минуту он скончался.
Алекси отцепил мешочек с гранатами с пояса убитого, разбил его автомат о валун.
Прислушался. Тихо, не стреляют, только тяжело стучит собственное сердце.
И вдруг совсем рядом по‑фински: «Рюсся, сдавайся, сбережешь кочан!» Примерно то же самое – на ломаном русском языке… Алекси достал из мешочка две оставшиеся гранаты и положил перед собой.
Кусты метрах в тридцати закачались.
– Где ты, червяк? Куда уполз? – послышался голос.
– У него вроде кончились патроны… – ответил ему другой.
– Сдавайся!
…Алекси помнил, как швырнул в кустарник одну и другую гранату. Тотчас несколько десятков пуль кипящими брызгами взметнулись над камнями. Вдруг откуда‑то сбоку раздался треск автоматов, и обратный ливень понесся в финских солдат.
Алекси уже не видел, как отходили преследователи. К месту боя подоспели красноармейцы, встретившие Карху. Они обнаружили труп Яковлева, решили, что он‑то и бросил гранаты. Стали искать сержанта Васару, но нашли только его пилотку.
…Алекси проснулся в ознобе. Он лежал в зарослях тростника, на бревнах, увязших в иле. Заходящее солнце еще освещало вершины деревьев. Шуршал тростник, над озером стелился туман.
Первой его мыслью было добраться до берега. Но стоило шелохнуться, как тупая боль свела мышцы, судорогой отозвалась в икре. Левой ногой еще можно было кое‑как шевелить, хотя жгло колено. Правую он не чувствовал – как отрезали.
Он напрягся, приподнялся и тут же упал всем телом в неглубокую воду. Руки тонули в тине; после мучительных усилий он выволок онемевшее тело к берегу.
Перед глазами стояла красная пелена. Рука случайно нащупала куст брусники. Наклонившись, Алекси стал искать ягоды губами. Разжевал. Сочная кисловатая мякоть освежала горло, бодрила.
Потом он ощутил тяжесть на спине, закинул руку – автомат. Перетянул его на бок, осмотрел диск: ни одного патрона. Алекси вывернул карманы, и на мох выпали смятый спичечный коробок, два размокших сухаря и несколько патронов в табачной крошке. Вставил патроны в диск автомата, сухари завернул в платок и, едва поборов искушение сейчас же впиться в них зубами, сунул в карман. Попытался стащить сапог с онемевшей ноги, но от напряжения и боли едва не потерял сознание. Нога была, видимо, сломана. Тогда он мало‑помалу дотянулся до ольхи, выломал две палки и, приложив к ноге, стянул ремнем.
Надо было решать, что дальше… На том берегу свои. Связать плот? Невозможно, у него не хватит сил… Ползти вдоль озера?
Оставаться здесь, на берегу, значило умереть. Алекси заскрипел зубами, руки его сжались в кулаки, и он посмотрел на них. Две здоровые руки! Закинул автомат за спину, ухватился за ближайший сосновый сук и подтянулся к нему. С каждым толчком, волоча по земле туловище и ноги, он отползал от берега.
Давно познавший лес и нелегкий промысел охотника и лесоруба, Алекси Васара отгонял от себя все, что могло вселить отчаяние. В это туманное утро он как бы постепенно входил в новый, медлительный, но неуклонный ритм. Там, за озером, свои… Ползти, ползти, ползти…
Порой приходилось поднимать голову, чтобы видеть, куда ползешь. Это изматывало. Он валился на мох, на истлевшие сучья, на жесткий ягель, покрывавший камни. Лежал, раскинув руки, и глотал воздух.
Где‑то в полутьме леса он остро ощутил запах прели и еще чего‑то горьковато‑пряного, напоминавшего детство, мать с кошелем морошки. «Вся жизнь… впереди…» – беззвучно, одними губами повторил Алекси и сразу пополз, словно утолил жажду.
Вдруг он услышал шелест вереска и, подняв голову, почувствовал толчок. Глаза его расширились, рука потянулась к автомату. Около его ног лежал тот самый финский капрал! Он лежал на животе, и лопатки его вздымались от дыхания. Вот он повернул голову, узнал Алекси и, вздрогнув, вцепился ему в ногу. От страшной боли Алекси выпустил автомат и повалился навзничь.
– Отпусти, дьявол, или убей! – вскрикнул он, схватился за куст и вывернулся.
Теперь они лежали лицом к лицу. Лица их были искажены гримасой боли и ожесточения. Оба тяжело дышали, ни один не шевелился, собираясь с силами и сверля глазами недруга.
На щеках капрала была маска запекшейся крови, на виске – черная бороздка от пули.
«Значит, вчера этот черт только сознание потерял, – подумал Алекси. – Он плох… не держит голову прямо. Он не может стоять…»
Алекси стал подниматься на локтях. Капрал черепахой отполз в сторону, в вереск.
– Стой! – прохрипел Алекси.
– Слушай, разойдемся по‑мирному, – выдохнул финн.
Алекси рванул из‑за спины автомат.
– Это ты зря… Магазин потерял, – спокойно сообщил капрал.
Алекси провел ладонью по ложе и выругался.
Капрал успел отползти на целую сажень. Алекси резко, двумя рывками подволок себя к нему. Капрал пытался вырваться, тянул руку к кожаным ножнам, но финки не было. Наконец Алекси удалось обхватить его запястья. Оба задыхались.
Капрал успокоился немного, уткнулся подбородком в камень.
Алекси увидел его затылок, и руки его разжались, он тоже бессильно привалился к земле.
Слышно было, как где‑то у берега на озере плеснулась крупная рыба. В вышине шумела сосна.
– Ну что? – спросил капрал, все еще припав ухом к земле и словно прислушиваясь. – Закурим? У меня, кажется, есть.
Алекси не ответил, глядя, как тот, пыхтя, выворачивает карман. Вытащил помятую коробку, спички и положил все перед сержантом. Зажег папиросу. У Алекси защекотало в носу. Невозможно было отказаться, и он тоже взял из коробки папиросу, последнюю. Табак оглушал и пьянил, но через минуту слабость прошла.
– Нам нечего делить, – заговорил капрал. – Разойдемся… каждый к себе.
– Ты пленный…
– Такой же, как ты…
– …и пойдешь, куда поведут.
– На распятие?
– У нас пленных не мучают.
– Знаем мы…
– Плохо знаете. – Алекси с трудом сел, махнув рукой. – Двигай…
– Не могу… Мочи нет…
– Пойдешь…
Огонек надежды, появившийся в глазах капрала во время перекура, погас.
– Не могу. Голова кружится.
– Ползи…
Капрал пополз, перебирая руками.
– Не торопись. Будешь помогать мне. – И Алекси вцепился пальцами в широкое голенище его сапога.
Так они ползли друг за другом. Несколько рывков – и отдых. Тяжелая одышка надолго приковывала к земле обоих. В эти минуты или часы Алекси начинало казаться, что за деревьями мелькают пестрые платья женщин и он их знает – они из его деревни. Они что‑то собирают и все приближаются, и вот над ним иссеченное морщинами лицо, и чья‑то рука подносит к его губам липпи[89]с водой… «Пей… Будешь жить…» – произносит женщина, и Алекси очнулся.
На какой‑то поляне, где лежали истлевшие деревья, капрал вдруг замер. Алекси потряс его за ногу, но он не шелохнулся. Алекси поравнялся с ним и увидел, что капрал впал в забытье. Из раны на виске капала кровь. Над головой, опьяненная запахом крови, жужжала муха.
Алекси подполз к ольховому кусту, сорвал лист и заклеил им рану капрала. Сам вытянулся рядом. Силы были на исходе, невозможно было оторваться от земли…
Когда он проснулся, был поздний вечер. Тело словно налито свинцом, трудно даже повернуть голову.
Капрал лежал рядом на спине. Он был жив и тоже проснулся. Уставясь в небо мутным взглядом, он о чем‑то думал.
Думал он, будто медлительно кому‑то рассказывал, примерно так: «Стоит ли продолжать? Если узнают, что я из отряда лейтенанта Солкинуоры, этого достаточно. Убьют… Хотя я‑то и не убивал никого… Убивал лейтенант Солкинуора. Вырезал пятиконечные звезды на живом теле, показывал всем отрубленную голову красного солдата… Это он… получил пулю в затылок. Пулю от своих. Из чьей винтовки? Не из моей ли „лайки“?[90]Об этом никто никогда не узнает. Но как же долго мы терпели эту тварь».
Услышав шорох, капрал повернул голову.
Алекси непослушными пальцами разминал суставы.
– Вставай, надо ползти.
– Не ходок я, прикончи уж сразу.
– Не болтай зря. Надо ползти, – сказал Алекси, сунул руку в карман и вытащил завернутые в платок два сухаря. Взял один и разломил пополам.
– Бери.
Капрал не откликнулся.
– Бери, бери.
– Зачем?
– Ешь.
Капрал взял. Оба медленно грызли сухарь. Капралу, видно, и жевать было трудно.
– Больно?
– В котелке вроде щель, хотя мозги еще не вытекли.
– Как зовут?
– Пекка Хювяринен.
– Откуда?
– Из Каяпи.
– Вот как… – Алекси хотел сказать, что туда, на ярмарку в Каяпи, карельские мужики когда‑то возили подводы с дичью, но Хювяринен произнес:
– Плотник я.
– Рабочий?
– Разве не видно… – Капрал показал ладони.
– Какой же черт принес тебя сюда, в карельские леса? Что, своих мало?
– Солдата не спрашивают… Закон войны…
– Сколько наших убил? – зло спросил Алекси.
– Не считал.
– Г…к! А еще рабочий. Из тех же… задолизов Гитлера…
Капрал перестал жевать. Сорвал приставший к рапе листок и зашипел:
– Слушай, ты… полегче… – Русая щетина у него на подбородке дрожала. – У меня отца в восемнадцатом лахтари[91]убили… До сих пор дразнят красным…
Алекси помолчал. Потом медленно сказал:
– А моего они расстреляли… на собственной пашне… По эту сторону границы, в Карелии… И вот вы, сыновья красных, пришли сюда стрелять в нас, сыновей красных.
– Закон войны… Каждому жизнь дорога… Отпусти ты меня, парень… повидать бы жену, сына… Зачем ведешь на гибель…
– Ползи. Если жизнь дорога, – буркнул Алекси и усмехнулся. – На погибель… Кончилась для тебя война, кореш. Пайка русского хлеба и крыша над головой обеспечены. Если доползем, конечно…
И они снова начали свой тяжкий рабочий день. Вернее, не день, днем они спали, одурманенные солнечным теплом. К вечеру просыпались от холода, съедали по крохе сухаря и ползли. Усталое, изломанное тело часто отказывалось повиноваться, и тогда приходилось копить силы для двух‑трех бросков вперед.
Алекси следил за берегом озера; озеро было вехой в пути. Потеряешь его и собьешься… Иногда казалось, что вообще осталось только одно чувство – зрение. Лишь когда Алекси приникал лицом к твердой земле, ему мерещились отзвуки далекой канонады.
Однажды в низине они уткнулись в родник. Алекси заметил его, когда при мягком свете белой ночи увидел в нем свое отражение.
Он вздрогнул: из воды смотрело на него незнакомое, искаженное болью лицо, глубоко запавшие глаза и ввалившиеся щеки. Тут упорно сдерживаемое отчаяние прорвалось в нем и заговорило своим змеиным, безжалостным языком: «Кто ты, мертвец? Куда ползешь? Зачем? Лес все равно станет твоей могилой. Истлеешь, как эти упавшие деревья. Смирись, дай отдых костям…»
Злым, исступленным взмахом кулака Алекси разбил зеркало воды. Лицо обдало брызгами, мутная пелена затянула родник, но вода вновь успокоилась, и то, что увидел он, уже не страшило. Напротив, вселяло надежду. Два человека, два изможденных, обросших щетиной человека тянулись к одной, бурлящей на дне лесной чаше. И губы его тотчас коснулись ледяной воды, и он пил медлительно, долго, втягивая ее, как олень.
А рядом с ним прильнул к роднику другой, такой же жаждущий человек, который в эту минуту уже ощутил себя как бы иным, готовым ползти и ползти за этим парнем и доверить ему себя всего.
Утолив жажду и отдышавшись, Пекка Хювяринен уже не думал о смерти. Ему жадно захотелось жить, жить и жевать свою пайку хлеба, и пусть этот хлеб называется русским хлебом, – он не осквернил его. Лишь бы пришло наконец время, когда он увидит свою Айникки и сына Маркку. Ему даже казалось, что он слышит голос бледного жестковолосого мальчишки, читавшего нараспев:
В наследство тебе оставляю, сынок,
отчизну, и домик рыбачий, и берег,
пустые карманы, быть честным зарок
и веру в создателя, крепкую веру…[92]
Перкеле![93]Тогда это тронуло его до слез. Не проронив ни слова, сидел он и слушал сына. Вот наваждение! У него никогда не было рыбачьего домика, не было берега, с которого он мог бы ловить рыбу… Берегов хватило бы всем, но была рыбная полиция и нещадно штрафовала – стоило лишь закинуть леску в чужие воды… Пустые карманы – это да, было… А потом… потом он оказался здесь, в карельских лесах… Закон войны?.. Кто его выдумал, не такой ли гад, как Солкинуора? Будь он проклят! Будь проклят и пусть сам отвечает за свои злодеяния, если есть на свете божья кара!
Мятежные мысли Хювяринена прервал стон задремавшего спутника. Капрал протянул руку и убрал камень у него из‑под ноги. Алекси проснулся и приподнялся на локтях. Тянуло холодком родника. Берег озера просвечивал справа, слева шумел лес. Свои высоты виднелись впереди.
Алекси взглянул на Хювяринена.
– Пора в путь, Пекка.
Теперь Алекси полз впереди, Пекка за ним. Было много еще упорного нечеловеческого напряжения, и берег озера остался позади.
Когда сержант Алекси Васара выполз утром в полосе тумана прямо на свои позиции, он уже не узнавал людей. Позади него на болоте заметили еще одного оборванного человека в рыжих пиексах. Солдаты несли Алекси к землянке, а он в беспамятстве двигал руками и бормотал:
– Пекка, не отставай… заблудишься… Вся жизнь впереди…
1942–1967
КОНСТАНТИН СИМОНОВ
ПЕХОТИНЦЫ
Шел седьмой или восьмой день наступления. В четвертом часу утра начало светать, и Савельев проснулся. Спал он в эту ночь, завернувшись в плащ‑палатку, на дне отбитого накануне поздно вечером немецкого окопа. Моросил дождь, но стенки окопа закрывали от ветра, и хотя было и мокро, однако не так уж холодно. Вечером не удалось продвинуться дальше, потому что вся лощина впереди покрывалась огнем неприятеля. Роте было приказано окопаться и ночевать тут.
Разместились уже в темноте, часов в одиннадцать вечера, и старший лейтенант Савин разрешил бойцам спать по очереди: один боец спит, а другой дежурит. Савельев, по характеру человек терпеливый, любил откладывать самое хорошее «напоследки» и потому сговорился со своим товарищем Юдиным, чтобы тот спал первым. Два часа, до половины второго ночи, Савельев дежурил в окопе, а Юдин спал рядом с ним. В половине второго он растолкал Юдина, тот поднялся, а Савельев, завернувшись в плащ‑палатку, заснул. Он проспал почти два с половиной часа и проснулся оттого, что стало светать.
– Светает, что ли? – спросил он у Юдина, выглядывая из‑под плащ‑палатки не столько для того, чтобы проверить, действительно ли светает, сколько для того, чтобы узнать, не заснул ли Юдин.
– Начинает, – сказал Юдин голосом, в котором чувствовался озноб от утренней свежести. – А ты давай спи пока.
Но спать не пришлось. По окопу прошел их взводный, старшина Егорычев, и приказал подниматься.
Савельев несколько раз потянулся, все еще не вылезая из‑под плащ‑палатки, потом разом вскочил.
Пришел командир роты старший лейтенант Савин, он с утра обходил все взводы. Собрав их взвод, он объяснил задачу дня: надо преследовать противника, который за ночь отступил, наверное, километра на два, а то и на три, и надо опять его настигнуть. Савин обычно говорил про немцев «фрицы», но когда объяснял задачу дня, то неизменно выражался о них только как о противнике.
– Противник, – говорил он, – должен быть настигнут в ближайший же час. Через пятнадцать минут мы выступим.
Встав в окопе, Савельев старательно подогнал снаряжение. А было на нем, если считать автомат, да диск, да гранаты, да лопатку, да неприкосновенный запас в мешке, без малого пуд, а может, и пуд с малым. На весах он не взвешивал, только каждый день прикидывал на плечах, и, в зависимости от усталости, ему казалось то меньше пуда, то больше.
Когда они выступили, солнце еще не показывалось. Моросил дождь. Трава на луговине была мокрая, и под ней хлюпала раскисшая земля.
– Ишь какое лето паскудное! – сказал Юдин Савельеву.
– Да, – согласился Савельев. – Зато осень будет хорошая. Бабье лето.
– До этого бабьего лета еще довоевать надо, – сказал Юдин, человек смелый, когда дело доходило до боя, но склонный к невеселым размышлениям.
Они спокойно пересекли ту самую луговину, через которую вчера никак нельзя было перейти. Сейчас над всей этой длинной луговиной было совсем тихо, никто ее не обстреливал, и только частые маленькие воронки от мин, то и дело встречавшиеся на дороге, размытые и наполненные дождевой водой, напоминали о том, что вчера здесь шел бой.
Минут через двадцать, пройдя луговину, они дошли до леска, у края которого была линия окопов, оставленных немцами ночью. В окопах валялось несколько банок от противогазов, а там, где стояли минометы, лежало полдюжины ящиков с минами.
– Все‑таки бросают, – сказал Савельев.
– Да, – согласился Юдин. – А вот мертвых оттаскивают. Или, может быть, мы никого вчера не убили?
– Быть не может, – возразил Савельев. – Убили.
Тут он заметил, что окоп рядом засыпан свежей землей, а из‑под земли высовывается нога в немецком ботинке с железными широкими шляпками на подошве, и сказал:
– Оттаскивать не оттаскивают, а вот хоронить хоронят, – и кивнул на засыпанный окоп, откуда торчала нога.
Они оба испытали удовлетворение оттого, что Савельев оказался прав. Захватив немецкие позиции и понеся при этом потери, было бы досадно не увидеть ни одного мертвого врага. И хотя они знали, что у немцев имеются убитые, все‑таки хотелось убедиться в этом своими глазами.
Через лесок шли осторожно, опасаясь засады. Но засады не оказалось.
Когда они вышли на другую опушку леса, перед ними раскинулось открытое поле. Савельев увидел: впереди, в полукилометре, идет разведка. Но ведь немцы могли ее заметить и пропустить, а потом ударить минами по всей роте. Поэтому, выйдя на поле, бойцы по приказанию старшего лейтенанта Савина развернулись редкой цепью.
Двигались молча, без разговоров. Савельев ждал, что вот‑вот может начаться обстрел. Километра за два впереди виднелись холмы. Это была удобная позиция, и там непременно должны были сидеть немцы.
В самом деле, когда разведка ушла еще на километр вперед, Савельев сначала увидел, а потом услышал, как там, где находились разведчики, разорвалось сразу несколько мин. И тут же по холмам ударила наша артиллерия. Савельев знал, что, пока нашей артиллерии не удастся подавить эти немецкие минометы или заставить их переменить место, они не перестанут стрелять. И, наверное, перенесут огонь и будут пристреливаться по их роте.
Чтобы к этому моменту пройти как можно больше, Савельев и все остальные бойцы пошли вперед быстрее, почти побежали. И хотя до сих пор вещевой мешок оттягивал Савельеву плечи, сейчас, под влиянием начавшегося возбуждения боя, он почти забыл об этом.
Они шли еще минуты три или четыре. Потом где‑то неподалеку за спиной Савельева разорвалась мина, и кто‑то справа от него, шагах в сорока, вскрикнул и сел на землю.
Савельев обернулся и увидел, как Юдин, который был в одно и то же время бойцом и санитаром, сначала остановился, а потом побежал к раненому.
Следующие мины ударили совсем близко. Бойцы залегли. Когда они вновь вскочили, Савельев успел заметить, что никого не задело.
Так они несколько раз ложились, поднимались, перебегали и прошли километр до маленьких пригорков. Здесь притаилась разведка. В ней все были живы. Противник вел переменный, то минометный, то пулеметный огонь. Савельеву и его соседям повезло: там, где они залегли, оказались не то что окопы, но что‑то вроде них (наверное, их тут начали рыть немцы, а потом бросили). Савельев залег в начатый окоп, отстегнул лопатку, подрыл немного земли и навалил ее перед собой.
Наша артиллерия все еще сильно била по холмам. Немецкие минометы один за другим замолкли. Савельев и его соседи лежали, каждую минуту готовые по команде двинуться дальше. До холмов, где находились немцы, оставалось метров пятьсот по совсем открытому месту. Минут через пять после того, как они залегли, вернулся Юдин.
– Кого ранило? – спросил Савельев.
– Не знаю его фамилии, – ответил Юдин. – Этого, маленького, который вчера с пополнением пришел.
– Сильно ранило?
– Да не так, чтобы очень, а из строя выбыл.
В это время над их головами прошли снаряды «катюш», и сразу холмы, на которых засели немцы, заволоклись сплошным дымом. Видимо, этой минуты и выжидал предупрежденный начальством старший лейтенант Савин. Как только прогремел залп, он передал по цепи приказание подниматься.
Савельев с сожалением поглядел на мокрый окоп и сдвинул с шеи ремень автомата. Несколько минут Савельев, как и другие, бежал, не слыша ни одного выстрела. Когда же до холмиков осталось всего метров двести, а то и меньше, оттуда сразу ударили пулеметы, сначала один – слева, а потом два других – из середины. Савельев с размаху бросился на землю и только тогда почувствовал, что он совсем задохнулся от тяжелого бега и сердце его колотится так, словно ударяет прямо о землю. Кто‑то сзади (кто – Савельев в горячке не разобрал), не успевший лечь, закричал не своим голосом.
Над головой Савельева прошел сначала один, потом другой снаряд. Не отрываясь от земли, проведя щекой по мокрой траве, он повернул голову и увидел, что позади, шагах в полутораста, стоят наши легкие пушки и прямо с открытого поля бьют по немцам. Просвистел еще один снаряд. Немецкий пулемет, который бил слева, замолчал. И в тот же момент Савельев увидел, как старшина Егорычев, лежавший через четыре человека слева от него, не поднимаясь, взмахнул рукой, показал ею вперед и пополз по‑пластунски. Савельев последовал за ним. Ползти было тяжело, место было низкое и мокрое. Когда он, подтягиваясь вперед, ухватывался за траву, она резала пальцы.
Пока он полз, пушки продолжали посылать снаряды через его голову. И хотя впереди немецкие пулеметы тоже не умолкали, но от этих своих пушечных выстрелов ему казалось, что ползти легче.
Теперь до немцев было рукой подать. Пулеметные очереди шевелили траву то сзади, то сбоку. Савельев прополз еще шагов десять и, наверное, так же как и другие, почувствовал, что вот сейчас пли минутой позже нужно будет вскочить и во весь рост пробежать оставшиеся сто метров.
Пушки, находившиеся позади, выстрелили еще несколько раз порознь, потом ударили залпом. Впереди взметнулась взлетевшая с бруствера окопов земля, и в ту же секунду Савельев услышал свисток командира роты. Скинув с плеч вещевой мешок (он подумал, что придет за ним потом, когда они возьмут окопы), Савельев вскочил и на бегу дал очередь из автомата. Он оступился в незаметную ямку, ударился оземь, вскочил и снова побежал. В эти минуты у него было только одно желание: поскорее добежать до немецкого окопа и спрыгнуть в него. Он не думал о том, чем его встретит немец. Он знал, что если он спрыгнет в окоп, то самое страшное будет позади, хотя бы там сидело сколько хочешь немцев. А самое страшное – вот эти оставшиеся метры, когда нужно бежать открытой грудью вперед и уже нечем прикрыться.
Когда он оступился, упал и снова поднялся, товарищи слева и справа обогнали его, и поэтому, вскочив на бруствер и нырнув вниз, он увидел там лежавшего ничком уже убитого немца, а впереди себя – мокрую от дождя гимнастерку бойца, бежавшего дальше по ходу сообщения. Он побежал было вслед за бойцом, но потом свернул по окопу налево и с маху наткнулся на немца, который выскочил навстречу ему. Они столкнулись в узком окопе, и Савельев, державший перед собой автомат, не выстрелил, а ткнул немца в грудь автоматом, и тот упал. Савельев потерял равновесие и тоже упал на колено. Поднялся он с трудом, опираясь рукой о скользкую, мокрую стенку окопа. В это время оттуда же, откуда выскочил немец, появился старшина Егорычев, который, должно быть, гнался за этим немцем. У Егорычева было бледное лицо и злые, сверкающие глаза.
– Убитый? – спросил он, столкнувшись с Савельевым и кивнув на лежавшего.
Но немец, словно опровергая слова Егорычева, что‑то забормотал и стал подниматься со дна окопа. Это ему никак не удавалось, потому что окоп был скользкий, а руки у немца были подняты кверху.
– Вставай! Вставай, ты! Хенде нихт, – сказал Савельев немцу, желая объяснить, что тот может опустить руки.