Я вставал, открывал сеновал,
Шел к реке с полотенцем мохнатым
И подсвистывал и подпевал
В тон питомцам пернатым.
Грабли брал, шел в луга,
Где колхозницы пели.
— Я теперь ваш слуга!
— Докажи нам на деле!
Ах, как сено шумело на вилах
У проворных девиц!
Сколько было там милых,
Удивительных лиц!
Ну, какие права мои
Были тогда?
Повторяли слова мои
Люди труда.
Почему повторяли,
Не знаю и сам.
Я слова говорил,
Я слова не писал.
Жил я устно,
Жил не печатно,
Жил не грустно,
Жил не печально.
Цвел мой стих на устах,
Шел по кругу вприсядку,
Жил в живых голосах
Под гармошку-трехрядку.
Ко мне за песнями шли
Деревенские Дуни.
Где-то ждал меня шрифт,
Я о нем и не думал.
Что мне сборник стихов,
Что мне критиков мненье,
Если девушки до петухов
Распевали мои сочиненья!
1962
Муравей
Без муравья вселенная пуста!
Я в этом убежден, товарищи.
Он смотрит на меня с куста
И шевелит усами понимающе.
Вся голова его — огромный глаз.
Он видит все, что мы, и даже более.
Я говорю: — Здорово, верхолаз! —
Он промолчал. Но мы друг друга поняли.
Я говорю: — Привет лесовику!
Не слишком ли ты много грузишь на спину!
А муравей молчит. Он на своем веку
И тяжелей поклажу таскивал.
Я говорю: — Прощай! — А он спешит
По дереву, бегущему на конус.
Поднимется к вершине и решит,
Что делать дальше. Бог ему на помощь!
И я пойду. И у меня дела.
Ты знаешь, муравей, мой друг хороший,
Природа и меня ведь создала,
Что б я всю жизнь спешил с веселой ношей.
1962
* * *
Революция у нас в крови,
Как железо в яблоке антоновском.
Ну-ка, подойди, останови,
Обожжешься враз об это солнышко.
Революция — закон, металл,
Спаянный с живой людской ладонью,
Для нее любое беззаконье
Гибельно, — и Ленин это знал.
Весь я, революция, с тобой,
Я матрос, а ты моя эскадра,
Ты мой пост, а я твой часовой,
Чтоб к тебе враги не лезли нагло.
Ты прекрасна! Я тебе не льщу,
Я в тебя влюблен, как лебедь в Леду.
Ты дала мне крылья — я лечу
С верою в твою-мою победу!
1963
* * *
Готовясь ночью к новоселью,
Сама сезонница-зима
Своей размашистой метелью
Воздвигла чудо-терема.
И чьи влиятельные визы
Ей разрешили в этот раз —
Великолепные карнизы,
Балконы, двери — первый класс?!
Белы поля, леса, дороги,
Все забрала зима в свой плен.
Как жалко, что медведь в берлоге
Не видит этих перемен.
А заяц… похитрее житель,
Хотя природой он не смел,
Но захватил себе обитель,
Какой сам Пришвин не имел!
1963
* * *
Старится лес. Он какой-то порожний.
Меньше и меньше поклонники чтут.
Птицы в нем селятся все осторожней,
Как-то грибы неохотно растут.
Было: гудела февральская вьюга,
Было: хлестали и град, и гроза.
Не подводили деревья друг друга,
Горю бесстрашно глядели в глаза.
Нынче не то. Даже слабый ветришко
Валит под корень бывалых бойцов.
Так что и лес, простоявши лет триста,
Тоже сдается в конце-то концов!
Все полегает, что некогда встало
И поднялось над родною землей.
Ель на рассвете сегодня упала,
Прямо в болотину головой.
На землю хвойные лапы сложила
И простонала чуть слышно: — Народ!
Вот и конец! Я свое отслужила,
Лес молодой, выходи наперед!
1963
Дура
Звучит во мне слово — дура!
Тихое слово — дура,
Ласковое слово — дура,
Нежное слово — дура.
«Дура, оденься теплее!»
«Дура, не дуйся весь вечер!»
Дура — совсем не обидно.
Дурак — это дело другое!
Дурак — это очень обидно,
Не только обидно — опасно.
А дура почти как Сольвейг,
А дура почти как Моцарт.
Дура необходима:
Для злости, для божьего гнева,
Для ужаса и контраста.
Дура — это прекрасно!
1963
* * *
Кто ты, девушка раскосая?
Иль бурятка? Иль якутка?
Волосы — чернее кокса,
А лицо — белее первопутка.
Ну, заговори со мной!
Не гляди, что я не очень молод.
Я в душе — мальчишка озорной,
Хоть штыками времени исколот.
Я люблю людей. А ты — средь них,
Хоть еще живешь в семье у матери.
Хочешь, буду твой жених,
Рыцарь справедливый и внимательный?
Хочешь, буду дедушкой твоим,
Расскажу тебе забаву-сказочку?
В очереди вместе постоим,
Я тебе куплю баранок вязочку?
Хочешь, светлым ангелом взлечу
И зажгу на темном небе зарево,
К твоему упругому плечу
Крылышком притронусь осязаемо?
Хочешь, стану льдом средь бела дня
Возле Вереи иль возле Рузы?
Надевай коньки и режь меня,
Я стерплю во имя нашей дружбы!
Но в твоих глазах черным-черно,
Тут не жди помилованья частного.
Все, чего хочу, — исключено.
До свиданья, девушка! Будь счастлива!
1963
* * *
Зима, как белая сирень,
Заполнила все селенье.
И снег по запаху сильней
И оглушительней сирени.
Он пахнет свежею мездрой
И свежевыпеченным хлебом.
Как хорошо его
Ноздрей
Попробовать под зимним небом.
Снег будто голубь на плече,
Он пахнет то полынью горькой,
То отдает арбузной коркой,—
В нем жизни больше, чем в луче.
Зима, как мельник, вся в муке,
Она как белая палата,
В ее старинном сундуке
Полно и серебра и злата.
1963
* * *
И распален, и увлечен,
На старом вологодском рынке
Хожу, пытаю, что почем,
Пью молоко из теплой крынки.
Какая галерея лиц,
Какое пестрое собранье!
Как месяцы, из-за ресниц
Глядят глаза моих сограждан.
О Рафаэль! Иди сюда,
Есть образец красы и неги,
Не хуже твоего — да, да,
Пиши мадонну на телеге.
Она здорова, молода,
Подходит полнота, как тесто.
Ее косметика — вода,
Умылась — и краса на месте.
В телеге свежий клеверок,
Что ночью скошен на лужайке,
И окающий говорок,
И сильное лицо хозяйки.
Колеса все по ось в грязи,
Был путь — то в колею, то в лужу.
Хозяйка шутит: — На, грызи! —
И яблоко кидает мужу.
А муж татарин. Он давно
Освоился в чужой деревне.
Любовь заставила его
Причаливать к своей царевне.
Две силы, два тепла, две ржи,
Две молодых, две буйных крови.
А у хозяйки, как ножи,
Прямые, режущие брови.
От этой силищи земной
По высочайшему веленью,
Как белые грибы, стеной
Пойдут Иваны и Елены.
Россия! Твой румянец ал,
Он бьет нерасторжимым кругом,
И твой интернационал
Проверен и серпом и плугом!
1963
Казачка
Черные косы у Черного моря,
Черные брови у синей волны.
Что-то в характере очень прямое,
Руки, как вёшенский ветер, вольны.
Ты не для томных вздыханий и грусти,
Вся ты как грива коня-дончака.
Труса к себе никогда не подпустишь,
Если полюбишь, то смельчака.
Очи, как темный, немереный омут,
Всей глубиной о любви говорят.
Весла от рук твоих весело стонут,
Губы от губ твоих знойно горят.
Не принимаешь ты мелкой подачки:
Ужин, кино иль прогулка в такси.
Ты говоришь мне, что любят казачки
Напропалую, хоть солнце гаси!
Квелые, хворые все на курорте,
Каждый какое-то снадобье пьет.
Только в твоей бесшабашной аорте
Радость и сила степная поет.
1963
Отказ
Не тобой дорожка торена,
Я сама хожу по ней.
Меня в поле кличут — Зорина,
По фамилии моей.
Ты сказал, что много гордости,
Значит, так тому бывать.
Я еще на самом возрасте,
Далеко меня видать.
Я как звездочка над хатою,
Чуть темно — она зажглась.
Сто сватов меня посватают —
Так и знай, что всем отказ.
И тебе, с твоей сноровкою
Девкам головы кружить.
Рано быть мне со свекровкою,
Хорошо у мамы жить.
У отца родного весело, —
Любит, учит, бережет.
Не пойду я замуж — нечего
Караулить у ворот.
Коль свернуть — свернуть без промаха
Мне с девичьей колеи.
Вся свобода, вся черемуха,
Вся весна — еще мои!
1963
Речка Якоть
Я не буду плакать, речка Якоть,
Если даже рыбы не поймаю.
Я нарву тогда душистых ягод,
Я тогда калины наломаю.
Не всегда должна ловиться рыба,
Иначе она переведется.
Детям-то чего ловить придется?
Скажут ли они тогда спасибо?
Речка Якоть, странница лесная,
Над тобой рябины, хмель, ольшаник,
Ты, безлюдной чащей протекая,
Никому на свете не мешаешь.
Вновь заброшу леску хорошо я,
Может, окунь схватит прямо с ходу.
А не схватит — горе небольшое,
Полюбуюсь с берега на воду,
На лесное тихое теченье,
На еловый лес чернобородый,
Для меня и то полно значенья,
Что сижу я здесь сам-друг с природой.
1963
Луга
Валерьяны стоят, как царевны.
Лето на зиму мечет стога.
Да пребудут благословенны
Всероссийские наши луга!
С замечательным травостоем,
С кашкой розовой, с клеверком,
С землянично-медовым настоем
И спасительным ветерком.
Разгуделось пчелиное вече,
В бубны бьют, как шаманы, шмели.
На твои загорелые плечи
Прыгнул смелый кузнечик с земли.
Не пугайся! Он друг. Он не тронет.
И не вздумай его убивать!
Как стрекнет он с плеча в белый донник —
И скорее на скрипке играть.
Да на полное вдохновенье,
Без оглядок, на весь напор.
И заслушалось на мгновенье
Хлопотливое общество пчел.
1963
Гимн дождю
Дождь напоил дубравы досыта,
Прошелся по долине луговой.
Трава какая! А какие росы-то!
Чуть ветку тронул — стал, как водяной!
Земля набухла. Дышит в черноземе
Бессмертная душа родных полей.
Пируют корни, как в богатом доме,
И кружат буйны головы стеблей.
Прислушайтесь! Звучит земля от встречи
Небесной влаги и земных травин.
И хочется весь мир поднять на плечи
И понести в распахнутость равнин!
1963
Чертополох
И ты цветешь, чертополох!
И хочешь, чтобы были внуки.
Как страшен ты, и как ты плох,
Как безобразно колешь руки!
Не дам, не дам тебе расти
И засорять родную межу,
Я буду груб с тобой, прости,
Косой под самый корень срежу.
И высушу и разотру,
Я это знаю и умею,
И едкий прах твой на ветру
Без сожаления развею.
Где рос ты, посажу горох,
Стручков зеленых будет много,
Сгинь, сгинь с земли, чертополох,
И без тебя злодеев много!
1963
* * *
Стоят в оврагах, как царевны,
Черемухи всея Руси.
А под Москвой, в моей деревне
Они особенной красы.
Они не ломаны, не гнуты
И не были ни в чьих руках.
Они, как девушки, обуты
И на высоких каблуках.
В изящных, нежных крепдешинах,
С несмелым оголеньем плеч,
Стоят черемухи в лощинах
И ждут счастливых майских встреч.
1963
Апрель
Андрею Вознесенскому
У апреля лицо в облаках.
С полустанка лесного Раздоры
Вижу я, как он держит в руках
Обнаженные косогоры.
Припадает к земле синевой,
Как в палате сестра к изголовью,
Лечит первой своею травой,
Как единственно первой любовью.
Он коровам играет в свирель.
Там, где дачная даль и платформа.
И животные сразу смирней
И добрей от подножного корма.
Ах, апрель! Колоброд, баламут,
Закадычный приятель с громами.
Ты, как в сказке, за десять минут
Можешь землю покрыть теремами.
Где ты бродишь, Андрей, мой апрель
И мои первомайские вести?
Я твою голубую свирель
Отличу в самом сложном оркестре.
Мы два неслуха! Два сорванца,
Две пронзительных песни планеты.
И останемся мы до конца
Малой малостью — только поэты!
1963
* * *
Я однажды умру, не запомнив, какого числа,
К некрологу друзей отнесясь безразлично.
Капнет тихая капля с большого весла,
Это значит, что Волга печалится лично.
Дрогнет ветка. И дерево все до верхов
Будет зябнуть, узнав о развязке печальной,
Это значит, что я для российских лесов
Был не просто какой-то прохожий случайный.
Заволнуется в поле по-девичьи рожь,
И колосья уронит, и тихо заплачет.
Это значит, что в мире я сеял не ложь
И никто мое слово в застенок не спрячет.
Смерть меня заберет не всего целиком, —
Что-то людям оставит, и даже немало.
…А пока я тихонько пойду босиком,
Чтобы загодя тело к земле привыкало!
1963
* * *
Порою поэзия ценит молчание
И мудрое мужество тихих минут.
Она никому не прощает мельчания.
Она — высота. А высоты берут.
А ты иногда, рифмоплет безголовый,
Поэзию спутав с поденным трудом,
В пустой колокольчик заблудшей коровы
Звонишь и звонишь, ну а толку-то в том!
1963
* * *
Шерсть у мамонта светло-рыжая,
Шерсть у мамонта можно прясть.
Только мамонты вот не выжили,
Не спасла их нахальная масть.
Лед на мамонта навалился,
И однажды пришла беда.
Как же ты, таракан, сохранился
За холодною пазухой льда?!
1963
* * *
Революция на крови
И на порохе зарождалась!
Эта роща ружьем насаждалась,
Силой, вздохом пробитой брони.
Потому цвет знамен ваших ал,
Что знамена кроплены борьбою,
Потому и народ подымал
Так уверенно их над собою.
Нет! Не вылинять красной краске,
Не погаснуть от вражьих клевет,
Потому что у нашей власти
Есть всесильное слово —
            Совет!
Вновь история создается,
Вся в ожогах и вся в дыму.
Все проходит — народ остается,
Все, что есть на земле — все ему!
1963
Рассвет в лесу
Лесная держава стоит, не шелохнется.
Могучие сосны без просыпу спят.
Рассвет пробирается, словно молочница,
Надев свой неношеный, чистый халат.
Под нижними ветвями елки темно еще,
Ночь прячется в этот зеленый амбар.
На ноте высокой, пронзительной, ноющей
Работает зверь под названьем комар.
Стоят сыроежки лиловые, синие,
Налитые теплою летней водой.
Трава так и просит: «Скорее коси меня,
Бери меня в силе моей молодой!»
Белеет березок палата больничная,
Ложись в этот госпиталь — будешь здоров.
Лекарство пропишут тебе земляничное,
Оно не в аптеке — у самых стволов.
Бушует, как пламень, иван-иванчаистый,
Зелеными веслами листьев гребя.
— Здорово! — кричит мне. — Кого здесь
            встречаешь ты?
— Ванюша! Братишка мой милый, тебя!
Идут таволожники белоголовые,
Торжественна поступь, осанка горда.
Присяду на пень и открою столовую
С несложным меню — черный хлеб и вода.
О родина! Слезы под горло подкатывают,
Как сердце, до боли сжимается стих.
В твои материнские очи заглядывают
Влюбленные очи поэтов твоих!
1963
* * *
Крутые перекаты ржи,
Многострадальной, многострадной.
И ветерок летит с межи
Такой приятный и прохладный.
Кормилица моя! Я здесь,
С достоинством своим и честью.
Смотри сюда — изранен весь,
А губы складывают песню.
В беде, в кручине, в горе петь —
Вот высшее самообладанье.
И можно ль сердцу утерпеть
В такое важное свиданье?!
Волнуйся, наливайся, зрей,
Родная рожь, — ты наша совесть.
Твои волненья — для людей,
А люди что-нибудь да стоят!
1963
Весенние костры
Весенние, предмайские костры!
Когда листва едва-едва в намеке,
Когда огонь, как древние пророки,
Подъемлет к небу тонкие персты.
Все забирает он: бумагу, ветошь,
Опилки, мусор, старую парчу, —
Ежеминутно заявляя: — Нет уж,
Коль вы меня зажгли — я жить хочу!
Как ненасытен огненный обжора!
Чего в него ни кинешь, все горит.
— А ну, несите доску от забора! —
Он молодому парню говорит.
— Давай ботву!
Несите кочерыжек!
Кладите сучьев, веток, даже дров! —
Как я люблю
Собранье этих рыжих,
Весенних и веснушчатых костров!
Они горят в полях, на огородах,
Издалека волнуя и маня,
И слышится в их огненных колодах
Пчелиное гудение огня.
Одолевая версты и гектары,
По старым травам и сухой стерне
Идут костры. Они, как санитары,
Дают дорогу жизни и весне.
1963
Я видел Россию
Я видел Россию.
Она поднималась
Туманом над речкой
И светлой росой.
Шла женщина русская
И улыбалась,
За женщиной следовал
Мальчик босой.
И дрогнуло сердце:
— Уж это не я ли?
Аукни то время
И голос подай.
Мы с матерью
Точно вот так же стояли
И сыпали соль
На ржаной каравай.
Я видел Россию.
Бил молот тяжелый,
Послушно ему
Поддавалась деталь,
А рядом кузнец
Уралмаша веселый,
Играя, шутя,
Поворачивал сталь.
Я видел Россию.
Вода на турбины
Бросалась и пела
В тугих лопастях,
И древние, волжские
Наши глубины
Светили во тьму
Всей душой нараспах.
Я слышал Россию.
В некошеном жите
Всю ночь говорил
Коростель о любви.
А сам-то я что,
Не Россия, скажите?
И сам я — Россия!
И предки мои.
Особенно тот,
Под замшелой плитою,
Который Москве
Топором присягал,
Который когда-то
С Иван Калитою
Москву белокаменную
Воздвигал.
Россия!
Рябины мои огневые,
За вас, если надо,
Сгорю на костре.
Во мне и равнины
Твои полевые,
И Ленин,
И Красная площадь
В Москве.
1963
* * *
Я дам твое имя моей балалайке!
Играю — а кажется, ты говоришь.
И голосом доброй, хорошей хозяйки
Мне ласково петь о России велишь.
А я ее знаю! За каждою строчкой,
За каждым моим искрометным стихом
Я вижу то клюкву в болоте на кочке,
То месяц, который на крыше верхом.
То Вологда вспомнится мне, то Воронеж,
То лес богатырский, то степь Кулунда.
То хлеб, за который с ломами боролись,
То лагерный суп-кипяток — баланда.
Я песнями все залечу и занежу,
Я раны зажму, чтобы кровь не текла.
Чего мне! Я хлеб человеческий режу,
И руки оттаивают у тепла.
Душа моя! Колокол сельский во храме.
Ударю по струнам — и радость звенит.
Я чувствую, как над моими вихрами
Отзывчивый ангел-хранитель парит!
За жизненным новым моим поворотом
Сады зацветают в январских снегах.
И свадьбы, и свадьбы, и стон по болотам,
И я, как царевич, иду в сапогах!
1964
Голуби обленились
Голуби обленились,
Очень испортились просто.
Вся их надежда на милость,
На пенсионное просо.
Ходят они, как монахи,
Еле ступая ногами,
Их не преследуют страхи:
Как там в деревне с дождями?
Что попрошайкам за дело
До целины и пшеницы.
За душу их не заденет,
Если посохнут криницы.
Что им до войн и диверсий
И до любых изотопов.
Голуби — иждивенцы,
Приспособленцы потопа.
Может быть, это кощунство —
Так проповедовать с пылом
Явно недоброе чувство
К лодырям сизокрылым.
1964 г.
* * *
Птицы отпели. Отцвел таволожник.
Кружатся листья в озерцах копыт.
Где пробивался кипрей сквозь валёжник,
Ветер в седой паутине сквозит.
Нет ни ауканья, ни кукованья,
Ни бормотанья лесных родников.
Где же ты, майское ликованье
С тетеревиною дрожью токов?
Грустно, пустынно и одиноко.
В лес ни кукушка, никто не зовет.
Ягода волчья, как Верлиока,
Глазом единственным лес стережет.
Лезут на пни с любопытством опята.
Братец на братца куда как похож!
Ах, до чего же глупы вы, ребята,
Лезете сами, дурные, под нож!
Что с вами делать? Извольте в лукошко,
Будете знать, как на пни вылезать!..
Осень открыла лесное окошко,
Будет теперь она зимушку ждать.
1964
Встреча с Шолоховым
Встретились.
Шутка ли — Шолохов!
Наша живая реликвия.
Очи его как сполохи,
Как правдолюбцы великие.
Обнял меня, как брата.
— О, ты похож на Булата.
Пошевелил бровями:
— Ты ничего — Булавин!
Наш Златоуст седоватый
Несколько угловатый.
Из-под казачьего уса
Юмор летит чисто русский.
Шолохов очень прозорлив,
Чуток необычайно.
Взгляд то нальется грозою,
То материнской печалью.
Сердце его не устало
Шляхом идти каменистым.
Он говорил даже Сталину,
Как коммунист коммунисту.
Он не боялся казни,
Он не дрожал: что мне будет?
Там, где родился Разин,
Робости люди не любят.
Муза его по-солдатски
Насмерть в окопах стояла.
Радуйся, смейся и здравствуй,
Ясная наша Поляна!
1964
Талисман
Когда на войне получил я ранение,
Сестре госпитальной сказал, улыбаясь:
— Возьми мое сердце на сохранение,
А вовсе убьют — так на вечную память.
Сестра посмотрела серьезно, внимательно,
Обшарила шрам, зажитой и зашитый:
— Уж лучше мое забери обязательно,
Оно тебе будет надежной защитой!
И я согласился. И тут же, не мешкая,
Взял сердце: — Спасибо, сестрица, огромное! —
И снова в окопы. Но пуля немецкая
Меня с той минуты ни разу не тронула.
Все небо пылало огнями салютными,
Победу и радость весна принесла нам.