Тут уж Золя не выдержал. «На протяжении всей своей жизни я буду защищать от нападок любую яркую индивидуальность. Я всегда буду на стороне побеждённых». И он делом доказал это. В тот же день, 8 апреля, в «Фигаро» появился ответ на статью франкфуртской газеты, больше похожий на отповедь: «Речь идёт об одном из моих друзей детства, молодом художнике, чей яркий и самобытный талант я глубоко чту. […] Должен вам признаться, что мне нелегко было узнать под той маской, что вы на него нацепили, моего школьного товарища Поля Сезанна, в чьём творческом багаже нет ни одной свиной ножки, во всяком случае, пока. Я намеренно это подчёркиваю, поскольку не вижу ничего зазорного в изображении свиных ножек, рисуют же дыни или морковь».
* * *
Золя в тот момент тоже слегка забуксовал. Его дела продвигались не так успешно, как ему хотелось бы. Он жаловался, что у него ничего не идёт. «Исповедь Клода», следует это признать, распродавалась крайне плохо. Эмиль жил на гонорары от газетных статей, которые ему беспрерывно приходилось строчить, невзирая на усталость. Это был изнурительный труд, на который наслаивалось редактирование нового романа под названием «Брак по любви». А ещё он начал писать романы-фельетоны. Вслед за великими писателями Дюма, Габорио и Эженом Сю[108], сколотившими состояния для себя и для газет, в которых они печатали с продолжением свои произведения, Золя стал подвизаться в этом весьма востребованном жанре, написав для «Мессаже де Прованс» роман «Марсельские тайны». Неожиданные повороты интриги, мелодраматические пассажи на каждой странице — как же ему была отвратительна эта работа! Ему казалось, что таким образом он просто растрачивает свой талант и тупит своё перо. Но за каждую строчку ему платили по два су — от таких денег не отказываются. Да ещё приходилось опекать Сезанна, который буквально упивался своей живописью, забывая про еду и сон. Словно одурманенный, он одержимо и истово трудился над созданием потрясающего по силе полотна под названием «Похищение». Работал он дома у Эмиля, где нашёл приют, пытаясь избавиться от одиночества и неврастении. Он написал тягостную сцену вожделения и жестокости, перекликающуюся с темой нового романа Золя «Тереза Ракен», вышедшего в свет в том самом 1867 году. Это история женщины, убившей с любовником своего мужа, дабы тот не мешал им предаваться греховной страсти. Сезанн в знак признательности подарит «Похищение» Золя.
Да, то были непростые времена. Мане на собственные средства организовал выставку своих картин в бараке на улице Монтеня, представив на ней около полусотни работ. Чтобы добиться известности, приходилось раскошеливаться самому, поскольку при прогнившем и коррумпированном режиме Второй империи искусство превратилось лишь в развлечение для состоятельных людей — дожили! 29 мая Курбе, в свою очередь, устроил вернисаж собственных полотен в павильоне, возведённом на площади Альма. На выставке Мане на почётном месте красовалось её название, придуманное Золя: «Новое слово в живописи: Эдуар Мане».
Всемирная выставка 1867 года действительно собрала множество народа. Люди приходили посмотреть на последние достижения науки и привезённые из дальних стран диковинки, а по дороге останавливались поглазеть на картины. Мать Сезанна решила воспользоваться этим поводом, чтобы тоже приехать в Париж; заодно она собиралась посмотреть, как там живёт её сын. В начале июня Поль вместе с ней вернулся в Экс.
Ему хотелось поработать в уединении. Он заперся в Жа де Буффан, ни с кем не виделся, писал свои картины. За окном стояло лето с изнуряющей жарой и оглушительным треском цикад, лето, заставляющее природу замирать в изнеможении. Сезанн исступлённо писал акварели, которые приводили в восторг Мариона, поскольку сияли «потрясающими красками и производили удивительное впечатление, совершенно неожиданное для акварели». Почему не остаться навсегда в Эксе, уединившись в сонной тиши Жа де Буффан, превратившись в машину по производству картин — по примеру Шатобриана, именовавшего себя машиной по производству книг, — и отказавшись от всего на свете: от успеха, от общества? Своим редким посетителям, в том числе и Мариусу Ру, которого Золя, беспокоившийся за друга, попросил навестить Поля, он казался каким-то безучастным, погружённым в себя. На все вопросы отвечал машинально и равнодушно, не отвлекаясь от своих мыслей. Он даже отказался от поездки в Париж, куда планировал отправиться в августе, чтобы посетить выставки Курбе и Мане. Он лихорадочно писал новый вариант «Увертюры к “Тангейзеру”». Эта тема не давала ему покоя, он словно стремился выразить через неё себя, показать раздиравшие его душу противоречивые чувства.
В начале сентября Золя заглянул в Экс по дороге в Марсель, где он должен был присутствовать на премьере театральной постановки своих «Марсельских тайн» — вернее, на их провале, поскольку это был именно провал. Пьеса получилась вялой, публика её освистала. Золя был в ярости. Задерживаться в Провансе не было никакого смысла. 11 сентября Сезанн и Золя поездом отбыли в Париж.
ГОРТЕНЗИЯ
В декабре 1867 года Золя выпустил в свет роман «Тереза Ракен», который вначале назывался «Брак по любви». Пресса крайне негативно приняла это произведение. «Фигаро» писала: «Лужа грязи и крови… Г-н Золя видит женщину такой же, какой её изображает на своих картинах г-н Мане: цвет грязи, слегка разбавленный розовым». Откуда такая ненависть? Правящему классу, строившему новый мир, в котором с избытком хватало гнусности и уродства, не нравилось видеть их отражение в зеркале искусства. Золя был крайне удручён. Ему не было жизни без его книг. Он работал до изнурения, но чего ради? Успеха всё не было, зато были бесконечные газетные статьи, которые он писал ради пропитания и которые ничего, кроме тошноты, у него не вызывали, причём чем дальше, тем больше. Сезанн посмеивался над страданиями друга. Стоит ли лезть из кожи вон, чтобы понравиться этому быдлу? Искусство, будущее — только это имеет значение. Поль постоянно куда-то исчезал, никто даже не знал, где он теперь живёт. На улице Ботрейи? Или Шеврез? Или Вожирар? А может, Нотр-Дам-де-Шан? Он скакал с места на место, снедаемый другим, более жестоким страхом, страхом бессилия, словно дорога, на которую он ступил — никому не ведомая, не имевшая никаких указателей — могла завести его в бесплодную пустыню. В эти месяцы безумных метаний чаще всего рядом с Сезанном оказывался Филипп Солари. Солари обладал очень важным свойством — он спокойно воспринимал перепады настроения Поля и его пренебрежение бытовыми удобствами. Оба они жили на грани нищеты, за несколько дней спускали своё месячное пособие, а потом питались одним лишь хлебом, который макали в оливковое масло. Солари в тот момент работал над статуей негра Сципиона — натурщика из академии Сюиса. Золя очень хотел показать этот шедевр Мане, снизошедшему до визита в скромную мастерскую Сезанна и Солари. Поскольку там царил жуткий холод, Солари развёл в печке огонь: под действием тепла глина, из которой он ваял свою статую, начала плавиться, и символ «Войны за независимость», как он назвал своё творение, попросту рухнул на пол. Так что вместо статуи стоящего во весь рост негра Солари представит на Салон статую негра спящего, и жюри допустит её к участию в выставке.
Допустит вместе с работами Мане, Моне, Писсарро, Сислея, Ренуара, Базиля — в общем, всех. Всех, кроме Сезанна. Его «Увертюру к “Тангейзеру”», вторую её версию, жюри отклонило. «Как обычно», следовало бы тут сказать. Такая ненависть к Сезанну начала вызывать тревогу. Она наводила даже на мысль о своего рода каббалистике[109], этакой борьбе с символом веры, ибо имя Сезанна уже было на слуху, его знали не только в узком кругу художников, но и за его пределами. Неужто они так и будут из года в год держать его в стороне от Салона, низведя до уровня записного неудачника? Его друг Марион выразил свои опасения в письме Генриху Морштатту: «Современная реалистическая живопись как никогда гонима официальными властями, так что Сезанну ещё долго не удастся выставлять свои картины среди творений признанных ими художников. Его имя уже слишком хорошо известно, равно как хорошо известны его революционные взгляды на живопись, чтобы заседающие в жюри художники сделали ему хоть какое-то снисхождение. Я восторгаюсь твёрдостью и хладнокровием Поля, написавшего мне: “Ничего, потомки воздадут им за меня сторицей!”»[110].
Между тем жюри решило продемонстрировать свой мирный настрой. Живопись молодых художников оказалась довольно широко представленной на последнем Салоне. Мане торжествовал, к великому сожалению Ньеверкерке и всей старой академической гвардии. Золя не упустил шанса приобщиться к успеху своих друзей. Ведь, в конце концов, он тоже внёс в него свою лепту. «Л’Эвенман иллюстре» заказала ему серию статей о выставке. Его отчёты о ней были довольно осторожными: сдержанно похвалив друзей, он вновь обошёл молчанием провал Сезанна. Молодому Золя ещё недоставало смелости маститого писателя, который не побоится позора и проклятий, обрушившихся на его голову в связи с делом Дрейфуса[111]. Конечно, Сезанн был ему очень близок, и эта близость его ослепляла. Поль не ждал от друга признания его заслуг, как не ждал окончания этой серии из семи статей. Он вообще больше ничего не ждал. 16 мая 1868 года он отбыл в Экс, «подальше от тех, кто работает лишь на потребу обывателям»[112].
* * *
Сезанна надо читать. У него прекрасный слог. О своём одиночестве он говорит просто, откровенно и без пафоса, как, например, в письме Нуме Косту, отправленном в июле 1868 года: «Не знаю, живу ли я реальностью или только воспоминаниями, но мысль моя постоянно крутится. Я люблю бродить в одиночестве и как-то дошёл до плотины и до Сент-Антонена. Я заночевал там на мельнице, её хозяева оказали мне гостеприимство, угостили вином и уложили спать на сеновале. Всё это напомнило мне наши попытки подняться на гору. Неужели мы никогда больше не повторим их? Вот они, превратности судьбы; как же нас разбросало, трудно даже представить себе, что мы могли бы прямо сейчас вновь оказаться втроём и с нашим псом там, где были всего несколько лет назад. У меня здесь нет никаких развлечений, только семья да газета “Лe Сьекль”, из которой я черпаю кое-какие новости. Один я редко выбираюсь в кафе. И всё же надежда не покидает меня»[113].
Что касается его друзей-эксовцев, то на их счёт у Сезанна не осталось никаких иллюзий: «Ты доставил мне истинное удовольствие своим письмом, прервав спячку, в которой все мы пребываем. Наш поход на гору Сент-Виктуар летом пришлось отменить из-за сильной жары, а в октябре из-за дождей. Отсюда ты можешь сделать вывод, как разленились и разнежились наши приятели». А его эксские коллеги-художники? «Что взять с этих зобастых? Папаша Ливе почти пять лет ваяет барельеф площадью в один метр и всё ещё не продвинулся дальше глаза святого»[114].
Сам же Сезанн не сидит сложа руки. Пишет пейзаж — берега реки Арк. Для предстоящего Салона. А вдруг? Марион не перестаёт восхищаться им: «Сезанн как всегда упорно работает, изо всех сил стараясь обуздать свой темперамент, подчинить его строгим правилам. Если он добьётся своей цели, то вскоре мы сможем увидеть очень сильные и достойные восхищения произведения».
Из-за долгого пребывания в одиночестве Поль стал опасаться, что может разучиться жить среди людей и совершенно одичать. Видимо, пришло время возвращаться в Париж.
Теперь он именно «возвращался» в Париж. Этот город стал для него своим наравне с Эксом, хотя и никогда не встречал его с распростёртыми объятиями, что ещё мягко сказано. Эмиля Золя он нашёл там весьма озабоченным и обеспокоенным. Тот не выпускал из рук пера и только что закончил свой новый роман-фельетон «Мадлен Фера». Этой книгой он начал серию произведений, иллюстрирующих разные «научные» теории, по большей части весьма надуманные. В романе шла речь о «влиянии первого сексуального опыта на все последующие»: согласно этой теории, женщину якобы всю жизнь влечёт к её первому любовнику, она словно носит на своём теле выжженное им клеймо. Этот вздор, родившийся в изобретательной голове какого-то учёного-мо-ралиста — их видимо-невидимо развелось в то время, и занимались они «научным обоснованием» губительных психологических последствий таких явлений, как, например, мастурбация или адюльтер, — был проиллюстрирован историей, в которой изощрённые умы могли усмотреть намёк на историю отношений Сезанна, Золя и Габриеллы. Роман вызвал очередной скандал и протесты возмущённых читателей, которые сочли его непристойным: по постановлению суда газета, из номера в номер печатавшая «Мадлен Фера», была вынуждена прекратить публикацию. А Золя уже вынашивал следующий грандиозный проект: он напишет историю своего времени, создаст широкое социальное полотно, сравнимое с «Человеческой комедией» Бальзака[115]. Он всё расскажет об этой подлой эпохе, расскажет о людях, с которыми знаком, покажет жизнь всех слоёв общества — станет очевидцем и гласом своего времени. Он напишет о Сезанне, об «ужасной трагедии незаурядного ума, пожирающего самого себя». Ещё только обдумывая свой проект, Золя уже точно знал, что и как делать. Он каждый день подолгу просиживал в Императорской библиотеке, штудируя тома по психологии и истории, и уже видел Сезанна героем одного из своих романов, посвящённого проблемам искусства. Даже Луи Огюсту нашлось у него применение: Золя позаимствовал у него целый ряд черт, которыми наделил Франсуа Муре, героя четвёртого романа этой серии, названного им «Завоевание Пласса-на»: «Надо взять типаж отца С… насмешника и республиканца, холодного, расчётливого, прижимистого буржуа; показать внутреннее убранство его дома; он отказывает жене в роскоши и т. д. Кроме всего прочего, он большой любитель пофилософствовать; сидя на своих деньгах, высмеивает всё и вся»[116].
Сезанн даже не подозревал о том, что замышляет Золя. Он работал. Писал натюрморты. Рисовал не менявшиеся и неподвижные предметы, которые позволяли ему сдерживать свою порывистость, свою необузданность, свой «романтизм», свою «дурацкую» манеру и заниматься только техникой живописи. 1869 год стал в этом плане поворотным для него. «Чёрные часы» и «Натюрморт с чайником» свидетельствуют о его обращении к классическим сюжетам, об использовании обыденных предметов, о его тяготении к Мане, а ещё больше — к Шардену[117], чьи милые, безыскусные картины он видел в Лувре и был потрясен необыкновенной глубиной трактовки образов. Если «Чёрные часы» Сезанна ещё хранят на себе следы бурной, переменчивой и «романтической» натуры, то «Натюрморт с чайником» — это уже картинка скромного быта бедного художника: чайник, яйца, лук. И слева — отдельно — яблоко, то самое яблоко, «которое прибыло издалека», в этом нет никаких сомнений. Все предметы в жёлтых тонах на сером фоне, а ещё белая скатерть или салфетка, эта «белоснежная скатерть», которую Сезанн давно мечтал нарисовать. Послушаем Рильке[118]:
«Его натюрморты чудесным образом сосредоточены на себе самих. Во-первых, белая салфетка, которую так любят использовать в натюрмортах: именно она совершенно удивительным образом задаёт композиции основной тон; затем расставленные на ней предметы — каждый из них изо всех сил старается показать себя во всей красе»[119].
Натюрморт — это квинтэссенция живописи; впрочем, почему его называют «мёртвой природой»?[120]Английское still life — замершая жизнь — и звучит приятнее, и к истине ближе. Натюрморт в творчестве Сезанна имеет то же значение, что квартет в творчестве Бетховена[121]: это самое главное, это суть вещей и поиск формы без фиоритур[122]и второстепенных деталей, ну, или с лёгким намёком на них. С замиранием сердца он преподносит «Чёрные часы» Золя. Тот едва удостаивает подарок взглядом. Он потерял интерес к живописи, а Сезанн для него всего лишь неудачник.
Но откуда у Поля взялась эта мудрость, это несвойственное ему ранее терпение, эта дань уважения столь любимым им великим мастерам? А настроение изменилось, сердце забилось чаще. В начале 1869 года он познакомился с некой молодой особой — на самом деле она была одной из его натурщиц, звали её Гортензией Фике. Эта девятнадцатилетняя блондинка крупного телосложения, довольно красивая и застенчивая, была родом из департамента Юра. Она рано потеряла мать, зарабатывала на жизнь, трудясь брошюровщицей, а для пополнения своего скудного бюджета позировала художникам. Сезанн пленился её красотой? Влюбился? Эта девица со спокойным нравом и податливым телом, эта идеальная модель, способная часами оставаться без движения, видимо, как нельзя лучше соответствовала его беспокойной натуре с неизбывным страхом перед той загадкой, коей была для него женщина. Да и время пришло. Сезанну уже было 30 лет. Целомудренный, не в меру стыдливый, снедаемый желаниями, доводившими его до головокружений, Поль ещё толком не познал, что такое любовь, хотя время от времени, видимо, пользовался услугами проституток. Гортензия, которая вскоре стала его любовницей, по первости внесла в его жизнь столь необходимое ему равновесие, умерившее его мучения и его чувственность, а также направившее его творческие искания в более спокойное русло. Конечно же это не было великой любовью и никогда ею не стало. Сезанн не отличался сентиментальностью и не был искушённым любовником, но его встреча с Гортензией вдохнула в него новые силы и принесла успокоение. Как развивались их отношения сразу после того, как завязались, почти неизвестно. Сопровождала ли Гортензия Поля в его поездке, которую в апреле 1869 года он совершил в Эстак, где написал акварель «Заводы в Эстаке»? Не исключено, поскольку Эстак всегда был для Поля любимым убежищем, тем местом, где можно было относительно спокойно пожить вдали от всевидящего ока Луи Огюста.
Словно прощаясь со своими романтическими химерами и эротическими мечтами, буквально за несколько часов Сезанн пишет свою «Современную Олимпию» — карикатуру на «Олимпию» Мане, изображая на этой картине самого себя, со спины: массивный и бородатый, он загляделся на свернувшуюся калачиком на кровати одалиску, а за ними обоими наблюдает чернокожая служанка с обнажённым бюстом, поднимающая какой-то плохо различимый предмет. Эту работу нельзя отнести к лучшим произведениям Сезанна, его Олимпия 1873 года будет совсем другой, сходной по духу с «Наной»[123]. Но Сезанн почувствовал себя свободным. Когда при встрече Мане спросил, что он готовит к Салону 1870 года, то услышал в ответ: «Горшок дерьма». Итак, теми самыми «горшками дерьма», что он отправил на Салон в тот год, стали «Портрет Ахилла Амперера» и одно ню. Как всегда, Поль лично привёз свои полотна во Дворец промышленности, in extremis[124], 20 марта. Собравшаяся, как обычно, толпа устроила «этому психу» издевательскую овацию. Карикатурист Шток сделал пародии на картины Сезанна — а значит, они его задели за живое, — сопроводив следующим комментарием: «Художники и критики, находившиеся во Дворце промышленности 20 марта сего года, в последний день приёма картин, запомнили овации, которыми были встречены две картины нового жанра». Он получил от Сезанна достойный ответ: «Да, дорогой г-н Шток, я пишу свои картины, как вижу, как чувствую, а чувствую я очень сильно. Они [Курбе, Мане, Моне] тоже чувствуют и видят, как я, но они не смеют… Они пишут картины в духе Салона. Я же смею, г-н Шток, смею. Мне хватает смелости иметь собственные взгляды. Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним»[125].
В извечной борьбе власти — этих «скопцов», представлявших официальное искусство, — и реальной силы верх начинала брать сила, его сила. Теперь Сезанн уже знал, пусть и интуитивно, что он на правильном пути, что он совершенствует свой собственный, неповторимый стиль в живописи, что его признание как художника не за горами, ибо пришло время найти в искусстве замену религиозной тематике и перевернуть мир, придав ему новые формы.
Салон 1870 года открылся в очень тревожный момент. Режим Второй империи находился на последнем издыхании, чему поспособствовала не только неудачная Мексиканская экспедиция[126], но ещё и проигранный плебисцит в мае 1870 года[127]. Угроза войны нарастала, на сей раз с Пруссией. 31 мая Золя, обеспокоенный последними событиями, узаконил свои отношения с красавицей Габриеллой Меле, зарегистрировав с ней брак. В качестве свидетелей он пригласил Солари, Ру, Алексиса и Сезанна. Их дружба, несмотря на превратности бытия, по-прежнему оставалась крепкой. По странному стечению обстоятельств буквально накануне свадьбы Золя получил письмо от журналиста Теодора Дюре, писавшего обзорные статьи о Салоне в газете «Электёр либр». Тот просил устроить ему встречу с Сезанном, о котором Золя рассказывал ему как о «весьма эксцентричном художнике из Экса». Золя отказался сообщить журналисту адрес Сезанна: «Я не могу дать вам адрес художника, о котором вы меня спрашиваете. Он ведёт уединённый образ жизни, у него сейчас период исканий. И я считаю, что он поступает абсолютно правильно, никого не пуская в свою мастерскую. Дождитесь момента, когда он найдёт себя».
Поступок доброго друга… Напрашивается вопрос: действительно ли Золя простил Сезанну его «клеймо», оставленное Габриелле?..
ВДАЛИ ОТ ВОЙНЫ
Франция объявила войну Пруссии. Стареющий, лишённый толковых советников Наполеон III попал в ловушку, в которую его подтолкнула Эмсская депеша[128]. Но невозможно словно по мановению волшебной палочки в один миг переключиться с весёлой музыки Оффенбаха и его забавных опереточных героев в мундирах на реальную мобилизацию. В стране царил хаос. Она не была готова к войне. В армию брали кого придётся, в штабах недоставало карт, генералы не могли разыскать подчинённые им воинские части. Из-за нехватки оружия новобранцы проходили военную подготовку с палками от мётел в руках вместо ружей. Продолжение всем известно: французы не выдержали натиска хорошо организованной прусской армии и проиграли битву под Седаном, за которой последовали осада Парижа и страшный голод, вынудивший парижан даже охотиться на крыс. А впереди ещё были две мировые войны.
Сезанна всё это никак не затронуло. «Во время войны, — простодушно признавался он, — я много работал в Эстаке на натуре. Делил своё время между пейзажами и работой в мастерской»[129]. И действительно, при первых же пушечных залпах он тайно бежал с Гортензией в Эстак. Там они поселились в доме, который снимала мать Поля на площади д’Эглиз. Сезанн посвятил мать в новые обстоятельства своей жизни, но лишь её одну. Узнай обо всём этом Луи Огюст, он точно пришёл бы в ярость. Одному Богу известно, на что он был способен. Правда, говорят, что сам он тоже когда-то жил во грехе. Но он — это он, а его сын — совсем другое дело. Какой-то художник. И Гортензия его — натурщица, одна из тех женщин, что обнажаются перед похотливыми мазилами. Сам-то он честный коммерсант, и пару себе нашёл в своей среде — порядочную женщину, с которой в конце концов вступил в законный брак. А эта девица… Наверное, только и думает, как бы пустить по ветру его состояние! И немалое, заметьте, состояние. Луи Огюст недавно отошёл от дел. Он скопил столько денег, что их с лихвой должно хватить лет на триста-четыреста. Ему всего 72 года. Впереди у него ещё 15 лет жизни, в течение которых он будет самозабвенно отравлять существование своему единственному сыну. Но эти годы не будут потрачены впустую…
Казалось, Сезанн совсем не беспокоится по поводу нависшей над ним двойной опасности. Во-первых, Луи Огюст мог прознать про его связь с Гортензией, а во-вторых, его могли схватить и отправить на фронт. Думается, что первая опасность была для него страшнее второй. В Эстаке, похоже, никто не отдавал себе отчёта в том, что Франция объявила войну Пруссии. Мобилизация в Провансе была организована из рук вон плохо, так что уклоняющиеся от призыва могли особо не беспокоиться.
Но далеко не все друзья Сезанна чувствуют себя так же спокойно, как он. Моне уехал в Англию. Спасаясь от прусского нашествия, вскоре к нему присоединится Писсарро. Мане служит офицером в действующей армии. Ренуар обретается где-то на юго-западе Франции, то ли в Бордо, то ли в Тарбе. Что же до Золя, то он был освобождён от воинской повинности из-за плохого зрения. В начале сентября, когда после разгрома под Седаном в Париже провозгласили республику, ветры перемен долетели и до Экса. Там получили депешу о падении империи. Республиканцы немедленно ринулись в городскую ратушу, разогнали прежний муниципальный совет и сокрушили всё вокруг: досталось картинам, статуям и другим атрибутам свергнутого режима. Вскоре были избраны новые члены муниципалитета, среди которых оказались не только вернувшиеся из Парижа Байль и Валабрег, но и Луи Огюст! Его назначили ответственным за городские финансы, но ни на одном заседании совета он так и не присутствовал…
Вскоре в Эстаке объявился Золя в сопровождении матери и Габриеллы. Сезанн устроил им радостный приём, но Золя был мрачен. Им пришлось бежать из Парижа. Габриелла была сильно напугана. Дела их шли из рук вон плохо. Публикацию романа-фельетона «Карьера Ругонов» прекратили. Месяц назад Золя чуть было не оказался в тюрьме за статью с резкой критикой империи. К счастью, режим Наполеона III пал. Сезанн спокойно слушал эти рассказы. Каждое утро он отправлялся на пленэр, а возвращаясь вечером домой, наслаждался прохладой и любовался закатом солнца в Марсельской бухте. Золя нервничал. У него не было больше ни гроша. Приходившие из Парижа новости не радовали. Пруссаки заняли город. Можно ли будет когда-нибудь вернуться туда? Большой вопрос. Будучи не в состоянии сидеть на одном месте, Золя переезжает из Эстака в Марсель. Там он связывается с Арно, который когда-то печатал его «Марсельские тайны», собирает вокруг себя кое-кого из прежних друзей, в том числе Валабрега, и начинает издавать ежедневную газетёнку. Он готов заниматься чем угодно, лишь бы не сидеть без дела.
В Париже молодая республика борется за своё существование. Гамбетта[130]предпринимает полёт на воздушном шаре, чтобы организовать защиту отечества. Ему удаётся поставить под ружьё около полумиллиона человек. Весь север Франции превращается в одно огромное поле боя. Даже в Эксе, где никогда не видели ни одного пруссака, патриотический порыв сподвигнул муниципальный совет обратиться к массам с призывом подняться на защиту Родины — благородное начинание, попахивающее тартаренством[131]и не возымевшее никакого действия. 18 ноября Сезанна, никого ни о чём не просившего и никуда не стремившегося, избрали главой комиссии, в ведении которой находилась Муниципальная школа рисования. На заседаниях этой комиссии его тоже никто никогда не увидит. «Это всё для зобастых». Таков Сезанн, ему было с кого брать пример: революционер в живописи и абсолютно аполитичный человек в жизни. Социальные потрясения — не его стезя, а тем более разные советы и комиссии. В семействе Сезанн исполнение гражданского долга значилось отнюдь не на первом месте. Женщины занимались благотворительностью, и этого было достаточно.
Сезанн писал портреты и натюрморты, а Золя в это время продолжал развивать бурную деятельность. Его прожекты на поприще журналистики провалились, и теперь он загорелся довольно странной идеей получить назначение на пост супрефекта Экса. Знать бы только, к кому обратиться по этому поводу. В городской администрации, как и в армии, царила полная неразбериха. Золя отправляется в Бордо, где временно обосновалось бежавшее от наступающих пруссаков правительство. Эмиль ходит из одного кабинета в другой, пока не встречает знакомого министра. Он становится его секретарём и пытается опять гнуть свою линию. Не надо ждать окончания войны, надо уже сейчас брать быка за рога. Республика — вот он, их звёздный час! Разве мало они потрудились ради её установления?
Но дела по-прежнему плохи. 5 декабря началась осада Парижа. На головы голодающих парижан посыпались снаряды, а тут ещё и холода наступили. Зима выдалась на редкость суровой. Морозы крепчали, а запасы дров и угля иссякли, как и запасы продовольствия. В ту холодную зиму даже в Провансе вдруг выпал снег. Однажды у дверей Жаде Буффан появились жандармы. Поль постоянно мотался между Эксом и Эстаком, чтобы усыпить возможные подозрения Луи Огюста, поэтому в тот день в Жа его не оказалось. Госпожа Сезанн открыла двери и недоумённо пожала плечами. «Он уехал отсюда несколько дней назад, — сообщила она. — Если он появится, я дам вам знать». Жандармы особо не усердствовали. Плохая погода оказалась союзницей Поля. Поди найди кого-нибудь, когда все дороги занесены снегом… Хотя задержать Поля было проще простого, он даже не пытался скрываться. Он писал свои картины. Эстак дарил ему бесконечное разнообразие видов. В скудном зимнем свете мерцала морская бухта. Белые холмы Марселя вырисовывались вдали, меняя свой облик при малейшем дуновении ветра, при малейшем движении воздуха. А вокруг деревни к услугам художника был горный пейзаж со скалами и лощинами, с соснами в тёмно-зелёной хвое, растущими прямо на камнях. Были там даже дымящие заводские трубы — этакая дань современности, нарушающая доисторический ландшафт. Сезанн работал. Скалы, деревья, небо, необозримый горизонт — что с ним могло тут произойти? Случившаяся в начале 1871 года оттепель вдохновила его на создание картины «Таяние снега в Эстаке»: под чёрным небом расползаются грязные снежные лохмотья, на которые отбрасывает блик красная крыша стоящего поодаль дома. Картина получилась резкой, мощной, пусть и не совсем удачной с точки зрения последовательного реалиста: отдельные элементы существовали на ней как бы сами по себе. Её внутренняя мощь диссонировала со статичностью пейзажа. Сезанн пока ещё не смог изжить свой романтизм или, как напишет Золя в своём «Творчестве», «гангрену романтизма».
Двадцать шестого февраля Франко-прусская война завершилась губительным для Франции Версальским договором. В Париже установилось междувластие, вылившееся в провозглашение 26 марта Парижской коммуны. В течение двух месяцев коммунары и версальское правительство будут биться друг с другом не на жизнь, а на смерть. Теперь осаду Парижа организовало правительство. Благородный, победный, романтический, утопический эксперимент под названием «Парижская коммуна» закончится гражданской войной. В своём убежище в Круассе под Руаном Флобер недовольно брюзжал в письме Жорж Санд от 30 апреля: «Что касается Коммуны, которая хрипит в агонии, то это последняя отрыжка Средневековья. Только последняя ли? Будем надеяться! […] Всё это безумие есть результат несусветной глупости»[132]. А Гюго после восемнадцати лет изгнания возвращается в Париж. Всеми признанный поэт, великий ум, спустившийся с Олимпа Зевс пишет «Ужасный год». Ему тоже не удастся предотвратить трагедию: кровь коммунаров зальёт парижские мостовые. Вернувшийся в столицу Золя угодил в самый водоворот трагических событий и едва не лишился жизни. Вначале его арестовали коммунары, затем сторонники правительства, в третий раз ему чудом удалось избежать тюрьмы, куда его собирались бросить в качестве заложника. Бежав из Парижа в Боньер, он решил переждать там тревожные времена. На конец мая пришёлся финальный акт трагедии — «кровавая неделя», бойня, которую преданные правительству Тьера[133]войска устроили коммунарам. Парижскую коммуну утопили в крови.