– Не надо, не кисни. Ты чего? Смотри, «Кому на Руси жить хорошо», русский народ во всей красе, йо-хо-хо и бутылка водки… Когда потом посмотрим вблизи? Мартиш, ну не надо. Чего тебе мои одноклассницы? Им бы подиум, а под боком одна школа. Им бы в Твин Пикс, а живут в заду планеты. Им бы…
Это моё чувство, и оно искреннее. Глупое, неуклюжее, детское: гадкий утёнок, туалетный утёнок. Как его ни зови, это моё чувство, оно – вся я. Тянусь к другому человеку, тяну себя в разные стороны (разорваться и пропасть, чтобы пропасть между нами исчезла). Это моё чувство. Мне стыдно за него, я предпочла бы им не быть. Мне стыдно перед собой, но больше перед Марком. Я сестра ему. Я сестра его. Я ему. Я его. Я хочу умереть.
– Тебе бы первую красотку, а не сестру с маньячной наклонностью, – подняла-таки лицо вверх.
– Первая красотка, да ещё и с маньячной наклонностью – моя сестра, – переформулировал, усмехнувшись. Убрал мне прядь за ухо. – И что?
В животе разлилась лампада. Я задержала взгляд на плече Марка и мельком увидела, что за ним. На нас уставился весь класс.
– То, что не сидел бы ты так лучше, когда вокруг кто-то есть, – сменила тему. – Вон, к Алине садись. Или к Хельге. Она на тебя, как мышь на сыр, пялилась.
– Хельга. Скажешь тоже, – закатил глаза, и не думая слезать с парты. Звонок заставил. Слезть. Не знаю, насчёт подумать. Ему виднее.
– Ничего себе у тебя братик, – присвистнула Эля, проводив его взглядом. Столкнулись на выходе. – Как его зовут?
– Марк, – уронила я как можно равнодушнее. Поставила учебник. Открыла тетрадку географии, спрятала под неё планшет. Достала наушники, чтобы незаметно протянуть под волосы.
– Познакомишь? – спросила рыжая. Я подумала про день святого Патрика, счастливый клевер, танцы в листьях. Под футболкой орала баньши. Даша подошла и села на свой стул.
– Как-нибудь, – отмазалась я. Вплыла учительница. С мелкими, завитыми чертами, полная, в пышной причёске и костюме-тройке. Всё стало сном.
Я посмотрела видео в интернете. О девочке по имени Юля. О девочке, которой больно жить. С неё слезала кожа, когда до неё дотрагивались. Тонкая, как у бабочек. Я провела ладонью по предплечью. Родинки остались на своих местах. Я посмотрела вокруг. Люди носили одежду, не думая, как она на них сидит. Я впустила в себя ощущение. Мне стало больно даже дышать. Я вспомнила о чуме. О сибирской язве. О проказе. О пляске святого Витта. О плясках в баре, с разбитой жизнью. Всё это навалилось на меня одной волной. Я пыталась закрыться, но волна оказалась сильнее. Я опустила голову к парте и дышала, чтобы не задохнуться. На лбу и шее выступил пот.
– Оболенская, – провозгласила географичка. – Давай проверим, чему вас учат на Неве. К доске. – От доски (над морем, с пиратского судна) меня спас звонок.
тетрадный листок с инструкцией:
Если бы добрый волшебник предложил вам исправить ошибку, ту самую, после которой вся жизнь пошла наперекосяк, как бы вы скрутили петлю в материнской утробе? Предлагаю проверенный метод (научил отец). Называется «спецназовский узел». Кожа ремня должна быть мягкой, истёртой, но крепкой. Кладёте ремень лицевой стороной вниз, один из концов (где дырочки) сворачиваете пополам, нутром наружу. Получившуюся петлю заправляете в пряжку. Если потянуть за хвост, оставшийся край, узел без ножа не расцепишь. На здоровье.
«Папа уже мёртв, – писала я, – но пока об этом не знает».
«Брат когда-нибудь кинет меня ради одной из них, – писала я. – Надо помнить, что он говорил. Если его нет рядом, на тебя напали, и у тебя есть нож, выбери точку: горло или солнечное сплетение. Бей прямо туда. Его нет рядом. Опасность всё ближе. Она безлика и неуязвима для лезвий».
– Оболенская, – вмешалась математичка, – может, ты расскажешь основные понятия многочлена? Записки положи сюда, на стол, после урока заберёшь.
Блокнот ушёл в сумку. Понятия я ей объяснила.
– …а теперь я дам вам примеры, первая пятёрка решивших получит соответствующую оценку, шустрее достаём ручки и включаем мозги…
Я убежала первой. Дождь врезал пощёчину земле, разомлевшей под ласками солнца. Охранник за лишней партой, как яйца, высиживал геморрой.
– Не дёргайся, – сказал Марк (с Таней, без свиты). – Я вызвал такси.
Жжёная резина
Это случилось в тот же день, ближе к вечеру.
Один фонарь на всю улицу, и тот мигает.
Мы, вдвоём с Марком, отправились куда ни попадя, по темнеющим переулкам. Я надела грубые резиновые сапоги и болоньевую куртку. Под подошвами хлюпала грязь. Свет срывался. Небо засыпало звёзды чернозёмом, закопало в глине туч. Тропинки язвились ямами. Бугрились кочками. Из-за дощатых изгородей лаяли псы. Петухи ругались. Шиферные крыши почти смыкались, но не дотягивались друг до друга.
– Давай заблудимся, – предложил брат. С компасом и навигатором в кармане.
От обеих сторон дороги, перпендикулярно – расходились узкие переулки сельских домов, как шерстяным свитером, запряженных нитями темноты. Кривозубые шеренги. Рядовые солдаты без ориентиров, группы крови на рукаве. Мы шли по тонкой полоске земли между проезжей частью и жухлыми газонами у ворот, метрах в двадцати от жизни (в окнах горели внимательные жёлтые лампы), и, не сговариваясь, свернули в один из переулков. Жестяная табличка «пер. Лесной» держалась на честном слове. Лужи приходилось огибать по каменистым бродам. Видимо, здесь обитала беднота. Из некоторых труб валил дым. Иногда попадались целиком заброшенные участки. Крапива и полынь.
– Темно, хоть глаз выколи, хоть кому-нибудь, особой разницы не заметишь, – сказал Марк. – Где-нибудь на заброшке можно переночевать.
– Можно и жить остаться, – добавила я.
– Вообрази... – он посмотрел вверх, на луну, которой не было видно, – вообрази землю после катастрофы. У тебя ничего нет. Даже имени. Паспортные базы стёрты. Ты идёшь среди дымящихся обломков. В клубах дыма. Небо – чёрное, но, день или ночь, нельзя понять, часов нет, а темно круглосуточно. И вдруг ты замечаешь, да, на обочине – последнего выжившего вместе с тобой. Девушку в белом платье, которая курит последнюю на планете сигарету. Она поворачивается. И тебе уже наплевать, как тебя зовут, и есть ли что-то ещё. Ты видишь одно: насколько она прекрасна.
Глянул на меня. Мне захотелось, чтобы так он глядел на меня, а не на неё, в фантазии.
– С лицом в копоти? – поддела его. – В рванье?
– Пол-лица у ней отобрал ожог. Я стою, как пень, наповал сражён, – неизвестно, откуда взял, но мне понравилось.
И тут я почувствовала слежку. Чьи-то глаза наблюдали за нами. Глаза без тел, глаза темноты. Марк обнаружил их, когда они приблизились. У говорящего – кухонный тесак с ржавым лезвием.
– Деньги, телефоны, всё ценное на землю, – тявкнул чернявый парнишка, – и без глупостей! – Крючковатый нос. Вздёрнутая верхняя губа. Фальцет до ломки. За его спиной стоял ещё один. Немногим старше, такой же тощий. Беспризорники. Оборванные, от одежды разит ацетоном и бензином. Быстрее, чем кто-то дёрнулся, брат выхватил из кармана отцов травмат. Пальнул в землю. Шаг вперёд, меня – за спину.
– Следующий в живот, а стреляю я хорошо. – Учился в тире. Игрушки мне выигрывал. Я смотрела на малолетних грабителей. Пальцы сами нащупывали на ремне деревянную рукоять, отцова же, охотничьего ножа. Вся, как этот нож.
Действие развернулось со счётом на секунды, и неизвестно, чем бы кончилось, не расколись вдребезги стекло в одном из близлежащих домов. Я завизжала.
– Мы не дадим им вот так уйти! Они стуканут! – гаркнул старший. Носатый рванулся впёред (видимо, хотел заткнуть рот), но остановился, налетев на невидимую стену: выстрел в ногу. Грохнулся оземь.
– Хватит! – смутно знакомый голос. Из дома с расколотым стеклом выскочила девочка. – Ребята, они свои, Марта, не кричи ты так, бога ради, ментов только для полного счастья тут не хватает. – Лучшая ученица параллели, Даша Ранина, подбежала к раненому орлу. Тот поднялся без помощи. Выругался. По касательной задело. Кость цела. – Они не стуканут, не бойтесь, – сказала Даша. – Марта моя одноклассница. Марк её брат. Ничего, Серый. Жив и ладно.
Марк не спешил убирать травмат. Взяли, называется, на всякий случай. Вот он и случай. Вот он и всякий.
– Романтики большой дороги, – усмехнулся, с нервецой. Поднял брови, глядя вниз. Мой язык приклеился к гортани. Нащупала языком нёбо. Барханы песка.
– Нож – не первое, что человек должен видеть при знакомстве, – сказала я, обращаясь к Марку.
– Да, нож лучше, при знакомстве, видеть последним, – ответил он для всех.
– Ну и однокласснички, – процедил названный Серый, отряхиваясь. Если учесть возраст его парки, она неплохо сохранилась, но… пятном больше, пятном меньше. Залаяла собака. Парой домов вперёд вспыхнуло окно.
– Нечего напролом грабить, бестолочь, – объявила Даша. – Учишь их, учишь, как об стенку горох. Смотри, у кого есть, смотри, кому не надо, смотри, от кого не убудет. Базары для чего? Нет ведь: ночью, у самого дома. Да ещё и не тех, кого надо… – Голубые джинсы. Вязаный, в ромбик, свитер со снеговиком.
– Дашка, – смуглый Сергей матерился через слово. – Давай в хату зайдём, а то дед Семён опять мусоров вызовет, оно нам надо? – второй паренёк молча косился на нас. Веки заплыли, как у алкаша. Нос вплюснут в щёки.
– Нечего им на это смотреть! – вскипела Ранина. – Хватит и нас с вами!
– Дашка, пожалуйста! – вставил другой, – он уже идёт, вдоль дворов точно прочешет, – сжевал фразу, как очистки прошлогодней картошки, жёсткие и липнущие к зубам.
– Ладно, пошли, – согласилась она, когда свет переместился на крыльцо. – Старый хрыч только о том и печётся, что спать ему, видите ли, мешают, – мы миновали покосившуюся калитку. Брат последовал за неизвестной девчонкой, кого видел один раз, и то со мной, не для девчонки, и не для меня даже. Ради интереса. – Хоть бы мы все передохли, ему до балды. А вот сон тревожить – преступление.
Пахло бензином, до тошноты. Дверь вырвана из петель. Мутные стёкла кое-где подклеены газетами. Осколки. Мусорный пакет с невозможным количеством спичечных коробков (причём складывалось впечатление, что у всех них старательно отскребали серу). Веранда, где мы затаились.
– Знаете крокодила Гену? – осклабился Серый. Верхняя губа уползла вверх, открыв крупные зубы. – Так вот, он там, – ткнул пальцем в приоткрытую дверь. – А мы втроём – чебурашки. – Марк сдавленно выдохнул. – Дашка у бабки живёт, а вот мы с Кирюхой варимся, – усмехнулся: удачно пошутил. – Пусть бы они, там, и откинулись, всё полегче. Загребут... Приходится следить за ними.
– Как в террариуме, – метко добавил брат.
– Да не. Эти крокодильчики не опасные, – живо отозвался носатик. – Для себя разве что, ну да это не новость...
– Заткнись, – осадила его Даша. – Дед как придёт… с ним потрещишь. Сорока.
Когда она открыла дверь, меня затошнило. Тесная кухонька. На плите – причина запаха. Кастрюля, в соли, с нелепым аппаратом, перегоняющим жидкость. На тумбочке, грязной, грязные же весы. Рядом, на грубо сколоченном табурете, спит женщина в нарывах. На руках и ногах, подбородке, лбу, шее – волдыри, либо гноятся, либо зарастают коркой. Огромная футболка – вся её одежда. Редкие волосы забраны хвостом. Котёл для нагревания воды, с трубами. К нему она привалилась. Щека шипит. Пахнет палёным.
– Мамочка, – ужаснулась Даша, сняла с котла, пересадила спиной к стене, чтобы проснулась хоть в какой-то коже, – вот как так можно, ты же сгорела совсем, как ты здесь без меня… – Спящая дёрнула багровой кистью.
В комнате, за открытой дверью из кухни, на диване – вповалку лежало три человека. Голоса я слышала отдельно от тел. Глядя на ожог. В поллица. Та, на ком он был, его не почувствовала. Та, чьи глаза впустили его, не упала чудом.
– …долго они так? (Марк) – Не очень. Герыч к нам больше не возят, они с него перелезали. Да и дороговато. Теперь милое дело, в аптеку пришёл, затарился. Сам себе повар. (Сергей) – Не рассказывайте никому, пожалуйста. (Даша) – Было бы зачем. Нам и вообще кому-то. (Марк)
На нём круг замкнулся.
– Где-то бутылка оставалась. Серж, не помнишь, где? – спросил Кирилл. Я выскочила на улицу. Там меня вывернуло. Кто-то шёл следом.
– Ишь ты, бабочку изобразила, – удивился Сергей, – прямо художник. Блевотная бабочка. – Эстетика трущоб. Всё бы ничего, да нет, кроме неё, другой. За моей спиной оказался брат. Убрал волосы со лба.
– Как вы можете, – спросила я кого-то… никого, – так жить?
– Каком кверху, – буркнул Кирилл. Он застыл на крыльце без каких-либо эмоций на рябенькой рожице, плоской, как из-под пресса. Даша осталась внутри, ухаживая за матерью-наркоманкой.
– А что делать прикажешь? – пожал плечами Сергей, – в детдом неохота, мы с Кирюхой птицы вольные. Гашик в школах толкаем. Мешаем с травой, толчём и ничего. Малолетки покупаются, покупают. Перебиваемся.
– Ну-ка пошли, – поднял меня Марк. – Хорошо оставаться, – парням, – не счастливо, хоть хорошо. В смысле, не плохо.
– Да уж, – качнул длинным носом Сергей, – у вас, обоих, на лбу написано: «Не местные». Не ходили бы по ночам. Особенно с девкой. Особенно с такой смазливой. Мало ли, извращенцы, – улыбнулся мне и беспечно ушёл в притон.
Позже я не слишком удивилась пропаже телефона из расстёгнутого кармана куртки. Выпал, когда блевала под крыльцом. У Марка ничего не спёрли.
– Витые перила, – тихо проговорила я, – у нас дома витые перила. Они танцуют. Как я согласилась… Тут ничто не танцует. Ничто и никто.
– Вот я и говорю, – так же тихо ответил Марк, – заброшка нам в помощь. Бывают с перилами. Даже с витыми. Особняки, всеми забытые. Не здесь такие искать, конечно.
– Отгородиться от людей. От того, как они убивают себя и друг друга. Больно, Марк. Она дымится, а мне больно. Я серьёзно. Физически. Отгородиться…
– Если хочешь. – Он странно посмотрел на меня. Мы выходили на площадь. – Неизвестно, где мертвее: у крокодилов или драконов. На яхтах. В виллах.
Играла музыка. «Привет, Антонио, – подумала я для Вивальди. – Зима твоя им больше лета полюбилась». Фонтаны искрились. Струи с подсветкой. Парочки и семьи с детьми, компании и одиночки. Били гейзеры. Била дрожь.
Марк купил мне баночку кока-колы. Брови рассекла морщинка. Глаза смотрели в себя, не наружу. Облака сладкой ваты. Ведёрки поп-корна. Щёки горят прямо у гуляк под носом.
– Тонуть возле тебя будут, не вытащишь? – спросила у брата, потому что его я спросить могла. Бетонные блоки под ногами складывались в клетки. Расплывались трещинами. Свободных лавочек не оказалось.
– В водоворот не прыгну, – наконец, подобрал. – Если не безнадёжно, вытащу. И, опять же, смотря, кто тонет. За кем-то можно и в водоворот. Ты что, братков этих жалеешь? Ну давай, скажи, о ком ты думала, когда они наскочили, о нас с тобой или о них? – скулы резко выделялись на бледном лице. – Давай я скажу, Март. Ты думала, как бы живой уйти. Глупо сражаться со следствием, убирать надо причину. В чём причина? Разрушение в нас. Не в обществе. В нас. Неравенство было, есть и будет. Здоровое неравенство в золотом веке, по байкам: все разные, всё круто. Нездоровое – в остальные века: все разные, это – повод для контры. Слабый обречён… другими или собой. Взломаешь корневуху человека, хакнешь саму его суть? Нет? Вот и всё.
Мы сели в такси. Пропахший табаком салон "Жигулей". Марк назвал адрес. Я таращилась в свои сапоги. Круглые мыски.
– Холодает, – сказал он, когда мы подъехали к синим воротам в белых рюшах (кованых кольцах), расплатились и вышли. – Привыкай носить шарфик.
– Или ты выживаешь, или тебя выживают, – сообщила я ручке в виде ножниц. Деревья застыли злыми великанами.
– Живи, не выживай, – не согласился брат. – Смерть повсюду, а всё же, живи.
Бунт против мимолётности – вот что за этим последовало. Попытки выпить момент, как чашу нектара, чашу яда: что бы ни было в чаше, его надлежало выпить. Я пила. Я смотрела на прекрасное и видела, как оно разрушится. Я смотрела на ужасное и видела его неумолимость.
Скрипнула калитка, звякнула собачья цепь справа (пёс поворчал; гавкать не стал). Марк пропустил меня вперёд. Глаза – оливки, блестящие в фонарном свете. Греция. Виноградники. Загорать бы на Корфу с корзинкой фруктов.
Воротца посреди участка. Летняя кухня. Двери не заперты. Кухня на кухне, у входа. Отца нет. Марк бухнулся на рыжий табурет, у котла. Мне сплохело. Я села рядом.
– Я с Максом говорил сегодня днём, – сказал он, – на перемене, после того, как ты ушла… вместе со своим Прокрустом. – Улыбнулся, вспомнив. Улыбку опустил к коленям, вниз. – Макс, который папин зам. Ну, тебя ещё с Асей постоянно сравнивает. Говорит: развейте его там, и пусть возвращается. Знал бы я, как его развеять. Скоро сам себя, пеплом, развеет. Что думаешь?
– Думаю, можно что-нибудь придумать, – сказала я. – Он всем так нужен. Он и нам нужен. – Помолчала, выпила воды. – Кое-кому пятнадцать через неделю…
– Ни о чём возраст. Называется «Вроде как нельзя, но, если тайно, можно», – сказал брат. Кажется, я покраснела. Понадеялась: кажется. – Там, где есть слово «Нельзя», хочется втройне. Так вот, к чему я веду… Не быть взрослым счастливыми. Чего нет, того надо. То, что есть, готовы развеять. Сидим, хорошо, вода есть, где спать, есть. Нариков нет. Папа алкоголизируется. Но с ним отдельная тема…
Мне и голос его, похоже, казался. Звучал не в ушах. Звучал отовсюду. Я спросила про крокодила Гену. Марк объяснил, что такое дезоморфин.
Назад в будущее
заметка годичной давности:
Я пишу примитивно. Без сложных конструкций и терминов. Не потому, что я их не знаю или не умею применить. В противовес. Чем сложнее система, тем более она шаткая. Чем изощрённее ругают друг друга оппоненты, тем меньше вероятность прекращения ссоры. С законами так же. И с историей. Оценка – взгляд того, кто смотрит. Опыт, характер, профессия, национальная принадлежность – всё играет роль. Я отказываюсь признавать себя гражданкой одной страны. Представителем социального слоя. Носителем личности, с эмоциями и стереотипами. Я смотрю в целом. Глаза, способные видеть целое, подразумевают отсутствие шор. Пол, возраст, раса, воспитание. Я вижу, что происходит в мире: шизофреник, бьющий сам себя. Россия, Штаты, Европа, Азия. В сети – глобальная деревня. Страшен не конфликт стран, а иллюзия их конфликта. Не экстремизм, а иллюзия экстремальной идеи. Что бы ни проповедовалось, оно не работает. Мы всё уже проходили. Двадцатый век показал человеку его лицо. Сталин, Рузвельт, Черчилль. Гитлер, Муссолини. Дети, кухня, церковь. Атеизм, товарищи. Бездуховность. Слежка. Хиросима и Нагасаки. Холокост, концлагеря, опыты на пленных. Зверские пытки ради самих пыток. Коллаборационизм и борьба. Все хороши. Не так важно, кто прав. Все правы и все неправы. Важно зло в человеческой природе. Необходимость войны. Потребность во враге. Но, если мы все, палачи и мученики, лгуны и простаки – суть одно, земляне... что в сухом остатке? Оружие не на том уровне, чтобы меряться, чьи яйца (пардон, ядра) больше. Громыхни, и планеты как ни бывало. Победители пишут историю и не могут дописать. Победитель – последний человек. В мире без людей.
#np Besomorph – Daydreamer
Если сопоставить две сцены, многое прояснится. Оттуда и отсюда.
Правая рука, по имени Макс, старше меня на тридцать лет. Я, по его словам, ангельской красоты девушка. Которую он чертовски хочет. Недавно он возил меня на острова. Там мы пили, отдыхали и прекрасно проводили время. Мне хотелось танцевать, и я танцевала, перебирая босыми ступнями землю. Под платьем ничего не было. За мной летел подол и волосы, светлые, как всегда. Любовник, которого я не люблю, смотрел на меня. Я на него не смотрела. Танец смерти – не перед смертью. После неё.
Однажды мы с Марком нашли заброшку, где жил неизвестный художник. Там было много картин, никому, кроме нас, не нужных. Абстрактные лица, фракталы очей. Ходили там долго, думали: выставляют кого-то в галерее или нет, вопрос удачи, а не таланта. Брат включил музыку. Я разулась, несмотря на пыль и дощатый пол. Дело было летом. Сарафан был белым. Я, девчонка у обочины мира, в дыму (тогда уже курила) падала в черноту его глаз.
Вперёд в прошлое
Стрелки часов, в деревянном овале, застыли на двенадцати.
Фарфоровая кукла, балерина, таращилась прямо перед собой, голубыми глазами в чёрных ресницах. Коса вокруг головы. Украшение – белое перо. Перо цапли. Крылья истыканы ножницами. Мной истыканы.
Сувенир из Берлина, куда я, солистка, ездила, с хором, выступать. С тех пор, как Пётр великий прорубил окно в Европу, она открылась нам во всей красе. Тогда, под старыми снимками, в полумраке, я не вспоминала турне, глядя на куклу. Были тени у Марка под глазами. Тень кругов, тень ресниц. Футболка – оскаленный волк.
тетрадный листок с того вечера:
– Пустишь волка на порог?
– Псом замучился. Расхандрился, передрог весь, иссучился.
– Где вели его ветра?
– В степных пустошах. Голод брюшный – маята...
– Выше чувства нет.
– Слышишь? Воет под окном. Как просится!
– Пустишь, дура, волка в дом? Начнёт с лица…
– Как знаком мне этот стон! Струны острей он. Издалёка, испокон... плывёт над Рейном.
– Сгложет мясо на костях. И оближется.
– Волчьи зубы мне в кистях – браслет, нижутся.
– Руку с хлебом сытно грызть. Из жадности.
– Отдам (взгляда не отвесть). Без жалости.
Со стихом вышло, как с рисунком. Перечитать и удивиться: «Не моё». С него, собственно, и началась моя игра в слова. Выразил – увидел. Увидел не себя. Выразив нечто скрытое, я переставала им быть.
Так Марк, ещё дома, на заброшенном складе, выбрасывал рухлядь из окна с узкой рамой и широким подоконником. Из окна, похожего на датское, в сказке про снежную королеву. Мне не нравится Герда. Мне не нравится Кай. Сердце лучше хранить холодным, как голову и руки. Два пожара, вот кем мы были. И он, и я. Один – наружу, искромётный, другая – внутрь, до обугливания.
Брат улёгся спиной ко мне. На шее проступили позвонки. Тёмные, почти чёрные волосы укрыли лицо. Он казался выплетенным из жил и металла. Нервным сгустком. Вечным двигателем, чьей энергии хватало на всех вокруг. Запросто мог вспылить. Высказать всё, что думает. Резко, бескомпромиссно, не церемонясь ни с кем. О больном – только со мной. И то не сразу.
Я усадила куклу на стол. Сказала: «Береги его, пока меня нет». Маленькая я таращилась в темноту.
Куртка, сапоги. Двадцать метров, от тепла до тепла. Большой дом, где нет дверей, но есть туалет. Чёртов туалет, какая мелочь – попробуй, обойдись.
Стрекотали сверчки. Вдалеке лаяли собаки. В окнах у Скворцовых горел свет. Крыльцо наступало крутыми ступенями. Из кухни доносился разговор.
– С детьми что-то не так, – голос тёти Юли, – сам погляди. Жмутся друг к другу, как щенки брошенные. На себя рукой махнул, хоть бы о них подумал. Мы уже давно не близки с тобой, но кому, как ни мне, есть дело до вас?
– Они справляются получше меня, – папин баритон. – Ты не представляешь. Марта сама всё по дому делала, я никого не нанимал. Марк… его ничем, кроме неё, не прошибёшь. Не вчера жаться начали. У них с детства так, если Марта в порядке, ему, хоть война, хоть мир, так, развлечение. Мы с Алисой…
– Ты отец! – прервала тётя так грозно, что я вздрогнула. – Вот о детях и подумай! Алиса, Алиса… всегда она была странная, твоя Алиса. На Марту гляжу, её вижу, копия. Надеюсь, только внешне. Ни образования… ни роду, ни племени. Где ни ткни, чёрное пятно. Что ты о ней знаешь? Вспомни, где встретились. Официантка, в союзе-то, в шестнадцать лет. Жилка у тебя коммерческая, вот и вся Алиса. Прости господи, нельзя так уже…
– Нельзя, да говоришь. Жилка, конечно, – злая усмешка. – Когда у меня бизнес трижды валился, она рядом была. И в дефолт, и в перестрел. Ты в девяностых с краю, в хате, а мы с ней по самое не хочу хапнули. Дом со стволами вскрыли, она из окна лезла. Ресторан мой горел, помнишь? Когда покурить вышла, закидали. Жилка, говоришь. Стань Марта, как она, я ей гордиться буду. Я, кроме своей жены, ни в ком такой верности не видел. Вот ты говоришь: чёрные пятна. У кого их, после революции-то, нет? Сама вон, в село уехала. С Гришей. Всё тебе благое дело, семья, дети, молодая гвардия…
– Семья, дети, – тётя перебила, – а тебе дети – так? Чтобы её порадовать? Ты хоть понимаешь, что такое дети? Не махай на меня, я скажу! Когда ребёнок рождается, твоя собственная жизнь становится второстепенной, ты живёшь для него. Засунь свою скорбь в задницу и открой глаза, наконец. Один Марк чего стоит. Драка в первый день. Видано ли дело! И, главное, зубы как заговаривает! Если не я, говорит, то кто. Будет оскорблять, говорит, будет оскорблён. Кто кого оскорблял, молчит, как в рот воды набрал. Право он имеет. Судить, понимаешь ли. Меч карающий. Явился. Морды бить. И это я молчу, что ты им спать в одной постели позволяешь…
– Да хватит тебе, – отмахнулся папа. – Пацаны сами разберутся. А с Мартой – подумаешь, причуда.
– Сегодня причуда, завтра проблема, – зловеще напророчила тётя. – Дети не мои. Но я тебя предупредила. Вытаскивай голову из… сам знаешь, откуда.
Марк говорил: «Точильному камню положено быть тупым».
Марк говорил, и, когда он открывал рот, остальные его закрывали.
Я молчала. Говорить – наедине. Не прилюдно. При нелюдно. Нелюди мы, оба, такие, для них. Дверь скрипнула. Моё тело, лёгкое, проникло в ванную. Куртка осталась на крыльце вместе с подслушанным. На потом.
– Марточка, а ты чего так поздно не спишь? – спросила тётя, когда я вышла. – Давно спать пора. Одни мы с отцом твоим полуночники, чаёвничаем.
На столе, покрытом бязевой скатёркой – вазочка с конфетами, перед каждым полуночником – одинаковые кружки из комплектов, что дарят учителям. Папа похлопал рядом с собой. Я примостилась рядом, пожав плечами: не спалось.
– Да не суетись ты, Юль, аж в глазах зарябило, – сказал папа со старой интонацией, – отдохни, и так выматываешься за день. – Подвинул ко мне свою чашку. Много сахара. По-папски: неповторимый вкус. Тетя Юля села. «У неё варикозные вены на ногах, – заметила я, – и красные тапочки».
– Хотите фотографии посмотреть? – предложила она, – альбомов много лежит. В том числе древние. Там твой папка ещё под стол пешком ходил, – он фыркнул: сестра старше него на пару лет. – Стоило бы разобрать; всё руки не доходят. – Поднялась и отправилась за альбомами.
Из гостиной храпел дядя Гриша. В детской за стационарным компьютером сидела Таня, общаясь по скайпу со своей командой: стрелялки онлайн. Ей, пожалуй, вокруг ни в ком потребы и не было, за голосами в амброшюрах. Надя посапывала за её спиной на раскладном диване, обняв Микки-Мауса с собственный рост величиной. Я так уверенно рассказываю об этом, потому что так было всегда и не менялось, распорядок устоялся давным-давно и повторялся ежедневно. Такой вот Плезантвилль. Чёрно-белые улыбки в экран.
– Тётя Юля… она хорошая… – сказал мне папа, помешивая чай, – только вот эксцентричная малость. Дядя Гриша приехал в Питер на заработки, когда они познакомились. Гуляли, он ей – про города и городки, про леса и леших, а она девочка была впечатлительная, закрытая, захотела в шалаше рай… В деревню собралась. Ваша бабушка тогда чуть умом ни повредилась. Сказала: не найдёшь там, чего ищешь, сейчас кажется, геройство, потом рутина съест, взвоешь. А Юля упёрлась: хоть в село, хоть в Сибирь. Нужна я там, говорит. У нас учителей хватает, а там нехватка, туда и поеду. – Помолчал, отхлебнул чаю. – Их старший сын утонул маленьким. Могут остаться его карточки. О нём лучше ничего не говори. Не было бы счастья, да несчастье сплотило…
– Нет счастья или несчастья, – возразила я. – Путь – это поиск своего пути. Когда находишь его, это как… просветление что ли. – Свежо моё предание: «Бывает путь страдания». Жизнью называется.
– Всё-таки буддистка? – брови взлетели вверх, губы скривились улыбкой. – Ну вот, теперь я должен ей… – запнулся. Очевидно, проспорил маме.
Они говорили: подрастёшь, выберешь сама. Во что верить – твоё личное дело.
– Так, освободите мне местечко, – подоспела Юлия Олеговна с кипой альбомов. – Будем разбираться, что здесь к чему и почём.
Юный Рома был похож на Марка. Или Марк на него. С какой стороны посмотреть. Душа для компании, демон для учителей. Юля – круглая во всех смыслах отличница. Платье с кружевным фартучком.
Старшие делились историями, друг про друга, про родителей. Бабушка Лида – ребёнок блокадного Ленинграда. Выйдя из ребёнка, стала пианисткой. Дедушка Олег – ударник труда, весь в медалях, многократно награждён, ни разу не сослан. Друг позвал его в кино, со знакомыми девочками. У Олега и Лиды произошло родство с первого взгляда. Он проводил её домой и забыл у неё бумажник. Она выскочила под дождь, чтобы отдать, крича: «Вы оставили…» Он ответил: «Это меньшее, что я у вас оставил». Так родились те, кто о них рассказывал. Поколение, прямо предшествующее нам. Со своими встречами и своими прощаниями.
Дедушку в живых мы не застали. Бабушка умерла, когда Марку было десять. На похороны нас не пустили. Мама сказала: «Ничто не уходит совсем. Она жива: в вас и во вселенной». Я посмотрела на небо, но не увидела ничего, кроме туч. Мама объяснила: «Все вещи, всё живое связано друг с другом. Звёзды, деревья, травы и камни. Те, кто жил, те, кто живёт, и те, кто будет жить. Бабушки больше нет с нами в одном времени. Но это не значит, что её нет совсем». И склеила нам, из бумаги, одностороннюю восьмёрку.