(приложение)
Автор: Марта Оболенская
Описание: Брюнетка плачет. Рыжая смеётся. Брюнетка и рыжая – один человек.
1.
Два года спустя её машина содрогалась от хард-рока. Руль вибрировал. Сувенирная собака на приборной панели махала ушами.
Женя подпевала солисту Motorhead, вжимая педаль газа в пол. В пакете под сиденьем осталась трава, несколько глотков бурбона плескались туда-сюда в бутылке. Ветер из расстёгнутого окна трепал рыжие волосы.
Ехала с концерта, где набиралась с байкерами. Ехала, превышая скорость. По мосту, мигаясь с огнями бессонного города (накрашенные глаза и зеркало заднего вида). Забыв о том, кто она такая.
Мобильник затрещал, когда Женя блаженно зажмурилась, миллиметруя от багажника плетущихся впереди "Жигулей ": заставил опомниться и обогнать.
– Ну чего? – спросила коллегу, Дмитрия (для своих Митьку) Костылина. Трио: она, уголовница, и два цивилиста, Костылин и Юркин. – Я за рулём так-то…
– Мершина, ты что, опять? – ойкнула трубка. – Ты так гуляешь, что земля дрожит. «После нас хоть потоп». Вроде бы, взрослая женщина, адвокат…
Женя закатила глаза.
– Я адвокат в отпуске, – беспечно кинула в трубку. – Два слова: что хотел?
Митька прокашлялся.
– Тут убийство…
– Знаешь, с какой башни я на это плевала? Все, какие вспомнишь. Плевала со всех. Милый мой, – убавила громкость, ухом прижимая сотовый к плечу. – Мир так уж устроен, постоянно где-то кого-то убивают. Есть преступление. Нет наказания, при грамотном юристе. Юрист в городе не один. У меня отпуск. Убийство. Так. Причём тут я?
Внизу, под железом и бетоном, перекатывались стиснутые плотиной волны.
– Жень, – он замялся. – Подозреваемый требует в защитники тебя. У него есть деньги, любую, говорит, сумму, чтобы именно она.
Пятна в небе рябили. Она прибавила газ.
– Массаж стоп случайно не требует? – процедила сквозь зубы. – Поспрашивай получше, вдруг ему минетика захотелось или борщечка? Деньги… я в отпуске.
Музыка стала шумом, ей посторонним.
– Телефон отрубила. Шастаешь где-то. Юркин говорит: найди её, она хотела громкого дела, вот ей дело, громче только бомбы, провалится, но засветится. Интернет взрывается. Гитарист Murders замочил вокалистку. Он для них, как… ну, без него ничего бы не было. Кумир миллионов. Время умеет выразить.
– Название знакомое… Убийцы, какова ирония. – Свернула на проспект. Фонари – глазуньи. Шкворчат. Кроны деревьев – зелень. Оперение волнистого попугайчика. Парики из дождика. Для утренников на новый год. Провода – басовые струны, напряжённые и грубые. (Что угодно можно сравнить с чем угодно, особенно под шмалью.)
– Сама подумай, – настаивали на линии. – Дело Почевских тебя продвинет...
В животе лопнул пузырь раскалённого масла.
Женя затормозила по диагонали.
Гудок грузовика рыгнул ей в бок. Водитель разразился матом, объезжая через двойную сплошную. Три утра. Иначе бы авария. Движение лениво.
– Назови мне полное имя подозреваемого.
Мансардные окна вытаращились на дорогу, растопырив занавески.
– Почевский Роберт Андреевич. Слушай, Мершина, завязывай с дурью, дуреешь ты с ней. Езжай лучше сюда. Покопаемся в грязном белье, а то и под ним... – Нажала отбой. Шуточный флирт – до лучших времён.
Кинула сотовый в бардачок. Впитала лиловое небо. И расхохоталась.
Собака на приборной панели по-прежнему кивала головой.
2.
Во всех государствах, будь то полис, империя (или дикое селение), был свой закон. В ограниченном социуме можно поддерживать порядок, наказуя нарушителей, изгоняя особо буйных или попросту неугодных, отбивая врагов от стен. Стены. Ограничение. Вот – залог действия закона. Стар и млад знают: «За таким-то делом следует такая-то кара, так повелось от предков, правитель – ставленник божества, власть получил по праву, то есть: по закону». Идёшь на кражу, будь готов к отрубанию рук. Идёшь на убийство, будь готов к казни. У каждого социума – свой закон. За его пределами – чужаки. Их рисуют грязными, грубыми и бескультурными, чтобы отделить от своих: цивилизованных людей, знающих богов. Итак, закон – это справедливость, (в мечтах) высшая. Закон – это авторитет.
Что произойдёт с миром, который хочет учесть все законы, римлян и варваров, отличные друг от друга, как трава от мяса? Что произойдёт с миром, где нет и не может быть единого устава (глобализация делает людей гражданами планеты, хотят они того или нет; страна – фикция, границы – иллюзия, хоть за неё ещё цепляются), зато по-прежнему есть потребность в праве? Рост числа законов. Рост возможных комбинаций, между людьми, на стыке взглядов и культур. Сексизм, шовинизм, расизм, дискриминация. Как уравнять с собой тех, кого не считает равными тебе сама твоя кровь? В ней – память. Поколения предков говорят: нет, не равен. Как избежать рабства – эксплуататору? Давил-давил, душил-душил, и тут раз, освободил и... не утопия ли, думать, что оно, задавленное и задушенное, встанет рядом! Оно накроет обидчика с головой, разливая накопленную, веками, злость. Отпусти того, кого пытал, посади с собой за стол, дай ему полную свободу в своём имении и посмотри, какие законы он напишет. В первую очередь, насчёт тебя. Положи в одну постель человека с генами кочевников и человека с генами землепашцев, скрести их и посмотри, будет ли покой в ребёнке. Минимум: он начнёт разрываться между тишью и войной. Всё взбито, мир взбит, как миксером, предыдущим веком. А законы нужны. Иначе – произвол.
Закон – это страх наказания. О (высшей) справедливости речи уже не идёт. Закон – чтобы "обезопасить себя", от всего снаружи, себя, человека и гражданина, как государство от чужаков. Об авторитете речи уже не идёт. Власть меняется. Нет высшего, чтобы на него равняться, каждый сам себе царь и бог. Закон пишется массами и для масс. Цель его – безопасность индивида. Враг его – сама смерть. Цель его – терпимость. Враг его – природа человека. Цель его – искоренить преступление. Враг его – тяга к преступлению. Враг непобедим. Цель недостижима. Значит, законы ползут по швам. В праве дыры. Их можно использовать. Чтобы, перевернув всё с ног на голову, оправдать виновного. И понять, самому защитнику понять: невиновен.
Каждый получает по заслугам.
Страшный суд: море людских тел, от горизонта в горизонт, голых и слепых. Каждый бьёт сам себя. По морде лупит руками, волосы рвёт, тычет ножами брюхо, отрывает кожу. Глас с небес: «Чего хотел, то и получил ты, человек».
Учитель растлевает школьницу. Взгляд со стороны: педофил. За кадром: любительское порно, где она, девушка, говорит своему парню: «Я шлюха. Я хочу член. Моя жопа хочет член. Твой и другие». Была девственница. В зад чпокалась. Пухлые губы, большое подсознание. Такое же она, как и её невинные глазки. Видеозапись в суд.
Невиновен, ваша честь.
Бытовое насилие, травма на травме. Сын-алкаш избил мать-алкоголичку, заблудившую его неизвестно с кем. Она пила, он с ней запил.
Невиновен, ваша честь.
Девочка постит в сеть о том, как устала, всё на неё давит, учёба, люди, мир затрахал, умереть бы. Её насилуют и убивают. Как она к себе относилась? Так, как умерла.
Невиновен, ваша честь.
Все виновны перед собой. Никто не виновен перед другим.
«Ответственность за то, что со мной происходит – на мне и только, – думает Женя, пока курит на балконе, профилем в ночь. – Роберт, Роберт... Из тюрьмы ты выйдешь, Роберт, но выйдешь ли из себя, слепого. Там тюрьма... похуже».
Из динамиков пела Каллас. Женя тянула сигареты, одну за одной, перерывая в интернете статьи о происшествии. Никто ничего не знал. Говорили много.
С утра пришёл Юркин. Прямой, как трость, начальник (по идее), коллега и приятель (по факту).
– Господи боже, – приветствовал её. – Жутко выглядишь.
– И тебе доброе утро, – отозвалась. – Проходи. Чай, кофе, виски?
– Ты вообще спала? – прошёл он. В кухню. Сел. И она села. Адвокаты имеют обыкновение садиться, чтобы не сел кто-то другой. – Тебе уже более-менее известна ситуация. Скостить можно. В лучшем случае. Знаю, у тебя отпуск…
– К чёрту отпуск. Я заявлю его невиновность. – Собрала волосы в хвост, рыжие, как у Геллы. Щёлкнула электрический чайник на подогрев.
– Это невозможно, – отрезал Юркин. – Жень, послушай. Я знаю, ты – мастер защиты, ты каким-то манером чувствуешь присяжных, они тебе верят, но это невозможно. Сорок ножевых, изнасилование, скорее всего, посмертное тоже, вся комната в крови...
– Любовь у них такая, – усмехнулась Мершина.
– Он её на бифштексы тоненькими ломтиками порезал бы, тоже сказала, любовь? Тем более, эвтаназия у нас запрещена…
– Какая эвтаназия? Захотел убить. И убил. Зверство – да, сам не соображал, что делал, пока делал – да, фрактальный мозг – да. Псих и наркоман, ещё и убийца, не чувствующий за собой вины. А всё-таки оправдаю.
Помолчав, Юркин закурил.
– Ты фильм про себя смотрела? – спросил он. – «Адвокат дьявола».
– Не про меня, – Мершина щёлкнула зажигалкой, выпустила дым. – Кевин раскаялся. Я любого серийника могу в себе понять. И его, и его жертв. Вот наша разница.
– А отпускаешь зачем? Понять-то ладно.
– Закроешь – злиться будет на внешнее. Государство, право, кого угодно, хоть прокурора. Выпустишь – останется с собой. Некого обвинить. Кроме себя, некого. Я так и говорю: «Врала, тебя выгораживая, врала и буду врать. В тебе самом твой суд. Оправдала тебя, режущего, оправдаю и того, кто порежет тебя».
– Смотрю на тебя... и думаю, – он вздохнул. – Таких, как ты, надо отстреливать. Чтобы хоть какое-то подобие надежды на лучшее осталось. И... если он, такой вот, он... выйдет... я не знаю.
Мершина затушила бычок.
– Уже вышел. Под залог. Раз в фирму пришёл и меня требует.
– Как вышел, так и обратно зайдёт. Если тебе не поможет сам дьявол.
Женя убрала прядь с лица. Прядь зацепилась за лицо. Убрала с ним вместе. Появилась Евгения. Та, которая не проигрывает. Евгения вошла в процесс.
Хочешь понять всех? Есть универсальный рецепт. Пройди всю чернуху и белуху, в себе. А потом убери свою личность. Чтобы встать на чужое место, нужно отсутствовать самому. Ни взглядов, ни принципов, ничего. Только другой, который говорит. Никаких сравнений. Никаких причин – от психологии, философии и т. д. Есть другой и его шкура. Влезь в неё, и всё поймёшь. Легко и просто. Стань мальчиком, который вырезал своих одноклассников. Парнями, изнасиловавшими соседку. Вырезанными одноклассниками, соседкой. Тот, кто примет (сам ими будучи), их агрессию, их помешательство, их боль и, зная это, простит, может спокойно лгать суду. Любая версия. Закон в помощь.
Двухъярусное кафе. Роста у вошедшей немного. Веса тоже. Скулы наводят резкость на глаза. Глаза – горький миндаль. Тёмные очки капают на щёки с переносицы. Строгая юбка-карандаш и жвачка во рту. За пиджаком, на спине – татуировка. Цитата из "Короля Лира":
Виновных нет, поверь, виновных нет:
никто не совершает преступлений.
Берусь тебе любого оправдать,
затем что вправе рот зажать любому.
Губы, при улыбке, выворачиваются и подаются вперёд.
Рыжая женщина, приехав на встречу, улыбнулась силуэту в углу. У силуэта – тёмные и длинные, по плечам, волосы, "рукава" от майки к кистям (а не одна надпись, скрытая), смуглая кожа и точёные черты.
На сцене он – бог. Без сцены и гитары – животное.
Давным-давно она его любила.
– Привет, – сказал ей Роберт. – Привет, Ева.
– Евгения Викторовна, подозреваемый, – усмехнулась она. – Никак иначе. – И присела за столик.
Полумрак. Каменная кладка стен. Муляж бара с винными бутылками. Тусклые лампы. Не пещера, но имеет с ней сходство.
– Дай угадаю, – закинул руки, согнув, на спинку диванчика. – «Без воды, давай суть, и быстро».
– Угадал, – её, на кресле, почти не трясло. – Твоя жена истыкана во все поры. Не говори, что прыгала над ножами. Причины нет?
– Причина есть, – сказал он. Закинул ногу на ногу, лодыжкой к колену – в сторону, углом. Кроссовки, джинсы. Расслабленная поза.
Жёлтые кляксы в голубых глазах: разлитая желчь.
– Ну так и? – Мершина сложила кожаную сумку на коленях, пополам. – Два капучино, пожалуйста, – мимоходом сказала официантке. – Один с корицей. Почевский улыбнулся и возвёл очи к потолку: «Всё-то помнит».
– Захотела уйти, – пожал плечами, придвинулся. Локти на стол, кисти – в замок, у подбородка. По-прежнему улыбаясь. – И ушла.
Женя содрогнулась. Уйти в учёбу (и потом в работу) было лучшим решением, что она когда-либо принимала.
– Покинуть тебя, ей, значит, покинуть себя. Правильно поняла?
– Ну ты чего, рыжик, – улыбнулся, немного вкривь. – Тебе ничто не угрожает.
– Лучше бы мне, – вздохнула она. Свою смерть оправдать легче, чем чью-то. Свою боль. – Она по тебе время измеряла. Как вышло, что вещи собрала?
– Да, тебе это нравится. – Светлые радужки, блестящие пятна. В темноте.
– Что именно? – Локти на стол, кисти – в замок, у подбородка. Зеркало его жеста. Без улыбки.
– Когда тебе травят байки о тебе же. Так ты чувствуешь, что существуешь.
«Есть особый сорт красоты. Который лучше наблюдать издалека, – его слова из прошлой жизни, – потянешься гладить, пальцы съест, а то и рукой закусить не побрезгует».
– Трави, – разрешила Мершина. – До встречи с прокурором я свободна.
– Их две, девушки в этой истории. Чёрная, как смерть. Жгучая Брюнетка. И красная… для удобства – Рыжая. Как ты. Обе Евы.
Официантка в приталенной форме принесла кофе.
3.
– В первый раз я увидел Рыжую на концерте группы, где тогда играл. Я неплохо знал её парня, но с ней до того вечера не водил знакомства.
Рыжая скользнула по мне сонным взглядом. В дурмане алкоголя и чего-то покрепче. Ей, казалось, было всё равно, что происходит, в объятиях моего приятеля. И я обратил внимание только на то, что она красива. Не так, как на обложках. Её красота была неуловимой. Она налетала пчелой и давала ходу, оставив под кожей ядовитое жало. Его она не любила. С ним так, чтобы развлечься. Призналась потом: «Заранее предупреждала его: ничего у нас нет и не может быть серьёзного. Люди слушают, соглашаются, а потом, когда начинаешь соответствовать своим словам, ты ещё и виноват, в правде своей».
Но сначала, повторюсь, я не думал о ней. Нам с моей тогдашней девушкой хватало друг друга. Вскоре вовсе забыл о девушках. Мы играли злой метал. Патлатые вояки с гитарами вместо автоматов. Не буду врать, не помню, почудилось или нет, но Рыжая не сводила с меня глаз всё выступление. Возможно, расколотый взгляд примерещился мне под действием выпитого и умопомрачения, когда ничто ничего не значит, за исключением звука. Рыжая смотрела так, будто бы понимала каждую сыгранную ноту, и сама была ей, этой нотой. Морщилась, как от боли, подавалась вперед, уплывая на волне крещендо. Вороша память впоследствии, я решил, что надумал это, потому что мне хотелось бы вспоминать первую встречу именно такой. Она сказала: «Дикие люди полезны в рамках искусства. Отлично отыграли, ребят», – протянула мне руку и назвала свое имя. Я пожал её, представившись в ответ. Ключицы выступали из-за воротника толстовки, джинсы обтягивали стройные ножки, волосы горели костром, вызывая желание оттянуть их и поцеловать шею, где и без моего участия стояли багровые засосы. Солдаты на посту. Рыжая… она держала долго.
А вот Брюнетку я заметил сразу. Она была яркой. Рассказываю не по порядку. Путаница времён, единство персонажей. Тогда я кем только ни работал. В том числе барменом. Брюнетка пришла стажироваться на официантку. Она вышла со стаффа, держа стопку чистых пепельниц с мойки, а я был в ночную смену и шёл туда переодеваться. Наверное, между нами проскочила искра. Проходя мимо, обернулись оба. Через некоторое время Брюнетка подошла к бару, чтобы познакомиться. В первый же день плавала между столиками, как рыбка, помахивая хвостом, нося на плавниках подносы. Её имя раскрылось только под конец её смены. Бэйдж представлял: «Майя», но это оказалось неправдой. Хотя ей шло. Как пчёлка, порхала с цветка на цветок и собирала нектар, не нападая.
Служебные романы – пожалуй, самое банальное, что может произойти. Но от банальности реже они не становятся. Я сказал: «Может, погуляем или сходим куда-нибудь?» Она спросила: «Зачем?» И добавила: «Приведи аргументы». Училась на юрфаке. Ритор от бога. Мы были на работе, я ловил её и упускал, диалоги шли отрывками. Я сказал: «Мне кажется, ты интересная личность», – она выглядела загадочно, у нее была необычная внешность и манеры инопланетянки. Я сказал: «Ты мне понравилась». Я сказал: «И я тебе тоже понравился», – трудно было не заметить, под каким она впечатлением.
Она была настолько живой, что это слепило глаза.
Она написала имя и номер телефона на моей руке. Нашла маркер и написала.
Встретиться с Рыжей вторично мне предстояло в квартире, где мы с девушкой, тогдашней, обретались. Пришло так много народу, мы пили так много, что наедине не оставался никто. Мы разделились на две группы: одна продолжила выпивать на кухне, вторая, с нами, кому музыка дороже, засела с акустикой в комнате. Я подыгрывал. Рыжая пела. У неё был сильный голос. Бледная, она кричала: «I’m already dead!». Я не поверил. Покойники не ведают страсти. Их покой не красят вспышки огня, похожие на её волосы.
«Гитара – это твоя душа, – сказала Рыжая, – продолжение твоих рук, более совершенное, чем они сами. Словами не поймёшь себя, инструмент словит, если не мотивом, то силой, с которой дёргаешь струны, колебанием звука и высотой... да зачем я болтаю, – улыбнулась, – играй лучше».
Гитара – женщина. Гитара – любимая и ненавистная. Их разбивают, из них вынимают всё, на что они способны, звук и скорость, звук и сумасбродство. Рыжая застала меня врасплох со своим пониманием: всё, что она говорила, попадало в точку. Она сказала: «Из постмодерна людей нужно спасать, как из-под бомб. Мозгу крышка, когда пытаешься переварить всё, всем притом не будучи». Она сказала: «Кумиры у нас – рок звёзды и киноактёры. Новые боги. Которые сами не знают, зачем говорят то, что говорят. Кричи, не кричи… Все хотят быть услышанными. Все хотят, чтобы их, конкретный, крик услышали. Стоит толпа и орёт. Орёт: «Я хочу! Я-я-я!…» Это Кали-Юга. Это конец Кали-Юги. Просветляйся тут, не просветляйся, хоть в древнем мирке вокруг себя запирайся, не поможет. Нет богов и всё тут».
Я столкнулся с Брюнеткой утром. На работе, прямо на рассвете, затеяли генеральную уборку. После ночной смены я был сонным. Задрёмывал на одном из диванов. Она появилась, не зная, что и как делать, вот… как ты, напротив сидела, курила, наблюдала, решив, что ничего не замечаю. Позже мы с ней разговорились, она оттаяла и пересела ко мне. Сложила голову ко мне на колени, не забыв отпустить комментарий про ужасный цвет джинсов, прикрыла глаза и едва не мурчала, когда я перебирал ей волосы. Мы с ней поспорили про инстинкт самосохранения. Она сказала, у неё его нет. Я прижёг ей пальцы. Кожа жарилась над зажигалкой. Девочка откинулась и блаженно выдыхала. Щёки раскраснелись, морщины разгладились, рот приоткрылся. Это было похоже на оргазм. Я проспорил сотку. Ожог был нехилым. Заклеивала.
Я ушёл. Она осталась. Ушёл в наушниках. Глушил отсутствие смысла и неспособность придумать достойную ему замену.
Ей хотелось выгнуться, позволить лепить из себя, как из теста. «В тебе есть сила, – говорила она, – тобой не жалко себя убить».
Мы гуляли по окраинам, трамвайные рельсы таяли на горизонте. Я шёл рядом, а Брюнетка танцевала на них. Её волосы кружили вслед, белые кеды загибались на цыпочках, высоко в небе смеялась луна, тучи хмурили кустистые брови. Брюнетка запрокидывала голову и улыбалась. «Мамочка, – обратилась она к туману, – ты бы порадовалась за меня?» Ей, естественно, никто не ответил.
В ней витали бабочки, когда она поцеловала меня, лёгкая и теплая. Когда я придушил её, и ей понравилось. До меня она не трахалась толком, с кем-то попробовала, не понравилось. Всё ей не всерьёз. Кроме любви. В любовь верила, неземную. Читала и мечтала. С учебником криминалистики в обнимку.
Рыжая не трогала рельсы. Мы двигались вчетвером: она с парнем, я с девушкой. Промышленная часть города зияла люками, сморкалась слякотью и кашляла дымом заводов. Просверливая в наших спинах прорехи своим размытым, по-наркомански отрешённым взглядом, Рыжая шла по шпалам. Как метроном, чеканя шаг. Все уже дошли до кондиции принятия мира, не отрицая ни мерзости, ни пустоты.
Верхушки деревьев драли небо, шелест листьев по асфальту превращался в музыку, стоило прислушаться. Я не оборачивался, но слышал стук её шагов.
Мы сидели в баре с группой и рассуждали о необходимости роста, перспективах и прочем. Рыжая говорила с нами. Её парень был на стадии сна, лежал на столе, подложив под голову руки. Моя девушка ушла с подругой. Прочие постепенно тоже разбрелись. Всех ждали дела, семьи и прочее из внешнего мира. «Пошли курить? – предложила она, выгнув бровь. – На улицу». В воздухе пахло сыростью. Я поджёг для нас две сигареты. Мимо брели прохожие. Я начал было говорить, но Рыжая перебила: «Меня бесит, что я хочу тебя», – и хищно улыбнулась. «Я тоже тебя хочу, – отозвался я, удивившись, – но не сегодня. Поймай момент, – произнёс, наклоняясь к ней, – напряжение твердеет, но что-то ещё не случилось, а может, оно и не случится… – она меня поцеловала. Я прижал её к стене. Её губы оказались мягкими. Их вкус напоминал дикую вишню. «Моменты не повторяются, – выдохнула она, – поэтому бери их все». Мы вернулись обратно, как ни в чем не бывало. Допивали. Я пиво, она вино. Болтали обо всём. «От виртуозов ждёшь иной виртуозности. Ждёшь подсознательно», – обозначила она причины и следствия. Её рот переливался. «Если девушка увлажняет губы, это воспринимается как намёк на влажность других», – сказал я. Один-один. Измена, значит, измена. Подумаешь. Мы говорили о крахе и о страхе, о том, как тот и другой меняет человека. О нуминозном опыте: «Что он: встреча с божеством или с собой?» Об иллюзиях и настоящем. Для неё настоящее включало в себя всё сущее. Для меня – только умозрительное сущее, не считая иноземных цивилизаций (чьё существование тоже под вопросом). Рыжая была первой, с кем я говорил, как с собой. Первой и последней. Я подумал: «Ты – то, что хочется сохранить, среди всего».
Ко дню, когда собратья по общепиту затащили нас в бар (с целью основательно намариноваться), мы с Брюнеткой были знакомы неделю. Она глядела на меня, как на восьмое чудо света или второе пришествие Иисуса. Широко распахнутыми глазами. Сложная, заблудившаяся в дремучей чаще своего же мозга, привлекательная внешне, но ненужная, как любая другая. Я перекинул через свои колени её ногу и запустил руку под юбку, локтем перехватив горло, чтобы не могла дышать. Она позволяла мне всё. «Ты смотрел экранизацию "Заводного апельсина"?» – спросил наш повар, сидя напротив нас. «Кубрик поймал атмосферу, но исказил смысл концовки», – ответил я. Брюнетка вздохнула, прикусила губу. Чулок пошёл стрелкой. Она ненавидела меня за то же, за что обожала. Публичное, унизительное для неё, ублажение. Страсть, под которой ничего нет.
Мы с Рыжей не вытерпели и дня с того разговора. Как только оказались в квартире (её парень спал в соседней комнате, моя девушка была там же), остались на кухне и попытались посмотреть фильм. Безуспешно. Мы с ней… впрочем, подробности – не для огласки. На мониторе мелькал фильм. Она писала холодными пальцами на моих венах, встрёпанная, мертвецки-белая в рваных отсветах экрана, переплетала ладони, глядя снизу вверх мутными, но внимательными глазами.
«Чувство – это глубина, – поделилась Рыжая. – Эмоция – это поверхность. Можно чувствовать пять минут или эмоционалить годами». Захламленная квартира. Липкие пятна на полу. Посуда в раковине. Бутылки.
Мы курили за компьютерным столом. Что-то пили.
Брюнетка ненавидела то, как её организм реагирует на меня, стремилась избегать встреч, встречи подстраивая, изводя себя голодовками и бессонницами. То пропуская смены из-за лекций, то забивая на них ради часов вне графика. Её никто не понимал, а меньше всего – она сама. Если бы я тогда чувствовал хоть что-то, это было бы чувство вины. Брюнетка искала изъяны во внешности. Зря искала. Что вывернутые кишки кенгуру, что ухоженная кожа европейки, для меня тогда выглядели безжизненной текстурой в Photoshop. Мир казался нереальным, плюс я постоянно был под чем-то. Проблем хватало, а тут ещё эта девчонка со своей любовью. Она не пыталась меня узнавать. Какая, к чёрту, любовь.
Рыжая спросила, любил ли я. Я ответил, что "любовь" – обобщённое понятие, нельзя подгонять под него такие разные вещи как страсть, нежность, родственность и прочие чувства. «Значит, не любил, – покачала головой Рыжая, – это когда без человека себя не ощущаешь, как без самой себя ходишь, оболочка, вроде и целая, но настоящее с ним ушло».
Я чувствовал ничего тогда, с Брюнеткой. Не пустоту, именно "ничего". Всё, на что я смотрел, рассыпалось. «Разрушенное может только разрушать», – сказал я ей. Она не поняла. В её взгляде на меня было преклонение. Что я с ней ни твори, это принималось ей, чтобы я только был, не где-то, а рядом.
Рыжая пробудила ураган (раньше, многим раньше). Она сказала: «Наружу чувства мы больше не проявляем, держим их в себе, как в клетке. Реклама вещей заменила сами вещи. Мы играем себя вместо того, чтобы себя жить». Находясь со мной в одной комнате, она делала меня живым. Если бы я вдруг нашёл необитаемый лес на суверенной территории и решился уйти туда, она была бы единственным человеком, кого я взял бы с собой. Если бы мне предложили участок где-нибудь в космосе, на двойнике земли, возделывать в одиночку, со мной полетела бы Рыжая. В мечтах, естественно. Не в жизни.
«Любовь – это воспевание и восхищение, без намёка на собственность. Мне нравятся книги Энтони Бёрджесса, но это не значит, что я должен скупить их все, чтобы никто больше не смог читать». Так я сказал Брюнетке.
«Когда упираешься носом в тупик, выбей у себя почву из-под ног, выдерни из зоны комфорта, пройдись ногами по принципам. Сделай всё то, что было для тебя табу, разрушь иконы, оскверни святыни. Только так можно вылететь оттуда. В свободу. Я наливала чай, чужому, в чашку, из которой пила любовь всей моей жизни. Низводила в ноль его особенность». Так сказала Рыжая.
Я оставил у Брюнетки вещи из-за проблем с квартирой. В её доме я делал всё, что мне заблагорассудится, у неё на глазах. С бабами. С безразличием. С тем, что нравилось мне и стояло поперёк глотки ей. Она хотела стать, в адвокатуре, лучшей. До меня. Моим делом было предоставлять финты для оправдания.
Я оставил у Рыжей гитару, потому что доверял ей. Туда, кроме меня, мало кто был вхож. С парнем она рассталась, после некрасивой сцены. И сказала: «Нет, теперь всё будет иначе. Нечего тратить силы. Парочки... Работа интересней».
Брюнетка опускалась на колени в кабинке гостевого туалета под конец смены.
Рыжая подолгу наблюдала, как я лежу с закрытыми глазами. Думая, что сплю.
Брюнетка рисовала мой портрет губной помадой на предплечье, пока я ловил мотив кончиками пальцев. Из тишины в струну.
Рыжая смотрела за окно: взгляд, рассеянный, как зыбкий туман, сквозил город до самых костей.
Брюнетка (лучше бы ушла, но) осталась.
Рыжая (лучше бы осталась, но) ушла.
«Любовь – это когда молишься и дрочишь на одного и того же человека», – писала Брюнетка в Твиттер. Ждала меня, где бы я ни был.
«Ошибка в том, что я недооценила тебя в начале. И переоценила в конце», – сказала Рыжая вслух. Прежде чем исчезнуть. Я не хотел повторять за тем, предыдущим, держать её в тисках. Ушла, значит, ушла. Остались её копии. Но зачем нужна копия, если знаешь оригинал?
Точка слома, она вот. Я собирался перемещаться в столицу и дальше. Брюнетка могла остаться, перекумариться и стать Рыжей. Она выбрала другое. Явила себя не только, как голос, но и как автора текстов. Сидя в кухне, вертя в руках нож (рукоятка обвязана крючком, тонкие чехлы – на всех ножах в квартире), пела: «...and then she killed us without a gun (to have fun). I tried to save you, but had no strength to run. So, I left my sun among rubbish. And gone...». Нет, она не была музыкой. Зато могла ей стать. Я взял её с собой. Чтоб пела.
Остаться с Брюнеткой, бросившей для меня универ, было ошибкой.
Потерять Рыжую, бросившую людей ради дел, было ошибкой.
Я ошибся дважды.
Он замолчал.
– Убил-то за что? – переспросила Мершина.
– Начала становиться такой, какой мне надо, – отозвался Почевский, – и, как только начала, сказала: ухожу. Первая ушла, вторую не отпустил.
Повисла пауза.
– Тебе нужна та, кому не нужен ты, – произнесла, наконец, двуликая она. – Невыполнимое – мечта. Тебе будет нужна та, кого ты, собственными руками, кокнул. Будет, когда дойдёт. Упущенное – воспоминание. Либо будущее, завоевание, либо прошлое… «Хороша была Танюша, краше не было в селе». Не умеешь ты жить, Роберт. Жить – это принимать момент таким, какой он есть. Помня, что сегодняшний день может оказаться последним. Что вокруг тебя – ты сам. Ева… покончила с собой. Нужна версия. Для судьи. Будешь говорить, что я скажу. Прямых улик нет.
Мершина поправила волосы и отодвинула чашку недопитого кофе.
Почевский больше не улыбался.
Ни Жени, ни (тем более) Евы не было. Была Евгения. Которая будет врать, и врать много. Чтобы убийца вышел на свободу. «Если он не удавится через неделю после суда, я удивлюсь», – думала она, спокойно глядя в его глаза. Спокойно и холодно.
Официантка принесла счёт.
4.
Два года спустя Ева умирала. В муках. Корчась на полу, в крови. С каждым ударом ножа теряя немножко жизни. Раньше она об этом мечтала: «Умереть, его видя последним». Найти смысл, кроме любви, ей так и не удалось.
Слепило чёрное солнце.