Мы панковали в гараже Зубченко. Прогуливали в нём школу, курили (не всегда сигареты), пили (не всегда апельсиновый сок) и просто дышали. Петя лупил по покрышкам и карбюраторам палочками от ксилофона. Марк, вместе с гитарой, подключался к усилителю, и перегружал гараж – музыка рикошетила от стен и собиралась сгустком в сердцевине. Оля притащила сюда мольберт. Гуашью, с ватманов на правой стене – каменные кресты, куклы Вуду, ритуалы, казни, сатанинские мессы. Для Алины приносили пирожки от тётки или пирожные, где вишенка, на шапочке крема (брат завязывал черенок узлом во рту; пытался долго, результат того стоил: слюнотечение). Всем скопом пытались показать ей, насколько бывает вкусно жить, а она красивая. Алина называла нас идиотами, но заботу принимала. В гараже хранился полосатый матрас. Куда периодически стелили простынь.
Таня отвергла предложение присоединиться, и я её понимала. Мы стали теми, с кем родители запрещали водиться: плохие дети, протестующие против всего дурного и всего хорошего. Убегая от дурного и хорошего… в зеркалах.
Не топись, зимой мы бы окоченели. Зубченко-старший укутал герметиком железные ворота. Нам нравилось писать баллончиком один лозунг поверх другого, призывая то смерть, то свободу, то братство.
Пока ни наступило утро.
Алина посмотрела на меня, улыбнулась. Я кивнула. Она вытащила телефон, повела пальцем по экрану. Нашла минус. Я встала. Под великом. «Ребята, – сказала, внутренне дрожа, стараясь глядеть мимо Марка (всё по плану, я это планировала), – тост тостом, а поздравление – вот». И запела. Девятке, себя не считая, в гараже. Уитни Хьюстон. Голосом, рвущим бокалы. «I will always love you», – выводила, импровизируя. Под фонограмму. Всеобщее молчание. Перед модуляцией глянула тому, кому пою, в глаза. И разбилась в них на атомы: материя в чёрной дыре. Время остановилось. Когда поёшь, ресницы, верхние и нижние, лучше держать вместе. Чтобы ничто не отвлекало от вибрации в тебе. Звук вибрирует. В звуке – всеединство. Звук – это я. Не речь, не слова. То, как я их вывожу: портаменто до четвёртой октавы, скольжение ввысь, пока голос ни потеряет человечность. Там, на высоте, он напоминает инструмент. С мелизмами можно обращаться вольно, если поёшь подросткам, к тому же, своим. Позже, не гораздо, но позже, я голос точила. Как карандаш ножом, как слово болью, как мысль – исследованием. Чтобы стать Манон, Минни, Иолантой и Маргаритой, каждой из них в полной мере. Голос – Марты, голос – вместо Марты. Я – инструмент. Там, в гараже, я, бледный карлик с синим пламенем в очах, играла тому, кто, один из всех, был способен играть на мне.
– Ни-ху-я-себе, – сказал Лёха.
– Ты у нас, значит, дива-инопланетянка, – сказал Петя.
– И ещё молчала всё это время, – сказал Коля.
– Тебе выступать надо, – сказал Вася.
– Я тоже тебя люблю, – сказал Марк. Он поднялся. Оля встала с его коленей. Я подошла к нему и обняла. Приятели, наша восьмёрка, подумали: это мило.
Библида наложила на себя руки. Я накладывала на себя руку с бритвой. У неё с возлюбленным братом было, по преданию, безнадёжно. Меня одна надежда и грела. Кому горше, поди разбери.
Алина догадывалась. Не выспрашивая, не говоря ничего ни в порицание, ни в поощрение, она видела: младшая сестрёнка Оболенского предпочла бы оказаться не собой, а его девушкой. Ну, которая из блондинок дура?
– …И чего ты с Чекой грызёшься, Март, – сказал мне позже Петя. – Блядь она, чего с неё взять. Ты ничейная, но с братом повезло, тронь тебя кто, с ним дело иметь придётся. Да и с нами, всеми. А её Рустик трахнул пару лет назад, сучка значит, всем, значит, даёт. Алинка, она Васькова, это всем сто лет ясно, Олька, значит, Маркова, а эта… ну как её? Ну, ты поняла, страшная она, всем срать на неё, трахать неохота, гуляй, как говорится, Вася. Да ты чего орёшь-то? – искренне удивился, – какая дама, какие камелии? Какая Фантина? Фаина, может? Ну, понеслась… Какая свобода бабам? Бабы на то и бабы, за мужиком стоять. Тебя не тронет никто, а попробует… лично яйца вместо глаз вкручу. Да Марк опередит.
– Ладно. Вот ты про неё говоришь… – включила логику. – С тобой она спала?
– Нет, – сморщился он. – У неё что угодно может быть, гепатиты всякие…
«Шлюха – как свободная точка Wi-Fi, – перевод со всегдашнего на нынешний. – Все рады, что подключились, но никто не сделает сеть домашней».
– С кем-то из наших?
– Нет, – неуверенно отрёкся Петр. – К чему ты клонишь?
– Тогда какого хрена ты веришь сплетням? – с тихой яростью спросила я.
– Март, тут не сплетни уже, тут проверенная инфа. Про неё байки слагают. Она девка-то неплохая, да и Алина за неё горой, так что с нами можно, но как к равной к ней – увольте. Ладно, ты там или Олька. Да и вы-то…
Хельга доказывала Марку необходимость самоубийства до тридцати лет. Он возражал: при нашем образе жизни и так больше сорока не получится. В углу, под простынёй, Алина шепталась с Василием-Победоносцем. Больше никого не было. Разошлись, кто куда.
– Каждый отдельный случай требует отдельного рассмотрения, – заявила я. – Не в поле и не в возрасте дело. Считаю, ты не имеешь права её судить.
– А я и не сужу, – пожал плечами Петька. Почесал горбатый нос. – Правила простые, о них тебе толкую. Со всеми, блядь, значит, одного найдёшь, молодец. Да ну… всё равно тебе хрен что докажешь. Рвётесь вечно, что ты, что брат твой, куда-то. И, попробуй, пойми вас.
– Не куда-то, а наверх, – я закурила. Белая ящерка ползла изо рта в нос. – Знаешь, как это бывает. Ты хочешь луну с неба, призываешь её себе на голову, идёшь к ней пешком по космосу, без воздуха, а потом кусок отваливается – хрясь! По темени, как клювом, петушок царю. И ты не рад уже. – «Полцарства за понимание», – сказала она и, поняв, срулила в кювет.
Петька ничего не понял и стрельнул сигарету.
– Тебе легко про луну рассуждать, – затянулся он, – у тебя сызмальства всё было. Хочешь игрушка. Хочешь хлопушка. Попробовала бы в нищете пожить. Посмотрел бы, как запляшешь. – В простынях перестали ворочаться. Марк с Олей сбавили тон.
– Верно, мне легко, – я оторвала фильтр, наблюдая за счётчиком напротив. – Но, знаешь ли, даже бомж может подняться, если очень захочет. Например, экскурсии по городу водить…
– Бомж? Да ладно, – посмеялся Петька. – Он же воняет на расстоянии.
– Помыться найдёт где, – возразила я, просто чтобы возразить. – Реки есть. Люди есть. Подогрели, обобрали. То есть подобрали, обогрели. Подобрели брадобреи нынче, не щетину сбривают, только головы, как положено.
– Да иди ты, – отмахнулся.– С тобой спорить, гороху надо наесться.
У меня зазвонил телефон.
– Вы где, ужин стынет, – посетовала трубка тётиным голосом. – За уши именинника тянуть будем, тащи его домой. Голодные, небось, с утра. В столовке не едите, знаю я вас. У меня пирог вишнёвый, передай, как он любит. Дядя добрый сегодня. Отметим по-божески. Домой шагом марш!
– Хорошо, сейчас придём, – сказала ей. – Ма-арк! – позвала на весь гараж, – сворачивай лавочку, родственники поздравлять собрались.
Марк повернулся ко мне. Глаза Оли, глаза серны, чёрные, в чёрных же разводах, смотрели на меня, как на инквизитора с "грушей" наизготовку. Пыточный инструмент, к слову. Вводили в одно из отверстий, вагину или анус, и распускали металлические лепестки. До цветка, разрывая. И обратно в бутон. К невинности. Так обращались с вольнодумцами и вольного поведения девицами. Извращённый ум во мне, не спорю. Как и у всех, с замашкой к небесам.
– Вы чего там, валите уже? – раздался Васин голос из недр постели. – Дона Пэдро прихватите, извёлся весь. От безделья. Неприкаянная душа. – Алина прикрывалась одеялом. Белые волосы вздыбились. Макияж поплыл.
– Дон Пэдро сам валить собрался, – обиженно возразил Петька. – Одна тоска с вами, присмотрел уже угол повеситься. Только и делаете, что балаболите и трахаетесь. Одна Марта нормальная, и та с прибабахом.
Марк поцеловал Олю, как меня – никогда. «Так-должно-быть-точка, – азбукой Морзе долбило мне в уши, – так-правильно-точка-так-принято-точка».
– Всем пока, – сказал мой брат. – Шпоры для контрольной делает Пэдро, готовиться не надо. Ну, разве что вдохновение придёт. Открыть учебник.
– Чего я сразу? – Петька выпучил глаза, восстав. – Васькова очередь же! Ничего не делает, на шеях наших рассиживает, кулак проклятый.
– Лень достигла апогея, – усмехнулся Марк. – В лом сфоткать ответы и кинуть в беседу, – быстрый взгляд на Олю. Оля с независимым видом закурила.
– Твоя очередь, Петенька, – усмехнулась я. – Не спорь с графиком, всё честно.
– Дожили, – тяжко вздохнул Пётр. – Девчонки-восьмиклассницы указывают.
– Кулацкого кулака схлопотать не хочешь? – крикнул ему вдогонку Василий.
Мы покинули гараж. И разошлись, среди снегов, в разные стороны.
Необъяснимо, но факт
Там, где есть минусы, обязательно есть и плюсы. Моё любимое навек останется целым. Молодым и прекрасным. Что до меня, я почему-то нравлюсь, хотя болею, старею и веду себя ужасно. Да, голос, да, внешность, да, перфекционизм: данность развивать до посинения. Свобода манёвра. Города и страны. Постановки, перевоплощения. Улыбки, люди. Месяц затворничества. Сижу в баре и синячу. Вискарь и бармен, бармен и вискарь. Он говорит: «Оболенская, ты алкаш». Я говорю: ты прав. И он прав больше тех, кто считает меня хрусталинкой, Медеей или явлением. Безрогий чёрт, блондиночка, бухаю, чтоб его. С блокнотом на коленях.
Папа мог бы присылать открытки. Он был в разных странах.
Стол на кухне был накрыт на пятерых. Тётя в клетчатом переднике с пятнами соусов и сгущённого молока переключала радиоприемник на тумбочке.
– Не прошло и года, – поприветствовал нас дядя Гриша, как всегда мятый, как всегда навеселе. – Давайте, быстренько мыть руки. За стол, за стол! Вон Юля наготовила, роту год кормить хватит. – «Повод выпить и закусить».
– Не слишком ли сильно ты накрасилась, Марта? – озадачилась его жена, вытирая руки о передник (каждый день так ходила, но пересекались мы не каждый). – Я всё понимаю, мода, мальчикам хочешь нравиться, но, на мой взгляд, это… слишком. – «Увижу в плохом настроении, умою с мылом».
– Ага, – откликнулась я, вместе с Марком исчезая в ванной.
Косой пробор, тёмная чёлка, мягкие волосы, коротко, под машинку, стриженый затылок. Профиль: лёгкий залом горбинки на носу, твёрдый подбородок, рот из звуков сделанный, губы розовые. Глаза в провалах. Глаза, как водовороты.
– У тебя на голове чёрт копеечку искал, – сострила я, моя руки под той же, что и он, струёй из раковины, – долго корпел, не нашёл, плюнул и застрелился.
– Кто бы говорил, – вздёрнутые брови и кривая ухмылка. – Сама такая. Мало того, что обрезала, ещё и покрасила. Ненавидишь свои волосы, вижу. Хочешь им зла. Доведёшь как-нибудь, наголо обрею, и руки за спиной в железа спаяю, чтоб больше не трогала.
Душистое мыло, земляничное, выскочило в раковину.
– Возьми да сделай, – повернулась. С вызовом. – Не грози, а сделай.
– Что именно сделать? – повернулся. Запрокинул, рукой под затылок, к себе лицом. Вода шумела. Вода глушила. Мыльными руками я упиралась в эмаль за собой.
– Поцелуй меня, – сказала я. Кадык на его горле дёрнулся. Марк сглотнул.
– Адское создание, – вышептал, наклонясь. Резко поднял и посадил меня на край раковины. Чёрная майка, рельеф мышц под светлой кожей.
– Поцелуй меня, – повторила я, облизнувшись (рот пересох). Его ладонь прошлась по моим губам (я приоткрыла их, потянувшись за ней), и выше: нос, брови, лоб. Я подняла ногу, в белом носке. Вверх по штанине.
– Прекрати, – сказал он, – не то я тебя прямо здесь...
– Ну так давай, – хрипло, и ступнёй на его бедро, к ширинке. – Что мешает?
– Нет, – отодвинулся, меня – за плечи. – Не тут и не так.
– Как скажешь, – спрыгнула на пол. – Пошли что ли. Стресс пирогом заедать.
И после этого кто-то утверждает: мы – рабы инстинктов. Не знаю, как они, но мы, люди, можем их как минимум откладывать.
– Ну-с, – сказал дядя Гриша, откашлявшись. Две семьи собрались за уголком. Надя вертелась на обширных коленях тёти Юли. Таня поглощала торт глазами. – Нужен тост, – поднялся и оправил рубаху. – Говорить должен отец, но он потом скажет. Вроде, по интернету позвонить обещал…Так о чём я? Да, тост. Я пожелаю имениннику удачи, – мужчина блеснул квадратами очков, – в первую очередь. Жизнь – как русская рулетка. Повезёт, не повезет. Так что дерзай же! За удачу! – В рыжих волосах рдела краснота и дымилась седина. Он залпом опустошил стопку водки. Я протянула ногу под столом, положила меж колен брата. На край диванчика. Марк обдал меня яростным взором из-под взъерошенных в полумраке ресниц.
Мы чокнулись кружками с ананасовым соком. Марк задул свечи. Не удивлюсь, если его желанием была моя медленная и мучительная кончина. Я перебрала пальцы на ноге, волной, от мизинца до большого. На ширинке. Села на край, чтобы дальше дотягиваться. Образовалась связь. Хотелось её развить. Пуфик подо мной был шатким. Я подумала: «Сползти бы под стол». Дядя Гриша собрал подбородки и принялся за куриную ножку. Спросил дочь о школе.
– Как дела да как дела, – передёрнулась Таня. – На физ-ре юбку клеем окатили, пока та в раздевалке лежала, мячом в нос заехали. Что-то ещё? – с отвращением положила в свою тарелку горку крабового салата.
Марк поймал мою ногу. Стянул носок, пощекотал пятку. Я потащила ногу обратно. Не тут-то было. Взял её за щиколотку и положил себе на бедро.
– А Кощеева-то в милицию (или полицию, поди пойми) на учёт внесли, – пожаловалась тётя. – Ограбил кого-то. Трудный мальчик, мать его… ну мы тут все взрослые люди. Мать его – девушка нетяжёлого поведения.
Я улыбалась селёдке под шубой, закусив нижнюю губу.
– Март, а ты чего такая весёлая? – поинтересовался дядя. – Обычно смурная… Представь, Юляш, – переметнулся, – у нас Астафов увольняется. В Москву собрался ехать, – супруга под впечатлением облизала столовую ложку, придерживая Надю. – Сидел бы ровно, ничего в этой Москве нет…
По Марку, как ни пытайся, ничего понять было нельзя. Я не пыталась, так что понимала. Правая рука орудовала вилкой. Левая чертила буквы на моей ноге:
П О Т О М Я Т Е Б Я П Р И Д У Ш У
Всё, что может падать, во мне упало.
– … а эта Катя, ну, Алёнина дочь, – говорил дядя Гриша, – представь? Так с той девкой, бритоголовой, и живёт. Переехала, с Алёнкой не знается, от рук отбилась, неблагодарная… – Танино лицо помрачнело.
– Какая кому разница, кто с кем спит? – чётко и внятно спросил Марк. – Разве вас это напрямую касается? Нет. Зачем обсуждать? – в кухне повисла песня. Немая сцена.
– Так пример какой, сам посуди, – отмерла тётка. – Дети смотрят, думают, можно так, раз не пресекают. Я не хочу, чтобы мои дети… стали… из этих. – Поморщилась, как от лимонной кислоты. Таню прокосило не меньше, но от других причин.
– Этими не становятся, а рождаются. Даже учёные подтвердили, – брат с готовностью завёл неприятную дискуссию. – А ваша нормальность хвалёная, что, на одном неведении держится? Жила себе девочка, пеналом мальчиков в кайф себе лупила. Сказали, девочек можно за косички таскать, так сразу она и переключилась? Это глупо, – подцепил сыр из нарезки, – внушением человека не так просто изменить, если он человек. Хоть об стенку бейся, хоть об стол.
– За всё ей воздастся, – торжественно объявил дядя. – Грех великий, бог её накажет, не на этом свете, так на том. Сказано: мужчина и женщина. Так нет же, беснуются…
– «Не судите и не судимы будете», – процитировала я. – Хоть кто-то ещё это помнит? За отличия на плаху. Может, ведьмин знак на телах искать начнём?
О молитве в двух словах (с предлогом): признание в любви. Если это не признание, это не молитва.
– Окей, возьмём религиозную сторону, – не унимался брат, от возмущения выпустив мою ногу. – Вот глядите, – дядя Гриша недоверчиво прищурился, плеснул себе водки. – Ангелы, весь духовный мир, то есть состояние человека до грехопадения, они существа бесполые. В раю не будет ни жён, ни мужей, – гнал теорию (сам ни во что не верил, если не мог проверить), – соответственно, душа пола не имеет, так?
– Допустим, – согласился дядя Гриша. Выпил стопку. Закусил маринованным огурчиком. Стадия благодушия, бросив кровь в лицо, разгладила его складки.
– Ну и демагога Роман вырастил, – внесла свою лепту тётя Юля. – Что угодно докажет. Как Гитлер. Осторожнее с выводами, Марк, ой занесёт тебя…
– Тогда почему, – ликовал (не муж и не) мальчик, – если в каждом человеке изначально присутствуют оба начала, мужское и женское, считается грехом…
Мужик ударил кулаком по столешнице.
– Не тебе, гуляка, богословить, – он трепетал. От праведного гнева. – И хватит это обсуждать! Нас это не касается, – за соперником же и повторил, – а другие пусть как знают. Пока семью не трогают.
Таня безмолвно расчленяла мясо на блюде с голубой каёмкой. «Если ты в меньшинстве, это ещё не значит, что ты один, – недавно сказала я ей. Она сделала вид, что не понимает, о чём я.
Диана поливала конторским клеем её одежду и бесилась по той же самой причине. Если смотреть немного дальше этикетки белья и марки сотового телефона, можно увидеть сюжеты. Такие, что ни в книге, ни в кино не покажут. Пока кто-нибудь ни опишет. Из жизни сюжеты. Из жизни – что бы то ни было.
– Очень вкусно, – похвалил Марк. Уплетая пирог во всей его вишнёвости. – Спасибо, тёть Юль. – И ужин, и спектакль.
Мы удалились к себе. Дядя рухнул на кровать, в изнеможении. Тётя села, с бумажками, работать. Таня ушла к компу. Надя – к телеку.
– Знаешь, зачем включают приёмник на торжествах? – спросил меня брат, позже, и сам себе ответил. – Чтобы никто не ощущал неловкости. Если не клеится разговор.
Отец позвонил по скайпу. На заднем плане – гостиничный номер. Картины в стенах. Балдахин над постелью. Свежие розы, зимой, в золочёных вазах на камине. Их меняют служащие отеля. Марк и я разлеглись на узкой кровати с набивным покрывалом. Перед лицом – ноутбук. Локти упираются в пружины.
– Привет, пап, – сказала я. – Не жаль, что ты не здесь. Жаль, что мы не там.
– Я приеду через неделю, – обещал он, нажелав всех благ земных и небесных. – Немного осталось. Заберу вас оттуда. Подарков купил уйму, вам обоим.
Марк вздохнул. У него – Оля. Её не заберёшь.
Я вздохнула. У меня – Марк. Без него не уеду.
В каморке темно. Источники света: блёклый ночник и монитор.
– Скажи, пап, – начал брат. – Если женщина психопатка, можно забрать у неё детей и усыновить? Ну, типа благое дело, всякое такое…
– От ситуации зависит, – опешил Роман Олегович. – Какая женщина? Какие дети? – Мне захотелось прибить ладонь ко лбу. И громко смеяться. Ещё одну сестричку захотел. Мамаша у Хельги дикая. К инцесту склонность без неё.
За экраном раздался стук в дверь. Отец оглянулся и посмотрел на часы.
– Ко мне пришли, – подтвердил он. – Приеду, обо всём поговорим, – обещал напоследок. Прежде чем отключиться с характерным позвякиванием.
Ноутбук закрылся. Я открылась. Кто-то обещал придушить.
– Жил-был художник, – сказала я. – В начале двадцатого века. Звали его Эгон Шиле. Прозвали его порнографом из Вены. Был он экспрессионист и прекрасный человек. Рисовал, в основном, проституток и девочек-подростков. Так вот, про него ходило много слухов: например, в шестнадцать лет, взял он свою сестру, на четыре года младше, и исчез с ней в номере отеля. Её звали Гертруда, Герти. Он много рисовал её. Как думаешь, что у них там было?
Марк засмеялся.
– Марта, я с тебя не могу. Тебе обязательно искать схожую ситуацию, чтобы принять свою. Не считая захода в соседний дом через весь город, в круголя…
– Ну ты же меня понял? – руку на локоть, руку под скулу, лёжа.
– Не умею рисовать, что поделаешь, – улыбался, на меня глядя. Кто из нас кого развращал – вопрос непростой. Пододвинулся, сверху, сомкнул руку на моём горле. По бокам, где артерии. Я сползла вниз. Дышать можешь. Кровь в мозг не поступает. Чем дольше, тем сумрачнее. Тело лёгкое. Голова тяжёлая. Вся ты – в одной голове. Потом вдыхаешь, и первый вдох твой, он как… перерождение. – Создавать – нет. Разрушать – пожалуйста, – выдохнул в ухо, губой по мочке.
– Это одно и то же, – возразила я, дыша. – Смотря, что создаёшь. Смотря, как создаёшь. Можно, разрушая, создавать.
И, в очередной раз, опасный момент перешёл в разговор.
Бычки обрастали пеплом. В розовой кружке.
заметка с давностью (и с данностью):
Когда кончилась моя история, я раскололась на ноты, собравшись в звук; раскололась на роли, собрав их все – собой. И, пока была эта множественность, это единство (там, где я их вижу и слышу, на дистанции), мне нравилось жить. Жить, не будучи живой. Жить, будучи больше, чем живой. Жить над жизнью.
– Знаешь, – сказал Марк, – у таких, как мы с тобой, были бы увечные дети. Обычно как: род растёт, развивается, доходит до определённого уровня, где – цвет, элита (бывает и так, что цвет – психи или гении), и потом деградирует, на спад. Ты, похоже, гений, я – псих. Меня не оставляют мысли о пост-пост, о крахе цивилизации и танцах на руинах. Хоть что делай, думаю о будущем, вижу: сначала душу в виртуальные облака продадим, уйдём туда, где всё и ничего. Потом приплод на конвейер, как у Хаксли, поставим. Детей в пробирках делать будем, тело от тела, дух – извиняйте, не держим такого добра. И не заметит никто перемены. Всё будет обыденным. Альтернативы не ведая, не сравнишь. Ни богов, ни героев, ни чертей, ни одержимых, пустые глаза и мёртвые улыбки, даже ебля опостылеет, даже вещи, останутся только их голограммы. А потом всё это грохнет по неразумию или сверхразумию, кнопку кто-нибудь нажмёт. Убери глобальную сеть, ну и откуда взяться памяти? В книгах? Способность читать к тому времени исчезнет. Книги есть, а чтецов – нет, головы разорваны. Молчу про мыслителей. «Всё относительно, поиск смысла – бессмыслица». Что были культуры, что не было их. И стоять будем, над кошмарами своими. На Солярисе под названием Земля. Голые и беззащитные. Можно забить, конечно, развлекаться в тупую, но не могу я так. Глаза выдрать хотел бы, не смотреть туда, куда смотрю, не думать о том, о чём думаю. Не в том, кто с кем спит, дело. У патрициев в залах вообще фривольные фрески считались хорошим тоном. Дело в том, что как у римлян, под упадок империи, ничего, кроме развлекалова, у нас не осталось. Секс, не секс, расы, не расы, одинаково: уравниловка. При внешних контрастах, уравниловка внутренняя. Пошлота и гэнг-бэнг, больше ничего. Что задумано великим, воплощается в мелочном. Не умеют люди великим идеям соответствовать. Опускают их до себя, сводят к пародии. Не смотри на меня так. Не смотри. Когда ты так смотришь, мне жить хочется. И думаю: вот же, рядом, с такими глазами, девочка, космосом к нам заброшенная, а я, идиот, всё о взрывах и о нелюдях… – (усмешка) – Взрывы. Нелюди. Вот себя и сдал. Знаешь, о чём люди говорят? О себе. Всегда о себе. Слышишь, как человек про другого рассказывает: «Лжец», знай: перед тобой Мюнхгаузен. Слышишь, как человек громко что-то осуждает, знай: больная тема. Либо обелить свой мирок, черня чужой, хочет. На что плевать, то игнорируешь. То за твоими пределами. Не знаю уж, каково тебе, раскинувшей пределы на весь мир. Не завидую. Всё принять, значит, и лжеца, и правдоруба, и консерватора, и анархиста, и жертву, и насильника, всех в себе примирить. Сможешь, значит, рай поймёшь. Нет – его близнеца с рожками. И то, и то… раз уж лезешь к этому всепримирению. В людях ведь всё. Не где-то там. В нас самих.
Он говорил. Я слушала. Он говорил. Я слушала бы, говори он что угодно, но неугодные вещи озвучивал Марк. Не идею, а её отсутствие, не путь, а тупик любого пути. Продумывал, что стало бы, примени тот или иной строй к нынешней расстроенности, и видел: ничего хорошего. «Глупость кажется мне розыгрышем, – признался он. – Постановкой, не всерьёз». Я многого тогда не понимала, но видела, как бьётся в нём жилка. Не коммерческая. Не музыкальная, хоть он и сочинял (из своих страшных грёз, в струну вбивал их). Жилка на виске. Та самая. Куда целят пулю.
Я проснулась от смутного ощущения, что должна встать. Похоже на толчок в бок. Брат, во сне, прижал меня к себе так, словно выпускать не собирался. Я подумала: «Лежать бы с ним вечно». В запахе "Кензо", дыма и кожи.
Освободилась, нашла куртку, джинсы, кеды. Шестое чувство – не миф. Когда оно говорит: «Беги», – надо бежать. Когда оно говорит: «Беги, в углу маньяк», – мне, я обязательно пойду к маньяку. Интересно же.
Двор спал. Небо из серого стало грязно-лиловым. Пустая будка. Собака умерла. Снег под рифлёной подошвой. Фонарь за воротами. Вокруг него – танец насекомых.
Прошла вдоль кирпичной стены, задевая пальцами шершавый камень. Обмотала голову пуховым шарфом. Чтобы не мёрзли уши. Скрипнула задвижкой ворот.
Бродячий пёс поднял морду. Я опустилась в сугроб, скрестив ноги по-турецки, и он положил морду мне на колени. Звёзды таяли в сиреневом дурмане, невидимые после рассвета, вдалеке маячила чья-то тень, но я уже не боялась незнакомцев. Люди, как собаки, улавливают адреналин. Испугаешься – искусают. «Я не понимаю, друг мой, – доверительно обратилась к шерстяному компаньону, – зачем нам с ним кто-то ещё. – Погладила длинную морду. – Говорит, в каждой девушке своя прелесть. Девушки вешаются на него пачками. Смотрю я на это всё, и не понимаю: зачем меня-то отталкивать? Я слова не скажу, пускай гуляет хоть до азиаток со всеми тентаклями и грязными трусами. Пускай думает хоть о судном дне, хоть об антиутопиях. Что сказать на это всё, я не знаю, понять пытаюсь, пытаюсь и – никак. Самой бы из смертей выйти... – Собака согласно лизнула мою руку. – Один ты, солнышко, один, и я одна. И дать мне тебе нечего. На всех тепла не напасёшься».
Шаги приближались.
– Марта! – знакомый голос, девичий. – Марта, это ты?
Джинсы прорваны на коленях, куртка расстёгнута, волосы всколочены. Хельга бежит мне навстречу. Мы с собакой, мягко говоря, удивились. Я вскочила:
– Что случилось? – Губа разбита. На скуле – ссадина. – Откуда ты такая? – Избранница моего брата подошла ближе, неестественно ссутулившись.
– Я так рада, что первой нашла тебя, а не Марка, – запыхавшись, перевела дух. – Меня мать из дому попёрла. Шлюха, говорит. Иди, где спала, говорит. – Чёрные боты на тоненьких ногах. В расщелинах джинсов запеклась кровь. – В одном доме с тобой находиться противно, говорит. Лучше бы ты кололась. Люди говорят, какая дочь, такая и мать, а у неё – репутация, – выплюнула последнее слово, как ругательство.
– Тебе в ментовку пора, – законно возмутилась я. – Бытовое насилие.
– Сестру отберут, – не согласилась Оля. – Мелкая, с эпилепсией, какой ей детдом, помрёт. Да и то… если кто-то что-то рассмотрит. Воспитательные меры – на усмотрение родителя. Нет, права мама. Права. Надо перекантоваться где-то, пока остынет. Она хорошая, но темпераментная. С сестрой носится и пашет, на элеваторе своём. Грех на ком-то не сорваться.
Пристально заглянула мне в глаза. Так глядят, когда проверяют: прокатила ли ложь.
Будет она – мне ничего не светит. Прогоню её – не светит во мне. Второе хуже.
– Раны обработаю, – я покорилась. – Живи, сколько нужно. Юлия Олеговна к нам не ходит. Может, не заметит тебя.
– Спасибо, – на выдохе. Капюшон заношенного пальто упал на плечи. Тушь – дорожки на щеках. Под глазами – мешки, тёмные, как у мертвеца.
Я подумала: «Вечером я желала ей зла». Фонарный свет, как прожекторный луч, кольцом озарял сцену. Две девочки на снегу и голодный пёс.
– Всё не так плохо, – сказала я, – по крайней мере, ты жива.
– Не думаю, что это плюс, – ответила Оля.
Мы друг друга поняли.
Где собака зарыта
Мне снился сон. Давным-давно, ещё в детстве. Открываю фотоальбом. Первый кадр, что вижу: мы втроём, мама, Марк и я. Я закапризничала и скривила лицо. Кадр подёрнут фиолетовой дымкой. Моё лицо искажается: время, ложь, пляшет на нём, темнее и темнее. Переворачиваю, содрогнувшись, страницу. И вижу себя кричащей. Не только вижу, но и слышу. Дикий ор из недр фотоальбома. Ни закрыть, ни уши зажать. Вот, похожее чувство я испытываю сейчас. Записи орут. Смотрю на них, молча. Ни закрывать, ни зажимать нечего. Единственное, что могу – дать им форму. Слова. Крик в слова, крик в ноты. Я окружена знаками. Знаки кричат. Мне тяжело писать. И, главное, был бы в этом писании хоть какой-то смысл. Полцарства за смысл. Вскрывать старые дневники, чтоб из грязи… не в князи, не в княгини. Тёмное дело. Был глины пласт, потом от него отделился дух, и воспарил над глиной, и решил: создам-ка сам из себя, себя. Высшая степень эгоизма, присущая творцу. Никак не человеку живущему. Разве что жившему.
Зло на зло – пожар. Добро на зло – пожарник. Гасить – это обнимать врага.
Был случай: как-то вечером я выдвинулась за сигаретами в круглосуточный ларёк. Напоролась на поддатого мужика. Он принялся зазывать к себе, мол, выпить, закусить, музыку послушать. Сказала: «Я бы с радостью, но мне надо добежать до магазина и идти по делам. Вы мне нравитесь. Мне вообще люди нравятся», – когда между мной и ими – оркестровая яма. Он сфокусировался. Обслюнявил мне руку, ощутив себя дворянином. Крикнул в спину: «Скажи хоть имя своё, фея!». Я в ответ: «У фей нет имён. Останусь мимолётным виденьем». Нимфеткой в старой парке поверх платья с рюшами, со шрамами и милым личиком. С пониманием: особому случаю – особый подход.