Четыре четверти
Автор: Девочка в профиль (Мара Винтер)
Фэндом: Ориджиналы
Рейтинг: R
Жанры: Романтика, Ангст, Драма, Психология, Философия, Даркфик, POV, Songfic, Попаданцы, Психические расстройства, Эксперимент
Предупреждения: Смерть второстепенного персонажа, Смерть основного персонажа, Инцест, Насилие, Кинк, Нецензурная лексика, Нехронологическое повествование, UST, Элементы гета, Элементы фемслэша
Статус: закончен
Описание:
– Возьми дрянь, да сделай её конфеткой. Что сложного? В том-то и смысл: ты видишь мир, он уродлив, ты видишь любимое в мире, оно прекрасно, с ним всё остальное тоже прекрасно. Дрянь – ты сама? Дрянь – любимое? Ну ты даёшь...
Толстый блокнот с золотыми клёпками и тонким, серебряным, голосом.
Это не цельная картинка. Это рассыпанный паззл. Подсказка: да, (собрать) возможно. Не в тексте. Не здесь.
Публикация на других ресурсах:
Только с разрешения автора.
Посвящение:
В. С.
Все эти складки, боа, приплясы, речи в надрыв, с ноги под дых. Важное не там, и не в словах даже, а где – чёрт его знает. Я признаю важность тебя и твоего в моей жизни отсутствия. Вот так.
Примечания автора:
Совпадения случайны. Место действия – вымышленный городок. У первого лица, вымышленного, сложный характер. Рассказывает совершеннолетняя.
#np Angel Vivaldi and Chris Clancy – Sign of life inside
Приди, словие
Психотерапевт сказал мне: «Напиши». То есть историю моего крушения. Я не хотела писать о себе. Предложила ему свои фантазии, в словах. Он возразил: «Там – твоя изнанка. Мне нужно знать, как ты видишь себя с лица». Я сказала, никак не вижу. Светлые волосы, лицо для камеры. Мариинка мне дом. Заканчиваю консерваторию. Оперный вокал. Могу спеть. Могу сыграть. Себя? Не могу.
Психотерапевт спросил меня: «Зачем ты сюда пришла?» Я сказала: правая рука настоял. У моего отца был с ним бизнес. До моего совершеннолетия он стегал мне денежки, после смерти отца. Опекуном был. Теперь я с ним трахаюсь, и денежки компании по-прежнему со мной. Не с ним одним, но ему плевать. Вот он и заявил на днях: «Я не могу на тебя смотреть. Выступаешь – богиня, со сцены сходишь, и как выключили. Мими, Людмила, Чио-Чио-сан… где Марта?» Ну а я: тебе-то что, тебе тело надо, в глаза можешь не смотреть.
Врач, который по душам, помолчал. Покурил. Ужасно хотелось попросить сигарету, но мне нельзя: голос сядет. Сдержалась. Врач уточнил: «Твоё тело, ты считаешь, ничего не значит?» Я уточнила в ответ: «Пустота? Не больше, чем всё остальное». Он вздохнул. Ему казалось, я имела вес. Весы говорили обратное. Он сказал: «Напиши о своей семье. О том, как ты осталась одна. Заведи блокнот и напиши». Этому мужчине явно хотелось истории. Вот я и подумала: «От меня не убудет». И взяла у него сигарету.
За креслом, где он помещался, стоял Марк. Ставил ему рожки. Психотерапевт обернулся и, конечно, никого не увидел. Пиши, пиши. Раньше только и делала, что писала. Вот, к примеру, сколько-то лет назад…
тетрадный листок с чувством:
Я не понимаю себя. Я не понимаю людей вокруг себя. Я пытаюсь понять. В этом моя проблема. Когда ты создаёшь мир, он несовершенен, но целостен: это порыв. Когда ты смотришь на него, в его несовершенстве, и связываешь всё в единую мозаику, ты творишь. Я не хочу творить. Я не хочу связывать. Я не хочу видеть перед собой триста страниц текстового вопля, не зная, как превратить его в осмысленную речь. Видеть мелочь, одну-единственную, что выбилась из целого, развалив собой его, целое, к чертям, и не знать, то ли её, важную, выполоть, то ли под неё всё выправить. В кошмарах видеть ошибки. Ошибки собственной крови. Генного кода. Мечтать переделать его, и пытаться, пытаться, пытать себя, не имея ключа к исправлению: способности видеть всё, не будучи притом частью. Человеком.
Невсказка
Жили были... это не сказка. Были на свете четверо. Мужчина. Женщина. Мальчик. Девочка. В любой последовательности. Моя – по старшинству. Время, где старшинство играет роль, называется детством.
Они жили (были или нет, зависит от читателя: буддист скажет, их не было, и я с ним соглашусь) в городе, похожем на Венецию. Много рек и старых домов. Город звали: Питер. Как человека. Приставка со святостью чаще всего молчала. Чтобы люди могли быстрее его позвать. Кроме имён, спешку не применяли. Спешка лежала в закромах и вынималась редко. По особым случаям.
Был мужчина с карманами, полными магазинов и сладостей. Совместить их – значит, узнать его работу. Он был важный, с проседью, человек, с улыбкой и добрыми глазами. Мы звали его: папа. Женщина звала его: радость моя. Люди из его карманов, с конфетами, звали его: Роман Олегович. В его доме было уютно, как в коробке конфет. Дом был не совсем домом. Квартирой в два этажа через лестницу, с бельэтажем, огромными окнами и, сквозь свет, картинами в рамах.
Женщина была лучшей картиной. Когда она расчёсывалась, светлые волосы превращались в золотые. Я смотрела на неё и думала: красота. Ей подходят все слова, какими мы её называли: мама, милая, солнце, душа. Когда она родилась, про неё сказали: Алиса. Тогда и начались приключения. Она приключала всё, что можно приключить. Шила, вязала, рисовала с музыкой в зубах. Одежда делалась сама. Ей и помощниками. Люди ходили нарядными и радовались. Чем сильнее радовались, тем ярче блестело золото в её волосах.
Где ещё водится золото, мы не думали. Мы – это я, девочка, и мальчик, мой брат. Он появился раньше. Тогда казалось, намного. Два года разницы меняются в зависимости от возраста человека. Его звали просто: Марк. Мне казалось, меня тоже зовут Марк. Я шла с ним, когда его звали. На имя Марты, моё, также откликались оба.
Однажды… это не сказка. Женщина упала на пол. Её забрали врачи. Мужчина, старея на глазах, уехал с ними. Мы молчали, пока их не было. Мужчина вернулся через несколько часов. Розы стали гвоздиками прямо в вазе. Он сказал: мама не вернётся. И прибавил: сердечный приступ. Остались трое. Мальчик. Девочка. Мужчина. Последний выглядел, как ребёнок, потерянный в чужом мире. Старшим остался Марк. В тот день я стала отдельно Мартой и начались даты. Ему было четырнадцать лет.
Звонки
– Как вы там? – Ничего. – В школе завтра появитесь? – Думаю, да. – Как Мартинка? – Читает. – Опять пьесы? – Англичан своих. Не опять, а снова. – Береги её. – Конечно, Девятка. Лизе привет. Доброй ночи. – Передам. И вам. Обоим.
Лёня Девяткин, одноклассник Марка и наш друг. Лиза – его мать. Раньше мы часто собирались у них всей оравой.
– Пойдём катать? – Ты на улице хоть был? Грязь месить? – На полигон, там можно. – Не, давай не сегодня. – С ней сидишь? – Ну как сижу. Лежу, струны перебираю. – Привет ей. Скажи ей, нам не хватает нашей Вэнди. Грохнешься, так и пойдёшь, рваньём прохожих распугивать. – Она здесь, слышит. – Мартиша, Мартиша, приём, Кость на проводе. Ты нам нужна. Слышит? – Да. – Улыбается? – Нет.
Костя Скориков, одноклассник Марка и наш друг. Моя кличка – из Адамсов. Раньше я была им аптечкой, оператором и единственной девочкой в клубе начинающих байкеров.
– Слушай, не знаете, у нас биология завтра будет? – Тебе-то всё равно… У Марты можешь спросить? – Плечами пожала. Не знает. – Чёрт. Никак не могу перестроиться. – Такие дела, Игрек. – Ну ничего, выясню. Обними её за меня. – Ага. Попробую. – Не заговорила? – Молчит.
Витя Игрецов, одноклассник Марка и наш друг. Отличник, забывающий расписание. Раньше память со всей банды имела базу в моей голове.
– Если хочешь с англичанами, сиди с англичанами. Я с тобой. Что бы там ни было. – (тишина) – Ты когда в последний раз расчёсывалась, Рапунцель? До пупа отрастила и скомкала. Смотри, как бы выстригать ни пришлось. Сиди, сиди. Не хочешь сама, я тебя расчешу.
Марк Оболенский. Мой старший брат.
Владелец кондитерской сети, шурша фантиками, сидел на кухне, перед бутылкой. Среди фотоснимков и ужасных мыслей. Его правая рука, голос в телефоне, сказал: «Босс, тебе бы развеяться». Он развеял из окна обёртки от конфет и продолжал делать это, пока они были. Затем дозвонилась женщина. Подзабытая и вспомненная сестра. Позвала к себе, гостить, в посёлок под личиной города. С чемоданами и личинками. То есть детьми. То есть нами. Середина ноября никого не смущала. Перевод документов – не вопрос, когда он поднят завучем новой школы. Ни я, ни Марк, уезжать не хотели. Отец сказал: надо. Рукой не взмахнул, но мы поехали.
Невский продождил Оболенским: «До встречи». Сродство наших окончаний внушало надежду к возвращению. Билеты лежали на столе. Где был поезд, ведает один поезд. Имеются в виду, конечно, работники железной дороги. Правая рука и телефон совещались с Романом Олеговичем. Мы гуляли, чтобы тот освободился и стал папой. Я грела руку у Марка в кармане. Куртка, кожаная, оставалась теплее моего пальто. Глаза брата, его волосы и родинки держались одного цвета, а я держалась за самого брата. С тенью силуэта и ресниц; звуком шагов и фраз; запахом парфюма и уверенности. Чтобы не заблудиться в тумане. Я начинала заблуждаться, когда мамы не стало: вата лезла в мою голову. Руки вытирали пыль с полок, мыли пол, ставили тарелки в моющую машинку, раскладывали вещи по местам, делали уроки, без моего участия. Марк не смог долго это видеть. Он сказал: «Живи пока жива». Чтобы я услышала три слова, ему потребовалась речь, с жестами, в красках. Я посмотрела на него. Глазами. Руки были опущены. Я подумала: «Ты жив, и я буду глядеть на тебя». Глаза поняли меня буквально, перестав воспринимать всё, что им не было. Марк играет на гитаре, без нот, берёт одним слухом. Марк включает пост-хардкор, маткор и прочие коры. Рассказывает про данхилл. Про фрирайд. Показывает видеоролики. Марк тут, Марк там. Марк есть. Марты нет.
Мы шли по проспекту, тучи супились, кони над Аничковым мостом мчались, неподвижные, а я, из всего города, пробивая зрачками туман, цеплялась за родинки. Лицо: над бровью, в переносице, на самом носу, под глазом, у подбородка. Пять. Шея: возле кадыка, вправо от ярёмной впадины и сбоку, к линии волос. Три. Косая чёлка, карие глаза. Нельзя, будучи кем-то, увидеть его со стороны. Я увидела. «Ты – сердце в статуе», – сказала я. Мой рот отказывался от слов так же долго, как я – от глаз. Марк засмеялся, нервно, но с радостью. Он ответил: «Ещё наживёмся».
Высокий, спортивный, на сей раз без горного велика, зато с трюками мимики, Марк вёл меня из дома домой через набережную, скверы и улочки, чтобы подышать, а потом – за парадную дверь, в лестницу, на этаж с квартирой. Всё, во главе с отцом, ждало отъезда. Машина, как спешка, спряталась в гараж. Правая рука, папин партнёр, отвозил нас в своей. Под крышкой его улыбки томились высказывания. Он выключил их, чтобы не спалить. Поезд прибыл на перрон. Никто не обнимался.
Знаки и препинания
«Представь, что ты спишь, – сказал ей человек, ближе всех остальных. – Какой должна стать реальность по пробуждении? Это и есть твоя мечта».
Она подумала: «Ты здесь, и, если это сон, спала бы вечно».
Старая я упала на рельсы и осталась там, как Анна, когда поезд поехал. Новая я вошла в вагон. Так я вижу это сейчас. Из будущего видно лучше.
Оговорюсь сразу: эта, конкретная, жизнь – гротеск. Нагромождение, преувеличенность, сверх. Конечно, в возрасте, где были мы (юном и нежном), так не думают. Конечно, в деревнях просторно, просто просо…ченно, чинно. У меня лёгкая форма дислексии. С нотами проблем нет, но буквы едут, стоит толкнуть, как корова на коньках: рогами в лёд. Да и психотерапевт, сам по себе – не лучшее начало мемуаров. У меня не было проблем, когда биография была биографиями. Партиями драматической колоратуры. Героями книг и песен. Встречными людьми. Чистый звук. Чистые голоса. Теперь появился шёпот. Память поющего тела. Голоса и… впрочем, их, как меня, не существует (так не бывает), о чём нужно, по ходу действия, помнить.
За день до отъезда Марк, опомнившись, поставил условие: или велосипед пакуется и везётся с собой, или он вместе с велосипедом запирается в ванной и не двигается с места без применения силы. Как террорист. С заложником (естественной потребностью всей семьи). Отец, скрепя сердце, согласился взять ящик с запчастями. Тот занял пространство под столиком. Выкупив купе, мы оказались избавлены от посторонних и лежали, трое, по полкам.
Поезд грохотал. Ливень просился в окно. На потолке моргала лампа. Красный глаз. Красные глаза – у крыс и наркоманов. Спала я плохо. Чёткий ритм рельс, замкнутое пространство и невозможность остановиться. Знакомо-то как.
Я ворочалась на верхней полке. Лежала на животе, чертила по стёклам. Укладывалась на бок, изучая размытый в полумраке профиль Марка: тонкий нос с горбинкой, губы с капризным контуром, веки под крутыми крыльями бровей. Слушала его сиплое дыхание, стук воды по обшивке. Дождь скрёбся, как бродяга, которого не пускают согреться. Наконец, заснула.
Мне приснилась мама. Она курила на балконе. Тонкие сигареты без ароматизатора. Если мама на балконе, значит, она думает, входить к ней нельзя. Я помнила это. И вошла. Она посмотрела на меня, улыбнулась и открыла пачку, предлагая: не как дочери, как себе. Так я поняла, что это сон. И закурила. Огонёк. Дым. Вдох и выдох.
– Мне тебя не хватает. – Мне тоже. Тебя, вас и себя с вами. – Почему ты ушла? – Значит, время пришло. – А оно может уйти? Чтобы ты вернулась. – Нет, детка. Оно знает, к кому и когда приходить. – Я не люблю его. Совсем не люблю. Вот бы его не было. – Тогда не было бы и тебя. – Может, я хочу перестать быть. – Ты и перестанешь. В своё время. – Мам… не уходи. Я не знаю, что мне делать. – Знаешь. У тебя есть, на кого смотреть. – К нему тоже придёт это… время. Если оно заберёт и его, я умру. – Ты боишься смерти, Марта? – Очень. Я боюсь смерти. Твоей смерти. Папиной. Марка. Особенно Марка. Не своей. – Потому что сама ты умереть не можешь. Либо ты есть, либо некому бояться. – Не уходи. – Не уходи.
Я стою с сигаретой на балконе. Когда я на балконе, значит, я думаю, входить ко мне нельзя, дочь знает это, и входит. Я вижу своё отражение в стеклянной двери. Огонёк. Дыма нет. Вдох и выдох.
На потолке, над полкой – красная лампочка.
Я подумала: «Красная». Я подумала: «Лампочка». Став словами, она перестала быть только картинкой. И превратилась в нечто, роднящее её со всеми остальными лампочками, со всем красным и моей памятью. Я могла бы записать её на листке, взяв ручку. Я могла бы записать мамины глаза. Два слова: «Мамины» и «Глаза». Нет, не могла бы.
– Марк, – прошептала я, уверенная, что он не расслышит. – Я буду, пока ты будешь. Так и знай.
– Я знаю, – он ответил. – Потому тебя и трясу. То пела, то слова не скажешь. Тишина в тебе – не то, что во мне. Из тебя она звучит ужасно.
Протянул мне руку через проход, а я за неё ухватилась. После чего уснула ещё раз. На сей раз зонтик Оле-Лукойе был чёрным.
Подъезжали под вечер. Собрав наши вещи (главное, гитара, остальное само собралось), кинув, комом, постельное бельё возле проводницы, брат утащил меня в тамбур. Накуренный воздух глушил лёгкие. Удары по шпалам, точки и запятые, били в виски.
– Послушай, – сказал Марк, – слышишь? Будто бы кто-то кричит, но не может сложить мелодию. – Четыре ноты, чередуясь, гудели. Где-то высоко и далеко. – Лесные нимфы зовут тебя, – я пихнула его локтем в бок. – Эй, да послушай же! Упустишь возможность помечтать?
– Не время мечтать, – возразила я. Мимо проплывали заборы, косые, по пояс в изломанных ветках, – нужно собраться и...
– А когда время? – спросил он, – есть сейчас. Откладывать можно всю жизнь, и так ни разу не пожить по-настоящему. Зачем?
– Мне холодно, – пожаловалась вместо ответа, – казалось, на юге должно быть потеплее. – Раньше я такими фразочками выманивала у него куртку. Вытертую, кожаную, с меховой подкладкой и запахом: смесь дорожной пыли, пряностей и "Кензо". – Мечтать – не жить, – добавила, помолчав. – В мечтах легко потеряться.
– Вот вы где, – дверь скрипнула несмазанным замком, отец заглянул в тамбур, – стоянка всего несколько минут. Марк, поможешь вытащить чемоданы, Марта, возьмёшь клетчатую сумку.
– Разве нас не встречают? – поинтересовался брат. Он, как всегда, делал вид, что всё в порядке, расслабленно привалившись к решёткам окна. Руки в карманах, ноги скрещены. Вот только пальцы сжаты, до побелевших костяшек.
Папа окинул нас цепким взглядом. Колючки заносили глаза. И ушёл обратно в вагон, не откликнувшись. Марк направился следом, потянув меня за руку.
Станция не была похожа на Московский вокзал. Скорее, на кирпичный домик. Где много лет никто не жил.
– Удачи тебе, голубоглазка, – сказала проводница, полная женщина, когда мы спускались по ступенькам. – В сосны съездите обязательно, – улыбнулась она. На сей раз Роману Олеговичу. Тот кивнул и сощурился в темноту, высматривая что-то или кого-то. Я, мелкая, худая (своих-то лет не дашь), и брат, выше всеми родинками над воротом, стояли возле вещей. За год, одним броском взял он свой рост. Как всегда: покой, покой… и вброс. Спринтер, не марафонец.
Папа излучал спокойствие.
– Пошли, – сказал он, указывая на старенькую "Волгу", припаркованную чуть поодаль, на узенькой однополосной дороге. – Дядя Гриша смог приехать. Не придётся ждать такси.
Меня затошнило. Деревья взмахнули пеленой, зелёной, перед глазами. Марк заметил и вполголоса спросил, в порядке ли я. Я кивнула.
Луна серебрила лица, обозначала контуры построек, путала пальцы в ветвях. Шагали напрямик.
Мужчина с огромным коробком в руках, походным рюкзаком за плечами. Тяжело, но что поделаешь. Так морщины и появляются: тяжело.
Мальчик с двумя чемоданами, на колёсах и без, с чехлом через плечо. Ветер сдувал чёлку ему в глаза, он стряхивал её головой, вбок и вправо.
Девочка с небольшой сумкой. Самое необходимое: документы, деньги, влажные салфетки и всякое такое. Пряди из-под шапочки-панды лезли всюду, куда дотягивались. Змеи вышли на охоту.
«Осень здесь и вправду теплее, – подумала я. – Может, наши родственники – прекрасные люди. Может, тёте удастся всех разбудить».
– Кого я вижу! – повернулся к нам мужчина за рулём "Волги", когда мы к ней подошли, упитанный, как шарпей, в квадратных очках, лет сорока. – Совсем взрослые стали, а Марточка как похорошела… эх, Роман, – он кинул окурок за окошко. – Не успеешь обернуться, замуж выскочит, упорхнёт от тебя.
– Не дождётесь, – выплюнул Марк себе под нос. Бормотание разобрала одна я. Я удивилась. В кои-то веки он – не вслух, он – и проявил благоразумие.
– Да уж, много воды утекло, – рассеянно уронил папа в сторону зятя.
И мы загрузились в машину. Велосипед пришлось водворять на крышу. Закреплять ремнями. Я, на заднем сиденье, положила голову на плечо брату. Взрослые что-то обсуждали.
– Не обращай внимания, – нащупала его руку (жёсткие ладони, предплечья в толстых венах). – Замуж я не выйду. Пусть болтает.
– Юляша-то весь день готовила к вашему приезду, ждала, – вибрировал тенор дяди, – тощие все, бледные, как из погреба, ей богу! Уж Юля за вас возьмётся, живо на ноги встанете. Поживёте у нас, подышите свежим воздухом, а дальше как бог даст, всё лучше, чем в городе, одни пробки да суета.
Хлопнула крышка багажника. Ответов я не слышала, потому что задремала.
Ко мне спустился кошмар: я пыталась собрать мозаику. Размером с планету. Держа её на себе, как Атлант. От того, соберу я её или нет, зависела не одна моя жизнь, но все и всё и на свете. У меня не получалось. Я хотела заплакать от бессилия. И не могла: не было места для слёз. Знаки теснили меня со всех сторон. Из них, из знаков, вышла женщина. И сказала: «Ты должна выдержать свой крик лицом к лицу. Свой сумрак и свой крик».
Этот кошмар спускался не впервые. Мы были знакомы. Он, из детства родом, вернулся. Ярче и шире, чем тогда. Потом ушёл, услышав Марка. Вот кто гнал кошмары одним тем, что в них вторгался.
Машина остановилась.
Пёсий лай, скрип калитки, голоса.
– Я её донесу, – сказал дядя Гриша.
– Нет, я сам, – голос Марка, ломаясь, хрипел. Марк взял меня на руки.
Постельное бельё, запах стирального порошка и выпечки. Пальцы, которым можно вынимать меня из шапки, пальто, ботинок, носок. Трогать волосы.
Пение цикад сквозь ставни. Пение цикад где-то далеко… Какие цикады? Зима. Они мне приснились.
Ни окон, ни дверей
«Не ходи за порог без плейера», – советовал он. «Когда в жизни жопа, подними её и вспомни, что прыгать лучше стоя», – советовал он.
«У него есть плейер», – понимала она. «Моя жопа прикрыта», – понимала она.
Кровавое солнце. Кровавое утро. Знакомьтесь: моя кровь.
Тюль в цветочных узорах, вулкан из-под облака. Красное пятно на простыне и джинсах. «Детство кончилось, – сказала я себе, – его больше не будет». Была комнатка в лиловых тонах. Была я, одна, на двуспалке. Был рассвет. Детей не было.
Моя сумка, к счастью, не исчезла. Вытащив одежду, я прокралась в ванную. У ванной имелась дверь, как позже выяснилось, единственная в доме. С верхних притолок, между комнат, свисали бамбуковые нити. Расписные. Они звенели.
Спальня, аркой, вела в гостиную. Из гостиной две арки, друг против друга, вели куда-то. Телевизор-ящик, маятник часов, раскладной диван с людьми (спиной к партнёру), ковёр для гипноза. Направо пойдёшь – дверь найдёшь. Нашла. С крючком, далеко от петли, внутри. Окно в ванной, справа, глядело во двор. Без занавесок. «Мы в частном доме, где частной жизни нет, – поразилась я, – интересное кино, кто хочет, тот и смотри».
С горем пополам настроив газовую колонку, я влезла в тронутую ржавчиной ванную и приняла душ. В глубине помещения, в углублении пола, притаилась непривычная конструкция цилиндрической формы с трубами, врастающими в стену. На ум пришло слово «Котёл». С умом лучше соглашаться. Я нашла на тумбочке прокладки (точно, у них, что спинами, есть дочь), отстирала шмотки, вернулась за простынёй и отстирала её тоже. Выдохнула. Солнце выдохнуло за компанию. С его щёк сходил румянец. Чем выше, тем меньше красного.
Просторная толстовка, тесные левайсы и узкие конверсы. Волосы на затылке, комом, светлые и густые. Зеркало над раковиной сказало: у тебя есть кожа, чтобы носить её, глаза в ресницах, чтобы вносить в тебя мир. Нос маленький, но ощущать может. Уши – всего превыше, без ушей нет музыки, значит, нет Марка, а без него – как? Вот тогда-то, перед зеркалом, я поняла: той лёгкости, что ходила с нами третьей, уже не будет.
Я вышла на крыльцо, не поворачивая ключ. Крутые ступеньки скрипели. Синие дощатые стены, белые окна за прозрачным тюлем, два подиума по бокам, и на одном из них – шкаф-купе. Выход наружу распахнут.
Прохлада закрадывалась под рукава, пощипывала уши. Солнце обмануло меня, заставило думать, что на улице тепло. Оказалось, наоборот. Ноябрь подмораживал. В огороженном курятнике отсутствовали жильцы. Длинные пальцы ветвей стыдливо прикрывали голые стволы деревьев. Виноградные лозы, оплетающие решётку поперёк двора, поникли сухими узорами. Прямо под ними (должно быть, летом виноградник становился беседкой) мок прямоугольный стол под треснувшей скатёркой, и две лавочки. Вода в углублениях, сырость в воздухе. Недавно прошёл дождь.
Слева высился забор. Из-за него тянулись ветками вишнёвые деревья. Сад за домом. Рядом синела квадратная дверь: гараж или амбар. На двери – рисунок цветными мелками. Улыбчивое солнышко. Из дома штопором валит дым. Четыре человечка срослись палками пальцев, три девочки в треугольных юбках и один мальчик в схематичных штанах. Справа тихо поскрипывали качели. Я повернулась к ним и обнаружила брата.
Веки смежены, из кармана к ушам – наушники. Кроссовок отбивает ритм. Пальцы бегают по железной цепи. Чёлка упала на лицо. Губы беззвучно шепчут слова. Солист, наверняка, их рычит.
Мне захотелось подбежать и обнять, прижаться щекой, вскарабкаться на коленки, забрать один наушник. Я медленно пошла к качелям, шаркая по раздетой земле (асфальтовая кофта пылилась где-то за переулками). Опустилась рядом.
– О, Марта, – он улыбнулся, на автомате передавая проводок. Его улыбка взрезала грудную клетку. Сердце ёкнуло, шатнулось и вывалилось в траву. Полуночник, дэт-партист, живее всех живых с глазами, смертью залитыми.
Отец рассказывал, как маму, с Марком в утробе, успокаивали гитаристы. Крис Олива из Savatage. Джон Петруччи из Dream Theater. Без музыки не сидела.
– Привет, – отозвалась я неведомо отчего севшим голосом, прокашлялась и продолжила, поправляя гремящую ракушку в ухе, – я вырубилась вчера. Что было?
– Да ничего особенного, – скривился он, – тётя Юля сокрушалась, что ты такая маленькая. Их детки потолще. У нас, кстати, две кузины. Старшей, на глаз, лет пятнадцать, но может, – изобразил дулей у груди, – она и моложе. Вторая – ребёнок. Тётка пихала пирожки в нас с папкой, потом они все втроём хряпнули междусобойчик и улеглись баиньки. Так что ты особо ничего не пропустила.
– Ага, – сказала я, – понятно.
– Что тебе снилось, Аврора? – спросил Марк.
– Да так, – стушевалась ещё сильнее (с чего бы, интересно). – Бред какой-то. – Он перекинул руку за мою спину, схватил цепь, оттолкнулся ногами от земли, раскачивая качели.
– Держись крепче, – посоветовал, – достанем до солнышка. – Наушник выпал из моего уха на его плечо. Ударные колотили, как в колонке. Откинувшись, не оправляя ни капюшона, ни волос, я старалась пропустить сквозь себя момент. И пропустила его, стараясь. Тучи грозили дождём. И дождь пошёл. Капля мазнула щеку. Капля ужалила лоб. Марк остановил качели. Я возразила: «Нет, давай покатаемся». Он сказал: «Заболеешь». Я подумала: «Я уже больна». Крыть было нечем. Пальцы онемели, зубы стучали. Желудок напомнил о себе бурчанием. Мы вошли в дом.
– Поищем еду? – предложила я, – вряд ли за тайную трапезу нас покусают.
– Они будут счастливы, что ты ешь, – подтвердил брат, – у них модно быть пышкой, насколько я заметил, – усмехнулся, стягивая кроссовки на коврике перед лестницей. – «Хорошего человека должно быть много» и всякое такое, – подскакивая на одной ноге, – путают духовное с физическим, – сумничал, – но мы же им простим, да?
– Не светись лучше, – я, в шутку, закатила глаза. – Вечно дорога, Джек Керуак, дорога, Сид Барретт, дорога, гитара, дорога… Они не поймут. Тут надо, чтобы казалось, ты со всеми, а сказать про тебя было нечего. Тяжко будет, короче. – Волосы намокли. Пришлось выжимать.
– Истинная слизеринка, – отмахнулся он. – Сразу адаптируешься. Не всем дано, – мы поднимались по ступенькам, затаптывая белые носки. – Вот мне, к примеру, не лень оценить их реакцию. Руки чешутся эксперимент поставить, – открыл дверь, мы вошли в прихожую. – Им, в деревнях, развлекаться нечем, а мы, бац, неопознанный объект, – слева, у входа – кухня, мы туда – тенями, глуша голоса. – Хоть вайфай ловит, – похвастался, будто сам его только что изобрёл. – Музыка есть, жить можно, – спохватился, выключил шумный iPod. Ненадолго выключил.
– Не оценят, поверь, – возразила я. Холодильник раззявил пасть, привлекая бесчисленными кастрюльками, коробочками, баночками, блюдцами. – Разве коситься начнут. Папе-то не до того…
Марк извлёк тарелку с оладьями, прикинувшись, что пропустил последнее мимо ушей. Он знал, что взять головой, что отбить мочкой.
Мы сидели прямо на паркете, обделив вниманием диванный уголок под кожу. Вгрызались в подрумяненное тесто. Дома была пицца на заказ, суши с доставкой, обеды из ближайшего ресторана. Не то. Я вполголоса объясняла, почему не стоит экспериментировать. Брат, с набитым ртом, торопливо проглатывая, чтобы я разбирала смысл слов, был категорически не согласен. Говорили, как раньше. Говорили, споря. Чему, оба, ужасно радовались.
Дом оживал. Двери не хлопали. Топот ног и ножек. Звук голосов и голоска. На диване, в наушниках, мы замолчали. Кто-то искал очки. Кто-то распутывал бигуди. Я продиралась через тернии к звёздам, гуляла по дремучим зарослям лесов, босая, в светлом платье, с распущенными волосами в лентах плюща, зеленокожая. Полновесная девушка заглянула к нам, сказала свой «Привет» и скрылась в ванной. Начались трудовыебудни.
– Вот вы где! – командный голос тёти распугал ручных воронов. Ударил, возвращая на кухню. Тётя, Юлия Олеговна, оказалась высокой, статной женщиной. Я приклеила к ней словосочетание «Чернобровая казачка». Широкоскулая, сероглазая, с мясистым носом, небольшим ртом в улыбке, ляпнула в глаз пятном халата.
– Здрасьте, – остро улыбнулся Марк.
Учительница русского языка и литературы, словарная и непререкаемая, как законы правописания, тётя излучала власть. Она перемещалась по комнате, вынимала продукты из холодильника, ставила сковороду на плиту, вливала в неё шипящее растительное масло, не переставая притом говорить.