Луч солнца золотой, вот кем была наша мама.
Утро: получение папой паспорта (это считалось событием). Они с друзьями отправились в бар, отмечать. Вечер: он обнимает девушку-официантку.
– Алиса, – сказал папа. – Был конец марта. Зябкого. Дождливого. И вдруг… она. Алиса. – Такой вот коктейльчик смешали имениннику в тот закат.
– Ты бы видела, как явился, – вклинила тётушка, – пьяный, глазищи по пять рублей. Хвост распетушил. «Юлька! – кричит, а я спать иду, ничего знать не знаю, – она существует!» Так, наверное, один Архимед орал. Бежал по городу голый и орал. Так и отец твой. – Архимед Оболенский не отрывался от фото.
– Она существует, – прошептала я ему на ухо. Он крепче прижал меня к себе.
– Существует, – подтвердила его сестра со странным выбором фамилии. – Такая, как Алиса, только в рай могла попасть. Смотрит на нас. У бога под крылышком…
– Я атеист, – сказал папа. Тётя, Скворцова, перевернула страницу.
Семья целиком. Миниатюрная бабушка в чёрных косах, свободном платье и помаде, красной. Дедушка, директор завода, внешне похожий на любовника Лилички. Ярый партиец, добился недюжинных высот: соответствовал своему росту. Тётя Юля, благородная девица. И отец, первокурсник со стрижкой под (тогда ещё не сэра) Пола Маккартни.
– Как давно это было, боже мой, – покачала головой его сестра. – Вот только вчера…. Мы стареем. Дети растут. Так должно быть. Но почему-то грустно. – Люстра чиркнула в её морщине. На переносице. В мешках под глазами. Там хранится память. Мне тоже стало грустно. Я опять читала, как тайнопись, человека возле себя. Неподалёку, клубком вокруг волка, спала моя кожа.
Разошлись поздно ночью. Тётя – в лиловую спальню. Мы с папой – в домик с зелёными стенами. Папа поцеловал меня в лоб. Ушёл к себе, затворив дверь.
Маленькая я, кукла, таращилась в темноту. Большая я погасила ночник. Марк, не просыпаясь, повернулся ко мне, когда легла, и обнял со спины.
Стрелки часов, в деревянном овале, застряли у полуночи.
Два на два
Разрывы строк. Паузы в тупняке. Жизнь – не книга, где всё гладко и слаженно. Чтобы написать себя, как есть, нужно перестать быть собой.
Нарисованная девочка, мультик, страничка манги. С ярко-голубыми глазами. С улыбчивым ртом. Со вкусом, привитым леди Лидой и лисой Алисой. Как ни представь, будет правильно. Не представляющий (или представляющий никак) прав больше всех.
Второй день в школе. Мальчика, что собой, в себе, объёмнее, чем сама жизнь, вызвали к директору, с другим: объёмным внешне.
Мужчина, отец, был приглашён. Он и отец второго. Васи Зубченко.
Меня в кабинет не пустили. Тётя сказала: «Иди в класс». Папа сказал: «Всё равно потом узнаешь, не переживай попусту». Я ждала на низкой лавочке, у двери. Прогуливала первый урок, от стены к стене.
Директорский кабинет был за приёмной, как и завуча – за учительской. Главный оказался мужчиной и смекнул: бесполезно читать им нотации, приказывать жать руки и т. д. Он запер детей в кабинете, оставив родителей в приёмной, с собой и языками для переговоров.
Сначала парни сидели молча, по разным углам. Марк, долго сидеть не умеющий, включил особого рода фильм. Похожий на «Глубокую глотку». Просто так или с умыслом, не знаю; даже простотаки в его случае покоились на мысли. Вася молчал. Вася скосил глаз. Вася передвинулся на стул ближе. На стул. На другой… и они разговорились. Марк сказал: «Не обзывайся, а подкати. Что за детский сад. Таня, не Таня, не важно, кто. С любой можно заобщаться». Вася спросил, общался ли Марк, как в фильме. Брат припомнил случай на кладбище, полгода назад, когда они с Костей поздно пришли домой. Готки употребляли портвейн. Васе тоже захотелось… портвейна. Марк сказал: «Спокойно, Василий. Перетрём». Дальнейшее общение обнажило влюблённость Зубченко в его одноклассницу, Алину. С кем он и заговорить лишний раз боялся. «А с Танькой-то что?» – спросил Марк. «Жирная, тупая. Бесит», – признался обидчик. «Похудей, поумней, – предложил Марк. – Тогда и бесить перестанет». Вася удивился. Вася увидел в Марке наставника.
Завершилась эта порнография тем, что они вышли к родителям. Объявить об исчерпании вопроса. Директор Макаренко был в экстазе.
Старшие тоже между собой перетёрли. Посетовали, как тяжко воспитывать в одиночку. Узнали, что Зубченко-старший спонсирует школу от щедрот своих, поэтому сынок маленько обнаглел, Оболенский-старший в городе ненадолго и пороху здешнего не нюхал, ему необходимо подсказать, а директор в свободное время собирает холостяков в бане. В общем, упомянутые мужчины остались друг другом довольны.
Вышли впятером. Отец Васи, высокий, массивный, в дорогом костюме, с золотыми часами на запястье, куда он постоянно косился. Отец наш с Марком, подтянутый, в джинсах и пиджаке (на рубашку, навыпуск). Директор – толстенький лысеющий человек в очках, ничем не примечательный. Марк, при виде которого у меня отлегло от сердца. И сам Вася, крепкий, здоровый пацан, чьё красноватое от гипертонии лицо с щеками-плюшками крепилось на широкую мясистую шею. «Ему бы стиль сменить, – прикинула я, – и одеколон». Фантик не покажет того, кто ты есть, но по нему судят конфету.
– Марта, – вздохнул папа, завидев меня, – и почему я не удивлён?
– Василий, это моя сестра, Марта, – представил нас Марк, когда они, вдвоём, подошли. – Она своя, то есть совсем, врубаешься?
Василий не врубился, но, чтобы не оплошать, кивнул.
– …они у меня, считай, близнецы, – баритон на дальнем плане, под директорское «Вот как» (деловой дядя Зубченко улепетнул на встречу). – Другие грызутся, а эти… не разлей вода. Куда один, туда вторая…
Хорошо хоть под крестами бутылку портвейна не держала.
– Привет, – вежливо пробасил Вася.
Белая блузка. Юбка от Dior, до середины икры, синий клёш. Чёрные, под рюкзак, бусы, чёрные же, шнурованные ботинки. Хорошо одетый ребёнок. Вот, что он видел.
– О, это же Саша… которая Марина, – я обратила внимание на его футболку с портретом Саши Грей, не зная, какие меж ними велись речи. – Она тебе нравится? Мне да. Она как Чиччолина, но тёмная, во всех смыслах. Есть в ней что-то такое…
– …врубаюсь, – выдавил Вася. Марк покатился со смеху.
– То-то же, – выхлебнул он. – Девочка с сюрпризом. Читает всякое, смотрит всякое, и за мной наблюдает, тихо так. Жуткая личность, если вдуматься.
– Что такого? – спросила я. Мне, с оглядкой, обещали объяснить.
Директор удалился по своим директорским делам. Папа, прикинувшись Романом Олеговичем, вызвал такси, пожелал нам весёлого дня и уехал. Мне, в общих чертах, объяснили. Свою любовь к кинематографу.
– …и мы залили познавательной инфы в комп Макаренко, – конец ознакомительного отрывка. – Компенсация за потерянное время.
Звонок время обозначил. Брат обнял меня. Вася – не Костя, не Витя и не Лёня. Вася к нашей семейке не привык. Брат обнял меня, и они с Васей, говоря, ушли в спортзал.
Про Скорикова с кладбищем мне стало известно вечером, когда сцена осветилась целиком. Я приняла к сведению. Приняла, как сведение. Раньше, чем я, утаил Марк свою взрослость.
Я спросила: «Ну и как?» Он замялся: «Хорошо, но мало». Мы посмеялись: готки и тут есть. Я ушла за сарай, села на землю и рыдала, вцепившись в куртку. Ближе к ночи. Не днём.
Одноклассники столпились возле кабинета истории. Я заметила Дашу и Элю. Раскрасневшихся и тёплых, как зимние синички.
– Чего тебя на геометрии не было? – полюбопытствовала рыжая, в болотном свитере, под глаза. – Проспала что ли?
– Да так, – уклонилась я, – проходили что-то важное?
– Да нет, – сказала Даша, – но, если хочешь, дам тетрадку переписать, – её подруга удивилась: «Ранина и общительность в одной фразе?» – Что? – переспросила отличница, – нужно же помочь освоиться.
– Спасибо, – поблагодарила я, – не хотелось бы отстать, потом догонять… – «Скажу папе, что мобильник потеряла, – про себя, – он купит новый».
Эля болтала обо всём и ни о чем. Я, Даша и остальные делали вид, что слушаем.
Длинные волосы имеют обыкновение путаться. После урока я зашла в туалет, причесаться. Увидела там вот что: скрючившись над унитазом, привалившись лбом к ободку, звезда девятого и пассия Василия (ни одна из нас тогда об этом не знала), Алина, расставалась с завтраком при помощи… двух пальцев. Кисть в глотку пихала. Спазмы сотрясали её плечи под кардиганом.
– Там, где кончается смысл, – не сдержалась я, – начинается… и анорексия в том числе. И булимия. И всё остальное. Хочется взять вверх над телом. Надо всем. Вверх...
Алина Чистякова промокнула рот салфеткой. Поднялась с колен, подошла к зеркалу. Молча накрасила губы, щёлкнув клатчем на подоконнике.
– Когда меня не видят, я не существую, – проговорила она, выводя чёткие контуры за пределами настоящих, для объёма. – Ты ещё такая маленькая, – она с жалостью глянула на моё отражение из-под ресниц, – потом поймёшь. Они хотят, чтобы мы выглядели, а не были. Никого не волнует, кто ты. Только твоё лицо, твои сиськи и вагина, – жвачку в рот, косметичку в сумку. Улыбнулась и вышла. От бедра. Уверенно шагая на каблуках.
Я расчесалась, глядя на себя. Марк говорил: «С таких лиц писали мучениц», – имея в виду большие глаза. Постоянно с мальчишками. С детства. Играли в пиратов, в Робинзонов, в первооткрывателей или кладоискателей. Ни один не воспринимал мои сиськи. Нельзя воспринять то, чего нет.
За спиной мелькнула тень. Обернулась – тень исчезла.
Тень, которая держит ручку
Этого никто не прочтёт; пишу, чтобы увидеть. Когда-то я выложила в интернет историю самоубийц. Читалась. Но лучше бы её игнорировали, себя не узнавая. Радует, что узнавали мало. Я отправляла фото в инстаграм, и набирала лайки. Потом перестала.
«Если порезать лицо, начнут слышать голос?» – спрашивала я себя. Я хотела носить маску. Теперь моё лицо – моя маска. С галёрки не видно. Зато слышно. Может, галёрка одна меня и поймёт.
(в режиме реального времени):
Если выгляну в окно, увижу Грибанал. Я дома.
Могла раскинуться на два этажа, но скрылась в комнате с задёрнутыми шторами, обложившись дневниками и папками. Там наброски.
Макс пришёл, когда я его не ждала. Встретила в стельку. С бутылкой в руке. Сказала: «Давай танцевать?» И закружила его. И смеялась. Он сказал: «Марта, ты феномен. Ты – ходячее исключение. Вон, в татуировках вся. Гёте, Ибсен, Верлен. Скоро ноты бить начнёшь. Молчу про гитариста на груди... плохая девочка от оперы, двадцать с кепочкой, а туда же, дива. Всё тебе спускают с рук. Нет, остановись, послушай! Ты нарасхват. Консу не закончила, а уже нарасхват. Будешь в Ла Скала петь, в мировых… Всё тебе дано. Всё, к чему люди лоб прошибают, дано на блюдечке. Жестокая Турандот, что ты… что ты творишь?»
Что ты творишь, значит. Уговаривал включиться, так получай; мне нравилось петь, себя не помня. Думать безлично. Вспомнила. Личность свою. Ответила: «Живу. Пока живу. Не хочу, но живу, тону в пучине вместе с Пуччини… Ну ты чего, давай станцуем?» Он спросил, хожу ли я на сеансы. Танцевать не стал. Странный человек. Думает, всё измеряется успехом. Относителен мой успех.
Началось банально, с замены. Ловит меня раз заслуженная наставница, глазами впалыми сверкая, и говорит: «Ярославну знаешь? Партию знаешь?» Партию знаю. Память отличная. «Вот и всё, – говорит, – заболела у нас Ярославна. Сегодня князя Игоря оплакивать будешь ты. Да. Не подведи меня, Оболенская. Не тебе, голосу твоему шанс даю». Я оплакала. Искренне плакала. Поэтому заметили. По кому и сейчас. Через князя. Князь нашёлся. Я потерялась.
Лицо гитариста, в моём вырезе, скрыто тёмными волосами. Он извергает звук из струны. Одна я знаю, кто улыбнётся, подними тот голову.
(в режиме отсутствия времени):
– Люди похожи на конфеты, – говорила мама. – Приходится надкусить, чтобы узнать начинку.
Папа был, как Вилли Вонка, только с семьёй и менее эксцентричным.
Мы с братом ходили под руку: так удобнее. Ему нравился запах моих волос. Токсикоманил помаленьку. Если сесть, в буфете, к нему на коленки, ребята посмеются: «Последний шанс казаться выше?»
Тёте Юле было не до смеха, отчего, неясно. Я успела подзабыть о тяготах взросления с вытекающими из него последствиями, и отплясывала в душе, устраивая светомузыку из разных напоров струй. Подпевала Оззи Осборну: «Let me hear you scream!» Марк в позе Будды восседал на крышке унитаза, закусив губу, наморщив брови и сощурив глаза. Он, в упоении, отбивал такты по барабанной парусине джинсов. То ли мы забыли крючок на петлю накинуть, то ли сделали это неплотно, но тётя, не подозревая подвоха, проникла внутрь.
– Что здесь происходит? – вскричала она, еле удержав корзину с бельём на стирку. Вроде музыка играла не так громко, да и вода слышимость глушила. Надя спала в детском саду, будить некого. Я в мыльной пене, как в римской тоге. Тицианова Венера, версия: Освенцим. Марк, чистый ритм. Билл Уорд… скорее, Кит Мун. Собственной персоной.
– А что, собственно, происходит? – как обычно, первым среагировал брат. – Вы зашли к нам в ванную!
Тётя поставила корзину. И развернула лекцию. О половой распущенности и библейских канонах. Лекцию сорвал отец. Пришёл миролюбиво, испить чаю. Ушёл с нами в охапку, вступившись перед мечущей, как Зевес-громовержец, молнии, Юлией Олеговной.
– Да всё нормально, – сказал папа, – они тут очень консервативные. С Юлей-то всё понятно, училка, что с неё взять. А Гриша на религии сдвинут малость. Ну как малость, по самые уши. Нет, я не против, его право, хозяин-барин, свои пустоты, свой мусор для заполнения, но порой до абсурда доходит, – вздохнул, наливая нам чаю уже на другой кухне.
Второй звонок прозвенел в школе. На одной из редких перемен, когда в свой класс я вернулась без опоздания. Вася со товарищи только что рассказали, с жестами, смешную историю о математичке Настасье Петровне. Я улыбалась. Без причины. Даша отпросилась, чтобы "помочь бабушке". «Маму в реанимацию увезли, – прошептала, отозвав меня в сторонку, – при смерти». Я перестала улыбаться. Причина была.
Вера Ранина подрабатывала проституцией. Да, при венерическом букете, струпьях на теле и выбитых зубах. Дашин отец, он повесился. Несколько лет назад. Раньше сутенёрствовал на точке, возил туда героин (до крокодила не дожил). «Ну как отец, – объяснила Даша, – хрыч какой-то. С ним мама после моего рождения сошлась. Родила, ей было тринадцать или около того. И вот сейчас какой-то кретин до полусмерти задушил, бутылкой отымел и к горелке привязал. А у неё иммунодефицит... Всё надеялась я раньше, бросит она свою кухню, уедем... Ты знаешь, смерть – это самое лёгкое и безболезненное, что может случиться с человеком». Так мы с ней говорили наедине. Я обняла её. И она ушла. Эля пересела ко мне, не спрашивая. Эля про Веру не знала. У неё – иной интерес.
– Вы странные, – объявила мне без предисловий. – Ты и Марк. Ну, к примеру, парень и девушка. Они держатся за руки. При этом он делает вид, типа такой альфа-самец: «Глядите, я её трахаю». А она тоже балдеет, – взметнулась на пару октав вверх, от баска до писка, – «Глядите, он меня трахает», – ну… вот, посмотришь на вас, выглядит так же. За ручку, глазками. Разве не странно?
– Он меня не трахает! – я так возмутилась, что забыла покраснеть. – Ты что такое говоришь? – Эля не умела смущаться в принципе.
– Да знаю, – отмахнулась, придвинулась поближе, – но это круто, будто фильм запретный нашла и тайком от предков смотришь, на дверь оглядываясь. Вы же для нашей школы… как пощёчина. О вас все говорят, на вас и смотрят все, обсуждают и косточки за спиной перемалывают. Вы пялитесь друг на друга, как будто вокруг нет ничего, но это вокруг, оно есть, и оно – не спит.
– Стивенкинг какой-то, – слитно сглотнула я. Класс зудел, как пчелиный улей: туда-сюда ходили пары девчонок, мальчишки играли в волейбол тряпкой для доски. Кто-то выбивал из кого-то дурь, учебником по голове. Кто-то копался в тетрадях на учительском столе. Или воровато правил оценки в журнале. Под защитой напарника на шухере.
– Да брось, – сверкнула улыбкой Элина. – Я чего говорю-то тебе всё это… ты мне нравишься. Осторожнее. Девочка у нас, она либо под защитой, либо всеобщая. Как история, только девочка.
– Спасибо, – оценила я. – Не понимаю, про всеобщую, но спасибо.
– А, это… – поставила локоть на стол, подбородок опёрла на ладонь. – Бывает, кто-то оступается. Про Дианку Чекову, из девятого, говорят… переспала с каким-то парнем на чьей-то днюхе. В лес теперь ездит, уже с разными. Говорят, значит, правда.
Я живо представила себе девочку, с мужиками, одну, в деревьях.
– Забери меня отсюда – (ваше сообщение для Виктор Игрецов) – Здесь плохо и противно
– Момент, только сапоги-скороходы достану. Ничего себе тут моли в шкафу
– В каком шкафу? У тебя сейчас химия. Там одни банки
– Точно. Спасибо, мамуль
– С кем это ты там? – Эля заглянула в экран моего планшета. Я загородила его ладонью, – парень твой?
– Друг со школы, – смягчила жест интонацией, – один из лучших.
– Из Питера? – уточнила очевидное. – Да уж, наверно, там их много, классных парней. Вот прямо по улице идёшь, глаза разбегаются, я в Москве была...
– Скучаем по вас. Когда вернётесь?
– Не знаю. Кажется, никогда
– Что за упадническое настроение? Что Марк говорит?
– Марк с папой говорит. Пока толков мало. Обними там всех от меня
– Не, я не гей. Лучше крепко и по-мужицки расцелую
– Сначала от себя, потом от нас, трижды, как Брежнев в аэропорту
– Не вешай нос. Ты же Мартинка. Убойный коктейльчик, крепкий орешек
(Виктор Игрецов вышел из сети)
Звонок у них, звонок у нас.
Третье предупреждение, красная карточка, влетело от девчонок.
Не от Алины. С ней мы, как ни странно, поладили. Она про еду, я про боль человеческую. Она про контроль. И я про контроль.
Не от Дианы, острой, как стрелки на веках или степ на ногу, каблуком. Её мне было жаль, несмотря на подколки и едкий язык. Я хотела спросить, правду ли о ней говорят, но сдерживалась: неэтично.
Не от четвёртой, которая молчала. До сих пор забываю её имя.
От Оли, увешанной серебряными украшениями (анкх на шее, кельтский крест на указательном пальце, свастика Сатурна на среднем). Готки, они такие. Мы смеялись про готок; сами готки смеются со слезами пополам. Она глядела на Марка. Марк – на неё. Увидел зелёный свет. Они заобщались. Красный свет – мой отказ с ней разговаривать. Чтобы ненароком ни убить.
Второго декабря, в его день рождения, падал снег: оседал на пальто, таял на ресницах, мёрз с губами вместе.
Мы входили в класс втроём, с братом и Таней, кого, хоть и перестали травить, в объятия не приняли. Кузина шла с нами, тихонько, не отсвечивая.
Взорвалась хлопушка. Нас обсыпало конфетти. Бумажный фейерверк. Марк улыбнулся. Он улыбался так, что радостно становилось всем.
– С днём рождения! – не в лад невпопад прокричали ребята. Шестнадцать – возраст согласия на жизнь, в низком, как бас, её проявлении.
Мы прожили там целый год.
Про всё и сразу
Он берёт гитару. Она поднимает микрофон. Он подкручивает колки. Она откашливается. Он ставит медиатор на струну. Она касается губой круглой сетки. Он играет вступление. Она начинает петь.
Он – не Марк. Мне нельзя орать, голос сорву. Я ору. На вторых связках, гроулом ору: «Всё, что я люблю – мертво», – в рифму и по-английски. Ему бы понравилось. В зале пьют. Правильно: это бар. Сойду со сцены, тоже выпью. Ещё выпью. Если есть, кому пить. Буддист скажет, некому. Не было меня, была буддистка. Я есть.
Психотерапевт спросил: «Ты пишешь?» Я сказала: да, пишу. Вытаскиваю целые дни из памяти, даже листки из них скрепками прикладываю, для документальности. Не факт, что всё красиво, но всё честно. За последнее можно многое извинить. Он предложил сигарету, подмигнув, зная, что мне запрещено. Я затянулась. У него крепкие. Как я люблю. Он испросил почитать. Я отказалась: закончу, тогда будет можно. Ему, похоже, нравится со мной разговаривать. Слушать, как я ухожу от разговора. За Максов-то счёт. Он задал вопрос: «Как ты думаешь, кто ты?» Я ответила, не задумываясь: часть этого мира, энергия за оболочкой женщины, с сердцем в смерти. Похоже, его интерес стал ещё больше. Незачем ему знать, что на днях я закрутилась с бандитом. И собираюсь выкрасть у него пистолет.
Я говорю: тут такое дело… надо втиснуть в буквы год. Когда чужой год и когда свой год – это разные вещи; в своём каждый день, как вензеля, прямо в шкуре. Он говорит мне: «Тебя это увлекает?» Я усмехаюсь: безумно.
#np Queen – Who wants to live forever
Марк играл на гитаре. Я смотрела, как Марк играет на гитаре. Пальцы бегали по струнам, подбирая и запоминая. Отец подарил ему электрогитару. С усилителем. Ему показалось мало: найдя в сарае магнитофон, превратил его в особый усилок "для плохого звука". Был хороший звук, был плохой звук. Так поддерживалось равновесие. Иногда я пела. Не часто. Марк говорил: «Тебе бы в Мариинку». Марк говорил: «Не человеческий голос, когда верха берёшь. Не человек ты, у тебя дар». Я слушала, не слыша. Взяла и закурила. Потому что мне так захотелось. Мама курила. Бабушка тоже курила. Это наследственное. «Для плохого голоса, – подколола я, – есть хороший, есть плохой». Я задалась целью: научиться рычать. Ангел сверху, дьявол снизу.
Снега намело по пояс. Приходилось лопатой расчищать себе путь. Вышел из кухни, берёшь лопату, и вперёд, до дома, до уборной. Четырнадцатый год мы встретили втроём. Я, брат и папа. Девочка, мальчик и мужчина. Про женщину не говорили.
Наутро Марк добыл, в том же сарае, дрель, просверлил дырку в медиаторе, повесил на цепочку и надел его мне на шею. «Чтобы всегда был под рукой, – пояснил, – сам я, наверняка, потеряю». Ношу.
Отец уехал в Петербург по делам. И оставил нас тёте. На время. На какое, он не уточнил. Потом приехал. Побыл пару дней и уехал. Гостил набегами.
Так и остались. Мальчик, девочка. Девочка мальчик. В путах или в связях. Не одни, как бы мне ни хотелось. В паутине или в сплетнях. Клава вышла замуж, Лариса родила, Фёдор спился. Паршивец Евкакий – объект обсуждения и осуждения. На кухне. Паршивец Евписий так же сидит и обсуждает тебя. Мне не хотелось понимать ни тётю, ни дядю, я смотрела на них, как на чужих. Они чужими и были. Дядя прибухивал. Прибухнув, зверел. Был случай (вскоре по отъезду Романа Олеговича): схватил топор и погнал жену, в ночной сорочке, по двору. Мы проснулись. Брат вышел. Пригрозил расстрелять. Дядя попёр было на него, но пара выстрелов в кусты охладила пыл. Топор был опущен. Дядя был опущен… на боковую.
Оставили нас, скорее, как квартирантов. Свой бюджет, свой быт. Имей свой туалет, не пересекались бы вовсе. Я бегала за сарай. Делать кровопускание бритвой. Был момент: порвала фотоснимок Марка, в его отсутствие, а потом рыдала над клочками, и резала руку. Богоубийца, Понтий Пилат. Какой чёрт дёргал рвать и резать, не знаю. Так всегда: сначала действие, потом его оценка, сначала норов, потом интеллект. Переверни их, был бы человек разумный. Я, видимо, отношусь к иному виду: человек живой.
Поначалу с друзьями мы созванивались (или списывались) довольно часто, потом реже и реже. У подростков год – пропасть различия. Чем старше, тем медленнее течёт кровь. И время.
Поначалу нам очень хотелось домой. Мы ловили отца и закидывали его вопросами. Он, видимо, не хотел, чтобы мы возвращались. Смотреть на нас – помнить о маме. Тогда я не понимала его. Потом поняла. Когда резанула все контакты с прошлым, помнящим, кто я (не всё и все, не голос, не ноты, не текст, а я лично) такая. После лета, на реке, в пекле, и под деревьями, в тени, и всего вместе, между нами, мы перестали даже думать об этом. Появились другие вопросы и потребность в других ответах. Какая разница, в каком городе лицезреть жизненные драмы. В каком городе читать или смотреть фильмы. В каком… мире? В какой войне видеть самое близкое, без чего себя не знаешь – недостижимым.
Тепло, что объединяло нас, смещалось вниз. Оно перестало быть только теплом. Я подобрала ему слово: «Тяга». Я подобрала слово: «Влечение». И однажды, сжав кулак, назвала жёстко, как есть, сняв все фильтры: «Похоть».
Когда Марка не было, когда моя рука спускалась вниз по животу, под ткань, мне было стыдно.
Когда он приходил, стыдиться становилось не перед кем и нечего.
Вера Ранина умерла четвёртого февраля, за день до моего тринадцатилетия. Ночь я провела в доме бабушки. С ковром, корвалолом и ладаном. Даше был нужен кто-то рядом; не Эля, ветреная и легкомысленная. «Я знаю, каково это – лишиться матери, – передала молча, рукой за руку, – я знаю».
К весне Вася Зубченко официально заявил, что встречается с Алиной. Он как будто даже похорошел, с хорошенькой под руку. Марк прикинулся, что у них с Хельгой – что-то серьёзное. Я сжимала медиатор в кулаке. На меня смотрели мальчики из моего, параллельного и старших классов. Я смотрела на брата. У меня росла грудь. Пробивались волосы в непотребных местах. Чувство стиля добавляло перцу. Роста не прибавилось, метр пятьдесят и баста (с тех пор мало что поменялось) рёбра светились, как на рентгеновском снимке. Что они во мне находили, без понятия. Казалось, находят все, кроме того, кому надо искать. Слишком привык. Слишком своё, никуда не денется.
По оттепели Марк стал катать. Мы ездили в сосновый лесочек, за городом. В моём рюкзаке прописался профессиональный фотоаппарат, подарок на день рождения. Каждый момент был прекрасен. Я гонялась за ними с фоторужьём, как пёс Шарик. Лохматые ёжики с нежным брюшком позировали, недоверчиво выглядывая из-под еловых лап. Колючие ветви – дубинки, в шипах, на туманном фоне облаков. Смирительная рубашка. Её рвало солнце.
Снимок: Марк на велосипеде, прыгает над изломанной тропинкой.
Снимок: Марк падает и валится в залежи мха.
Снимок: Марк в порядке, показывает палец… средний палец в объектив.
Тем летом меня попытались изнасиловать четыре раза. В первый я жутко испугалась, отдирая от себя руки Элиного отца (зашла к ней домой, чтобы занести пару книжек). Тот оказался один, и был пьян. Я завизжала так, что полопались, наверное, железные кружки: ни один из соседей на зов не явился. Пришлось вспоминать то, чему папа и Марк меня учили. Коленом в пах, локоть в горло, кулак в солнечное сплетение. Вырубить не выйдет, но выиграешь пару секунд, чтобы сбежать. Мне пришлось разреветься, чего я очень не любила. Пока шла к тётке, выплакалась. Слёзы вытерла, спину распрямила и вошла, гордо, со взглядом царицы. Никому ничего не сказала: «Сама разобралась».
Второй раз случился в тёмном переулке, когда я возвращалась от Даши одна, брату не сообщив (он встречал меня каждый раз, когда задерживалась допоздна). Маньяк был похожим на Чикатило, насколько я успела рассмотреть. Схватил меня со спины на руки, не учтя охотничьего ножа, что я носила на ремне. Вслепую, один раз в живот и второй, опять же, не видя – в сторону глотки. Выжил ли, ранен ли, оцарапан ли, я не знаю. Бежала, не выпуская ножа. Лезвие, алое, блеснуло под фонарём, когда ноги донесли меня до света. Я рассказала Марку. Его трясло похлеще меня. Хотел отыскать и "добить гада". Я отговорила.
Третью попытку предпринял соседский мальчишка, когда Марк развлекался с Олей. Чувствуя себя самым несчастным человеком и зная, что нет, не самый несчастный, я бродила в огороде. И ответила на его «Привет». Лет на пять постарше, он спросил: «Не хочешь покурить?» Я перелезла через забор. Ну, перекурим, ну поболтаем, подумаешь, если что, загрызу. Напустил дымка в бутылку, с куска чего-то на сигарете, через жжёную щель, и сказал вдыхать.
Мир закачался. Время споткнулось и пошло рывками. Всё живое во мне ушло в три точки: голова, сердце и пах. Я сидела под малиновым кустом, бросив мозги на колени. Над закрытыми веками мелькали салюты. Мысли стали односложными и пелись, как ритмованный и рифмованный сэмпл. Мне было плохо, позже рвало, я отплёвывалась от комков зелёной каши. «Кирпичом не стоило, пожалуй, – сказал он, – камня бы хватило». И принялся задирать мне футболку, повалив на газон. Похоже, я заколдованная. Именно в этот момент на горизонте появился брат. Кому-то пришлось плохо. Вряд ли хуже, чем мне.
Необычное ощущение, когда не понимаешь, где ты и с кем. Вспоминаешь, но не можешь собрать память воедино. Больше одной мысли в коробку передач не помещалось. Отдельно слово, отдельно его смысл – как хвост, вослед. Их единство – больше, чем жить, желаемо больше, чем жить. И невозможно.
Марк отнёс меня на кровать, когда смогла держать себя в себе: блевать было нечем, желчью разве что. Поил водой. Я отказывалась, вяло махала на него. Времени не было. Мог пройти час, мог год. Мог не проходить. Думала я также о трёх вещах: дом, мама, любовь моя. Последний, как отоспалась, отчитал по первое число. Запретил якшаться с кем ни попадя. Я фыркнула и сообщила ему о своих переживаниях: «Хочешь запереть, охраняй или пригласи стражу». Что было сказано: я не вещь. Что услышал брат: кто ты такой, мне указывать.
Он взбесился, всерьёз. С бесом в глазах стоял надо мной, сдерживая руку от пощёчины. Я подумала в него: «Почему, Марк. Почему меня хочет кто угодно, кроме тебя?» Он собрался и ушёл, чтобы не проломить мне череп.