– …давным-давно надо было приехать, – объявила нам, разбив на сковородку пять или шесть яиц. – И чего вы так рано вскочили? Отоспались бы. Всё равно дождит и грохает, не прогуляться даже, – в наушниках, безвольно повешенных на шее брата, заиграл Pink Floyd. Я приободрилась. Даже приосанилась. Марк простукивал пальцами: «We don’t need no education». – Вот дождик перестанет, можем в лес съездить. Там такой воздух! Не надышишься! Сосны кругом... – Я завороженно следила за его узкими пальцами с аккуратными ногтями.
«И как в такой маленький рот помещается такое количество звуков?» – подумала, нащупав коленкой ногу Марка. Образовалась связь. Тепло поднималось, от ноги, по всему моему телу.
– Что на завтрак? – появилась на пороге давешняя девушка, со стрижкой. Лицо выражало недовольство всем на свете (в свете была виновата, очевидно, мать). Широко расставленные глаза, вздёрнутый нос, накрашенные веки и редкие брови. Фигура какая-то… расплывчатая, за джинсами и толстовкой.
– Глазунья с колбасой. Остальное можешь сама разогреть, – повернулась к ней тётя. – Да, с Марком вы уже знакомы, а это Марта, может, подружитесь…
– Я сама разберусь, с кем мне дружить, – взбрыкнула дочь. – Прости, ничего личного, – в мой угол. – Я Таня. Просто мама вечно хочет меня с кем-нибудь свести, а мне никто не нужен. – Села с нами. Подозрительно оглядела меня. С приязнью улыбнулась брату (двумя рядами мелковатых зубов). «Так уж и не нужен, – сжалось в животе. – Только попробуй, сучка».
Наступила на ногу Марку. Он вопросительно приподнял брови, но ступню со своей не стряхнул.
– Хотите съездить в школу? – предложила Таня, глядя на одного Марка. – Так, посмотреть. Папа же нас отвезёт сегодня, да? – убедилась: да, отвезёт. Яичница скворчала. Гадюка шипела под моим лицом.
– Думаю, мы ещё успеем от неё устать, – ответила я за двоих.
– Марк? – кузина повторила попытку, – ты как, поедешь?
– Марта не хочет, ты же слышала, – беспечно кинул он. – Успеется.
По тому, каким взглядом обмерила меня Таня, я поняла, что на корню срубила саму возможность нашей дружбы. Гордая победой, откинулась на спинку. Марк встукивал в клеёнку ритм. Я расслабилась и…
…на какую-то секунду стала не собой, а Таней. Меня прибил захлёб. Если бы чувство могло говорить, оно сказало бы: «Дура, на что надеялась? Где он, где ты. В зеркало глянь, потом улыбайся». Меня с ног до век окатило отчаянием. И я вернулась в Марту. Расслабляться было не лучшей идеей.
В гостиной, соседней с кухней, работал телевизор. Ребёнок впитывал мультфильмы.
Девушка поела и выбежала, пробормотав: «Не опоздать бы».
Я накинула пальто и вышла. Остановилась на веранде, наблюдая, как двоюродная сестра ходит по двору. Пинает камешки. Без зонта.
– Ей одиноко, – прошептала, когда дверь за спиной скрипнула. – У нас мы, а у неё никого. Разве есть для подростка люди дальше родителей?
– Её никто не отталкивает. Да что я сделал такого? Ты сама не захотела ехать.
– Ты бы всё равно её не воспринял. Она, наверное, не то хотела, а так. Чтобы не одной… Это всё я. Идиотка.
– Марта, – подошёл брат. – Что ты? Почему идиотка? Я тебя не понимаю.
На его футболке – поперечные полосы: чёрный, белый, красный. Последний цвет у же остальных, но в глаза бросается именно он, оглушительно громкий, как крик.
– Думаешь, я сама себя понимаю? – потупилась я. Марк вздохнул.
– Если печься обо всех подряд, нервов не хватит. В своей бы шкуре разобраться. Чужие проблемы плюс к своим, выдержишь? – руки в карманах, серые джинсы низко на бёдрах. Косточки. – Другой вопрос: оно тебе надо?
– Не знаю, – села на подиум, свесив ноги вниз, к ступенькам. – Так можно в себе закрыться. Если вообще никого…
– Я и не говорю закрываться, – он опустился рядом. – Есть те, кого надо принимать в расчёт. И есть те, кого нет. Мне есть дело до тебя, до папы, друзей… но думать за каждого встречного я не буду. Деревеньки, города, взрослые, подростки, алкоголизм, наркомания, одиночество, несправедливость. Что теперь, повеситься? Жизнь жестока.
– Ты тоже, – вырвалось. Его глаза стали чёрными щёлками. Телефон перебил и меня, и его, превратив в нас. Марк взял трубку, не сводя с меня глаз.
– Вы где есть, мать твою? – с места в карьер спросил Скориков, – я всё понимаю, но разве трудно хотя бы написать, что прогуляете? Один недоступен, вторая вконец оборзела, звонки скидывает…
– Ты бы лучше присел. Мы это… не в городе. Две тысячи километров где-то. В посёлке, у родственников, чёрт знает на сколько. Тут пирожки вкусные. И тётка вроде ничего. Приезжай в гости.
– О... охренеть, – выдавил, наконец, Костя. – Марта там с тобой? Можно не спрашивать, она всегда с тобой, – пообщался сам с собой. – Я… не знаю…
– Мы сами недавно узнали. Пришли: отец пакуется, ну, смотрим, человек оживился. Думаем, ладно, съездим, ничего страшного. Не парься вообще. Ненадолго. Ни один городской человек долго не выдержит в деревне, тем более папа, он коренной, как баобаб. Поторчим пару месяцев, а то и недель, – подмигнул мне, – и вернёмся обратно. Как блудливые попугаи. – Я подсказала: «Блудные». Брат покивал. – Передай пацанам, чтобы не дёргались вхолостую. Я и сам долго не смогу. Дорожки тесные. Грязь. Степь. Катать негде.
Тётя выдержала. Петербурженка замужем за сельским парнем. Дичь, каких в анекдоты не слагают. Действительность – сама себе шут, смех и хохотун.
– Оке-ей, – недоверчиво протянул Скориков, – отдыхайте… – на заднем плане пискляво заорал звонок, судя по всему, на урок. – Нет, вы… давайте, до связи, Груша идёт.
Математичка, груша на ножках. Необъятные ягодицы в брюках со стрелкой, нижняя часть туловища короче верхней. Ее мало кто любил, Зою Ивановну, но учились, как под бичом плантатора. То-то Костик упорхнул. Ветром сдуло.
Скрипнула дверь, выскочил дядя Гриша, несолидно для своего внушительного веса опаздывая, торопясь, чуть ни спотыкаясь. Походя, выпалил «С добрым утром, ребятки» и исчез в дожде. Рыжеватый, лысоватый, грузный. Рубашка не на все пуговицы застёгнута, кажется мятой, сколько ни гладь. На первый взгляд, безобидный толстячок, со стареньким портфелем, в начищенных туфлях. С тремя подбородками и десятью животами. В какой-то конторе что-то пишет. Пахнет Гоголем. И тайнами.
– Ну чего? – подал голос Марк. – Что делать думаешь?
– Местность незнакомая. Любой уважающий себя сыщик первым делом…
–...осматривает дом, – закончил он. – Было бы что осматривать. Три комнаты, прихожая и…
– Сама, – возразила я. Первое и последнее слово.
– Сама значит сама, – подобрался с пола, спрятал мобильник в задний карман. – В детской полно мягких игрушек. Можно прятать деньги и наркотики.
Я сняла пальто, повесила его в одёжный шкаф слева от двери, перед кухней и напротив зеркала. Жест получился привычным, будто много раз вешала… или вешалась. Из зеркала смотрела блондинка. Похожая на маму.
– Помнишь, сколько у нас их было? – спросила я. – Она мне кукол шила. Пуговицы вместо глаз, губки лоскутками красными, розами. Платьица из последней коллекции. Даже ресницы. Кукла, и в ресницах. Как живая.
Брат обнял меня, а я не заплакала.
– Маленькая моя, хорошая… – пробормотал он, прижимая мою голову к своему плечу, перебирая волосы, – оно пройдёт, должно пройти, знаешь…
Гул телевизора, жужжание фена и рокот ливня.
– Но я не хочу, – глухо, как из-под воды, проговорила. – Не хочу её забывать.
Он обнимал меня, как украшение. Фарфоровую девочку. Египетскую кошку. Статую индийской богини Кали. Вазу, подаренную императором ему лично.
– Ты не забудешь. Всё равно что забыть собственное лицо. Однажды память перестанет причинять боль. Когда станет только памятью.
Причинит что-нибудь другое. Например, отсутствие защиты перед чужими… болями. «Вот почему я в Таню попала, – вдруг поняла. – Моя бронь рядом со мной. Моя бронь не на мне». И отстранилась.
Молния плёткой хлестнула по глазам. Ребёнок захныкал. Шуршание фена стихло. Послышались шаги. Женский голос. Тётин голос. Ударил гром. Грохот встряхнул дом до основания. Небо рыдало (слезами, которых не было во мне).
Мы прошли в детскую. Малышка, как ангелок с полотен итальянского Возрождения, и русская, некрасовская, женщина, посмотрели на нас.
– Привет, – неловко обратилась я к маленькой девочке, спрятавшей лицо в коленках сидящей матери. – Как тебя зовут, принцесса? Я Марта, а ты? – и, глянув на тётю, прочитала поощрение. – Знаешь, принцессы не плачут. Принцессы, они красивые, волшебные и всегда немного печальные. На самых высоких башнях нет утешителей. – Кучерявая голова повернулась ко мне, упираясь в материнскую ногу, как в подушку, ухом. – Испытания бредут по пятам, – смерти, во всех видах. – Без испытаний нельзя понять, кто ты. Зачем плакать? В сказках не бывает плохих концов.
– Зачем плакать, когда можно притвориться сильной? Притвориться и стать, – вклинил Марк. – На стене, за ножнами, томится отцовский клинок…
– Это из другой сказки, – оборвала я. – Принцессы становятся счастливыми, – объяснила я девочке. – Не сразу, но становятся, понимаешь? – Она кивнула, елозя пёстрой полой халата.
– Надя, – вышли из бантика губки, – меня так зовут. Давай поиграем? – И мы поиграли. С Надеждой. На ковре. Все вместе. Низ живота болел всё сильнее. Папа спал в домике за виноградной оградой. Лиловая комнатка пустовала.
Мир и мирок
В большом доме жили Скворцовы. Домик, где спал папа, оказался летней кухней. Раньше в нём спала бабушка, мать дяди Гриши. Потом умерла, от старости. Мы заняли обе комнаты. По числу человек.
Я и тётя Юля, вдвоём, мыли полы. Вытирали пыль. Снимали шторы на стирку. Я – для уюта. Она – для порядка.
– Ты такая аккуратная, – похвалила на передышке. – На Татьяну бы повлияла. В своей комнате с горем пополам убирается. Помощница золотая.
Полгода тому назад я бросала в курвер, наизнанку, джинсы с колготками разом. Закладывала ученическим билетом книги. Бегала по дому в кедах. В музыкальной школе, благо выпускной класс, рвала бокал силой звука. Специально принеся. Забавы ради. Чтобы хор во главе с преподшей посмеялся. Никто не смеялся во время. Дома смеялись потом.
«Колоратурное сопрано» называется голос. «Сирена» называется крик. Так я развлекалась. Никакой уборки. Кроме осколков, разумеется.
Двадцать второго ноября две тысячи тринадцатого года мы переехали. Беспорядки в Украине нас не касались. Не ближе, чем сводка новостей. Марк сказал: «Там жопа». Отец согласился. Я промолчала.
Двадцать пятого тётя разбудила нас в шесть утра. Жизнь продолжалась, независимо ни от чего. В корзинке, под дождями, цвели анютины глазки.
One, two, three… go
В детстве ей рассказывали так много сказок, что на вопрос о будущем она уверенно отвечала: «Хочу стать ведьмой. Понимать людей, птиц и зверей, лекарства и яды, понимать, что можно, что нельзя, тоже понимать. Ведьма – это женщина, которая всё понимает».
Понять, что увидела Юлия Олеговна, было мудрено. Мы просто вместе спали. Чего раскричалась, знает чёрт, хрен, кто-нибудь пожёстче. Не я и не Марк.
Крохотная комнатка. Зелёные стены в коконе пожелтевших фотографий. Скрип двери (в этом здании двери были) и возглас: «Боже!» Письменный стол с ноутбуком, провод зарядника, наушники, телефоны, окно во двор. Где источник возгласа? Где источник бога?
– А? – многозначительно переспросила я. – Что случилось? – Марк проснулся и приоткрыл глаз. Осматриваясь в поисках чего-то. Чего не было, хоть тресни. Я в пижаме, он в пижамных штанах. Батареи топят: жарко.
– Ничего-ничего, – тётя быстро вернулась в тон, с натяжкой улыбнулась. – Будить пришла. В школу опоздаете. Разве родители не учили, что мальчики с девочками должны спать отдельно? – У меня упала челюсть. У Марка, судя по всему, тоже. Судя по грохоту, с каким упал за кровать iPod. Мы переглянулись. – Это неправильно, – отчеканила наставница, – вам самим так не кажется?
В таких случаях говорят «Спасибо за подсказку».
– Нет, нам ничего не кажется, – хрипло отозвался брат. – Что за намёки?
– Ладно, потом поговорим. Вставайте, собирайтесь. Гриша нас отвезёт.
И поспешно удалилась, оставив обоих в недоумении.
Взрослые имеют обыкновение жить в грязи и обвиняют детей, что те пачкаются. Дети отмываются в лужах, считают звёзды вместо гнилых яблок в кормушке, с беглыми каторжниками делят хлеб. Детям грязь нипочём.
Воспоминание о городке, где были мы, выражается одним словом: «Грязь».
Ванной в кухне не было, бегать приходилось в большой дом, где собиралась очередь. Впоследствии мне явилась идея: купаться поздно вечером, а с утра протираться влажными салфетками и чистить зубы над раковиной, храня щётку в органайзере. Но в третье утро у Скворцовых мы по-дурацки топтались у двери. Была деревянная кабинка на улице, возле душевой и свинарника. Туда идти не хотелось. Хрюшек зарезали. На другой год подселят других.
Дядя, как джентльмен, пропустил меня вперёд, небритый, всколоченный, треники протёрты на коленях. Высокий голос лип на перепонки:
– Доброе утро! – подслеповато прищурился. – Вам, наверное, непривычно? Ну да ничего. В тесноте, как говорится, не в обиде. – Мне не понравился дух у него изо рта. Я промолчала.
– Пойдёт, – отмахнулся Марк. – Жить можно.
Дядя Гриша потряс подбородками и остался собой доволен. Брат изучал родственника. Родственник изучения не заметил. Как только Таня вышла, свежая и накрашенная (закатив передо мной глаза), я просочилась внутрь и натянула крючок на петлю. Там, в ванной на меня набросилось. Не что-то, а нечто. Кинулось на шею, чтобы удушить.
Я плеснула в лицо холодной водой, ударила ладонями по щекам, с обоих боков, до звона. Кровь. Всему виной кровь. Костя как-то подколол нас про будущее, со свиданиями: «Берёте одного, вторая в подарок». Посмеялись. Свидания с кем? С кем-то, кто не мы. Не смешно. Мы – неправильно. Кто правило такое справил? «Библейский Авраам, отец великого рода, и Сарра, его жена, мать Исаака – брат и сестра», – вспомнилось вдруг. Я перебирала оправдания тому, что само по себе в оправданиях не нуждается, а перед кем-то или чем-то – очень даже. Душ брызгался. Кровь. «Плевала я на правила», – ударила по ногам. Плевала, не доплюнула.
– Марта! – позвали из-за двери голосом Марка, – у тебя всё нормально?
– Да, – отрезала я. – Пять минут.
– Эй, ты как? Всё хорошо? – спросил он, едва я нашла в себе мужество выйти. Протянул руку, от которой я отшатнулась.
– Хорошо. Хочу побыть одна, – проскочить бы мимо него и навострившего уши дяди Гриши. Марк ухватил моё запястье, развернул, допытываясь: «Если из-за утреннего и тёти...» – я рванула руку. Без толку.
– Что за дела, Мартиш? – смягчился он, и не думая ослаблять хватку. – Неужели тебя задевают такие глупости? – Зрачки. В тёмных кольцах.
– Что за дела, ребята? – вступил дядя Гриша, недоумённо ёрзая взглядом с него на меня. – Либо туда, либо туда. Ну-ка рассеялись, не толпимся!
Марк шагнул к выходу, я за ним (чёрная майка, широкие плечи, рельеф мышц под светлой кожей, выступы ключиц, потрёпанные серые джинсы с прорезями, кровь в венах, моя кровь). Дядина персона скрылась за дверью.
– Что. Чёрт возьми. С тобой. Творится? – по слогам повторил Марк. Я видела, как пульсирует жилка на его виске. Я с каждой родинкой, зажившим шрамом и неровностью была знакома лично.
Жужжание электробритвы. Шипение воды. Плач ребёнка, которого собирают в садик. Тарахтение Таниных жалоб. Женские окрики на пределе терпения.
– Что бы они ни говорили, Марк, – прошептала я, – это неважно.
– Ну конечно, дурная, – подтвердил, наклоняясь. – Что за оса тебя укусила? Неужели тётка? – я зажмурилась, помотала головой, отгоняя наваждение. – Бросай давай эти заскоки, – тише, очень тихо, – пусть болтает. Нам никто не указ. Поняла?
Я кивнула. Через пару секунд из уборной появился дядя Гриша, слабо отличаясь от себя прежнего, что в уборную входил. Марк подмигнул мне, занимая ванную последним. У меня получилось вздохнуть.
Во дворе, между качелями и воротами, между кирпичной стеной дома с голубыми ставнями и синим забором, где собачья будка, стояла белая "Волга". Дворняжка смотрела мне вслед. Глаза её слезились.
Мне пришлось зайти на кухню за рюкзаками, своим и Марка. Отец разметался по постели. Я вытащила из простыней пустую бутылку виски. На столе – мама. Снимки разных лет. Я поставила бутылку под стол.
– Папочка, – сказала я, не надеясь быть услышанной, – мы в школу, мы тебя любим. – Погладила по голове, по шелковистым волосам, колючему затылку. – Я не знаю, что дальше, честно, я сама запуталась, но мы выживем. Марк так сказал. Раз уж Марк сказал…
Слова рассыпались и улетели. Бескрылая, в одночасье бы их не догнала. Постояла молча, накрыла одеялом. И пошла на тётин призыв «Поспеши», закинув на каждое плечо по лёгкому, полупустому в первый день рюкзаку.
Школа глубинки – школа выживания. Лучшая защита – нападение. Подростки держатся группами. Не желая держаться никак. Увязшие в традиционных для их круга привычках, пытаются выразить себя хоть как-нибудь, раз быть собой запрещено и даже чревато. Дома мы ничего не делали, чтобы нас знали, но нас знали все. Четыре мальчишки и я, сестра негласного лидера. Не думая ни о чём, прыгала ему на спину, как мартышка, и визжала, мы бежали с одного конца коридора на другой, опаздывая на урок. Учителя наблюдали… сквозь пальцы. Марк-и-Марта, без пробела. Костя, Лёня и Витёк. Я снимала балетки в осени, шла с ними в руках, под дождём. Окунала ступни в Фонтанку. Парни смеялись: «Отчаянная, гляди, как бы ноги там ни остались». Дома – родители, друг друга и нас любящие (в свободное от любимой же работы время). Отец играл с Витей в шахматы. Рассказывал Лёне про бизнес. Шутил с Костей про гоночные тачки. Мать была со всеми разом, с эскизами в голове, платьями на мне, из её новой коллекции. Пока была мама, дышать было легко. Курила среди нас она одна. Также легко, как дышала: вдох и выдох, дым и облако.
Новенький в классе только посмел заикнуться в мой адрес, как его осадили знатоки: «Ты хоть знаешь, чья она сестра?» Преподаватели так же уважали того, «Чья она дочь». Может, за спиной и болтали. У нас были наушники.
Входя в кирпичное здание с деревянной оградкой, мы о разнице не думали.
В глазах у брата было написано: «Зачем искать на стороне? В нас есть всё необходимое. Будь тётка сто раз права, не её это дело», – я читала мысли по его закушенной губе и сдвинутым бровям. Таня хотела слиться с пейзажем. У неё под кожей ходили колючки. Ей, в своей коже, было неуютно.
– Меня не очень любят, – через силу процедила она, глядя на Марка. – Мы в одном классе. Не показывай, что мы знакомы. Давай сейчас разбежимся.
– Ага, конечно, – хмыкнул тот. – Черта с два я подстелюсь под чьи-то там комплексы. Проститутки стелятся. А мы разберёмся.
– Я серьёзно. – Какой-то ученик пронёсся мимо нас. И чуть ни сшиб Таню портфелем. – Лучше не зли их. Себе дороже.
– Не злить кого? – вмешалась я. – Детей?
Кузина не удостоила меня ответом. Время ответило сразу всем.
Марк привычно чмокнул меня в щёку. Танины брови полезли к корням волос. Я махнула рукой и ушла искать класс, обозначенный цифрой 1-9 в расписании на первом этаже. Бомбер через локоть, кожаный рюкзак в брелоках, кеды, джинсовый комбинезон с юбкой, розовые колготки, белая футболка с надписью «All for one». Обычно одета, вроде бы. Взгляды ели меня, пока я шла.
Я вздёрнула нос и распрямила плечи, будто несу на макушке, как кувшин, все тома «Войны и мира» сразу. Уронить нельзя. Книга – крестраж автора, мысли, которых больше нигде не взять. Тяжёлая, она возвышает. Я думала о Шелли с его болью за Ирландию, угнетённую, на коленях, глядя на рыжего мальчишку у нужного мне класса. Мальчишка сидел с телефоном и слушал…
– Что это? – спросила я. Рэпер мазал рутину матом.
– АК-47, как можно не знать! – воскликнул он, – а ты какую музыку любишь? – Вязаная шапочка, вроде бини, сдвинута на затылок, нос искололи веснушки. Голубые глаза навыкате и лысые брови. Рукава клетчатой рубахи засучены до локтей, верхние пуговицы оторваны. Динамик ругается.
– Классику. Если тяжеляк не считать. Чайковский, Россини, Верди.. это в опере, я больше по опере, – задумалась я. – Ну, Моцарт, само собой.
Девочка, которая в ванной поёт арию Царицы ночи. Долбанутая, в общем, девочка.
– Кто-кто? – переспросил одноклассник.
– Вольфганг Амадей Моцарт, – объяснила я. Узнавания не возникло. – Восемнадцатый век. Сальери. Реквием...
–...по мечте? – оживился он, дёргаясь под флоу. – Ничего такой трек.
«Нам не о чем разговаривать», – подумала я.
– Да нет же. Саунд к фильму написал Клинт Мэнселл.
«Оно тебе надо?» – ткнул в бок невидимый Марк.
– А и хрен с ним, – отмахнулся юный натуралист, потеряв ко мне интерес. – Послушай лучше Миваши, вот он реальный пацан, не то, что твои педики.
Я так и замерла. Назвать Моцарта педиком. И даже не объяснить, почему. Последнее меня (опять же, по неизвестной причине) задело особо.
Марк говорил: «Тони Айоми из Black Sabbath и есть дум-метал». Я говорила: «Не было дума до Candlemass, раньше он зарождался, а с ними родился». Мне было с кем поговорить.
– Ладно, – сказала я рыжему однокласснику, отходя к окну. Достала планшет. В планшете – читалка. В читалке – люди. С ними хорошо.
– Ты обиделась? – подал голос мальчик. – Не обижайся. Зря ты это. Меня Ваньком зовут, – добавил, поразмыслив. – Ты новенькая?
– Ага, – от поэзии к прозе. – Я Марта. И я не обиделась.
Ваня покривил рот. Динамик продолжал ругаться. Мимо шествовали учителя. Никто не моразирировал. Тётя Юля ушла в учительскую. Там был её кабинет, комнатка за комнатой. Я вернулась к планшету, зашла в соц-сеть. Там ждали сообщения. «Лёнька», – обрадовалась живому другу.
Сообщения от Леонид Девяткин:
смотрите не застряньте там
все в шоке, что вы так внезапно свалили
расскажи, как вообще? коров много?
Я сфотографировала дверь кабинета и отправила, прибавив: «Не знаю, как у Марка, но нас с Моцартом не поняли». Он ответил: «Вас там и не поймут». Коридор наводняли лица. Время приближалось к восьми.
Девчонки, сплочённые, как многоножка, прилипли к соседнему окну: единый организм, связанный секретами. Я надела The Crystal Method с наушниками вместе. Знакомиться не хотелось. Прозвенел звонок.
С противоположной части коридора прокатился рокот. Голоса. Крик. Марк там. Марк с Таней. Естественно, я сорвалась и побежала. Не заметив учительницу, столкнулась с ней, выбила из рук журнал. Чудом удержала планшет, поскользнувшись на кафеле. Очки сверкнули негодованием.
– Простите, – буркнула, подобрала папку, собравшись бежать дальше. Она поймала меня за бретель комбинезона.
– Оболенская? – меццо, – разве ты не знаешь, урок уже идёт, живо в класс!
– Там мой брат, – сказала я, вырвавшись.
– Правила писаны для всех, – назидательно вытянула "англичанка" с короткой стрижкой, широкими ноздрями и заложенным носом. Проглотив половину букв.
Тайно прокляв святошу (съёмками в порно), я зашла в жёлтый кабинет с громоздкими окнами и несвежими шторами. Выдвинулась к доске, чтобы рассмотрели. Игрушка на витрине. Ёлочное украшение за стеклом.
– Дети, это Марта Оболенская. Из Санкт-Петербурга. Теперь будет учиться у нас. – По рядам пошли шепотки. Я улыбнулась, представив себя Марком. На последней парте было пусто. Села туда. Тебе слышно и видно, тебя не очень.
Передо мной сидели девочки. Одна, кудрявая, рыжая, с хитрым прищуром зелёных глаз – Элина Пересветова. Просто Эля. Другая, с двумя хвостами, тугими, в прямой пробор, крупными передними зубами – Дарья Ранина. Не просто, но Даша. Урок начался. Я прислушалась. Я давно прошла тему.
– У нас с пятого английский, – пояснила Эля, слегка картавя, – а у вас как?
– С первого, – убитым голосом сообщила я. И зачем было ловить у входа.
– Да ну, зачем так рано? – задала вопрос, на который я (как на многие другие) не запомнила своего ответа. Их седьмой класс повторял наш третий. Что там, у Марка? Что там, у Тани?
Всех, кто собрался познакомиться, я разочаровала. Еле высидев сорок минут, побежала к старшим. Ничего не поменялась. Перемены снаружи.
Марк выходил из кабинета. Костяшки сбиты. Над скулой, у виска – засохший кровоподтёк. Вокруг – девочки. Рассказывают, как ему здесь понравится.
– Что у тебя случилось? – пробилась я. – Без приключений никак, да?
У него просветлело лицо. Группи воззрились на меня в восемь слоёв туши.
– Да так, один малый зарвался, – ответил он.
– Ты не говорил, что у тебя есть девушка, – одновременно с ним проговорили блестящие губки. За пару дней. У новенького. Девушка. Марк фыркнул.
Она крашеная блондинка. Я натуральная блондинка. Кто из нас дура, вопрос с подвохом.
– Ну какая девушка, Алин. Марта – моя родная сестра. – Поправив волосы, Алина прибавила: «Извини, откуда мне знать?»
– Что за малый? – спросила я, игнорируя девочек. Из окна шли косые лучи.
– Таньку обозвал. И отказался извиняться.
– «Если печься обо всех подряд, нервов не хватит», – передразнила. Чёлка лезла ему в глаза. Он откинул её кивком. На шее гремел iPod.
– Это другое, не путай. Тут дело принципа. – Я и он смотрели друг на друга. Была я и был он. Я им восхищалась.
– Ты не представляешь, что случилось, – защебетала вторая, брюнетка с пышным хвостом на макушке, узким лицом, готка с виду (или гуннка, нечто древнее и тёмное). – Зубченко злой, полслова не скажешь. Анна Михална к директору побежала. Директора сегодня нет. Завтра будет. Будет разговор. Скворцова-то, конечно, лохушка… – мы синхронно повернулись.
– Оля права, – встряла третья. «Хельга, – подумалось мне, – правильно, германцы». Третью звали Диана. Глаза в стрелках, больше ничего броского. – Вы не виноваты, что сестра неудачница. Вы кажетесь такими крутыми…
– Ага, крутыми, – иронично откликнулся Марк, – как варёные яйца. – Моя скорлупка потрескалась.
Четвёртая молчала.
Из кабинета выкатились парни. У одного из них цвёл синяк под глазом. Лилового цвета. Сам глаз прикрылся и опух. Сам парень был рослый, но не как Марк, в жилу, а как тяжеловес – в массу. Он зыркнул на нас. Он увёл своих.
– Не больно? – спросила Алина, дотронувшись до щеки его противника. Меня передёрнуло.
– Ещё раз так сделаешь, – сообщила я ей, как факт, улыбаясь, – и я тебе эту руку отрежу. – Воцарилась тишина. Ни брат, ни девочки, ни я сама, такого не ожидали. – Нельзя трогать ссадины, – добавила, звуча с каждым словом всё страннее: ссадину не трогали. – Можно заражение внести. Понимаешь?
– Понимаю, – протянула блонда, моргнув. – Ты всегда угрожаешь, когда о чём-то просишь?
– Так быстрее. Так ты запомнишь, – заявила я. – Люди запоминают то, в чём участвуют эмоции. И я не просила. – На него я не смотрела. Он на меня – да. Смотрел и молчал. – Я предупредила.
– Марк, ты, конечно, извини, но если и дальше так пойдёт, я твоей сестричке заеду, – вклинилась Диана.
– Попробуй, – отозвался Марк, – девчонок я не бью. Если сами не попросят… – и поднял брови. Оля рассмеялась, поняв подтекст, как сама хотела. Мне не хотелось понимать. Я ухмыльнулась.
– Сестричка сама может заехать. И с просьбой, и без неё, – швырнула в остроскулое лицо Дианы. Прежде чем заметить своих одноклассниц, неразлучных Элю и Дашу (первая махала мне рукой, приглашая с ними) и красиво удалиться, не оставив секунды на отпор. Меня трясло. Прикоснись Алина к нему ещё раз, любая из Алин, хоть кто, я повторила бы. Не услышь, отрезала бы, как обещала. За то, что трогала меня, не спросив согласия.
Смотреть им не на кого. Влюбляться им не в кого. На каблуках дефилировать, глазки строить, в школу идти с сердечным замиранием, не для кого.
Что мне до убогости местных мужиков? Растянутых спортивок. Словарного запаса на уровне детской исправительной колонии. Отсутствия денег и увлечений, кроме выпивки. Пяти минут пыхтения с женой, знающей оргазм в лучшем случае от мастурбации, либо о нём читавшей. Нет мне дела, Марк прав. Моя удача, что родилась второй. Моя, и ей останется.
Я молчала в классе и малевала в тетрадке куклу, пополам добрую и злую, в красный и чёрный цвет, как подземная богиня Хель. Добрая сторона её лица, обгорелая, плакала, злая, окровавленная, смеялась. Рядом – указатели, путь на рай и на ад. Указатель «Рай» был там, где грустно. «Ад» – где смешно. На ногах – носки в полоску. Я отвлеклась на Элю, спросившую про Питер. Ответила, что он разный. Посмотрела на свой рисунок. И испугалась.
Марк явился на следующей перемене. Прошёл в кабинет. Стены были не совсем зелёными: мятными. У доски – карты мира. На учительском столе – глобус. Он (брат, не глобус) сказал:
– Ну и что ты устроила? Мне стоило огромных трудов доказать им, что у тебя нет психических расстройств. – Сел на мою парту, перебросил ноги от меня по бокам. Я глянула на него с укоризной. Хотела сказать: «Выберешь подделку?»
– Мне здесь не нравится. Совсем не нравится. – Опустила глаза в стол. – Ни город, ничего. Домой бы. Там не было их всех. Были мы и наши ребята. Марк, я хочу домой.
Уткнулась носом ему в бедро. Щекой. Тяжёлая рука с лёгкими пальцами опустилась мне на голову. Погладила по волосам. Голос смягчился: