Конечно, ничего такого уж особенного в этом не было. Всё больше женщин выражали своё отрицательное отношение к курению на своих визитках. Но я об этом не знал. Так что можете представить моё негодование. Любой мало‑мальски стоящий редактор, работающий в журнале, должен знать, что модный писатель вроде меня вполне мог оказаться заядлым курильщиком. Даже если ей об этом было не известно, вручать такую карточку человеку и не подумать: а вдруг он курит? – да ещё когда тебе надо, чтобы он сделал для тебя работу, – это ни в какие ворота не лезет. Даже если этот человек вовсе и не курит.
Я тут же поднялся.
– К сожалению, ничем не могу быть вам полезен, – огорошил я парочку. – Я сам смолю одну за другой и не представляю, как можно говорить о работе без сигареты. В любом случае, спасибо, что приехали.
Брови девушки выгнулись дугой и поползли вверх. Её коллега, молодой парень, вскочил и начал меня уговаривать:
– Ой, послушайте… так получилось… не сердитесь на нас, пожалуйста, если мы… знаете… – слышал я за спиной, выходя из кабинета.
Кажется, после этого они быстро убрались восвояси, пререкаясь друг с другом по пути.
Я сам пришёл в замешательство от своей слишком бурной реакции. В конце концов, они потратили четыре часа, чтобы добраться ко мне из Токио. И конечно, я мог бы часок обойтись без сигарет. Но с какой стати мне себя ограничивать? Подышали бы немного дымом, не умерли бы. Не такие уж они эфирные создания. Я оправдывал себя мыслью, что, согласись я разговаривать с ними без сигареты, вышел бы из себя и по сравнению с этим наша маленькая стычка показалась бы ерундой.
К моему несчастью, эта самая редакторша оказалась образцовой активисткой движения за запрет табака. Наша стычка привела её в такую ярость, что она принялась распространять обо мне злобные слухи, причём не только в своей писанине, но и в чужих публикациях. Вместе со мной она обливала презрением вообще всех, кто курит. Таких людей она изображала нетерпимыми, упрямыми, грубыми, самодовольными, деспотическими типами. Работать с ними – сплошные проблемы, поэтому толку не жди. Значит, курильщиков надо гнать отовсюду. Читать этого автора не советуем, можете заразиться дурной привычкой. Все курильщики – идиоты. Все курильщики – сумасшедшие.
В конце концов я не вытерпел. Молчать дальше было нельзя. Касалось бы только меня – ещё куда ни шло, но ведь она оскорбляла и других курильщиков. Я как раз обдумывал, как бы ответить на эти выпады, когда позвонил главный редактор журнала «Слухи о правде», в котором я вёл постоянную колонку. Он сказал, что я не должен поддаваться давлению расцветшего буйным цветом новоявленного антитабачного лобби. Надо отбить их атаку. Я быстро написал для журнала очередную колонку, в которой говорилось примерно следующее:
«Дискриминация в отношении людей, имеющих привычку курить, похоже, выходит на новую высоту. Это продукт экстремизма, перемешанного с простодушием и наивностью тех, кто не курит. Поборникам борьбы с курением остро не хватает сообразительности и понимания ситуации именно потому, что они не курят. Табачный дым залечивает язвы во рту. Табак снимает нервное возбуждение. По общему признанию, некурящие люди отличаются хорошим здоровьем и крепким сложением. Объясняется это тем, что многие из них занимаются спортом. Но они всё время без причины улыбаются. Ни о чём не задумываются всерьёз и абсолютно не интересны для собеседника. Их суждения поверхностны, темы разговоров мелки. Мысли смутны и расплывчаты. Ни с того ни с сего, без предупреждения, перескакивают с одной темы на другую. Они способны обсуждать какую‑либо тему только на одном уровне. Доводы их не индуктивны, а дедуктивны. Вот почему понять их так просто, а с другой стороны, они всегда с необыкновенной лёгкостью приходят к поспешным заключениям самого банального свойства. О спорте могут лепетать бесконечно, нимало не смущаясь тем, что это никому не интересно. Но когда разговор заходит о философии или литературе, они впадают в спячку. Прежде во время долгих и трудных совещаний воздух в помещении густел от сигаретного дыма. Сейчас его санируют с помощью воздухоочистителей, ионизаторов и прочей техники. И что? Теперь совещания проходят спокойно? На них можно расслабиться? Ничего подобного. Я слышу, что они заканчиваются, едва успев начаться. Все норовят поскорее разбежаться. И это понятно: некурящие люди не годятся для долгих, глубоких и трудных разговоров. Как только дело закончено или стало ясно, что надо делать, они встают и уходят. Не могут посидеть спокойно. Если их кто‑то задерживает, они сразу начинают в нетерпении поглядывать на часы. Но если они чем‑то недовольны или раздражены – тут уж их не заткнёшь. Больше того, все они помешаны на сексе – и мужчины, и женщины. Чем больше они заботятся о своём здоровье, тем меньше работают головой. Кстати, в ущерб тому же здоровью, как это ни смешно. Иными словами, они превращаются в имбецилов. Какой смысл жить долго, кичиться здоровьем, если человек болван? Толпы слабоумных стариков веригами повиснут на плечах младшего поколения, которое останется в меньшинстве. Неужели они в самом деле собираются играть в гольф до ста лет?
Табак – действительно великое изобретение, он дал людям глубину чувств. Несмотря на всё это, даже журналисты сегодня перебегают на сторону тех, кто раздувает антитабачную кампанию. Что происходит?! Редакции газет должны быть пропитаны сигаретным дымом. Почему газеты стали такими неинтересными? Потому что во всех редакциях навели стерильную чистоту!»
Как только статья вышла из печати, поднялась буря протестов. Рассчитывать на то, что в отпоре со стороны некурящих будет что‑то новое, конечно, не приходилось. Некоторые письма в редакцию были совершенно невежественные и беспомощные – авторы просто переписывали мою статью и заменяли «некурящих» на «курящих». «Слухи о правде» с удовольствием печатали эти «творения», типичные для представителей лагеря «антикурильщиков». С того времени на мой адрес стали приходить грязные письма, начались телефонные звонки с руганью. Без фантазий: «Пораньше подохнуть хочешь, скотина?» – и всё. В письмах то же самое, хотя иногда попадались и довольно остроумные послания – в одном из них, к примеру, оказался кусочек чёрной смолы и записка: «Сожри и сдохни!»
Когда на телевидении, в газетах и журналах полностью закрыли рекламу табака, болезнь японцев – слепое следование за толпой – вышла на поверхность и дискриминация курильщиков началась в открытую. По большей части я сижу дома, пишу, но иногда совершаю вылазки по окрестностям, например, чтобы купить книги. В один из таких походов я увидел в ближайшем парке табличку с надписью, которая меня просто взбесила:
Собакам и курильщикам вход воспрещён
Итак, нас приравняли к собакам. После этого я упёрся так, что меня было не согнуть никому. Неужели я уступлю этому издевательству? Я что, не мужчина?
Раз в месяц ко мне домой из универмага доставляли десять блоков сигарет. Американских, марки «More». Блок – три тысячи иен, значит, в месяц выходило тридцать тысяч. В день я выкуривал штук шестьдесят – семьдесят. Но в один прекрасный момент импорт сигарет взяли и запретили. Правда, до этого я успел запасти порядка двухсот блоков, однако они скоро кончились, и мне ничего не оставалось, как перейти на местные.
Как‑то раз мне пришлось поехать в Токио – надо было выступить на литературном вечере. С издательством, которое его организовало, я работал уже немало лет и был ему многим обязан. Я попросил жену купить билет на синкансэн.
– Места дня курящих подорожали на двадцать процентов, – объявила она, вручая мне билет, – Курить разрешено только в четвёртом вагоне. Когда я сказала, что мне курящий вагон, кассир так на меня посмотрел! Как на животное.
Войдя в тот день в четвёртый вагон экспресса «Хикари», я увидел поразительную картину. Разодранные сиденья, закопчённые, с трещинами, окна, с налепленными там и сям маленькими бумажными кружками. Пол грязный, и в этой грязи восседали хмурые пассажиры. Человек семь‑восемь. На потолке развесили свои сети пауки. Из динамиков поездного радио звучали мрачные аккорды фортепианного концерта Грига ля минор. В общем, полный мрак. Пепельницы на пассажирских креслах были забиты окурками, и чистить их никто не собирался. На дверях красовались наклейки «Проход в другие вагоны запрещён». В задней части вагона располагался туалет для курильщиков, где вместо унитаза было устроено что‑то вроде выгребной ямы. Я заглянул в дырку и увидел кучу дерьма. Раковина была без крана, вместо него – жестяная кружка на цепи и «груша», качать воду. Я так разозлился, что решил не ехать на вечер, и, сойдя с поезда на следующей станции, вернулся домой на такси. Если до такого дошло, кто знает, что бы я увидел в гостинице и в зале, где должен был проходить вечер.
Городские магазины и лавки, торговавшие сигаретами, стали подвергаться остракизму в своей округе. Табачные лавки по соседству с нашим домом закрывались одна за другой, вынуждая меня забираться в поисках сигарет всё дальше. В итоге в городке осталась всего одна точка, где они ещё продавались.
– Вы‑то хоть не закрывайтесь, – убеждал я старика хозяина. – А уж коли до этого дойдёт, может, хотя бы все сигареты ко мне перевезёте?
И в тот же вечер старик неожиданно явился ко мне домой со всем своим запасом: «Всё! Не могу больше».
Похоже, он только ждал случая, чтобы прикрыть свою лавочку. Мои слова были сказаны как раз вовремя – он собрал всё, что у него оставалось, и свернул торговлю.
На курильщиков давили всё сильнее. В других странах курение уже запретили полностью. Япония, как всегда, числилась в отстающих – сигареты ещё продавались, были и те, кто их курил. Это воспринималось как национальный позор, поэтому к курильщикам стали относиться как к нелюдям, показавшихся на улице с сигаретой избивали.
Существует теория, по которой человеческая мудрость не позволяет подобным идиотическим проявлениям доходить до крайности. Я с этим не согласен. Где эта крайность начинается – каждый меряет по‑своему, но, оглянувшись на прошлое, можно увидеть в истории человечества бесчисленное множество примеров, когда такое помешательство приводило к исключительным проявлениям – таким, как линчевание и суд толпы. Дискриминация курильщиков быстро переросла в охоту на ведьм. Однако дискриминаторы не считали, что творят беспредел, поэтому результат оказался плачевным. Человеческая жестокость никогда не приобретает таких масштабов и диких форм, как во времена, когда в ход идут «великие принципы» – будь то религия, справедливость или «правое дело». Гонения на курильщиков, которые разворачивались под именем новой религии, избравшей для поклонения Здоровье, и под знаменем справедливости и добра, в конечном счёте привели к убийству. Одного заядлого курильщика, довольно известного в городе человека, зверски убили на торговой улице средь бела дня. На него навалилось сразу человек двадцать – толпа взбесившихся женщин и двое полицейских. Они стали требовать от него бросить сигарету, он отказался. После этой бесчеловечной расправы пошли разговоры, что из ран, которые оставили в его теле пули и кухонные ножи, чуть ли не потоком изливались никотин и смола.
Когда в Токио произошло пятибалльное землетрясение и в густонаселённом квартале города возник пожар, поползли слухи, что во всех беспорядках виноваты курильщики. На дорогах появились полицейские кордоны, где останавливали всех подряд. Тех, у кого замечали одышку или другие проблемы с дыханием, признавали курильщиками и убивали на месте. А у тех, кто чинил расправу, похоже, на подсознательном уровне из чувства вины вырастала мания преследования.
В конце концов от Японской табачной корпорации остался один дым – она обанкротилась, – и для курильщиков настали мрачные времена. По ночам банды молодчиков, называвших себя Национальным фронтом борьбы с курением (НФБК), с лицами, наполовину скрытыми треугольными белыми масками, шатались по улицам, размахивая факелами и запаливая последние табачные лавки. Даже в то время я, пользуясь положением модного писателя, требовал от редакторов, чтобы они снабжали меня сигаретами, и продолжал курить как ни в чём не бывало.
– Я вам рукопись, вы мне табак. А то больше ничего от меня не получите.
Несчастные редакторы рыскали по всей стране, привозя сигареты, продававшиеся тайно, из‑под полы, где‑нибудь в деревенском захолустье, или добытые в гангстерских притонах и подпольных курильнях, где продавался контрабандный товар. Так они меня поддерживали.
Наверное, были и другие люди вроде меня. Неисправимые журналисты публиковали репортажи о знаменитостях, ещё продолжавших курить, всякий раз сопровождая их списком примерно из ста человек, которые, подобно мне, открыто объявили о своей приверженности табаку и курили в открытую.
«Кто из этих упрямцев окажется последним курильщиком?» – вопрошали писаки.
Дошло до того, что скоро я перестал чувствовать себя в безопасности даже в собственном доме. В любое время дня и ночи могло что‑нибудь случиться. Мне били стёкла, у стен и живой изгороди часто кто‑то разводил подозрительные костры. Баллончиками с краской разрисовали все стены; разноцветные надписи появлялись вновь, стоило мне только их закрасить:
Здесь живёт куряка
От никотина сдохнешь
Дом предателя японского народа
Я получал всё больше звонков и писем с оскорблениями, и теперь почти все звонившие и писавшие мне угрожали. Жена больше не могла оставаться в нашем доме – забрала сына и переехала к родителям. Газеты каждый день пестрили заголовками «Кто станет последним курильщиком?», появились даже комментаторы, занимавшиеся прогнозами. Список кандидатов неуклонно сокращался, пропорционально нарастало давление на тех, кто оставался в нём. Как‑то я позвонил в Комиссию по правам человека. Снявший трубку сотрудник грубо оборвал меня и с полным равнодушием заявил, что ничем мне помочь не сможет.
– Не лезьте к нам с разной ерундой. Наше дело – защита некурящих.
– Но ведь теперь в меньшинстве те, кто курит.
– Так вас всегда было меньше. А наша организация защищает интересы большинства.
– Ага! Значит, вы всегда на стороне большинства?
– Само собой. К чему эти глупые вопросы!
Не оставалось ничего, как защищать себя самому. Закон, запрещающий курение, ещё не приняли. Зато ещё более жестокими стали расправы над курильщиками, на которых срывали зло за медлительность властей. Я обнёс дом колючей проволокой – по ночам к ней подключался электрический ток, вооружился новеньким пистолетом и самурайским мечом. В этом время мне как‑то позвонил живший неподалёку художник. Его звали Кусакабэ. Вообще‑то он курил трубку, но, когда его любимого «Хаф энд хаф» стало не достать, перешёл на сигареты. Разумеется, он тоже входил в число оставшихся двух десятков «курящих интеллигентов», бывших постоянной мишенью журналистов.
– Вот времена настали! – заговорил Кусакабэ, – Я слышал, скоро будут погромы. Газетчики и особенно телевидение подстрекают НФБК запалить наши дома. Чтобы было что в новостях показывать.
– Страшные люди, – сказал я. – Если они сначала ко мне заявятся, можно будет у вас укрыться?
– Давайте взаимно. Стану я первым – прыгаю в машину и к вам. И мы вместе едем в Токио. Я знаю, где там укрыться, и друзья у нас там есть. Погибать, так с музыкой – в столице, с сигаретой в зубах!
– Согласен. Умрём красиво, чтобы потом о нас в учебниках написали: «Даже смерть не заставила их выпустить сигарету изо рта».
И мы расхохотались.
Хотя всё это было совсем не смешно. Однажды ночью, месяца через два после этого разговора, к моему дому подкатил автомобиль и на пороге появился Кусакабэ, весь в ожогах.
– Со мной разобрались, – сообщил он, паркуя машину в гараже, в который я переоборудовал пристроенную к дому подсобку. – Сейчас они идут сюда. Пора уносить ноги.
– Подожди, – попросил я, опуская гаражную дверь, – Только сигареты соберу.
– Хорошая мысль. Я тоже успел захватить немного.
Мы принялись складывать мой табачный запас в багажник машины и вдруг услышали шум и тут же звон разбитого на веранде стекла.
– Они уже здесь! – Я обернулся к Кусакабэ, дрожа от возбуждения. – Ну что, дадим им прикурить напоследок?
– А что, почему бы и нет? У меня руки так и чешутся.
Мы переместились в столовую, окна которой выходили в сад. Там на протянутой по задней стороне ограды колючей проволоке висел парень. Его тело потрескивало от пробегавших по нему электрических разрядов. Я схватил заранее приготовленную кастрюлю с маслом, поставил на плиту. Вручил Кусакабэ пистолет, сам взял самурайский меч. Что‑то загрохотало в туалете. Ворвавшись туда, я увидел громилу, который выломал окно и пытался забраться внутрь. Должно быть, спрыгнул с соседской крыши. Я взмахнул клинком и отрубил ему по локоть обе руки.
…
Не издав ни единого звука, громила исчез за окном.
В сад ворвались ещё человек десять – видно, сумели разрезать колючку – и стали крушить жалюзи и окна. Перекинувшись парой слов с Кусакабэ, я схватил кастрюлю, бросился на второй этаж и выплеснул с веранды кипящее масло в сад. Получив своё, негодяи завыли на разные голоса, дав сигнал Кусакабэ, который начал наудачу палить из пистолета. Послышались вопли ужаса и пронзительные крики.
Нападавшие, похоже, никак не ожидали такого отпора и ретировались, унося раненых. Но перед этим подожгли что‑то у входной двери. Дым повалил в дом.
– Это нам подарочек на прощание. Для любителей дымка, – заходясь кашлем, проговорил Кусакабэ, – У меня нет желания сгореть тут заживо. Давай убираться отсюда!
– Ворота на честном слове держатся, – сказал я, когда мы сели в машину. Я чувствовал, что на дороге нас уже ждут. – Жми на газ. Вышибем их – и вперёд.
У Кусакабэ был «мерседес» – машина что надо, танк. Мой автомобиль недавно забрал сын и ездил теперь на нём к тёще.
«Мерседес» взревел и, проломив ворота, вырвался на дорогу. Не снижая скорости, Кусакабэ свернул на главную улицу. По пути мы снесли с десяток фотокорреспондентов и репортёров, скопившихся у моего дома, как кучи мусора. Но нам уже было всё равно.
– Да‑а… Это было забавно, – рассмеялся Кусакабэ.
Не знаю, как нам удалось обойти все блокпосты на скоростном шоссе и добраться до Токио. Ведь о поджоге наших домов должны были сообщить по телевидению, и наверняка НФБК и полиция нас разыскивали. Мы ехали всю ночь и к утру оказались в столице.
Тайное убежище, о котором говорил Кусакабэ, было устроено в подвале шикарного большого дома в Роппонги. Там собрались товарищи по несчастью – такие же, как мы, погорельцы, которых вынудили бежать, – всего человек двадцать. Раньше здесь был дорогой частный клуб, в который вложился в том числе и Кусакабэ. Да и владелец клуба тоже оказался среди нас. Мы дали клятву бороться сообща, почитать Бога Табака и молиться за нашу победу. Разумеется, Бог Табака не был обличён в какую‑то физическую форму. Мы просто сделали нашим знаменем красный круг с пачки «Lucky Strike» и отдавали ему честь, покуривая в своё удовольствие.
Не стану вдаваться в подробности, как разворачивалась наша борьба в последующие семь‑восемь дней. Это малоувлекательная история. Если коротко – можно сказать, что мы бились неплохо. Нашими врагами были не только НФБК и его пособники в лице полиции и сил самообороны, но и такая вульгарная штука, как здравомыслие всего мира, подпираемое Всемирной организацией здравоохранения и Красным Крестом. Мы же могли рассчитывать только на поддержку якудза, занимавшихся нелегальной торговлей сигаретами. Но зависеть от такой компании мы не могли. Это шло вразрез с благородными принципами курильщиков.
В конце концов Бог Табака не смог больше взирать на то, как мы бьёмся за своё дело, и послал нам помощников, хотя и не очень надёжных – голубя с пачки «Реасе», летучую мышь с «Golden Bat», верблюда с «Camel» и пингвина с «Kool».[20]Последним на подмогу явился сверкающий белозубой улыбкой супермен от «Зубной пасты для курильщиков», но наших надежд не оправдал – за душой у него, как у Томасона,[21]ничего не было.
– Мы пережили военную катастрофу, послевоенную нищету, и что? Чем богаче становится мир, тем больше появляется законов и правил, тем сильнее дискриминация. И свободе конец. Почему так происходит? – недоумевал Кусакабэ.
Все наши товарищи пали, остались только мы двое. Нас загнали на самую макушку здания парламента, где мы докуривали оставшиеся сигареты.
– Неужели людям это нравится? – спрашивал он.
– Похоже на то, – отвечал я, – И в конечном итоге, чтобы положить этому конец, надо воевать. Ничего другого не остаётся.
В этот миг выпущенная с вертолёта граната со слезоточивым газом угодила Кусакабэ прямо в голову. Не произнеся ни звука, тот полетел вниз. Роившаяся там возбуждённая толпа, накачанная алкоголем, будто собралась любоваться сакурой. Зеваки заревели и стали выкрикивать нараспев:
– Один остался!
– Один остался!
После этого прошло уже целых два часа, а я всё ещё держу оборону на крыше парламента. Всё‑таки я герой. Если уж суждено встретить смерть, чего себя жалеть.
Вдруг внизу всё стихло. Даже вертолёты куда‑то пропали. Доносится голос, усиленный громкоговорителем, я напряг слух.
– …получится. Но тогда уже ничего не вернёшь. И какая огромная будет потеря! Сейчас он – ценный артефакт, оставшийся нам от Века Курения. Это же памятник природы, давайте сделаем его живым национальным сокровищем. Мы должны охранять его. Господа! Поддержите нас. Повторяем: говорит срочно созданное сегодня Общество защиты курильщиков.
Я содрогнулся. Ну уж нет! Они меня защищать будут? Это же чистой воды издевательство, только в новом виде. Ясно, что находящиеся под защитой виды обречены на вымирание. Их выставляют напоказ, фотографируют, делают им какие‑то уколы, помещают в изолятор, берут образцы семени, ощупывают и вообще творят с ними чёрт знает что. И чем всё кончается? Смертью. Но это ещё не всё. После всего из них ещё делают чучела! Нужно мне это? Нет! Я бросаюсь вперёд и лечу с крыши.
Но уже поздно. Внизу успели развернуть тент.
В небе надо мной показались два вертолёта, между которыми натянута сеть. Они подлетают всё ближе и ближе, медленно снижаются…
Вредно для сердца
Дурное предчувствие меня не обмануло.
Завотделом вызвал меня в приёмную и, как я и думал, завёл речь о командировке на остров.
Обычно на остров от исследовательского отдела посылали неженатых. А у меня жена и сыну три года.
Почему распоряжение ехать на остров я получил прямо от зава? Да потому, что начальник над нашим сектором не осмелился бы завести со мной об этом речь. Эта командировка говорила: завсектором готов меня сожрать. Он её сам и придумал. Я был уверен на все сто.
Посреди Японского моря, километрах в двадцати от побережья префектуры Симанэ, есть клочок суши, который называют Гранатовым островом. Вот туда меня и посылали.
– А телефон на острове есть? – взглянув на карту, поинтересовался я у завотделом.
– Жена деревенского старосты – оператор подстанции. Я попросил выделить тебе номерок, – с улыбкой ответил завотделом.
– Туда что, кабель протянули?
– Ты что! Просто радиотелефон.
– Мне кажется, для проверки качества воды нет необходимости забираться так далеко в море. Можно и на побережье всё сделать. Например, мыс Итидзэн. Там разве нельзя?
– На берегу не получишь точных данных о содержании цитроксина. В открытом море совсем другая картина. Для тебя это не новость.
– Да в секторе развития этих неженатых – человек пять‑шесть. Зачем меня‑то посылать?
– Никто из них самостоятельно работать не умеет. Ты же знаешь.
– У меня хроническое заболевание, – не сдавался я.
– Знаю. Сердце не в порядке.
– Это наш завсектором вам сказал?
Зав пристально посмотрел на меня.
– Да нет. Доктор Масуи. – Так звали врача, который работал в нашей компании.
– Вряд ли он что‑то знает о моей болезни. Что он вам сказал?
– Что у тебя нервное расстройство.
– А про сердце не сказал?
– Сказал, что ты уже всех достал со своим сердцем, – усмехнулся зав.
– То есть я выдумываю? – вздохнул я. – Шарлатан он, а не врач.
– Ну а врачи, к которым ты ходишь, что говорят?
Я начал рассказывать заву о своей болезни. Это моя любимая тема, поэтому слова лились из меня как по маслу. Сам завожусь от своего рассказа. Натура у меня такая. Нервы, конечно, расстроены. Но это называется кардиокоронарный невроз. Не просто нервное расстройство и не просто болезнь сердца. Это очень сложное заболевание. Масуи в неврологии ни бум‑бум, потому и делает такие безответственные заявления. Мой лечащий врач, доктор Кавасита, прекрасно разбирается и в психоневрологии, и в терапии. Мне страшно повезло, что я встретил такого замечательного специалиста. Я бы уже давно умер от инфаркта, кабы не он. Это точно. До него по каким только я больницам не ходил! Сколько врачей перевидал! И все как сговорились: у вас нервное расстройство. А у меня сердцебиение, дышать тяжело. И боли в сердце начались – жуткое дело. Разве такое при обычном неврозе бывает? И только доктор Кавасита поставил правильный диагноз: кардиокоронарный невроз.
Зав слушал со скучающим видом, пока не поднял руку, прерывая мою речь:
– Хорошо. Пусть будет кардиокоронарный невроз. А в чём причина?
– В моём случае, видимо, виноваты стрессы.
– Так это же замечательно! – Зав хлопнул ладонью по столу с таким видом, будто мы обо всём договорились, – На глухом островке у тебя ни стрессов, ни конфликтов ни с кем не будет. Работа… несколько раз в день берёшь пробу воды, делаешь анализ. И всё – ни забот, ни хлопот. Что‑то вроде оздоровительных процедур. Что? Правильно я говорю? У‑ха‑ха‑ха!
Я был в шоке.
Ладно. Видимо, можно и так на это посмотреть. Но как быть с ещё одной причиной моей болезни – неладами в семье? Моя жена – женщина истерического склада. Ещё она любит пощеголять, повеселиться, показаться на людях. Разве она выдержит несколько месяцев на заброшенном острове, где, кроме десятка рыбаков, никто не живёт? Если её туда заслать, она день и ночь будет устраивать мне истерики. Это же пытка.
Но конечно, жаловаться начальнику на семейные обстоятельства было не по‑мужски.
– Э… И на сколько ехать? – нервно спросил я.
– На восемь месяцев.
– А меньше нельзя?
– Обычно бывает год. За это время можно отследить изменения уровня цитроксина. И ты это знаешь. Специально для тебя сократили срок до восьми месяцев. Тебе же без жены и сына придётся.
– Как? – У меня округлились глаза, – Их нельзя с собой взять?
Теперь уже глаза округлились у зава:
– А ты разве хочешь?
– Вы шутите? А если у меня случится приступ? Кто поможет?
– Ну что же, тогда поезжайте вместе, – Зав снова улыбнулся, – Я слышал у тебя жена красавица.
Он намекал, что я боюсь её одну оставлять. В общем, в самую точку попал.
– На следующий год мы выводим сектор развития из исследовательского отдела и преобразуем в самостоятельный отдел. – Зав вдруг посерьёзнел, – Завсектором Омомацу станет начальником отдела развития. А под ним будут два новых сектора.
– Понятно. – Я проглотил слюну.
– Даю слово, – изрёк зав и кивнул, – отсидишь на острове – мы тебя завсектором сделаем.
– Знаешь, меня опять на остров посылают, – сообщил я жене, вернувшись в тот день с работы, – Думал, когда женюсь, никуда больше посылать не будут, а оно, видишь, как выходит.
Несколько секунд жена молча смотрела на меня и наконец спросила:
– Почему ты не отказался?
– Откажешься, как же! Завотделом в обмен пообещал сделать меня завсектором.
– Ты и без этого должен стать завсектором. Все, кто вместе с тобой пришёл в компанию, уже давно завсекторами. Кое‑кто даже без командировок обошёлся.
– Здрасте! Они же не техники.
– Ну и что? Всё равно ты один такой. Пока был холостой, четыре раза ездил на какие‑то острова. Теперь у тебя семья, ребёнок. С какой стати ты опять должен ехать? Зачем согласился?! Сколько можно эти пинки терпеть?! – Голос жены становился всё громче, слова вылетали из неё всё быстрее, – Не фирма, а дерьмо! Ты что, не видишь? Они тебя просто используют! Опять меня все ваши жёны поднимут на смех! Хоть на улицу не показывайся! – Она уже перешла на крик.
Наш сын смотрел на маму круглыми от изумления глазами.
– Да я отказывался, – вздохнул я, – Сказал, что болен.
– А‑а! – Жена закатила глаза к потолку, издала протяжный вздох и тряхнула головой, словно не хотела верить моим словам, – Значит, ты начальнику и о своих болячках рассказал! Раздул тему и ну трепаться?! Руками, наверное, принялся размахивать. «Ах, моё сердце! Ах, моё сердце!» Поди такого останови! – Она выпучила глаза и скривила губы, передразнивая меня.
– Что я раздул? Что есть – то и говорю. Всегда, – возмутился я, – Не скажи я ему, как бы он узнал?
– Сколько раз тебе говорить?! Перестань об этом болтать на каждом углу! Не терпится – расскажи мне. Но других‑то не грузи этим! Почему, думаешь, завсектором тебя терпеть не может? Потому что ты достал его со своими болячками! До смерти надоел! Он к тебе с каким‑нибудь делом, а ты ему опять про сердце! Чуть покажется, что оно стучит не так, сразу крик поднимаешь. Что бы ты ни делал – работа у тебя или нет. Все дела побоку, и в больницу.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. Уж это‑то мне известно! Ты там, у себя, в посмешище превратился. Вот тебя и задвигают. И на остров выпихивают потому, что шеф тебя не переносит. Лишь бы избавиться. Факт!
– Хочешь, чтобы я умер, да?! – взъярился я. – Может, шеф и вправду меня не любит, но ты‑то что на меня набросилась? Люди от сердца умирают, между прочим. Конечно, здоровые всегда смеются над больными. Мне наплевать на это. Смейтесь! Но если я умру, вам не до смеха будет. Для чего я слежу за здоровьем, хожу по больницам? Ради тебя и сына.
– Только не делай мне одолжения! – закричала жена.
– Что ты говоришь! – Я врезал кулаком по столу и вскочил.
– Сердце, сердце! Что же ты до свадьбы ничего не говорил о своём сердце?! – Она тоже поднялась с места, злобно сверля меня глазами. – Что скажешь? Да ты просто обманул меня, вот и всё!
– Я?! Обманул?! Тогда это ещё не было так серьёзно. Хуже стало уже после свадьбы. Я, что ли, в этом виноват!
– На меня хочешь свалить? Выходит, я виновата? И у тебя на работе наверняка все тоже мне косточки перемывают. Сволочи! – кричала жена.
– Погоди, погоди! Да остановись ты! – Я поспешил вернуться к тому, с чего мы начали, – Давай не будем устраивать очередной скандал. Сейчас не время. Я же тебе ещё даже не сказал, куда меня направляют.
– Мне до этого дела нет. Абсолютно! – Передёрнув плечами, она уставилась на меня, – Ты ведь один туда поедешь. Я так понимаю?
Я изумлённо распахнул глаза:
– Ну ты даёшь! Тебе на меня наплевать, как вижу. Хочешь, чтобы я один жил в этой дыре? Да ещё без врача. Это в моём‑то состоянии!
Жена равнодушно рассмеялась:
– Можешь не ехать, если не хочешь.
– Но меня же, когда вернусь, завсектором назначат. Ты что, не рада?
– Рада?! – Волосы у неё на голове встали дыбом. – Нет! Ни капельки! Назначили бы тебя завотделом – другое дело. Подумаешь – завсектором! Самым последним повысить решили. Чему радоваться‑то?
– Не говори глупостей! Как я через завсектором стану завотделом? А сектора мне не видать, если не поеду на остров.
– Какой же ты дурак!
– Что значит «дурак»?! – Я пнул ногой кастрюлю на полу.
Сын уже давно привык к нашим ссорам и не плакал, играя сам с собой.
– Короче, мы едем все вместе. Поняла? – заявил я, глубоко втягивая воздух через нос.
Жена воззрилась на меня с изумлением.
– Хочешь сделать из ребёнка дикаря?
– Что? – Я еле успевал следить за скачками специфической жениной логики.
– Ты вообще думаешь о семье? Мальчик только в детский сад пошёл! Знаешь же, сколько я сил потратила, чтобы его устроить!
– Да это ты своё тщеславие захотела потешить!
– То есть ты считаешь, твоему сыну лучше жить на каком‑то поганом заброшенном островке, без друзей и превращаться в дебила, вроде детей рыбаков? Он ведь только‑только начал учиться читать!
Разрыдавшись, жена кинулась к сыну и стала его обнимать.
– Мой маленький! Вот такой у тебя папа! Бесполезный человек!
– Что, в конце концов, важнее – детский сад или моя работа? – заорал я, – Знаю, почему ты не хочешь ехать! Где на острове новые тряпки и побрякушки покупать? И красоваться не перед кем!
– А тебя от этого корчит! – Она злобно уставилась на меня. – Вот ты и тащишь меня с собой! Хочешь, чтобы я там по полной получила! – Она топнула ногой. – Никуда я не поеду! Чтобы спятить в этой дыре, где и поговорить не с кем? Ты для меня не компания. Инвалид! Не поеду, понял? Можешь катиться на все четыре стороны. Глядишь, у тебя там опять эти чёртовы спазмы начнутся. И поделом! Можешь вариться в собственном соку сколько хочешь!
– Ч‑т‑то… ч‑т‑т… ч‑т‑т…
Я хотел выкрикнуть что‑то в ответ, но вдруг у меня перехватило дыхание. Глаза выкатились, я судорожно хватал ртом воздух. Сердце пронзила резкая боль. Я сморщился и, схватившись за грудь, скорчился на полу. Сердце колотилось так, что готово было выскочить. Я обессиленно застонал, всё тело тут же покрылось холодным потом.
– Вот, пожалуйста! Опять началось! – Жена стояла надо мной с кривой усмешкой на лице. – Интересная вещь! С тобой всегда такое случается, когда больше нечего сказать. Удобная болезнь!
Хрипя и присвистывая, я протянул к ней руку.
– Т‑т‑аблетки, д‑дай м‑мои – т‑т‑аблетки.
– Сам возьмёшь, – проговорила она и стала убирать оставшуюся после обеда посуду.
Я перекатился на бок на ковре.
– В п‑п‑иджаке, в кармане. Д‑д‑остань.
Сын поднялся с пола и посмотрел на меня сверху вниз:
– Папа заболел!
– Оставь его. Ему надо, чтобы на него обратили внимание. – Нарочито громко топая, жена удалилась на кухню.
Напуганный раздирающей грудь болью, думая, как бы не умереть, я, хрипя, подполз к вешалке.
– Мило, мило! Просто замечательно! – Жена со вздохом появилась из кухни, достала из моего пиджака коробочку с таблетками и бросила на пол прямо перед моим носом, – Вот это спектакль! Я почти поверила.
– Выходит, мне восемь месяцев надо лекарство принимать? – сказал я доктору Кавасите.
На следующий день с утра я взял отгул и отправился в его клинику.
– Ну да, – Лицо доктора скривилось. – Я могу вам дать, но…
– Вы должны! – сказал я умоляюще. – На него единственная надежда. На отрезанном от земли острове, без врача!
– Но вы же сразу всё выпьете, – Кавасита энергично почесал голову, – Проблема в том, что вы ничего не делаете, чтобы устранить причину вашего заболевания. Только пьёте лекарства. Это очень нехорошо.
– Нет, это не так. Я стараюсь. Бросил курить, больше не пью кофе. Как вы советовали. По возможности избегаю больших нагрузок, срочной и ответственной работы, – отвечал я, кивая в знак согласия со словами доктора. – И с женой перестал спать, конечно.
– Что? – Он поднял голову и посмотрел на меня, – Совсем?!
– Да, совсем. Это же большая нагрузка, не так ли?
– Я уже много раз вам говорил: у вашей болезни нет очевидных симптомов, – протяжно вздохнул доктор. – Не стоит слишком зацикливаться на вашем состоянии. Самое страшное для вас – семейный разлад. Перестанете спать с женой – вот вам пожалуйста, ещё один повод для конфликта.
– Доктор! Но вы же не хотите сказать, что я всё это придумал?
– Я этого не говорю. Вы несомненно больны. Однако вам надо избегать излишних волнений. В противном случае ваше состояние будет ухудшаться. От этого вы станете переживать ещё сильнее. Получается замкнутый круг. Не хочу вас пугать, но если так дело пойдёт, даже полный покой и переезд, смена климата не очень помо