так жестоко их обидел, сердце его исполнилось раскаянья и горя.
- Если б вы знали, - сказал Тоби, смиренно сжав руки, - а может, вы и
знаете... если вы знаете, сколько раз вы коротали со мной время; сколько раз
вы подбадривали меня, когда я готов был пасть духом; как служили забавой
моей маленькой дочке Мэг (других-то забав у нее почти и не было), когда
умерла ее мать и мы с ней остались одни, - вы не попомните зла за
безрассудное слово.
- Кто услышит в нашем звоне пренебрежение к надеждам и радостям,
горестям и печалям многострадальной толпы; кому послышится, что мы
соглашаемся с мудрецами, меряющими человеческие страсти и привязанности той
же меркой, что и жалкую пищу, на которой человечество хиреет и чахнет, - тот
грешит. И в этом ты согрешил против нас! - сказал колокол.
- Каюсь! - сказал Трухти. - Простите меня!
- Кому слышится, будто мы вторим слепым червям земли, упразднителям
тех, кто придавлен и сломлен, но кому предназначено быть вознесенными на
такую высоту, куда этим мокрицам времени не заползти даже в мыслях, -
продолжал дух колокола, - тот грешит против нас. И в этом грехе ты повинен.
- Невольный грех, - сказал Тоби. - По невежеству. Невольно.
- И еще одно, а это важнее всего, - продолжал колокол. - Кто
отвращается от падших и изувеченных своих собратьев; отрекается от них, как
от скверны, и не хочет проследить сострадательным взором открытую пропасть,
в которую они скатились из мира добра, цепляясь в своем падении за травинки
и кочки утраченной этой земли, и не выпускали их даже тогда, когда умирали,
израненные, глубоко на дне, - тот грешит против бога и человека, против
времени и вечности. И в этом грехе ты повинен.
- Сжальтесь надо мной! - вскричал Тоби, падая на колени. - Смилуйтесь!
- Слушай! - сказала тень.
- Слушай! - подхватили остальные тени.
- Слушай! - произнес ясный детский голос, показавшийся Тоби знакомым.
Внизу, в церкви, слабо зазвучал орган. Постепенно нарастая, мелодия его
достигла крыши, заполнила хоры и неф. Она все ширилась, поднималась выше и
выше, вверх, вверх, вверх, будя растревоженные сердца дубовых балок, гулких
колоколов, окованных железом дверей, прочных каменных лестниц; и, наконец,
когда стены башни уже не могли вместить ее, взмыла к небу.
Не удивительно, что и грудь старика не могла вместить такого могучего,
огромного звука. Он вырвался из этой хрупкой тюрьмы потоком слез; и Трухти
закрыл лицо руками.
- Слушай! - сказала тень.
- Слушай! - сказали остальные тени.
- Слушай! - сказал детский голос. На колокольню донеслось торжественное
пение хора. Пели очень тихо и скорбно - за упокой, - и Тоби, вслушавшись,
различил в этом хоре голос дочери.
- Она умерла! - воскликнул старик. - Мэг умерла! Ее дух зовет меня! Я
слышу!
- Дух твоей дочери, - сказал колокол, - оплакивает мертвых и общается с
мертвыми - мертвыми надеждами, мертвыми мечтами, мертвыми грезами юности; но
она жива. Узнай по ее жизни живую правду. Узнай от той, кто тебе всех
дороже, дурными ли родятся дурные. Узнай, как даже с прекраснейшего стебля
срывают один за другим бутоны и листья и как он сохнет и вянет. Следуй за
ней! До роковой черты!
Темные фигуры все как одна подняли правую руку и указали вниз.
- Призрак дней прошедших и грядущих будет тебе спутником, - сказал
голос. - Иди. Он стоит за тобой.
Тоби оглянулся и увидел... девочку? Девочку, которую нес на руках Уилл
Ферн! Девочку, чей сон - вот только что - охраняла Мэг!
- Я сам сегодня нес ее на руках, - сказал Трухти.
- Покажи ему, что такое он сам, - сказали в один голос темные фигуры.
Башня разверзлась у его ног. Он глянул вниз, и там, далеко на улице,
увидел себя, разбившегося и недвижимого.
- Я уже не живой! - вскричал Трухти. - Я умер!
- Умер! - сказали тени.
- Боже милостивый! А новый год...
- Прошел, - сказали тени.
- Как! - крикнул он, содрогаясь. - Я забрел не туда, оступился в
темноте и упал с колокольни... год назад?
- Девять лет назад, - ответили тени.
Отвечая, они опустили простертые руки; там, где только что были темные
фигуры, теперь висели колокола.
И звонили: им опять пришло время звонить. И опять сонмы эльфов возникли
неизвестно откуда, опять они были заняты диковинными своими делами, а едва
смолкли колокола, опять стали бледнеть, пропадать из глаз, и растворились в
воздухе.
- Кто они? - спросил Тоби. - Я наверно сошел с ума, но если нет, кто
они такие?
- Голоса колоколов. Колокольный звон, - отвечала девочка. - Их дела и
обличья - это надежды и мысли смертных, и еще - воспоминания, которые у них
накопились.
- А ты? - спросил ошеломленно Трухти. - Кто ты?
- Тише, - сказала девочка. - Смотри!
В бедной, убогой комнате, склонившись над таким же вышиванием, какое он
часто, часто видел у нее в руках, сидела Мэг, его родная, нежно любимая
дочь. Он не пытался поцеловать ее; не пробовал прижать ее к сердцу; он знал,
что это отнято у него навсегда. Но он, весь дрожа, затаил дыхание и смахнул
набежавшие слезы, чтобы разглядеть ее получше. Чтобы только видеть ее.
Да, она изменилась. Как изменилась! Ясные глаза потускнели. Свежие щеки
увяли. Красива по-прежнему, но надежда, где та молодая надежда, что когда-то
отдавалась в его сердце, как голос!
Мэг оторвалась от пялец и взглянула на кого-то. Проследив за ее
взглядом, старик отшатнулся.
Он сразу узнал ее в этой взрослой женщине. Так же завивались кудрями
длинные шелковистые волосы; те же были полураскрытые детские губы. Даже в
глазах, обращенных с вопросом к Мэг, светился тот же взгляд, каким она
всматривалась в эти черты, когда он привел ее к себе в дом!
Тогда кто же это здесь, рядом с ним?
С трепетом заглянув в призрачное лицо, он увидел в нем что-то... что-то
торжественное, далекое, смутно напоминавшее о той девочке, как напоминала ее
и женщина, глядевшая на Мэг; а между тем это была она, да, она; и в том же
платье.
Но тише! Они разговаривают!
- Мэг, - нерешительно сказала Лилиен, - как часто ты поднимаешь голову
от работы, чтобы взглянуть на меня!
- Разве мой взгляд так изменился, что пугает тебя? - спросила Мэг.
- Нет, родная. Ты ведь и спрашиваешь это только в шутку. Но почему ты
не улыбаешься, когда смотришь на меня?
- Да я улыбаюсь. Разве нет? - отвечала Мэг с улыбкой.
- Сейчас - да, - отвечала Лилиен. - Но когда ты думаешь, что я работаю
и не вижу тебя, лицо у тебя такое грустное, озабоченное, что я и смотреть на
тебя боюсь. Жизнь наша тяжелая, трудная, и улыбаться нам мало причин, но
раньше ты была такая веселая!
- А сейчас разве нет? - воскликнула Мэг с непонятной тревогой и,
поднявшись, обняла девушку. - Неужели из-за меня наша тоскливая жизнь
кажется тебе еще тоскливее?
- Если бы не ты, у меня бы никакой жизни не было! - сказала Лилиен,
пылко ее целуя. - Если бы не ты, я бы, кажется, и не захотела больше так
жить. Работа, работа, работа! Столько часов, столько дней, столько
долгих-долгих ночей безнадежной, безотрадной, нескончаемой работы - и для
чего? Не ради богатства, не ради веселой, роскошной жизни, не ради достатка,
пусть самого скромного; нет, ради хлеба, ради жалких грошей, которых только
и хватает на то, чтобы снова работать, и во всем нуждаться, и думать о нашей
горькой доле! Ах, Мэг! - Она заговорила громче и стиснула руки на груди,
словно от сильной боли. - Как может жестокий мир существовать и равнодушно
смотреть на такую жизнь!
- Лилли! - сказала Мэг, успокаивая ее и откидывая ей волосы с лица,
залитого слезами. - Лилли! И это говоришь ты, такая молодая, красивая!
- В том-то и ужас, Мэг! - перебила девушка, отпрянув и умоляюще глядя
ей в лицо. - Преврати меня в старуху, Мэг! Сделай меня сморщенной, дряхлой,
избавь от страшных мыслей, которые смущают меня, молодую!
Трухти повернулся к своей спутнице. Но призрак девочки обратился в
бегство. Исчез.
И сам он уже находился совсем в другом месте. Ибо сэр Джозеф Баули,
Друг и Отец бедняков, устроил пышное празднество в Баули-Холле по случаю дня
рождения своей супруги. А поскольку леди Баули родилась в первый день года
(в чем местные газеты усматривали перст провидения, повелевшего леди Баули
всегда и во всем быть первой), то и празднество это происходило на Новый
год.
Баули-Холл был полон гостей. Явился краснолицый джентльмен, явился
мистер Файлер, явился достославный олдермен Кьют, - этот последний питал
склонность к великим мира сего и благодаря своему любезному письму весьма
сблизился с сэром Джозефом Баули, стал прямо-таки другом этой семьи, -
явилось и еще множество гостей. Явился и бедный невидимый Трухти и бродил по
всему дому унылым привидением, разыскивая свою спутницу.
В великолепной зале шли приготовления к великолепному пиру, во время
которого сэр Джозеф Баули, общепризнанный Друг и Отец бедняков, должен был
произнести великолепную речь. До этого его Друзьям и Детям предстояло съесть
известное количество пудингов в другом помещении; затем по данному знаку
Друзья и Дети, влившись в толпу Друзей и Отцов, должны были образовать
семейное сборище, в коем ни один мужественный глаз не останется не
увлажненным слезой умиления.
Но это не все. Даже это еще не все. Сэр Джозеф Баули, баронет и член
парламента, должен был сыграть в кегли - так-таки сразиться в кегли - со
своими арендаторами!
- Невольно вспоминаются дни старого короля Гарри, - сказал по этому
поводу олдермен Кьют. - Славный был король, добрый король. Да. Вот это был
молодец.
- Безусловно, - сухо подтвердил мистер Файлер. - По части того, чтобы
жениться и убивать своих жен. Кстати сказать, число жен у него было
значительно выше среднего *.
- Вы-то будете брать в жены прекрасных леди, но не станете убивать их,
верно? - обратился олдермен Кьют к наследнику Баули, имевшему от роду
двенадцать лет. - Милый мальчик! Мы и оглянуться не успеем, - продолжал
олдермен, положив руки ему на плечи и приняв самый глубокомысленный вид, -
как этот маленький джентльмен пройдет в парламент. Мы услышим о его победе
на выборах; о его речах в палате лордов; о лестных предложениях ему со
стороны правительства, о всевозможных блестящих его успехах. Да, не успеем
мы оглянуться, как будем по мере своих скромных сил возносить ему хвалу на
заседаниях городского управления. Помяните мое слово!
"Ох, какая же большая разница между обутыми и босыми!" - подумал Тоби.
Но сердце его потянулось даже к этому ребенку: он вспомнил о босоногих
мальчишках, которым предначертано было (олдерменом) вырасти преступниками и
которые могли бы быть детьми бедной Мэг.
- Ричард, - стонал Тоби, блуждая среди гостей. - Где он? Я не могу
найти Ричарда! Где Ричард?
Казалось бы, что здесь делать Ричарду, даже если он еще жив? Но от
тоски и одиночества Тоби совсем потерял голову; и все блуждал среди нарядных
гостей, ища свою спутницу и повторяя:
- Где Ричард? Покажи мне Ричарда! Во время этих блужданий навстречу ему
попался доверенный секретарь мистер Фиш, страшно взволнованный.
- Что же это такое! - воскликнул мистер Фиш. - Где олдермен Кьют? Видел
кто-нибудь олдермена?
Видел ли кто олдермена? Да полно, разве кто-нибудь мог не увидеть
олдермена? Он был так обходителен, так любезен, так твердо помнил о
естественном для каждого человека желании видеть его, что, пожалуй,
единственный его недостаток в том и состоял, что он все время был на виду. И
где бы ни находились великие мира сего, там же, в силу сродства избранных
душ, находился и Кьют.
Несколько голосов крикнуло, что он - в том кружке, что собрался возле
сэра Джозефа. Мистер Фиш направился туда, нашел его и потихоньку отвел к
ближайшему окну. Трухти последовал за ними. Не умышленно. Ноги сами понесли
его в ту сторону.
- Дорогой олдермен Кьют! - сказал мистер Фиш. - Отойдем еще подальше.
Произошло нечто ужасное. Мне только сию минуту дали знать. Думаю, что сэру
Джозефу лучше не сообщать об этом до конца праздника. Вы хорошо знаете сэра
Джозефа и посоветуете мне, как быть. Поистине страшное и прискорбное
событие!
- Фиш! - сказал олдермен. - Фиш, дорогой мой, что случилось? Надеюсь,
ничего революционного? Никто не... не покушался на, полномочия мировых
судей?
- Дидлс, банкир... - пролепетал Фиш. - Братья Дидлс... его сегодня
здесь ждали... занимал такой высокий пост в Пробирной палатке...
- Неужели прекратил платежи? - вскричал олдермен. - Быть не может!
- Застрелился.
- Боже мой!
- У себя в конторе, - сказал мистер Фиш. - Сунул в рот двуствольный
пистолет и спустил курок. Причин - никаких. Был всем обеспечен.
- Обеспечен! - воскликнул олдермен. - Да он был богатейший человек.
Почтеннейший человек. Самоубийство! От собственной руки!
- Сегодня утром, - подтвердил Фиш.
- О бедный мозг! - воскликнул олдермен, набожно воздев руки. - О нервы,
нервы! Тайны машины, называемой человеком! О, как мало нужно, чтобы нарушить
ее ход, - несчастные мы создания! Возможно, неудачный обед, мистер Фиш.
Возможно, поведение его сына, - я слышал, что этот молодой человек вел
беспутный образ жизни и взял в привычку выдавать векселя на отца, не имея на
то никакого права! Такой почтенный человек! Один из самых почтенных, каких я
только знал! Это потрясающий случай, мистер Фиш. Это общественное бедствие!
Я не премину надеть глубокий траур. Такой почтенный человек! Однако на все
воля божия. Мы должны покоряться, мистер Фиш. Должны покоряться!
Как, олдермен! Ни слова о том, чтобы упразднить? Вспомни, праведный
судия, как ты гордился и хвастал своей высокой нравственностью. Ну же,
олдермен! Уравновесь чашки весов. Брось-ка на эту, пустую, меня, да голод,
да какую-нибудь бедную женщину, у которой нужда и лишения иссушили жизненные
соки, сделали ее глухой к слезам ее отпрысков, хотя они-то имели право на ее
участие, право, дарованное святой матерью Евой. Взвесь то и другое, ты,
Даниил *, когда придет твой час предстать перед Страшным судом! Взвесь то и
другое на глазах у тысяч страдальцев, для которых ты разыгрываешь свой
жестокий фарс, и не думай, будто их так легко обмануть. А что, если у тебя
самого помрачится разум - долго ли? - и ты перережешь себе горло в назидание
своим сытым собратьям (если есть у тебя собратья), чтобы они поосторожнее
читали мораль удрученным и отчаявшимся. Что тогда?
Слова эти возникли в сердце у Тоби, точно произнесенные не его, а
чьим-то чужим голосом. Олдермен Кьют заверил мистера Фиша, что поможет ему
сообщить о печальном происшествии сэру Джозефу, когда кончится праздник. На
прощанье, в сокрушении душевном стиснув руку мистера Фиша, он еще раз
сказал: "Такой почтенный человек!" И добавил, что ему (даже ему!) непонятно,
как допускаются на земле подобные несчастья.
- Впору предположить, хоть это, конечно, и не так, - сказал олдермен
Кьют, - что временами в природе совершаются какие-то страшные сдвиги,
влияющие на всю систему общественного устройства. Братья Дидлс!
Игра в кегли прошла с огромным успехом. Сэр Джозеф сбивал кегли весьма
искусно; его наследник тоже бросил шар, с более близкого расстояния; и все
признали, что раз уж баронет и сын баронета играют в кегли, значит дела в
стране поправляются, и притом очень быстро.
В надлежащее время был подан обед. Трухти, сам не pная зачем, тоже
направился в залу, - его повлекло туда нечто, бывшее сильнее собственной его
воли. Зала представляла собой прелестную картину; дамы были одна другой
красивее; все гости - довольны, веселы и благодушны. Когда же в дальнем
конце залы отворились двери и в них хлынули жители деревни в своих
крестьянских костюмах, зрелище стало совершенно уже восхитительным. Но Тоби
ни на что не смотрел, а только продолжал шептать: "Где Ричард? Он бы должен
помочь ей, утешить ее! Я не вижу Ричарда!"
Уже было предложено несколько тостов; уж выпили за здоровье леди Баули;
уже сэр Джозеф Баули поблагодарил гостей и произнес свою великолепную речь,
в которой привел разнообразные доказательства тому, что он прирожденный Друг
и Отец и прочее; и сам предложил тост: за своих Друзей и Детей и за
благородство труда, - как вдруг внимание Тоби привлекло легкое
замешательство в конце залы. После недолгой суеты, шума и пререканий
какой-то человек протиснулся сквозь толпу и выступил вперед.
Не Ричард. Нет. Но и об этом человеке Тоби много раз думал, пытался его
разыскать. При менее ярком свете Тоби, возможно, не сообразил бы, кто этот
изможденный мужчина, такой старый, седой, ссутулившийся; но сейчас, когда
десятки ламп озаряли его большую шишковатую голову, он тотчас признал Уилла
Ферна.
- Что такое! - вскричал сэр Джозеф, вставая с места. - Кто впустил сюда
этого человека? Это преступник, только что из тюрьмы! Мистер Фиш, будьте так
добры, займитесь...
- Одну минуту! - сказал Уилл Ферн. - Одну минуту! Миледи, нынче день
рожденья - ваш и нового года. Разрешите мне сказать слово.
Она вступилась за него. Сэр Джозеф с присушим ему достоинством снова
опустился на стул.
Гость-оборванец - одежда на нем была вся в лохмотьях - оглядел
собравшихся и смиренно им поклонился.
- Добрые господа! - сказал он. - Вы пили за здоровье рабочего человека.
Посмотрите на меня!
- Прямехонько из тюрьмы, - сказал мистер Фиш.
- Прямехонько из тюрьмы, - подтвердил Ферн. - И не в первый раз, не во
второй, не в третий, даже не в четвертый.
Тут мистер Файлер брюзгливо заметил, что четыре раза это уже выше
среднего и как, мол, не стыдно.
- Добрые господа! - повторил Уилл Ферн. - Посмотрите на меня! Вы
видите, на что я стал похож - хуже некуда, мне теперь ни повредить больше
нельзя, ни помочь; то время, когда ваши милостивые слова и благодеяния могли
принести пользу мне, - он ударил себя в грудь и тряхнул головой, - то время
ушло, развеялось, как запах прошлогоднего клевера. Я хочу замолвить слово за
них, - он указал на работников, столпившихся в углу залы, - сейчас вы тут
все в сборе, так выслушайте раз в жизни настоящую правду.
- Здесь не найдется никого, - сказал хозяин дома, - кто уполномочил бы
этого человека говорить от его имени.
- Очень может быть, сэр Джозеф. Я тоже так думаю. Но это не значит, что
в моих словах нет правды. Может, как раз это-то их и подтверждает. Добрые
господа, я прожил в этих местах много лет. Вон от той канавы виден мой
домишко. Сколько раз нарядные леди срисовывали его в свои альбомы. Говорят,
на картинках он получается очень красиво; но на картинках нет погоды, вот и
выходит, что куда лучше его срисовывать, чем в нем жить. Ну ладно, я в нем
жил. Как трудно и тяжко мне там жилось, про это я не стану рассказывать.
Можете убедиться сами, в любой день, когда угодно.
Он говорил так же, как в тот вечер, когда Тоби встретил его на улице.
Голос его стал более глухим и хриплым и временами дрожал; но ни разу он не
поднялся до страстного крика, а звучал сурово и обыденно, под стать тем
обыденным фактам, которые он излагал.
- Вырасти в таком доме порядочным, мало-мальски порядочным человеком
труднее, чем вы думаете, добрые господа. Что я вырос человеком, а не зверем,
- и то хорошо; это, как-никак, похвала мне... такому, каким я был. А какой я
стал - такого меня и хвалить не за что, и сделать для меня уже ничего
нельзя. Кончено.
- Я рад, что этот человек пришел сюда, - заметил сэр Джозеф, обводя
своих гостей безмятежным взглядом. - Не прерывайте его. Видимо, такова воля
всевышнего. Перед нами пример, живой пример. Я надеюсь, я верю и жду, что
мои друзья усмотрят в нем назидание.
- Я выжил, - вновь заговорил Ферн после минутного молчания. - Как - и
сам не знаю, и никто не знает; но до того мне было трудно, что я не мог
делать вид, будто я всем доволен, или прикидываться не тем, что я есть. Ну,
а вы, джентльмены, что заседаете в судах, когда вы видите, что у человека на
лице написано недовольство, вы говорите друг другу: "Это подозрительный
субъект. Этот Уилл Ферн мне что-то не нравится. Надо за ним последить!"
Удивляться тут нечему, джентльмены, я просто говорю, что это так; и уж с
этого часа все, что Уилл Ферн делает и чего не делает, - все оборачивается
против него.
Олдермен Кьют засунул большие пальцы в карманы жилета и, откинувшись на
стуле, с улыбкой подмигнул ближайшему канделябру, словно говоря: "Ну
конечно! Я же вам говорил. Старая песня. Все это нам давно знакомо - и мне и
человеческой природе".
- А теперь, джентльмены, - сказал Уилл Ферн, протянув к ним руки, и
бледное лицо его на мгновение залилось краской, - вспомните ваши законы,
ведь они как нарочно придуманы для того, чтобы травить нас и расставлять нам
ловушки, когда мы дойдем до такого положения. Я пробую перебраться в другое
место. И оказываюсь бродягой. В тюрьму его! Я возвращаюсь сюда. Иду в ваш
лес за орехами и ломаю несколько веток - с кем не случается! В тюрьму его!
Один из ваших сторожей видит меня среди бела дня с ружьем, около моего же
огорода. В тюрьму его! Вышел из тюрьмы и, само собой, обругал этого сторожа
как следует. В тюрьму его! Я срезал палку. В тюрьму его! Подобрал и съел
гнилое яблоко или репу. В тюрьму его! Обратно идти двадцать миль; по дороге
попросил милостыню. В тюрьму его! А потом уж где бы я ни был, что бы ни
делал, непременно попадаюсь на глаза то констеблю, то сторожу, то еще
кому-нибудь. В тюрьму его, он бродяга, сколько раз сидел за решеткой, у него
и дома-то нет, кроме тюрьмы.
Олдермен глубокомысленно кивнул, как бы говоря: "Что ж, дом самый
подходящий!"
- Ради кого я это говорю, неужели ради себя? - воскликнул Ферн. - Кто
вернет мне мою свободу, мое доброе имя, невинность моей племянницы! Тут
бессильны все лорды и леди, сколько их ни есть в Англии. Но прошу вас,
добрые господа, когда имеете дело с другими, подобными мне, начинайте не с
конца, а с начала. Дайте, прошу вас, сносные дома тем, кто еще лежит в
колыбели; дайте сносную пищу тем, кто трудится в поте лица; дайте более
человечные законы, чтобы не губить нас за первую же провинность, и не гоните
нас за каждый пустяк в тюрьму, в тюрьму, в тюрьму! Тогда мы будем с
благодарностью принимать всякое снисхождение, какое вы пожелаете оказать
рабочему человеку, - ведь сердце у него незлое, терпеливое и отзывчивое. Но
сперва вы должны спасти в нем живую душу. Ибо сейчас - пусть это пропащий,
как я, или один из тех, что здесь собрались, - все равно, душой он не с
вами. Верните себе его душу, господа, верните! Не дожидайтесь того дня,
когда даже в библии его помутившемуся разуму почудится не то, что было в ней
раньше, и знакомые слова предстанут его глазам такими, как они представали
иногда моим глазам... в тюрьме: "Куда ты пойдешь, туда я не пойду; где ты
будешь жить, там я не буду жить; народ твой - не мой народ, и твой бог - не
мой бог!" *
Внезапно в зале началось какое-то волнение и суета. Тоби подумал было,
что это гости повскакали со своих мест, чтобы выгнать Ферна. Но в следующую
минуту и зала и гости исчезли, и перед ним снова сидела его дочь,
склонившись над работой. Только теперь каморка ее была другая, совсем уже
нищенская; и Лилиен рядом с ней не было.
Пяльцы, за которыми Лилиен когда-то работала, были убраны на полку и
прикрыты. Стул, на котором она сидела, - повернут к стене. В этих мелочах и
в осунувшемся от горя лице Мэг была целая повесть. Каждый прочел бы се с
первого взгляда!
Мэг прилежно трудилась, пока не стемнело, а когда перестала различать
нити, зажгла грошовую свечу и опять принялась за работу. Старый ее отец,
невидимый, все стоял возле нее, смотрел на нее, любил ее - так любил! - и
ласковым голосом говорил ей что-то про прежние дни и про колокола. Хотя он и
знал - бедный Трухти! - что она его не слышит.
Уже совсем поздно вечером в дверь постучали. Мэг отворила. На пороге
стоял мужчина. Угрюмый, пьяный, неопрятный, истасканный, со свалявшимися
волосами и нестриженой бородой; но по каким-то признакам еще можно было
угадать, что в молодости он был ладный и красивый.
Он стоял, ожидая разрешения войти, а она, отступив на шаг от двери,
смотрела на него молча и печально. Желание Тоби исполнилось: он увидел
Ричарда.
- Можно к тебе, Маргарет?
- Да. Войди. Войди!
Хорошо, что Тоби знал его раньше, чем он заговорил; не то, услышав этот
грубый, сиплый голос, он бы ни за что не поверил, что перед ним Ричард.
В комнате было только два стула. Мэг уступила ему свой, а сама, отойдя
немного в сторону, стояла и ждала, что он скажет. Но он сидел, тупо уставясь
в пол, с застывшей, бессмысленной улыбкой. Он являл собой картину такого
глубокого падения, такой предельной безнадежности, такого жалкого позора,
что она закрыла лицо руками и отвернулась, чтобы скрыть свою боль.
Очнувшись от шороха ее платья или другого какого-то звука, он поднял
голову и заговорил, словно только сейчас переступил порог.
- Все за работой, Маргарет? Поздно ты кончаешь.
- Как всегда.
- А начинаешь рано?
- Начинаю рано.
- Вот и она так говорит. Говорит, что ты никогда не уставала; или не
признавалась, что устала. Это когда вы жили вместе. Даже если падала в
обморок от усталости и голода. Но это я тебе уже рассказывал в прошлый раз.
- Да, - отвечала она. - А я просила тебя больше ничего мне не
рассказывать; и ты мне поклялся, Ричард, что не будешь.
- Поклялся, - повторил он с пьяным смехом, глядя на нее пустыми
глазами. - Поклялся. Вот-вот. Поклялся! - Потом, точно снова очнувшись,
сказал с неожиданной горячностью: - А как же мне быть, Маргарет? Как же мне
быть? Она опять ко мне приходила!
- Опять! - воскликнула Мэг, всплеснув руками. - Значит, она так часто
обо мне вспоминает! Опять приходила?
- Сколько раз, Маргарет, она не дает мне покою. Нагоняет меня на улице
и сует мне в руку. Когда я работаю (ха-ха, это не часто бывает), она
подходит ко мне тихонько по золе и шепчет мне в ухо: "Ричард, не
оглядывайся. Ради всего святого, передай ей это". Приносит мне на квартиру,
посылает в письмах; иногда стукнет в окно и положит на подоконник. Что я
могу поделать? Вот, гляди!
Он протянул ей маленький кошелек и подкинул его на ладони, так что в
нем забренчали монеты.
- Спрячь его, - сказала Мэг, - спрячь! Когда она опять придет, скажи
ей, что я люблю ее всем сердцем. Что я каждый вечер молюсь за нее. Что,
когда сижу одна за работой, все время о ней думаю. Что она со мной, днем и
ночью. Что, если бы мне завтра умирать, я помнила бы о ней до последнего
вздоха. Но что на деньги эти я и смотреть не хочу.
Он медленно убрал руку и, сжав деньги в кулаке, произнес не то
задумчиво, не то сонно:
- Я ей так и сказал. Яснее ясного. Я после того раз десять относил ей
этот подарок. Но когда она пришла и стала прямо передо мной, что мне было
делать?
- Так ты ее видел! - вскричала Мэг. - Ты ее видел? Лилиен, золотая моя
девочка! Лилиен!
- Я ее видел, - сказал он, не в ответ ей, но словно все так же медленно
думая вслух. - Стоит передо мной и вся дрожит. "Как она выглядит, Ричард?
Похудела? А меня вспоминает? Мое всегдашнее место у стола - что там теперь?
А пяльцы, в которых она учила меня вышивать, она их сожгла, Ричард?" Так и
говорила. Я сам слышал.
Сдерживая рыдания, с мокрым от слез лицом, Мэг склонилась над ним,
чтобы не упустить ни слова.
А он, уронив руки на колени и весь подавшись вперед, точно с трудом