как все выйдет на самом деле. Я никогда не прочила себе Джона, ну нет, я о
нем и не думала! А скажи я тебе, что ты выйдешь замуж за мистера Теклтона,
да ты бы, конечно, меня побила! Ведь побила бы, а, Мэй?
Мэй, правда, не сказала "да", но во всяком случае не сказала и "нет",
да и никаким иным способом не дала отрицательного ответа.
Теклтон захохотал очень громко, прямо-таки загрохотал. Джон Пирибингл
тоже рассмеялся, по обыкновению добродушно, с довольным видом, но смех его
казался шепотом по сравнению с хохотом Теклтона.
- И, несмотря на это, вы ничего не смогли поделать, вы не смогли
устоять против нас, да! - сказал Теклтон. - Мы здесь! Мы здесь! А где теперь
ваши молодые женихи?
- Одни умерли, - ответила Крошка, - другие забыты. Некоторые, стой они
здесь в эту минуту, не поверили бы, что мы - это мы. Не поверили бы своим
ушам и глазам, не поверили бы, что мы могли их забыть. Нет, скажи им об этом
кто-нибудь, они не поверили бы ни одному слову!
- Крошка! - воскликнул возчик. - Что это ты так, женушка?
Она говорила так горячо, так страстно, что ее несомненно следовало
призвать к порядку. Муж остановил ее очень мягко, ведь ему только хотелось
заступиться за старика Теклтона, - так по крайней мере казалось ему самому,
- но его замечание подействовало, и Крошка, умолкнув, не сказала ни слова
больше. Но даже в ее молчании чувствовалось необычное беспокойство, и
проницательный Теклтон, покосившись на нее своим полузакрытым глазом,
заметил это и запомнил для каких-то своих целей.
Мэй не вымолвила ни слова, ни хорошего, ни плохого; она сидела очень
тихо, опустив глаза и не выказывая никакого интереса ко всему происходящему.
Тут вмешалась ее почтенная мамаша, заметив, что, во-первых, девушки
по-девичьи и думают, а что было, то прошло, и пока молодые люди молоды и
беспечны, они, уж конечно, будут вести себя как молодые и беспечные люди, и
к этому добавила еще два-три не менее здравых и неоспоримых суждения. После
этого она в порыве благочестия возблагодарила небо за то, что ее дочь Мэй
была неизменно почтительной и послушной дочерью, но этого она, мать, не
ставит себе в заслугу, хотя имеет все основания полагать, что Мэй стала
такой дочерью только благодаря материнскому воспитанию. О мистере Теклтоне
она сказала, что в отношении нравственности он безупречен, а с точки зрения
годности его для брака он очень завидный зять, в чем не может усомниться ни
один разумный человек. (Это она проговорила с большим воодушевлением.)
Касательно же семьи, в которую он скоро должен будет войти после того, как
долго этого добивался, то мистеру Теклтону известно, - как полагает миссис
Филдинг, - что хотя у этой семьи средства ограниченные, но она имеет
основания считаться благородной, и если бы некоторые обстоятельства, до
известной степени связанные с торговлей индиго - так и быть, она упомянет об
этом, но говорить о них более подробно не будет, - если бы некоторые
обстоятельства сложились иначе, семья эта, возможно, была бы весьма богатой.
Затем она сказала, что не будет намекать на прошлое и упоминать о том, что
дочь ее некоторое время отвергала ухаживания мистера Теклтона, а также не
будет говорить целого ряда других вещей, которые тем не менее высказала, и
весьма пространно. В конце концов она заявила, что опыт и наблюдения привели
ее к следующему выводу: те браки, в которых недостает того, что глупо и
романтично называют любовью, неизменно оказываются самыми счастливыми, так
что она предвидит в грядущем брачном союзе величайшее блаженство для
супругов, - не страстное блаженство, но прочное и устойчивое. Речь свою она
заключила, оповестив все общество о том, что завтрашний день есть тот день,
ради которого она только и жила, а когда он минует, ей останется лишь
пожелать, чтобы ее положили в гроб и отправили на кладбище для избранных
покойников.
На эти речи отвечать было нечего - счастливая особенность всех речей,
не относящихся к делу, - и общество, изменив тему разговора, перенесло свое
внимание на паштет из телятины с ветчиной, холодную баранину, картофель и
торт. Заботясь о том, чтобы пирующие не забыли про пиво, Джон Пирибингл
предложил тост в честь завтрашнего дня - дня свадьбы - и пригласил всех
выпить по полному бокалу, до того как сам он отправится в путь.
Надо вам знать, что Джон обычно только отдыхал у Калеба и кормил здесь
свою старую лошадь. Ему приходилось ехать дальше, еще четыре или пять миль,
а вечером на обратном пути он заезжал за Крошкой и еще раз отдыхал перед
отъездом домой. Таков был распорядок дня на всех этих пирушках, с тех пор
как они были установлены.
Из числа присутствующих двое, не считая жениха и невесты, отнеслись к
его тосту без особого сочувствия. Это были: Крошка, слишком взволнованная и
расстроенная, чтобы принимать участие в мелких событиях этого дня, и Берта,
которая поспешно встала и вышла из-за стола.
- До свидания! - решительно проговорил Джон Пирибингл, надевая толстое
суконное пальто. - Я вернусь в обычное время. До свидания.
- До свидания, Джон! - откликнулся Калеб.
Он произнес это машинально и так же машинально помахал рукой - в это
время он смотрел на Берту, и на лице у него застыло тревожное, недоуменное
выражение.
- До свидания, малец! - шутливо сказал возчик и, наклонившись,
поцеловал спящего ребенка. Тилли Слоубой уже орудовала ножом и вилкой, а
своего питомца положила (как ни странно, не ушибив его) в постельку,
приготовленную Бертой. - До свидания! Наступит день, так я полагаю, когда ты
сам выйдешь на холод, дружок, а твой старик отец останется покуривать трубку
и греть свои ревматические кости у очага. Как думаешь? А где Крошка?
- Я здесь, Джон! - вздрогнув, откликнулась та.
- Ну-ка, - заметил возчик, громко хлопнув в ладоши, - где трубка?
- О трубке я забыла, Джон.
Забыла о трубке! Вот так чудеса! Она! Забыла о трубке!
- Я... я сейчас набью ее. Это быстро делается.
Однако сделала она это не очень быстро. Трубка, как всегда, лежала в
кармане суконного пальто, вместе со сшитым Крошкой маленьким кисетом, из
которого она брала табак; но теперь руки молодой женщины так дрожали, что
запутались в завязках (хотя ручки у нее были очень маленькие и, конечно,
могли бы высвободиться без труда), и возилась она очень долго. Трубку она
набила и зажгла из рук вон плохо; а я-то всегда так расхваливал Крошку за
эти маленькие услуги мужу! Теклтон зловеще следил за всей процедурой
полузакрытым глазом, и всякий раз как взгляд его встречался со взглядом
Крошки (или ловил его, ибо едва ли можно утверждать, что глаз Теклтона
встречался когда-нибудь с глазами других людей; лучше сказать, что он был
своего рода капканом, перехватывающим чужие взгляды), это чрезвычайно
смущало миссис Пирибингл.
- Какая ты сегодня неловкая, Крошка! - сказал Джон. - Откровенно
говоря, я сам набил бы трубку лучше тебя.
С этими добродушными словами он вышел, и вскоре целый оркестр в составе
Джона, Боксера, старой лошади и повозки заиграл веселую музыку на дороге.
Все это время Калеб стоял как во сне, глядя все с тем же растерянным
выражением лица на свою слепую дочь.
- Берта! - мягко проговорил Калеб. - Что случилось? Как ты
переменилась, милая, и - всего за несколько часов... с сегодняшнего утра. Ты
была такой молчаливой и хмурой весь день! Что с тобой! Скажи!
- Ах, отец, отец! - воскликнула слепая девушка, заливаясь слезами. -
Как жестока моя доля!
Прежде чем ей ответить, Калеб провел рукою по глазам.
- Но вспомни, какой бодрой и счастливой ты была раньше, Берта! Какая ты
хорошая, и сколько людей крепко любят тебя!
- Это-то и огорчает меня до глубины сердца, милый отец! Все обо мне так
заботятся! Всегда так добры ко мне! Калеб никак не мог понять ее.
- Быть... быть слепой, Берта, милая моя бедняжка, - запинаясь,
проговорил он, - большое несчастье, но...
- Я никогда не чувствовала, что это несчастье! - вскричала слепая
девушка. - Никогда не чувствовала этого вполне. Никогда! Вот только мне
иногда хотелось увидеть тебя, увидеть его - только раз, милый отец, на одну
минуточку, - чтобы узнать, какие они, те, кто мне так дорог, - она положила
руки на грудь, - и кто хранится здесь! Чтобы узнать их и увериться в том,
что я правильно их себе представляю. По временам (но тогда я была еще
ребенком) я читала молитвы ночью и плакала при мысли о том, что твой образ и
его образ, когда они поднимаются из моего сердца к небесам, может быть, не
похожи на вас обоих. Но это горе жило во мне недолго. Оно проходило, и я
снова была спокойной и довольной.
- И опять пройдет, - сказал Калеб.
- Отец! О мой добрый, кроткий отец, будь ко мне снисходителен, если я
недобрая! - воскликнула слепая девушка. - Не это горе так тяготит меня
теперь!
Отец ее не мог сдержать слез; девушка говорила с такой искренностью и
страстностью, но он все еще не понимал ее.
- Подведи ее ко мне, - сказала Берта. - Я не могу больше скрывать и
таить это в себе. Подведи ее ко мне, отец!
Она догадалась, что он медлит, не понимая ее, и сказала:
- Мэй. Подведи Мэй!
Мэй услышала свое имя и, тихонько подойдя к Берте, дотронулась до ее
плеча. Слепая девушка тотчас же повернулась и взяла ее за руки.
- Посмотри мне в лицо, милая моя, дорогая! - сказала Берта. - Прочти
его, как книгу, своими прекрасными глазами. Скажи мне - ведь оно говорит
только правду, да?
- Да, милая Берта.
Не опуская неподвижного, незрячего лица, по которому быстро текли
слезы, слепая девушка обратилась к Мэй с такими словами:
- Всей душой своей, всеми своими мыслями я желаю тебе добра, милая Мэй!
Из всех дорогих воспоминаний, какие сохранились в моей душе, ни одного нет
дороже, чем память о тех многих-многих случаях, когда ты, зрячая, во всем
блеске своей красоты, заботилась о слепой Берте, а это было еще в нашем
детстве, если только слепая Берта могла когда-нибудь быть ребенком! Да
благословит тебя небо! Да осветит счастье твой жизненный путь! Тем более,
милая моя Мэй, - и Берта, придвинувшись к девушке, крепче прижалась к ней, -
тем более, моя птичка, что сегодня весть о том, что ты будешь его женой,
чуть не разбила мне сердце! Отец, Мэй, Мэри! О, простите меня ради всего,
что он сделал, чтобы облегчить тоску моей темной жизни, и верьте мне - ведь
бог свидетель, что я не могла бы пожелать ему жены, более достойной его!
Тут она выпустила руки Мэй Филдинг и ухватилась за ее платье движением,
в котором мольба сочеталась с любовью. Во время своей исповеди она
опускалась все ниже и, наконец, упала к ногам подруги и спрятала слепое лицо
в складках ее платья.
- Силы небесные! - воскликнул отец, сраженный правдой, которую он
теперь узнал. - Неужто я обманывал ее с колыбели только для того, чтобы под
конец разбить ей сердце!
Хорошо было для всех присутствующих, что Крошка, сияющая, услужливая,
хлопотливая Крошка (ибо такой она и была при всех своих недостатках, хотя
впоследствии вы, быть может, и возненавидите ее), хорошо было для всех
присутствующих, говорю я, что Крошка находилась здесь, иначе трудно сказать,
чем бы все это кончилось. Но Крошка, овладев собой, вмешалась в разговор,
прежде чем Мри успела ответить, а Калеб вымолвить хоть слово.
- Успокойся, милая Берта! Пойдем со мною! Возьми ее под руку, Мэй. Так!
Видите, она уже успокоилась, и какая же она милая, что так заботится о нас,
- говорила бодрая маленькая женщина, целуя Берту в лоб. - Пойдем, милая
Берта. Пойдем! А добрый отец ее пойдет с нею: правда, Калеб? Ну, конечно!
Да, в подобных случаях маленькая Крошка вела себя поистине благородно,
и лишь закоренелые упрямцы могли бы ей противостоять. Заставив бедного
Калеба и его Берту уйти в другую комнату, чтобы утешить и успокоить друг
друга так, как на это были способны лишь они сами, она вскоре примчалась
назад (по пословице, "свежая, как ромашка", но я скажу: еще свежее) и стала
на страже около важной особы в чепце и перчатках, чтобы милая старушка ни о
чем не догадалась.
- Принеси-ка мне нашего бесценного малыша, Тилли, - сказала Крошка,
придвигая стул к очагу, - а пока он будет лежать у меня на коленях, миссис
Филдинг расскажет мне, как лучше ухаживать за грудными младенцами, и
объяснит всякие вещи, в которых я совершенно не разбираюсь. Не правда ли,
миссис Филдинг?
Даже Уэльский великан, который, согласно народному выражению, был такой
"простак", что проделал сам над собой роковую хирургическую операцию,
подражая фокусу, исполненному во время завтрака его злейшим врагом *, - даже
этот простодушный великан и тот не попался бы в расставленную ему западню с
такой легкостью, как попалась наша старушка в этот хитроумный капкан. Дело в
том, что Теклтон к тому времени куда-то вышел, а все остальные минуты две
разговаривали, предоставив старушку самой себе, и этого было совершенно
достаточно, чтобы она потом целые сутки предавалась размышлениям о своем
достоинстве и оплакивала упомянутый таинственный кризис в торговле индиго.
Однако столь подобающее уважение к ее опыту со стороны молодой матери было
так неотразимо, что, слегка поскромничав, старушка начала самым любезным
тоном просвещать собеседницу и, сидя прямо, как палка, против лукавой
Крошки, за полчаса перечислила столько верных домашних средств и рецептов,
что, если бы их применить, они могли бы прикончить и вконец уничтожить юного
Пирибингла, даже будь он младенцем Самсоном.
Желая переменить тему разговора, Крошка занялась шитьем (она носила в
кармане содержимое целой рабочей корзинки, но как ей это удавалось, я не
знаю), потом понянчила ребенка, потом еще немного пошила, потом немного
пошепталась с Мэй (в то время как почтенная старушка дремала) и, таким
образом, занятая по своему обыкновению то тем, то другим, даже не заметила,
как прошел день. А когда стемнело и пришла пора выполнить один важный пункт
устава этих пирушек а именно: взять на себя хозяйственные обязанности Берты,
Крошка помешала огонь, вымела очаг, накрыла стол к чаю, опустила занавеску и
зажгла свечу. Потом она сыграла одну-две песни на самодельной арфе, которую
Калеб смастерил для Берты, и сыграла прекрасно, потому что природа так
устроила ее нежные маленькие ушки, что они были в дружбе с музыкой, как
подружились бы и с драгоценными серьгами, если бы подобные серьги у Крошки
были. Тем временем пробил час, назначенный для чаепития, и Теклтон вернулся,
намереваясь принять участие в трапезе и общей беседе.
Калеб с Бертой незадолго перед тем возвратились, и Калеб сел за
вечернюю работу. Но бедняга не мог сосредоточиться на ней, так тревожился он
за дочь и так терзался угрызениями совести. Жаль было смотреть, как он
сидел, праздный, на своей рабочей скамейке, грустно глядя на Берту, а лицо
его, казалось, говорило: "Неужто я обманывал ее с колыбели только для того,
чтобы под конец разбить ей сердце?"
Когда же наступил вечер и чаепитие кончилось, а Крошка уже успела
перемыть все чашки и блюдца, короче говоря (я все-таки должен перейти к
этому - откладывать бесполезно), когда подошло время возчику вернуться, а
всем - прислушиваться к любому отдаленному стуку колес, она снова
переменилась: она то краснела, то бледнела и очень волновалась. Но не так,
как волнуются примерные жены, прислушиваясь, не идут ли их мужья. Нет, нет и
нет! Это было совсем другое волнение.
Стук колес. Топот копыт. Лай собаки. Звуки постепенно приближаются.
Боксер царапает лапой дверь!
- Чьи это шаги? - вскрикнула Берта, вскочив с места.
- Чьи шаги? - отозвался возчик, стоя в дверях; загорелое лицо его было
красно от резкого ночного ветра, словно ягода остролиста. - Мои, конечно!
- Другие шаги! - сказала Берта. - Шаги человека, что идет за вами!
- Ее не проведешь, - со смехом заметил возчик. - Входите, сэр. Вас
примут радушно, не бойтесь!
Он говорил очень громко, и тут в комнату вошел глухой джентльмен.
- Вам он немножко знаком, Калеб, вы его один раз видели, - сказал
возчик. - Вы, конечно, позволите ему передохнуть здесь, пока мы не тронемся
в путь?
- Конечно, Джон, пожалуйста!
- Вот при ком совершенно безопасно говорить секреты, - сказал Джон. - У
меня здоровые легкие, но можете мне поверить, трудненько им приходится,
когда я с ним говорю. Садитесь, сэр! Все здесь - ваши друзья и рады видеть
вас!
Сделав это заверение таким громким голосом, что не приходилось
сомневаться в том, что легкие у него и впрямь здоровые, Джон добавил обычным
тоном:
- Все, что ему нужно, это кресло у очага - будет себе сидеть и
благодушно посматривать по сторонам. Ему угодить легко.
Берта напряженно прислушивалась к разговору. Когда Калеб подвинул гостю
кресло, она подозвала отца к себе и тихо попросила описать наружность
посетителя. Отец исполнил ее просьбу (на этот раз, не погрешив против истины
- описание его было совершенно точным), и тогда она впервые после прихода
незнакомца пошевельнулась, вздохнула и, по-видимому, перестала им
интересоваться.
Добрый возчик был в прекрасном расположении духа и больше чем
когда-либо влюблен в свою жену.
- Нынче Крошка была нерасторопная! - сказал он, становясь рядом с нею,
поодаль от остальных, и обнимая ее здоровенной рукой. - И все-таки я
почему-то люблю ее. Взгляни туда, Крошка!
Он показал пальцем на старика. Она опустила глаза. Мне кажется, она
задрожала.
- Он - ха-ха-ха! - он в восторге от тебя! - сказал возчик. - Всю дорогу
ни о чем другом не говорил. Ну, что ж, он славный старикан. За то он мне и
нравится.
- Желала бы я, чтобы он подыскал себе лучший предмет для восхищения, -
проговорила она, беспокойно оглядывая комнату, а Теклтона в особенности.
- Лучший предмет для восхищения! - жизнерадостно вскричал Джон. - Но
такого не найдется. Ну, долой пальто, долой толстый шарф, долой всю теплую
одежду, - и давайте уютно проведем полчасика у огонька! Я к вашим услугам,
миссис. Не хотите ли сыграть со мной партию в криббедж? Вот и прекрасно!
Крошка, карты и доску! * И стакан пива, женушка, если еще осталось.
Приглашение поиграть в карты относилось к почтенной старушке, которая
приняла его весьма милостиво и с готовностью, и они вскоре занялись игрой.
Вначале возчик то и дело с улыбкой оглядывался вокруг, а по временам, в
затруднительных случаях, подзывал к себе Крошку, чтобы она заглянула ему
через плечо в карты, и советовался с нею. Но его противница настаивала на
строгой дисциплине в игре и вдобавок частенько поддавалась свойственной ей
слабости - втыкать в доску больше шпеньков, чем ей полагалось, а все это
требовало с его стороны такой бдительности, что он уже ничего другого не
видел и не слышал. Таким образом, карты постепенно поглотили все внимание
Джона, и он ни о чем другом не думал, как вдруг чья-то рука легла на его
плечо, и, вернувшись к действительности, он увидел Теклтона.
- Простите за беспокойство... но прошу вас... на одно слово.
Немедленно!
- Мне ходить, - ответил возчик. - Решительная минута!
- Это верно, что решительная, - сказал Теклтон. - Пойдемте-ка!
В лице его было нечто такое, что заставило возчика немедленно встать и
поспешно спросить, в чем дело.
- Тише! - сказал Теклтон. - Джон Пирибингл, все это очень огорчает
меня. Искренне огорчает. Я опасался этого. Я с самого начала подозревал это.
- Что такое? - спросил возчик испуганно.
- Тише! Пойдемте, и я вам покажу.
Возчик последовал за ним, не говоря ни слова. Они пересекли двор под
сияющими звездами и через маленькую боковую дверь прошли в контору Теклтона,
где было оконце, которое выходило в склад, запертый на ночь. В конторе было
темно, но в длинном, узком складе горели лампы, и потому оконце было ярко
освещено.
- Одну минуту! - проговорил Теклтон. - Вы можете заглянуть в это окно,
как вы думаете?
- Почему же нет? - спросил Джон.
- Еще минутку! - сказал Теклтон. - Не применяйте насилия. Это
бесполезно. И это опасно. Вы сильный человек и не успеете оглянуться, как
совершите убийство.
Возчик взглянул ему в лицо и отпрянул назад, как будто его ударили.
Одним прыжком он очутился у окна и увидел...
О тень, омрачившая домашний очаг! О правдивый сверчок! О вероломная
жена!
Джон увидел ее рядом со стариком, но это был уже не старик - он
держался прямо, молодцевато, и в руках у него был парик с седыми волосами,
при помощи которого он проник в осиротевший теперь, несчастный дом. Джон
увидел, что Крошка слушает незнакомца, а тот наклонил голову и шепчет ей
что-то на ухо; и она позволила ему обнять ее за талию, когда они медленно
направлялись по тускло освещенной деревянной галерее к двери, через которую
вошли. Он увидел, как они остановились, увидел, как она повернулась (это
лицо, которое он так любил, в какой страшный час довелось Джону смотреть на
него!), увидел, как обманщица своими руками надела парик на голову спутника
и при этом смеялась над доверчивым мужем!
В первый миг он сжал в кулак могучую правую руку, точно готовясь
свалить с ног льва. Но сейчас же разжал ее и заслонил ладонью глаза Теклтону
(ибо он все еще любил Крошку, даже теперь), а когда Крошка и незнакомец
ушли, ослабел, как ребенок, и рухнул на конторский стол.
Закутанный до подбородка, он потом долго возился с лошадью и с
посылками, и вот, наконец, Крошка, готовая к отъезду, вошла в комнату.
- Едем, милый Джон! Спокойной ночи, Мэй! Спокойной ночи, Берта.
Как могла она расцеловаться с ними? Как могла она быть радостной и
веселой при прощании? Как могла смотреть им в лицо, не краснея? Оказывается,
могла. Теклтон внимательно наблюдал за нею, и она все это проделала.
Тилли, укачивая малыша, раз десять прошла мимо Теклтона, повторяя
сонным голосом:
- Значит, вести о том, что они будут их женами, чуть не разбили им
сердце, и, значит, отцы обманывали их с колыбелей, чтобы под конец разбить
им сердца!
- Ну, Тилли, давай мне малыша! Спокойной ночи, мистер Теклтон. А где
Джон, куда же он запропастился?
- Он пойдет пешком, поведет лошадь под уздцы, - сказал Теклтон,
подсаживая ее в повозку.
- Что ты выдумал, Джон? Идти пешком? Ночью?
Закутанный возчик торопливо кивнул, а коварный незнакомец и маленькая
нянька уже уселись на свои места, и старая лошадка тронулась. Боксер, ни о
чем не подозревающий Боксер, убегал вперед, отбегал назад, бегал вокруг
повозки и лаял торжествующе и весело, как всегда.
Теклтон тоже ушел - провожать Мэй и ее мать, а бедный Калеб сел у огня
рядом с дочерью, встревоженный до глубины души, полный раскаяния, и, грустно
глядя на девушку, твердил про себя: "Неужто я обманывал ее с колыбели только
для того, чтобы под конец разбить ей сердце!"
Игрушки, которые были заведены ради забавы малыша, давно уже
остановились, так как завод их кончился. В этой тишине, освещенные слабым
светом, невозмутимо спокойные куклы, борзые кони-качалки с выпученными
глазами и раздутыми ноздрями, пожилые джентльмены с подгибающимися коленями,
стоящие скрючившись у подъездов, щелкунчики, строящие рожи, даже звери,
попарно шествующие в ковчег, точно пансионерки на прогулке, - все они как
будто оцепенели от изумления; неужели могло так случиться, что Крошка
оказалась неверной, а Теклтон любимым!
ПЕСЕНКА ТРЕТЬЯ
Голландские часы в углу пробили десять, а возчик все еще сидел у очага.
Он был так потрясен и подавлен горем, что, должно быть, напугал кукушку, и
та, поспешив прокуковать свои десять мелодичных возгласов, снова скрылась в
мавританском дворце и захлопнула за собою дверцу, словно не выдержав этого
неприятного зрелища.
Если бы маленький косец вооружился острейшей из кос и с каждым ударом
часов пронзал ею сердце возчика, он и то не мог бы нанести ему такие
глубокие раны, какие нанесла Крошка.
Это сердце было так полно любви к ней, так связано с нею бесчисленными
нитями чудесных воспоминаний, сплетавшихся день за днем из повседневных и
разнообразных проявлений ее нежности; в это сердце она внедрилась так мягко
и крепко; это сердце было так цельно, так искренне в своей верности, в нем
таилась такая сила добра и неспособность ко злу, что вначале оно не могло
питать ни гнева, ни мести, а могло лишь вмещать образ своего разбитого
кумира.
Но медленно, очень медленно, в то время как возчик сидел, задумавшись,
у своего очага, теперь холодного и потухшего, другие, гневные мысли начали
подниматься в нем, подобно тому как резкий ветер поднимается к ночи.
Незнакомец сейчас находится под его опозоренным кровом. Три шага - и Джон
очутится у двери в его комнату. Один удар выбьет ее. "Вы не успеете
оглянуться, как совершите убийство", - сказал Теклтон. Но какое же это
убийство, если он даст возможность подлому негодяю схватиться с ним
врукопашную? Ведь тот моложе.
Не вовремя пришла ему на ум эта мысль, нехороша она была для него. Злая
эта была мысль, и она влекла его к мести, а месть способна была превратить
его уютный дом в обитель привидений, мимо которой одинокие путники будут
бояться идти ночью и где при свете затуманенной луны робкие люди увидят в
разбитых окнах тени дерущихся и в бурю услышат дикие крики.
Тот моложе! Да, да! Тот любит ее и завоевал сердце, которое он, ее муж,
не смог разбудить. Тот любит ее, и она избрала его еще в юности, она думала
и мечтала о нем, она тосковала по нем, когда муж считал ее такой счастливой.
Какая мука узнать об этом!
В это время она была наверху и укладывала спать малыша. Потом
спустилась вниз и, видя, что Джон сидит, Задумавшись, у очага, близко
подошла к нему, и - хотя он не услышал ее шагов, ибо душевные терзания
сделали его глухим ко всем звукам, - придвинула свою скамеечку к его ногам.
Он увидел ее только тогда, когда она коснулась его руки и заглянула ему в
лицо.
Удивленно? Нет. Так ему показалось сначала, и он снова взглянул на нее,
чтобы убедиться в этом. Нет, не удивленно. Внимательно, заботливо, но не
удивленно. Потом лицо ее стало тревожным и серьезным, потом снова
изменилось, и на нем заиграла странная, дикая, страшная улыбка. - Крошка
угадала его мысли, стиснула руками лоб, опустила голову, и Джон уже ничего
не видел, кроме ее распустившихся волос.
Будь он в этот миг всемогущим, он все равно пальцем не тронул бы ее,
так живо в нем было возвышенное чувство милосердия. Но он не в силах был
видеть, как она сжалась на скамеечке у его ног, там, где так часто сидела
невинная и веселая, а он смотрел на нее с любовью и гордостью; и когда она
встала и, всхлипывая, ушла, ему стало легче оттого, что место рядом с ним
опустело и не нужно больше выносить ее присутствия, некогда столь желанного.
Уже одно это было жесточайшей мукой, напоминавшей ему о том, каким,
несчастным он стал теперь, когда порвались крепчайшие узы его жизни.
Чем сильнее он это чувствовал, тем лучше понимал, что предпочел бы
видеть ее умершей с мертвым ребенком на груди, и тем больше возрастал его
гнев на врага. Он огляделся по сторонам, ища оружия.
На стене висело ружье. Он снял его и сделал два-три шага к двери в
комнату вероломного незнакомца. Он знал, что ружье заряжено. Смутная мысль о
том, что справедливо было бы убить этого человека как дикого зверя,
зародилась в его душе, разрослась и превратилась в чудовищного демона,
который овладел ею целиком и неограниченно воцарился в ней, изгнав оттуда
все добрые мысли.