человек, не сказав ни "позвольте войти", ни "можно войти?". Он нес что-то
тяжелое на голове. Положив свою ношу на самую середину стола, между орехами
и яблоками, он сказал:
- Мистер Теклтон велел вам кланяться, и так как ему самому нечего
делать с этим пирогом, то, может быть, вы его скушаете.
С этими словами он ушел.
Вы, конечно, представляете себе, что все общество было несколько
изумлено. Миссис Филдинг, женщина необычайно проницательная, заявила, что
пирог, наверное, отравлен, и рассказала историю об одном пироге, от которого
целая школа для молодых девиц вся посинела, но сотрапезники хором разубедили
ее, и Мэй торжественно разрезала пирог среди всеобщего ликования.
Никто еще, кажется, не успел отведать его, как вдруг снова раздался
стук в дверь и вошел тот же самый человек с большим свертком в оберточной
бумаге под мышкой.
- Мистер Теклтон просил передать привет и прислал кое-какие игрушки для
мальчика. Они нестрашные.
Сделав это заявление, он снова удалился.
Общество вряд ли нашло бы слова, чтобы выразить свое изумление, даже
если бы у него хватило времени их подыскать. Но времени не хватило - едва
посыльный успел закрыть за собой дверь, как снова послышался стук и вошел
сам Теклтон.
- Миссис Пирибингл! - проговорил фабрикант игрушек, сняв шляпу. - Прошу
вас меня извинить. Прошу еще усерднее, чем сегодня утром. У меня было время
подумать об этом. Джон Пирибингл! Я человек жесткий, но я не мог не
смягчиться, когда очутился лицом к лицу с таким человеком, как вы, Калеб!
Вчера вечером эта маленькая нянька, сама того не ведая, бросила мне намек,
который я понял только теперь. Я краснею при мысли о том, как легко я мог бы
привязать к себе вас и вашу дочь и каким я был презренным идиотом, когда
считал идиоткой ее! Друзья, сегодня в доме моем очень пусто. У меня нет даже
сверчка за очагом. Я всех их пораспугал. Будьте добры, позвольте мне
присоединиться к вашему веселому обществу!
Через пять минут он уже чувствовал себя как дома. В жизни вы не
видывали такого человека! Да что же он проделывал над собой всю свою жизнь,
если сам до сей поры не знал, как он способен веселиться? Или что сделали с
ним феи, если он так изменился?
- Джон, ты не отошлешь меня нынче вечером к родителям, нет? -
прошептала Крошка.
А ведь он чуть не сделал этого!
Недоставало только одного живого существа, чтобы общество оказалось в
полном составе, и вот это существо появилось во мгновение ока и, терзаемое
жестокой жаждой, забегало по комнате, напрасно стараясь просунуть голову в
узкий кувшин. Боксер сопровождал повозку на всем ее пути до места
назначения, но был очень огорчен отсутствием своего хозяина и обуреваем
духом непокорства его заместителю. Послонявшись по конюшне, где он тщетно
подстрекал старую лошадь взбунтоваться и самовольно вернуться домой, он
проник в трактир и улегся перед огнем. Но, внезапно придя к убеждению, что
заместитель Джона - обманщик и его нужно покинуть, снова вскочил, повернулся
и прибежал домой.
Вечером устроили танцы. Я, пожалуй, только упомянул бы о них, не
описывая их подробно, если бы танцы эти не были столь своеобразными и
необыкновенными. Они начались довольно странным образом. Вот как.
Эдуард, молодой моряк, такой славный жизнерадостный малый, рассказывал
всякие чудеса насчет попугаев, рудников, мексиканцев и золотоносного песка,
как вдруг вскочил с места и предложил потанцевать - ведь арфа Берты была
здесь, а девушка так хорошо играла на ней, что редко удается услышать такую
игру. Крошка (ах, маленькая притворщица!) сказала, что для нее время танцев
прошло, но мне кажется, что она сказала это потому, что возчик сидел и курил
свою трубку, а ей больше всего хотелось сидеть возле него. После этого
миссис Филдинг уже ничего не оставалось, как только сказать, что и для нее
пора танцев прошла; и все сказали то же самое, кроме Мэй; Мэй охотно
согласилась.
И вот Мэй и Эдуард начали танцевать одни под громкие рукоплескания, а
Берта играла самые веселые мелодии, какие только знала.
Так! Но, верьте не верьте, не успели они поплясать и пяти минут, как
вдруг возчик бросил свою трубку, обнял Крошку за талию, выскочил на середину
комнаты и, громко стуча сапогами, пустился в пляс, да такой, что прямо
загляденье. Не успел Теклтон это увидеть, как промчался через всю комнату к
миссис Филдинг, обнял ее за талию и тоже пустился в пляс. Не успел
Крошка-отец это увидеть, как вскочил и весело потащил миссис Крошку в самую
гущу танцоров и оказался первым среди них. Не успел Калеб это увидеть, как
схватил за руки Тилли Слоубой и тоже не ударил лицом в грязь; при этом мисс
Слоубой была твердо уверена, что танцевать - это значит отчаянно нырять
между другими парами и елико возможно чаще сталкиваться с ними.
Слушайте, как сверчок вторит музыке своим "стрек, стрек, стрек" и как
гудит чайник!
Но что это? В то время как я радостно прислушиваюсь к ним и
поворачиваюсь в сторону Крошки, чтобы бросить последний взгляд на это столь
милое мне создание, она и все остальные расплываются в воздухе, и я остаюсь
один. Сверчок поет за очагом, на полу лежит сломанная игрушка... вот и все.
БИТВА ЖИЗНИ
Повесть о любви
Перевод М. Клягиной-Кондратьевой
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Давным-давно, все равно когда, в доблестной Англии, все равно где,
разыгралась жестокая битва. Разыгралась она в долгий летний день, когда,
волнуясь, зеленели немало полевых цветов, созданных Всемогущей Десницей,
чтобы служить благоуханными кубками для росы, почувствовали в тот день, как
их блестящие венчики до краев наполнились кровью и, увянув, поникли. Немало
насекомых, подражавших своей нежной окраской безобидным листьям и травам,
были запятнаны в тот день кровью умирающих людей и, уползая в испуге,
оставляли за собой необычные следы. Пестрая бабочка уносила в воздух кровь
на краях своих крылышек. Вода в реке стала красной. Истоптанная почва
превратилась в трясину, и мутные лужицы, стоявшие в следах человеческих ног
и конских копыт, отсвечивали на солнце тем мрачным багровым отблеском.
Не дай нам бог видеть то, что видела луна на этом поле, когда, взойдя
над темным гребнем дальних холмов, неясным и расплывчатым от венчавших его
деревьев, она поднялась на небо и взглянула на равнину, усеянную людьми,
которые лежали теперь, неподвижные, лицом вверх, а некогда, прижавшись к
материнской груди, искали взглядом материнских глаз или покоились в сладком
сне! Не дай нам бог узнать те тайны, которые услышал зловонный ветер,
проносясь над местом, где в тот день сражались люди и где той ночью царили
смерть и муки! Не раз сияла одинокая луна над полем битвы, и не раз глядели
на него со скорбью звезды; не раз ветры, прилетавшие со всех четырех стран
света, веяли над ним, прежде чем исчезли следы сражения.
А они не исчезали долго, но проявлялись лишь в мелочах, ибо Природа,
которая выше дурных человеческих страстей, скоро вновь обрела утраченную
безмятежность и улыбалась преступному полю битвы, как она улыбалась ему,
когда оно было еще невинным. Жаворонки пели над ним в высоте; ласточки
носились взад и вперед, камнем падали вниз, скользили по воздуху; тени
летящих облаков быстро гнались друг за дружкой по лугам и нивам, по лесу и
брюквенному полю, но крышам и колокольне городка, утонувшего в садах, и
уплывали в яркую даль, на грань земли и неба, где гасли алые закаты. На
полях сеяли хлеб, и он поспевал, и его убирали в житницы; река, некогда
багровая от крови, теперь вертела колесо водяной мельницы; пахари,
посвистывая, шагали за плугом; косцы и сборщики колосьев спокойно занимались
своей работой; овцы и волы паслись на пастбище; мальчишки кричали и
перекликались в полях, отпугивая птиц; дым поднимался из деревенских труб;
воскресные колокола мирно позванивали; старики жили и умирали; робкие
полевые животные и скромные цветы в кустарниках и садах вырастали и гибли в
положенные для них сроки; и все это - на страшном, обагренном кровью поле
битвы, где тысячи людей пали в великом сражении.
Но вначале среди растущей пшеницы кое-где виднелись густо-зеленые
пятна, и люди смотрели на них с ужасом. Год за годом появлялись они на тех
же местах, и было известно, что на этих плодородных участках множество людей
и коней, погребенных вместе, лежат в удобренной их телами земле. Фермеры,
пахавшие эти места, отшатывались при виде кишевших там огромных червей, а
снопы, сжатые здесь, много лет называли "снопами битвы" и складывали
отдельно, и никто не запомнит, чтобы хоть один такой "сноп битвы" положили
вместе с последними собранными с полей снопами и принесли на "Праздник
урожая". Долго еще из каждой проведенной здесь борозды появлялись на свет
божий осколки оружия. Долго еще стояли на поле битвы израненные деревья;
долго валялись на местах ожесточенных схваток обломки срубленных изгородей и
разрушенных стен; а на вытоптанных участках не росло ни травинки. Долго еще
ни одна деревенская девушка не решалась приколоть к волосам или корсажу
цветок с этого поля смерти, - даже самый красивый, - и спустя многие годы
люди все еще верили, что ягоды, растущие там, оставляют неестественно темные
пятна на срывающей их руке.
И все же годы, хоть и скользили они один за другим так же легко, как
летние облака по небу, с течением времени уничтожили даже эти следы давнего
побоища и стерли в памяти окрестных жителей предания о нем, пока не стали
они как старая сказка, которую смутно вспоминают зимним вечером у камелька,
но с каждым годом забывают все более. Там, где полевые цветы и ягоды столько
лет росли нетронутыми, теперь были разбиты сады, выстроены дома, и дети
играли в войну на лужайках. Израненные деревья давным-давно пошли на дрова,
что пылали и трещали в каминах, и наконец сгорели. Темно-зеленые пятна в
хлебах были теперь не ярче, чем память о тех, кто лежал под ними в земле.
Время от времени лемех плуга все еще выворачивал наружу куски заржавленного
металла, но никто уже не мог догадаться, чем были когда-то эти обломки, и
нашедшие их недоумевали и спорили об этом между собой. Старый, помятый
панцирь и шлем уже так давно висели в церкви над выбеленной аркой, что
дряхлый, полуслепой старик, тщетно стараясь рассмотреть их теперь в вышине,
вспоминал, как дивился на них еще ребенком. Если б убитые здесь могли ожить
на мгновение - каждый в прежнем своем облике и каждый на том месте, где
застигла его безвременная смерть, то сотни страшных изувеченных воинов
заглянули бы в окна и двери домов; возникли бы у очага мирных жилищ;
наполнили бы, как зерном, амбары и житницы; встали бы между младенцем в
колыбели и его няней; поплыли бы по реке, закружились бы вокруг мельничных
колес, вторглись бы в плодовый сад, завалили бы весь луг и залегли бы
грудами среди стогов сена. Так изменилось поле битвы, где тысячи и тысячи
людей пали в великом сражении.
Нигде, быть может, оно так не изменилось, как там, где лет за сто до
нашего времени, рос небольшой плодовый садик, примыкавший к старому
каменному дому с крыльцом, обвитым жимолостью, - садик, где в одно ясное
осеннее утро звучали музыка и смех и где две девушки весело танцевали друг с
дружкой на траве, а несколько деревенских женщин, стоя на приставных
лестницах, собирали яблоки с яблонь, порой отрываясь от работы, чтобы
полюбоваться на девушек. Какое это было приятное, веселое, простое зрелище:
погожий день, уединенный уголок и две девушки, непосредственные и беспечные,
танцующие радостно и беззаботно.
Я думаю, - и, надеюсь, вы согласитесь со мной, - что, если б никто не
старался выставлять себя напоказ, мы и сами жили бы лучше, и общение с нами
было бы несравненно приятнее для других. Как хорошо было смотреть на этих
танцующих девушек! У них не было зрителей, если не считать сборщиц яблок на
лестницах. Им было приятно доставлять удовольствие сборщицам, но танцевали
они, чтобы доставить удовольствие себе (по крайней так казалось со стороны),
и так же невозможно было не восхищаться ими, как им - не танцевать. И как
они танцевали!
Не так, как балетные танцовщицы. Вовсе нет. И не так, как окончившие
курс ученицы мадам Такой-то. Ни в какой степени. Это была не кадриль, но и
не менуэт даже не крестьянская пляска. Они танцевали не в старом стиле и не
в новом, не во французском стиле и не в английском, но, пожалуй, чуть-чуть в
испанском стиле, - хоть сами того не ведали, - а это, как мне говорили,
свободный и радостный стиль, и его прелесть - в том, стук маленьких
кастаньет придает ему характер обаятельной и вольной импровизации. Легко
кружась друг за дружкой, девушки танцевали то под деревьями сада, то
опускаясь в рощицу, то возвращаясь на прежнее место, казалось, что их
воздушный танец разливается по солнечному простору, словно круги,
расходящиеся по воде. Их распущенные волосы и развевающиеся юбки, упругая
трава под их ногами, ветви, шелестящие в утреннем возне, яркая листва, и
пятнистые тени от нее на мягкой юной земле, ароматный ветер, веющий над
полями и охотно вращающий крылья отдаленной ветряной мельницы, - словом,
все, начиная с обеих девушек и кончая далеким пахарем, который пахал на паре
коней, так отчетливо выделяясь на фоне неба, точно им кончалось все в мире,
- все, казалось, танцевало.
Но вот младшая из танцующих сестер, запыхавшись и весело смеясь,
бросилась на скамью передохнуть. Другая прислонилась к ближнему дереву.
Бродячие музыканты - арфист и скрипач - умолкли, закончив игру блестящим
пассажем, - так они, вероятно, желали показать, что ничуть не устали, хотя,
сказать правду, играли они в столь быстром темпе и столь усердствовали,
соревнуясь с танцорками, что не выдержали бы и полминуты дольше. С лестниц
пчелиным жужжанием донесся гул одобрения, и сборщицы яблок, как пчелы, снова
взялись за работу.
Взялись тем усерднее, быть может, что пожилой джентльмен, не кто иной,
как сам доктор Джедлер (надо вам знать, что и дом и сад принадлежали доктору
Джедлеру, а девушки были его дочерьми), поспешно вышел из дому узнать, что
случилось и кто, черт возьми, так расшумелся в его усадьбе, да еще до
завтрака. Он был великий философ, этот доктор Джедлер, и недолюбливал
музыку.
- Музыка и танцы сегодня! - пробормотал доктор, остановившись. - А я
думал, девочки со страхом ждут нынешнего дня. Впрочем, наша жизнь полна
противоречий... Эй, Грейс! Эй, Мэрьон! - добавил он громко. - Что вы тут,
все с ума посошли?
- А хоть бы и так, ты уж не сердись, отец, - ответила его младшая дочь,
Мэрьон, подбежав к нему и заглядывая ему в лицо, - ведь сегодня чей-то день
рождения.
- Чей-то день рождения, кошечка! - воскликнул доктор. - А ты не знаешь,
что каждый день - это чей-то день рождения? Или ты не слыхала, сколько новых
участников ежеминутно вступает в эту - ха-ха-ха! невозможно серьезно
говорить о таких вещах, - в эту нелепую и смехотворную игру, называемую
Жизнью?
- Нет, отец!
- Ну, да конечно нет; а ведь ты уже взрослая... почти, - сказал доктор.
- Кстати, - тут он взглянул на хорошенькое личико, все еще прижимавшееся к
нему, - сдается мне, что это твой день рождения?
- Неужто вспомнил, отец? - воскликнула его любимая дочка, протянув ему
алые губки для поцелуя.
- Вот тебе! Прими вместе с поцелуем мою любовь, - сказал доктор, целуя
ее в губы, - и дай тебе бог еще много-много раз - какая все это чепуха! -
встретить день!
"Желать человеку долгой жизни, когда вся она - просто фарс какой-то, -
подумал доктор, - ну и глупость! Ха-ха-ха!"
Как я уже говорил, доктор Джедлер был великий философ, сокровенная
сущность его философии заключалась в том, что он смотрел на мир как на
грандиозную шутку, чудовищную нелепость, не заслуживающую внимания разумного
человека. Поле битвы, на котором он жил, глубоко на него повлияло, как вы
вскоре поймете.
- Так! Ну, а где вы достали музыкантов? - спросил Доктор. - Того и
гляди, курицу стащат! Откуда они взялись?
- Музыкантов прислал Элфред, - промолвила его дочь Грейс, поправляя в
волосах Мэрьон, растрепавшихся во время танца, скромные полевые цветы,
которыми сама украсила их полчаса назад, любуясь юной красавицей сестрой.
- Вот как! Значит, музыкантов прислал Элфред? - переспросил доктор.
- Да. Он встретил их, когда рано утром шел в город, - они как раз
выходили оттуда. Они странствуют пешком и провели в городе прошлую ночь, а
так как сегодня день рождения Мэрьон, то Элфред захотел сделать ей
удовольствие и прислал их сюда с запиской на мое имя, в которой пишет, что,
если я ничего не имею против, музыканты сыграют Мэрьон серенаду. - Вот-вот!
- небрежно бросил доктор. - Он всегда спрашивает твоего согласия.
- И так как я согласилась, - добродушно продолжала Грейс, на мгновение
умолкнув и откинув назад голову, чтобы полюбоваться хорошенькой головкой,
которую украшала, - а Мэрьон и без того была в чудесном настроении, то она
пустилась в пляс, и я с нею. Так вот мы и танцевали под музыку Элфред, пока
не запыхались. И мы решили, что музыка потому такая веселая, что музыкантов
прислал Элфред. - Правда, Мэрьон?
- Ах, право, не знаю, Грейс. Надоедаешь ты мне с этим Элфредом!
- Надоедаю, когда говорю о твоем женихе? - промолвила старшая сестра.
- Мне вовсе не интересно слушать, когда о нем говорят, - сказала
своенравная красавица, обрывая лепестки с цветов, которые держала в руке, и
рассыпая их по земле. - Только и слышишь, что о нем, - скучно; ну а насчет
того, что он мой жених...
- Замолчи? Не говори так небрежно об этом верном сердце, - ведь оно все
твое, Мэрьон! - воскликнула Грейс. - Не говори так даже в шутку. Нет на
свете более верного сердца, чем сердце Элфреда!
- Да... да... - проговорила Мэрьон, с очаровательно-рассеянным видом,
подняв брови и словно думая о чем-то. - Это, пожалуй, правда. Но я не вижу в
этом большой заслуги... Я... я вовсе не хочу, чтобы он был таким уж верным.
Я никогда не просила его об этом. И если он ожидает, что я... Но, милая
Грейс, к чему нам вообще говорить о нем сейчас?
Приятно было смотреть на этих грациозных, цветущих девушек, когда они,
обнявшись, не спеша прохаживались под деревьями, и хотя в их разговоре
серьезность сталкивалась с легкомыслием, зато любовь нежно откликалась на
любовь. И, право, очень странно было видеть, что на глазах младшей сестры
выступили слезы: казалось, какое-то страстное, глубокое чувство пробивается
сквозь легкомыслие ее речей и мучительно борется с ним.
Мэрьон была всего на четыре года моложе сестры, но как бывает в семьях,
где нет матери (жена доктора умерла), Грейс, нежно заботившаяся о младшей
сестре и всецело преданная ей, казалась старше своих лет, ибо не стремилась
ни соперничать с Мэрьон, ни участвовать в ее своенравных затеях (хотя
разница в возрасте между ними была небольшая), а лишь сочувствовала ей с
искренней любовью. Велико чувство материнства, если даже такая тень ее,
такое слабое отражение, как любовь сестринская, очищает сердце и уподобляет
ангелам возвышенную душу!
Доктор, глядя на них и слыша их разговор, вначале только с добродушной
усмешкой размышлял о безумии всякой любви и привязанности и о том, как
наивно обманывает себя молодежь, когда хоть минуту верит, что в этих мыльных
пузырях может быть что-либо серьезное; ведь после она непременно
разочаруется... непременно! Однако домовитость и самоотвержение Грейс, ее
ровный характер, мягкий и скромный, но таивший нерушимое постоянство и
твердость духа, особенно ярко представали перед доктором сейчас, когда он
видел ее, такую и спокойную и непритязательную, рядом с младшей, более
красивой сестрой, и ему стало жаль ее - жаль их обеих, - жаль, что жизнь это
такая смехотворная нелепость. Ему и в голову не приходило, что обе его
дочери или одна из них, может быть, пытаются превратить жизнь в нечто
серьезное. Что поделаешь - ведь он был философ. Добрый и великодушный от
природы, он по несчастной случайности споткнулся о тот лежащий на путях всех
философов камень (его гораздо легче обнаружить, чем философский камень -
предмет изысканий алхимиков), который иногда служит камнем преткновения для
добрых и великодушных людей и обладает роковой способностью превращать
золото в мусор и все драгоценное - в ничтожное.
- Бритен! - крикнул доктор. - Бритен! Подите сюда!
Маленький человек с необычайно кислым и недовольным лицом вышел из дома
и откликнулся бесцеремонным тоном:
- Ну, что еще?
- Где накрыли стол для завтрака? - спросил доктор.
- В доме, - ответил Бритен.
- А вы не собираетесь накрыть его здесь, как вам было приказано вчера
вечером? - спросил доктор. - Не знаете, что у нас будут гости? Что нынче
утром надо еще до прибытия почтовой кареты закончить одно дело? Что это
совсем особенный случай?
- А мог я тут накрыть стол, доктор Джедлер, пока женщины не кончили
собирать яблоки, мог или нет, как вы полагаете? А? - ответил Бритен,
постепенно возвышая голос, под конец зазвучавший очень громко.
- Так, но ведь сейчас они кончили? - сказал доктор и, взглянув на часы,
хлопнул в ладоши. - Ну, живо! Где Клеменси?
- Я здесь, мистер, - послышался чей-то голос с одной из лестниц, и пара
неуклюжих ног торопливо спустилась на землю. - Яблоки собраны. Ну, девушки,
по домам! Через полминуты все для вас будет готово, мистер.
Та, что произнесла эти слова, сразу же принялась хлопотать с величайшим
усердием, а вид у нее был такой своеобразный, что стоит описать ее в
нескольких словах.
Ей было лет тридцать, и лицо у нее было довольно полное и веселое, но
какое-то до смешного неподвижное. Но что говорить о лице - походка и
движения ее были так неуклюжи, что, глядя на них, можно было забыть про
любое лицо на свете. Сказать, что обе ноги у нее казались левыми, а руки
словно взятыми у кого-то другого и что все эти четыре конечности были
вывихнуты и, когда приходили в движение, совались не туда, куда надо, -
значит дать лишь самое смягченное описание действительности. Сказать, что
она была вполне довольна и удовлетворена таким устройством, считая, что ей
нет до него дела, и ничуть не роптала на свои руки и ноги, но позволяла им
двигаться как попало, - значит лишь в малой степени воздать должное ее
душевному равновесию. А одета она была так: громадные своевольные башмаки,
которые упрямо отказывались идти туда, куда шли ее ноги, синие чулки,
пестрое платье из набойки самого безобразного рисунка, какой только
встречается на свете, и белый передник. Она всегда носила платья с короткими
рукавами и всегда почему-то ходила с исцарапанными локтями, которыми
интересовалась столь живо, что постоянно выворачивала их, тщетно пытаясь
рассмотреть, что же с ними происходит. На голове у нее обычно торчал
маленький чепчик, прилепившись, где угодно, только не на том месте, которое
у других женщин обычно покрыто этой принадлежностью туалета; зато - она с
ног до головы была безукоризненно опрятна и всегда имела какой-то
развинченно-чистоплотный вид. Больше того: похвальное стремление быть
аккуратной и подобранной, как ради спокойствия собственной совести, так и
затем, чтобы люди не осудили, порой заставляло ее проделывать самые
изумительные телодвижения, а именно - хвататься что-то вроде длинной
деревянной ручки (составлявшей часть ее костюма и в просторечии именуемой
корсетной планшеткой) и сражаться со своими одеждами, пока не давалось
привести их в порядок.
Так выглядела и одевалась Клеменси Ньюком, которая, должно быть,
нечаянно исказила свое настоящее имя Клементина, превратив его в Клеменси
(хотя никто этого знал наверное, ибо ее глухая дряхлая мать, которую та
содержала чуть не с детских лет, умерла, дожив до необычайно глубокой
старости, а других родственников нее не было), и которая хлопотала сейчас,
накрывая да стол, но по временам бросала работу и стояла как вкопанная,
скрестив голые красные руки и потирая исцапанные локти - правый пальцами
левой руки и наоборот, - и сосредоточенно смотрела на этот стол, пока вдруг
не вспоминала о том, что ей не хватает какой-то вещи, и не кидалась за нею.
Вон сутяги идут, мистер! - сказала вдруг Клеменси не слишком
доброжелательным тоном.
- А! - воскликнул доктор и пошел к калитке навстречу гостям. -
Здравствуйте, здравствуйте! Грейс, долгая! Мэрьон! К нам пришли господа
Сничи и Крегс, где же Элфред?
- Он, наверное, сейчас вернется, отец, - ответила Грейс. - Ему ведь
надо готовиться к отъезду, и нынче утром у него было столько дела, что он
встал и ушел на свете. Доброе утро, джентльмены.
- С добрым утром, леди! - произнес мистер Сничи, - говорю за себя и за
Крегса. (Крегс поклонился.) Мисс, - тут Сничи повернулся к Мэрьон, - целую
вашу руку. - Сничи поцеловал руку Мэрьон. - И желаю (желал он или не желал,
неизвестно, ибо на первый взгляд он не казался человеком, способным на
теплое чувство к другим людям), желаю вам еще сто раз счастливо встретить
этот знаменательный день.
- Ха-ха-ха! Жизнь - это фарс! - задумчиво рассмеялся доктор, засунув
руки в карманы. - Длинный фарс в сотню актов!
- Я уверен, однако, - проговорил мистер Спичи, прислонив небольшой
синий мешок с юридическими документами к ножке стола, - что вы, доктор
Джедлер, никоим образом не захотели бы сократить в этом длинном фарсе роль
вот этой актрисы.
- Конечно нет! - согласился доктор. - Боже сохрани! Пусть живет и
смеется над ним, пока может смеяться, а потом скажет вместе с одним
остроумным французом: "Фарс доигран; опустите занавес".
- Остроумный француз, - сказал мистер Сничи, быстро заглядывая в свой
синий мешок. - ошибался, доктор Джедлер, и ваша философия, право же,
ошибочна от начала до конца, как я уже не раз объяснял вам. Говорить, что в
жизни нет ничего серьезного! А что же такое суд, как, по-вашему?
- Шутовство! - ответил доктор.
- Вы когда-нибудь обращались в суд? - спросил мистер Сничи, отрывая
глаза от синего мешка.
- Никогда, - ответил доктор.
- Ну, если это случится, - продолжал мистер Сничи, - вы, быть может,
измените свое мнение.
Крегс, от имени которого всегда выступал Сничи и который сам, казалось,
не ощущал себя как отдельную личность и не имел индивидуального
существования, на этот раз высказался тоже. Мысль, выраженная в этом
суждении, была единственной мыслью, которой он не разделял на равных началах
со Сничи; зато ее разделяли кое-какие его единомышленники из числа умнейших
людей на свете.
- Суд теперь слишком упростили, - изрек мистер Крегс.
- Как? Суд упростили? - усомнился доктор.
- Да, - ответил мистер Крегс, - все упрощается. Все теперь, по-моему,
сделали слишком уж простым. Это порок нашего времени. Если жизнь - шутка (а
я не собираюсь это отрицать), надо, чтобы эту шутку были очень трудно
разыгрывать. Жизнь должна быть жестокой борьбой, сэр. Вот в чем суть. Но ее
чрезмерно упрощают. Мы смазываем маслом ворота жизни. А надо, чтобы они были
ржавые. Скоро они будут отворяться без скрипа. А надо, чтобы они скрежетали
на своих петлях, сэр.
Изрекая все это, мистер Крегс как будто сам скрежетал на своих петлях,
и это впечатление еще усиливалось его внешностью, ибо он был холодный,
жесткий, сухой человек, настоящий кремень, - да и одет он был в серое с
белым, а глаза у него чуть поблескивали, словно из них высекали искры. Все