девушка в белом платье, шуршащем на вечернем ветерке, эта головка, лежащая
на груди отца и прижавшаяся к его любящему сердцу! О боже! Что это? Видение?
Или это Мэрьон, живая, с криком вырвалась из объятий старика и, протянув
руки, переполненная беспредельной любовью, устремилась к Грейс и бросилась в
ее объятия?
- О Мэрьон, Мэрьон! О сестра моя! О любовь моего сердца! О радость,
невыразимая радость и счастье снова встретиться с тобой!
Да, это был не сон, не призрак, вызванный надеждой и страхом, но сама
Мэрьон, чудесная Мэрьон! Такая прекрасная, такая счастливая, такая не
тронутая ни заботами, ни испытаниями, полная такой возвышенной и
вдохновенной прелести, что в этот миг, когда заходящее солнце ярко осветило
ее лицо, она казалась духом, посетившим землю с благой вестью.
Прижимаясь к сестре, упавшей на скамью, Мэрьон склонилась над нею,
улыбаясь сквозь слезы, потом стала на колени, обняв ее обеими руками, и, ни
на мгновение не сводя глаз с ее лица, озаренная золотым светом заходящего
солнца, окутанная тишиной вечера, наконец заговорила, и голос ее был
спокоен, тих, ясен и нежен, как этот вечерний час.
- Когда я жила здесь, Грейс, в своем милом родном доме, где опять буду
жить теперь...
- Постой, любимая моя! Одно мгновение! О Мэрьон, вновь услышать твой
голос!
В первую минуту Грейс была просто не в силах слышать этот столь любимый
голос.
- Когда я жила здесь, Грейс, в своем милом родном доме, где опять буду
жить теперь, я всей душой любила Элфреда. Я любила его преданно. Я готова
была умереть за него, хотя была еще такой юной. В тайниках сердца я никогда
не изменяла своей любви к нему, ни на мгновение. Она была мне дороже всего
на свете. Хотя это было так давно, и теперь все это уже в прошлом и вообще
|
|
все изменилось, но мне нестерпима мысль, что ты, которая умеешь так любить,
можешь подумать, будто я не любила его искренне. Никогда я не любила его так
глубоко, Грейс, как в тот час, когда он уезжал из этого дома в день нашего
рождения. Никогда я не любила его так глубоко, милая, как в ту ночь, когда
сама ушла отсюда!
Сестра, склонившись над нею, смотрела ей в лицо и сжимала ее в своих
объятиях.
- Но, сам того не ведая, - продолжала Мэрьон с нежной улыбкой, - он
завоевал другое сердце раньше, чем я поняла, что готова отдать ему свое...
Это сердце - твое, сестра моя! - было так переполнено нежностью ко мне, так
преданно, так благородно, что таило свою любовь и сумело скрыть эту тайну от
всех глаз, кроме моих (нежность и благодарность ведь обострили мое зрение),
и это сердце радовалось, жертвуя собой мне. Но я знала о том, что таилось в
его глубине. Я знала, какую борьбу оно вынесло, знала, как неизмеримо
драгоценно оно для Элфреда и как Элфред почитает его при всей своей любви ко
мне. Я знала, в каком я долгу перед этим сердцем. Каждый день я видела перед
собой достойный пример. Я знала: то, что ты сделала для меня, Грейс, я могу
сделать для тебя, если захочу. Ни разу я не легла спать, не помолившись со
слезами о том, чтобы сделать это. Ни разу я не легла спать, не вспомнив о
том, что говорил Элфред в день своего отъезда и как верно он сказал (ибо это
я знала, зная тебя), что борющиеся сердца каждый день одерживают такие
победы, в сравнении с которыми победы на обычных полях битв кажутся
|
|
совершенно ничтожными. И когда я все больше и больше думала о той великой
битве, про которую он говорил, и о том, какое великое терпение мужественно
проявляется в ней, тайно от всех, каждый день и каждый час, мой искус
казался мне светлым и легким. И тот, кто сейчас видит наши сердца, дорогая,
и знает, что в моем сердце нет ни капли горечи и страдания, нет ничего,
кроме чистейшего счастья, тот помог мне решить, что я никогда не выйду за
Элфреда. Он будет мужем Грейс и моим братом, говорила я себе, если путь мой
приведет к этому счастливому концу; но никогда (О Грейс, как я тогда любила
его), никогда я не стану его женой!
- О Мэрьон! О Мэрьон!
- Я пыталась казаться равнодушной к нему, - и Мэрьон прижала лицо
сестры к своему, - но это мне удавалось с трудом, а ты всегда была его
верной сторонницей. Я пыталась даже сказать тебе о своем" решении, но знала,
что ты и слушать меня не станешь; ты не смогла бы меня понять. Близилось
время его возвращения. Я почувствовала, что мне нужно действовать, прежде
чем мы снова станем видеться каждый день. Я понимала, что лучше покончить
разом, - лучше одно внезапное потрясение, чем долгие муки для всех нас. Я
знала, что, если я уеду, все будет так, как получилось теперь, а ведь это
сделало нас обеих такими счастливыми, Грейс! Я написала доброй тете Марте и
попросила ее дать мне приют - в то время я не сказала ей всего о себе, но
кое-что объяснила, и она охотно согласилась. Когда я уже принимала это
решение и внутренне боролась с собой и с любовью к тебе и родному дому,
мистер Уордн случайно попал сюда и временно поселился у нас.
|
|
- В последние годы я иногда со страхом думала, что не ради него ты
ушла! - воскликнула старшая сестра, и лицо ее мертвенно побледнело. - Ты
никогда не любила его и вышла за него замуж, жертвуя собой ради меня!
- В то время, - сказала Мэрьон, притянув к себе сестру, - он собирался
тайно уехать на долгий срок. Покинув наш дом, он написал мне письмо, в
котором откровенно рассказал о своих делах и планах на будущее и сделал мне
предложение. По его словам, он видел, что я без радости жду возвращения
Элфреда. Мне кажется, он думал, что сердце мое не участвовало в нашей
помолвке с Элфредом, или думал, что я когда-то любила его, но потом
разлюбила... а когда я старалась казаться равнодушной, он, возможно, считал,
что я стараюсь скрыть свое равнодушие... не знаю. Но мне хотелось, чтобы ты
считала меня навсегда потерянной для Элфреда, безнадежно утраченной...
умершей для него! Ты понимаешь меня, милая?
Сестра внимательно смотрела ей в лицо. Казалось, ею овладели сомнения.
- Я увиделась с мистером Уордном и положилась на его честь; а накануне
нашего отъезда открыла ему свою тайну. Он сохранил ее. Ты понимаешь меня,
дорогая?
Грейс в смущении смотрела на нее. Она как будто ничего не слышала.
- Милая моя, сестра моя, - промолвила Мэрьон, - сосредоточься хоть на
минутку и выслушай меня! Не смотри на меня так странно. Дорогая моя, есть
края, где женщины, решив отказаться от неудачной любви или бороться с
каким-нибудь глубоким чувством и победить его, уходят в безнадежное
уединение и навсегда отрекаются от мира, земной любви и надежд. Тогда эти
женщины принимают имя, столь дорогое нам с тобой, и называют друг друга
"сестрами". Но есть и другие сестры, Грейс: они живут в широком, не
огражденном стенами мире, под вольным небом, в людных местах и, погруженные
в суету жизни, стараясь помогать людям, ободрять их и делать добро,
приобретают тот же опыт, что и первые, и хотя сердца их по-прежнему свежи и
юны и открыты для счастья и путей к счастью, они могут сказать, что битва
для них давно кончилась, победа давно одержана. И одна из них - я! Понимаешь
ты меня теперь?
Грейс все так же пристально смотрела на нее, не отвечая ни слова.
- О Грейс, милая Грейс, - промолвила Мэрьон, еще нежней и ласковей
прижимаясь к груди, от которой была отторгнута так долго, - не будь ты
счастливой женой и матерью, не будь у меня здесь маленькой тезки, не будь
Элфред - мой милый брат - твоим любимым мужем, откуда снизошло бы ко мне то
блаженство, которое я чувствую теперь? Но какой я ушла отсюда, такой и
вернулась. Сердце мое не знало иной любви, и руки своей я не отдавала
никому. Я девушка, я все та же твоя незамужняя и не помолвленная сестра,
твоя родная, преданная Мэрьон, которая любит тебя одну, Грейс, любит
безраздельно!
Теперь Грейс поняла сестру. Лицо ее разгладилось, она облегченно
зарыдала и, бросившись Мэрьон на шею, все плакала и плакала и ласкала ее,
как ребенка.
Немного успокоившись, они увидели, что доктор и его сестра, добрая тетя
Марта, стоят поблизости вместе с Элфредом.
- Сегодня печальный день для меня, - проговорила добрая тетя Марта,
улыбаясь сквозь слезы и целуя племянниц. - Я принесла счастье всем вам, но
потеряла свою дорогую подругу; а что вы можете дать мне взамен моей Мэрьон?
- Обращенного брата, - ответил доктор.
- Да, это, конечно, чего-нибудь стоит, - сказала тетя Марта, - в таком
фарсе, как...
- Пожалуйста, не надо, - произнес доктор покаянным тоном.
- Хорошо, не буду! - согласилась тетя Марта. - Но я считаю себя
обиженной. Не знаю, что со мной будет без моей Мэрьон, после того как мы с
нею прожили вместе целых шесть лет.
- Переезжай сюда и живи с нами, - ответил доктор. - Теперь мы не будем
ссориться, Марта.
- А то выходите замуж, тетушка, - сказал Элфред.
- И верно, - подхватила старушка, - пожалуй, не сделать ли предложение
Майклу Уордну, который, как я слышала, вернулся домой и после долгого
отсутствия изменился к лучшему во всех отношениях. Но вот беда - я знала его
еще мальчишкой, а сама я в то время была уже не первой молодости, так что
он, чего доброго, не ответит мне взаимностью! Поэтому лучше уж мне
поселиться у Мэрьон, когда она выйдет замуж, а до тех пор (могу вас уверить,
что ждать придется недолго) я буду жить одна. Что ты на это скажешь, братец?
- Мне очень хочется сказать, что наш мир совершенно нелеп, и в нем нет
ничего серьезного, - заметил бедный старый доктор.
- Можешь хоть двадцать раз утверждать это под присягой, Энтони, -
возразила ему сестра, - никто не поверит, если посмотрит тебе в глаза.
- Зато наш мир полон любящих сердец! - сказал доктор, обнимая младшую
дочь и склоняясь над нею, чтобы обнять Грейс, так как он был не в силах
различить сестер, - и это серьезный мир, несмотря на всю его глупость, в том
числе и мою, а моей глупостью можно было бы наводнить весь земной шар. И
всякий раз, как над этим миром восходит солнце, оно видит тысячи бескровных
битв, которые искупают несчастье и зло, царящие на полях кровавых битв; а мы
должны осторожно судить о мире, да простит нам небо, ибо мир полон священных
тайн, и один лишь создатель его знает, что таится в глубине его самого
скромного образа и подобия!
Вряд ли неискусное мое перо доставит вам более полное удовольствие,
если я опишу подробно и представлю вашему взору блаженство этой семьи,
некогда распавшейся, а теперь воссоединенной. Поэтому я не стану
рассказывать, как смиренно вспоминал бедный доктор о горе, которое он
испытал, когда потерял Мэрьон, и не буду говорить о том, какой серьезной ему
теперь казалась жизнь, в которой каждый человек наделен крепко укоренившейся
в нем любовью, а также о том, что такой пустяк, как выпадение одной
ничтожной единицы из огромного нелепого итога поразило доктора в самое
сердце. Не буду рассказывать и о том, как сестра, сострадая его отчаянию,
давно уже мало-помалу открыла ему правду, помогла понять сердце дочери,
добровольно ушедшей в изгнание, и привела его к этой дочери.
Не расскажу и о том, как Элфреду Хитфилду сказали правду в этом году,
как Мэрьон увиделась с ним и обещала ему, как брату, что в день ее рождения
Грейс, наконец, узнает все из ее уст.
- Простите, доктор, - сказал мистер Сничи, заглянув в сад, - нельзя ли
мне войти?
Но он не стал дожидаться ответа, а подошел прямо к Мэрьон и радостно
поцеловал ей руку.
- Будь мистер Крегс еще жив, дорогая мисс Мэрьон, - сказал мистер
Сничи, - он проявил бы большой интерес к этому событию. Быть может, он
подумал бы, мистер Элфред, что наша жизнь, пожалуй, не так проста, как он
полагал, и что не худо бы нам упрощать ее по мере сил - ведь мистера Крегса
нетрудно было убедить, сэр. Он охотно поддавался убеждению. Но если он
охотно поддавался убеждению, то я... Впрочем, это слабость. Миссис Сничи,
душенька (на этот призыв из-за двери появилась миссис Сничи), вы среди
старых друзей.
Миссис Сничи, поздравив всех присутствующих, отвела своего супруга в
сторону.
- На минуту, мистер Сничи! - сказала она. - Не в моем характере
тревожить прах усопших.
- Совершенно верно, душенька, - подтвердил ее супруг.
- Мистер Крегс...
- Да, душенька, он скончался, - сказал Сничи.
- Но я спрашиваю вас, - продолжала его супруга, - помните ли вы тот
день, когда здесь устроили вечеринку? Только об этом я и спрашиваю. Если вы
его не забыли, и если память не изменила вам окончательно, мистер Сничи, и
если вы не совсем ослеплены своей привязанностью, я прошу вас сопоставить
сегодняшний день с тем днем, прошу вспомнить, как я тогда просила и умоляла
вас на коленях...
- Уж и на коленях, душенька! - усомнился мистер Сничи.
- Да, - подтвердила миссис Сничи убежденным тоном, - и вы это знаете. Я
умоляла вас остерегаться этого человека... обратить внимание на его глаза...
а теперь я прошу вас сказать, была я права или нет, и знал ли он в то время
тайны, о которых не хотел говорить вам, или не знал?
- Миссис Сничи, - шепнул ей на ухо супруг - а вы, сударыня, тогда
заметили что-нибудь в моем взгляде?
- Нет! - резко проговорила миссис Спичи. - Не обольщайтесь.
- А ведь в ту ночь, сударыня, - продолжал он, дернув ее за рукав, - мы
оба знали тайны, в которые не хотели никого посвящать, и были осведомлены о
них в связи со своими профессиональными обязанностями. Итак, чем меньше вы
будете говорить об этом, тем лучше, миссис Сничи, и пусть это послужит вам
предостережением и побудит вас впредь быть умнее и добрее. Мисс Мэрьон, я
привел с собой одну близкую вам особу. Пожалуйте сюда, миссис!
Прикрыв глаза передником, бедная Клеменси медленно подошла в
сопровождении своего супруга, совершенно удрученного тяжелым предчувствием:
ему казалось, что если жена его предастся отчаянию, "Мускатной терке" конец.
- Ну, миссис, - произнес поверенный, остановив Мэрьон, бросившуюся к
Клеменси, и став между ними, - что с вами такое?
- Что со мной! - вскричала бедная Клеменси.
Но вдруг, изумленная, негодующая и к тому же взволнованная громким
возгласом мистера Бритена, они подняла голову и, увидев совсем близко от
себя милое незабвенное лицо, впилась в него глазами, всхлипнула,
рассмеялась, расплакалась, взвизгнула, обняла Мэрьон, крепко прижала ее к
себе, выпустила из своих объятий, бросилась на шею мистеру Сничи и обняла
его (к великому негодованию миссис Сничи), бросилась на шею доктору и обняла
его, бросилась на шею мистеру Бритену и обняла его и, наконец, обняла себя
самое, накинув передник на голову и разрыдавшись под его прикрытием.
Вслед за мистером Сничи в сад вошел какой-то незнакомец, и все это
время стоял поодаль у калитки, никем не замеченный, ибо все наши герои были
так поглощены собой, что ни на что другое у них внимания не хватало, а если
какое и оставалось, то было целиком посвящено восторгам Клеменси.
Незнакомец, должно быть, и не желал, чтобы его заметили - он стоял в
стороне, опустив голову, и хотя на вид был молодец, казался совершенно
подавленным, что особенно бросалось в глаза на фоне всеобщего ликования.
Увидели его только зоркие глаза тети Марты, и, едва заметив его, она
тотчас же заговорила с ним. Вскоре она подошла к Мэрьон, стоявшей рядом с
Грейс и своей маленькой тезкой, и что-то шепнула ей на ухо, а Мэрьон
вздрогнула и как будто удивилась, но, быстро оправившись от смущения,
застенчиво подошла к незнакомцу вместе с тетей Мартой и тоже заговорила с
ним.
- Мистер Бритен, - сказал между тем поверенный, сунув руку в карман и
вынув из него какой-то документ, по-видимому юридический, - поздравляю вас:
теперь вы - полноправный и единоличный собственник арендуемого вами
недвижимого имущества, точнее - дома, в котором вы в настоящее время живете
и содержите разрешенную законом таверну или гостиницу и который носит
название "Мускатная терка". Ваша жена потеряла один дом, а теперь
приобретает другой, и все это благодаря моему клиенту мистеру Майклу Уордну.
В один из этих прекрасных дней я буду иметь удовольствие просить вашего
голоса для поддержки нашего кандидата на выборах *.
- А если изменить вывеску, это не повлияет на голосование, сэр? -
спросил Бритен.
- Ни в малейшей степени, - ответил юрист.
- Тогда, - сказал мистер Бритен, возвращая ему дарственную запись, -
будьте добры, прибавьте к названию гостиницы слова: "и наперсток", а я
прикажу написать оба изречения на стене в гостиной - вместо портрета жены.
- И позвольте мне, - послышался сзади них чей-то голос (это был голос
незнакомца, а незнакомец оказался Майклом Уордном), - позвольте мне
рассказать, какое доброе влияете оказали на меня эти изречения. Мистер
Хитфилд и доктор Джедлер, я готов был тяжко оскорбить вас обоих. Не моя
заслуга, что этого не случилось. Не скажу, что за эти шесть лет я стал умнее
или лучше. Но, во всяком случае, я за это время познал, что такое угрызения
совести. У вас нет оснований относиться ко мне снисходительно. Я
злоупотребил вашим гостеприимством; однако впоследствии осознал свои
заблуждения - со стыдом, которого никогда не забуду, но, надеюсь, и с
некоторой пользой для себя, - осознал благодаря той, - он взглянул на
Мэрьон, - которую смиренно молил о прощении, когда понял, какая она хорошая
и как я недостоин ее. Через несколько дней я навсегда покину эти места. Я
прошу вас простить меня. "Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы
поступали с тобой! Прощай обиды, не помни зла!"
Время, от которого я узнал, чем окончилась эта повесть и с которым имею
удовольствие быть лично знакомым вот уже тридцать пять лет, сообщило мне,
небрежно опираясь на свою косу, что Майкл Уордн никуда не уехал и не продал
своего дома, но вновь открыл его и радушно принимает в нем гостей, а жену
его, красу и гордость всей округи, зовут Мэрьон. Но, как я уже заметил,
Время иногда перепутывает события, и я не знаю, насколько ему можно верить.
ОДЕРЖИМЫЙ ИЛИ СДЕЛКА С ПРИЗРАКОМ
Перевод Н. ГАЛЬ
ГЛАВА I
Дар принят
Все так говорили.
Я далек от утверждения, будто то, что все говорят, непременно правда.
Все нередко и ошибаются. Как показывает опыт человечества, эти самые все уже
так часто ошибались и порой так не скоро удавалось понять всю глубину их
ошибки, что этому авторитету больше не следует доверять. Все могут быть и
правы. "Но это не закон", - как говорит призрак Джайлса Скроггинса в
известной балладе.
Грозное слово "призрак" будит во мне воспоминания...
Все говорили, что этот человек похож на одержимого. И на сей раз все
были правы. Именно так он и выглядел.
Увидав его впалые щеки, его блестящие глаза, глубоко ушедшие в орбиты,
всю его фигуру в черном, невыразимо мрачную, хотя ладную и стройную, его
тронутые сединой волосы, падающие на лоб и виски подобно спутанным
водорослям, - словно всю свою жизнь он был одинокой вехой, которую треплет и
бьет бездонный людской океан, - кто не сказал бы, что это человек одержимый?
Глядя на него - молчаливого, задумчивого, неизменно скрытного и
замкнутого, всегда сумрачного и чуждого веселости, и притом столь
рассеянного, словно он постоянно уходил мыслью в далекое прошлое или
прислушивался к давно отзвучавшим голосам, - кто не сказал бы, что так вести
себя может только человек одержимый?
Услыхав его голос, медлительный, глубокий и печальный, чью природною
силу и звучность он словно нарочно сдерживал и приглушал, кто не сказал бы,
что это голос человека одержимого?
Видя, как он сидит в своей уединенной комнате, то ли библиотеке, то ли
лаборатории - ибо, как известно всему свету, он ученый химик и профессор, к
чьим словам прислушиваются изо дня в день толпы учеников, - видя, как он
одиноко сидит там зимним вечером в молчаливом окружении колб с химическими
веществами, приборов и книг, а тень от прикрытой абажуром лампы, точно
исполинский жук, прилепилась на стене, и лишь она одна недвижна среди всех
зыбких теней, которые неверное пламя камина отбрасывает от причудливых
предметов, наполняющих комнату (иные из этих призрачных силуэтов - отражения
стеклянных сосудов с какой-либо жидкостью - трепещут порою в страхе, точно
живые твари, знающие, что он властен разложить их на составные части,
предать огню и обратить в пар); видя его в этот час, когда дневной труд
окончен и он сидит, задумавшись, в кресле, перед багровым пламенем, пляшущим
за ржавой каминной решеткой, и шевелит тонкими губами, с которых, однако, не
слетает ни звука, точно с безмолвных уст мертвеца, - кто не сказал бы, что,
должно быть, и этого человека и эту комнату посещают привидения?
Кто, отдавшись во власть крылатого воображения, не поверил бы, что все
вокруг этого человека отмечено печатью чего-то сверхъестественного и живет
он среди призраков?
Жилище его - в заброшенном крыле старинного колледжа - так угрюмо и так
напоминает склеп; некогда то было величавое здание, высившееся на открытом
месте, ныне оно кажется лишь обветшалой прихотью давно забытых зодчих;
закопченное, потемневшее от времени и непогоды, оно стиснуто со всех сторон
неудержимо растущим огромным городом, задушено камнем и кирпичом, словно
старый колодец. Прямоугольные дворики колледжа лежат как бы на дне глубоких
провалов - среди высоких стен и домов, что за долгие годы выросли по
соседству и поднялись куда выше его приземистых труб; вековые деревья
осквернены копотью всех окрестных печей, ибо в хмурые ненастные дни дым, не
имея сил вытянуться кверху, удостаивает сползать даже в такие низины; жалкая
травка чуть прозябает на этой пропитанной сыростью почве и тщетно силится
разрастись хотя бы в подобие настоящих газонов; мощеные дорожки отвыкли от
звонкого шума шагов и даже от чьих-либо взоров, - разве что из окна
соседнего дома, словно из другого мира, случайно глянет кто-нибудь и с
недоумением спросит себя, что это за глухой закоулок; солнечные часы
прячутся в углу среди кирпичных стен, куда за сто лет не пробился ни единый
солнечный луч; зато этот забытый солнцем уголок облюбовала зима - и снег
залеживается тут еще долго после того, как повсюду он сойдет, и злой
восточный ветер гудит здесь, точно огромный волчок, когда в других местах
все давно уже тихо и спокойно.
Внутри, в самом сердце своем - у камина - обиталище Ученого было такое
старое и мрачное, такое ветхое и вместе прочное; так еще крепки источенные
червями балки над головой, так плотно сбит потускневший паркет, ступенями
спускающийся к широкому камину старого дуба; окруженное и сдавленное со всех
сторон наступающим на него огромным городом, оно было, однако, так
старомодно, словно принадлежало иному веку, иным нравам и обычаям; такая
тишина тут царила и, однако, такое громовое эхо откликалось на далекий
человеческий голос или на стук захлопнувшейся двери, что не только в
соседних коридорах и пустых комнатах гудело оно, но перекатывалось, ворча и
рыча, все дальше и дальше по дому, пока не замирало в духоте забытых
подвалов, где столбы низких нормандских сводов * уже наполовину ушли в
землю.
Жаль, что вы не видели его, когда он сумерничает у себя глухою зимней
порой!
Когда воет и свистит пронизывающий ветер и солнце, едва видное сквозь
туман, склоняется к закату. Когда стемнело ровно настолько, что все предметы
кажутся огромными и неясными, но не совсем еще расплылись во тьме. Когда
тем, кто сидит у огня, в рдеющих углях начинают мерещиться странные лица и
чудовищные образы, горы и пропасти, засады и сражения. Когда на улицах
гонимые ветром пешеходы почти бегут, низко наклоняя голову. Когда те, кому
приходится повернуть навстречу ветру, в испуге останавливаются на углу, ибо
колючий снег вдруг залепил им глаза, хоть до сих пор его и не видно было, -
он падал так редко и уносился по ветру так быстро, что и следа не оставалось
на окоченевшей от холода земле. Когда люди наглухо закрывают окна своих
домов, сберегая тепло и уют. Когда газовые фонари вспыхивают и на оживленных
и на тихих улицах, на которые быстро опускается темнота. Когда прозябший
запоздалый пешеход, ускоряя шаг, начинает заглядывать в окна кухонь, где
жарко топятся печи, и благоухание чужих обедов щекочет ему ноздри, дразня и
без того разыгравшийся аппетит.
Когда путники, продрогнув до костей, устало глядят вокруг, на угрюмые
леса и рощи, которые шумят и трепещут под порывами ветра. Когда моряков в
открытом море, повисших на обледенелых вантах, безжалостно швыряет во все
стороны над ревущей пучиной. Когда на скалах и мысах горят огни одиноких
недремлющих маяков и застигнутые тьмою морские птицы бьются грудью о стекло
их огромных фонарей и падают мертвыми. Когда ребенок, читая при свете камина
сказки "Тысячи и одной ночи", дрожит от страха, ибо ему вдруг привиделся
злополучный Кассим-баба, разрубленный на куски и подвешенный в Пещере
Разбойников; а еще страшнее ему оттого, что скоро его пошлют спать, и
придется идти наверх по темной, холодной, нескончаемой лестнице, - и как бы
не попалась ему там навстречу злая старушонка с клюкой, та самая, что
выскакивала из ящика в спальне Торговца Абуды.
Когда в конце деревенских улиц гаснет последний слабый отсвет дня и
свод ветвей над головой черен и угрюм. Когда в лесах и парках стволы
деревьев и высокий влажный папоротник, и пропитанный сыростью мох, и груды
опавшей листвы тонут в непроглядной тьме. Когда над плотиной, и над болотом,
и над рекой встает туман. Когда весело видеть огни в высоких окнах
помещичьего дома и в подслеповатых окошках сельских домиков. Когда
останавливается мельница, кузнец запирает кузницу, колесник - свою
мастерскую, закрываются заставы, плуг и борона брошены в поле, пахарь с
упряжкой возвращается домой и бой часов на колокольне звучней и слышнее, чем
в полдень, и сегодня уже никто больше не отворит калитку кладбища.
Когда из сумрака повсюду выходят тени, весь день томившиеся в неволе, и
собираются толпою, точно призраки на смотр. Когда они грозно встают в каждом
углу и, хмурясь, выглядывают из-за каждой приотворенной двери. Когда они -
безраздельные хозяева чуланов и коридоров. Когда они пляшут по полу, и по
стенам, и по потолку жилой комнаты, пока огонь в камине не разгорелся, и
отступают, точно море в час отлива, едва пламя вспыхнет ярче. Когда игра
теней странно искажает все привычные домашние предметы, и няня обращается в
людоедку, деревянная лошадка в чудище, и малыш, которому и смешно и страшно,
уже сам себя не узнает - и, даже щипцы у очага, кажется ему, больше не
щипцы, а великан, он стоит, широко расставив ноги, упершись руками в бока,
и, конечно, уже учуял, что тут пахнет человечиной, и готов перемолоть
человечьи кости и испечь себе из них хлеб.
Когда те же тени будят у людей постарше иные мысли и показывают им иные
картины. Когда они подкрадываются из всех углов, принимая облик тех, кто
отошел в прошлое, кто спит в могиле, кто сокрыт в глубокой, глубокой бездне,
где вечно бодрствует все то, что могло бы быть, но чего никогда не было.
В эти-то часы Ученый и сидит у камина, глядя в огонь. Пламя то
вспыхивает, то почти гаснет, и то скроются, то вновь нахлынут тени. Но он не
поднимает глаз; приходят ли тени, уходят ли, он все так же пристально глядит
в огонь. Вот когда вам надо бы на него посмотреть.
Вместе с тенями пробуждаются звуки и выползают из потаенных углов по