день не отпускать ее ни на минуту. Но и старик свекор не мог обойтись без
нее. Он тоже протянул руки и в свою очередь заключил ее в объятия.
- Где же это столько времени пропадала моя тихая Мышка? - спросил он. -
Ее так долго не было! А я никак не могу без моей Мышки. Я... где сын мой
Уильям? Я, кажется, спал, Уильям.
- Вот и я говорю, батюшка, - подхватил сын. - Мне, знаете ли, приснился
ужасно нехороший сон. Как вы себя чувствуете, батюшка? Здоровы ли вы нынче?
- Да я молодцом, сынок.
Приятно было видеть, как мистер Уильям пожимал отцу руку, и похлопывал
его по спине, и гладил по плечу, всячески стараясь выказать ему внимание.
- Вы, батюшка, замечательный человек! Как ваше драгоценное? Вы и
вправду благополучны? - повторял Уильям и снова жал отцу руки, снова
похлопывал его по спине и нежно гладил по плечу.
- Отродясь не был крепче и бодрее, сынок.
- Вы, батюшка, замечательный человек! Вот в этом-то вся суть! - с жаром
произнес Уильям. - Как подумаю: сколько пережил мой отец, сколько испытал
превратностей судьбы, сколько за его долгий век выпало ему на долю горя и
забот! Ведь оттого и голова у него побелела. Вот я и думаю: как бы мы ни
почитали его, как бы ии старались лелеять его старость, все мало! Как ваше
драгоценное, батюшка? Вы и вправду нынче вполне здоровы?
Должно быть, мистер Уильям и по сей день повторял бы этот вопрос, снова
и снова жал бы отцу руку, и хлопал его по спине, и гладил по плечу, если бы
старик краешком глаза не увидел Ученого, которого прежде не замечал.
- Прошу прощенья, мистер Редлоу, - сказал он, - но я не знал, что вы
здесь, сэр, а то я не стал бы вести себя так вольно. Вот нынче рождество,
мистер Редлоу, и как поглядел я на вас, так и вспомнил те времена, когда вы
были еще студентом и уж до того усердно учились, что даже на рождество все
бегали в библиотеку. Ха-ха! Я так стар, что и это помню, и хорошо помню, да,
да, хоть мне и все восемьдесят семь. Как раз когда вы кончили учиться и
уехали, померла моя бедная жена. Вы помните мою бедную жену, мистер Редлоу?
- Да, - ответил Ученый.
- Да, - повторил старик. - Добрая была душа. Помню, как-то раз в
рождественское утро пришли вы к нам сюда с молодой мисс... прошу прощенья,
мистер Редлоу, но, кажется, это была ваша сестра и вы в ней души не чаяли?
Ученый посмотрел на него и покачал головой.
- Сестра у меня была, - равнодушно сказал он. Больше он ничего не
помнил.
- В то рождественское утро вы с нею заглянули к нам, - продолжал
Филипп, - и как раз повалил снег, и моя жена пригласила молодую мисс войти и
присесть к огню, его всегда на рождество разводили в большой зале, где
прежде, до того, как наши незабвенные десять джентльменов порешили
по-другому, была трапезная. Я там был; и вот, помню, стал я мешать в камине,
чтоб огонь разгорелся пожарче и согрел хорошенькие ножки молодой мисс, а она
в это время прочитала вслух подпись, что под тем портретом: "Боже, сохрани
мне память!". И они с моей бедной женой завели речь про эту подпись. И
удивительное дело (ведь кто бы мог подумать, что им обеим недолго оставалось
жить!), обе в один голос сказали, что это очень хорошая молитва, и если им
не суждено дожить до старости, они бы горячо молились об этом за тех, кто им
всего дороже. "За моего брата", - сказала молодая мисс. "За моего мужа, -
сказала моя бедная жена. - Боже, сохрани ему память обо мне, не допусти,
чтобы он меня забыл!"
Слезы, такие горькие и мучительные, каких он еще никогда в своей жизни
не лил, заструились по щекам Редлоу. Филипп, всецело поглощенный
воспоминаниями, не замечал ни этих слез, ни встревоженного лица Милли, явно
желавшей, чтобы он прервал свой рассказ.
- Филипп, - сказал Редлоу и положил руку на плечо старика. - Я -
несчастный человек. Тяжко, хотя и по заслугам, покарала меня десница
господня. Я не в силах понять то, о чем вы говорите, друг мой: я потерял
память.
- Боже милостивый! - воскликнул старик.
- Я утратил воспоминания о горе, обидах и страданиях, - продолжал
Ученый, - а вместе с ними утратил все, что надо помнить человеку.
Кто увидел бы, какая безмерная жалость выразилась на лице Филиппа, как
он пододвинул свое просторное кресло, усадил Редлоу и горестно смотрел на
него, соболезнуя столь огромной утрате, тот хоть отчасти понял бы, насколько
дороги старости подобные воспоминания.
В комнату вбежал мальчик-найденыш и кинулся к Милли.
- Пришел, - сказал он. - Там, в той комнате. Мне его не надо.
- Кто пришел? - спросил Уильям.
- Тсс! - отозвалась Милли.
Повинуясь ее знаку, он и старик Филипп тихо вышли. Редлоу, даже не
заметивший этого, поманил к себе мальчика.
- Мне она больше нравится, - ответил мальчик, держась за юбку Милли.
- Так и должно быть, - со слабой улыбкой сказал Редлоу. - Но ты
напрасно боишься подойти ко мне. Я больше не буду таким злым, как раньше.
Тем более с тобою, бедняжка!
Сперва мальчик все же не решался подойти; но потом, уступая легонько
подталкивавшей его Милли, понемногу приблизился и даже сел у ног Ученого.
Тот, сочувственно и понимающе глядя на ребенка, положил руку ему на плечо, а
другую протянул Милли. Она наклонилась, заглянула ему в лицо и, помолчав,
сказала:
- Мистер Редлоу, можно мне с вами поговорить?
- Ну конечно! - ответдл он, подняв на нее глаза. - Ваш голос для меня
как музыка.
- Можно мне кое о чем спросить?
- Спрашивайте о чем хотите.
- Помните, что я говорила, когда стучалась к вам вчера вечером? Про
одного человека, который когда-то был вам другом, а теперь стоит на краю
гибели?
- Да, я припоминаю, - не совсем уверенно ответил Редлоу.
- Вы поняли, о ком я говорила? Не сводя глаз с Милли, Редлоу провел
рукою по волосам мальчика и покачал головой.
- Я скоро отыскала этого человека, - сказала Милли своим ясным, добрым
голосом, который казался еще яснее и добрее оттого, что она смотрела на
Редлоу такими кроткими глазами. - Я воротилась в тот дом, и с божьей помощью
мне удалось найти его. И вовремя. Еще совсем немного - и было бы слишком
поздно.
Редлоу перестал гладить волосы мальчика, прикрыл другой рукою руку
Милли, чье робкое, но ласковое прикосновенье, казалось, проникало ему прямо
в душу, как и ее голос и взгляд, и внимательней посмотрел на нее.
- Этот человек - отец мистера Эдмонда, того молодого джентльмена,
которого мы давеча видели. На самом деле его зовут Лэнгфорд. Припоминаете вы
это имя?
- Да, я припоминаю это имя.
- А этого человека?
- Нет, человека не помню. Может быть, он когда-то нанес мне обиду?
- Да!
- А, вот что. Тогда это безнадежно... безнадежно.
Редлоу покачал головой и, как будто безмолвно умоляя о сострадании,
тихонько сжал руку Милли, которую все еще не выпускал из своей.
- Вчера вечером я не пошла к мистеру Эдмонду, - продолжала Милли. -
Мистер Редлоу! Попробуйте слушать меня так, как если бы вы все хорошо
помнили.
- Я весь - внимание.
- Во-первых, я еще не знала тогда, правда ли, что это его отец; и
потом, я боялась, я не знала, как он после своей болезни перенесет такое
известие, если это правда. А когда я узнала, кто этот человек, я все равно
не пошла, но уже по другой причине. Он очень долго жил врозь с женою и
сыном, он стал чужим в своем доме, когда сын был еще крошкой, так он мне сам
сказал, - покинул, бросил на произвол судьбы тех, кого должен бы любить и
беречь больше всего на свете. И ведь он был прежде джентльменом, а за эти
годы падал все ниже и ниже, и вот, смотрите сами... - Она поспешно
выпрямилась, вышла из шйанаты и тотчас вернулась в сопровождении того
несчастного, которого Редлоу видел минувшей ночью.
- Вы меня знаете? - спросил Ученый.
- Я был бы счастлив, а это слово мне не часто случалось произносить, -
я был бы счастлив, если бы мог ответить: нет! - сказал этот человек.
Редлоу смотрел на него, жалкого и униженного, и смотрел бы еще долго в
тщетной надежде припомнить и понять, но тут Милли вновь склонилась над ним,
взяла его за руку, и он перевел на нее вопрошающий взгляд.
- Посмотрите, как низко он пал, совсем погибший человек! - шепнула она,
указывая на вошедшего, но не сводя глаз с лица Редлоу. - Если б вы могли
припомнить все, что с ним связано, неужто в вашем сердце не шевельнулась бы
жалость? Подумайте, ведь когда-то он был вам дорог (пусть это было очень
давно, пусть он обманул ваше доверие) - и вот что с ним сталось!
- Надеюсь, что я пожалел бы его, - ответил Редлоу. - Да, наверно
пожалел бы.
Он мельком взглянул на стоявшего у дверей, но тотчас опять перевел
глаза на Милли и смотрел на нее так пристально и пытливо, словно силился
постичь то, о чем говорила каждая нотка ее голоса, каждый лучистый взгляд.
- Вы человек ученый, а я ничему не училась, - сказала Милли. - Вы весь
свой век все думаете, а я думать не привыкла. Но можно я вам скажу, почему
мне кажется, что хорошо нам помнить обиды, которые мы потерпели от людей?
- Скажите.
- Потому что мы можем прощать их.
- Милосердный боже! - молвил Редлоу, поднимая глаза к небу. - Прости
мне, что я отверг твой великий дар, который роднит смертных с тобою!
- И если память когда-нибудь вернется к вам (а мы все на это надеемся и
будем об этом молиться), разве не будет счастьем для вас вспомнить сразу и
обиду и то, что вы простили ее? - продолжала Милли.
Снова Ученый взглянул на стоявшего у дверей - и опять устремил
внимательный взгляд на Милли; ему казалось, что луч света от ее сияющего
лица проникает в его окутанную сумраком душу.
- Он не может возвратиться домой. Он и не хочет туда возвращаться. Он
знает, что принес бы только стыд и несчастье тем, кого он так бессердечно
покинул, и что лучший способ загладить свою вину перед ними - это держаться
от них подальше. Если дать ему совсем немного денег, только умно и
осторожно, он уехал бы куда-нибудь в дальние края и там жил бы, никому не
делая зла, и, сколько хватит сил, искупал бы зло, которое причинил людям
прежде. Для его несчастной жены и для его сына это было бы величайшим
благодеянием, только самый добрый, самый лучший друг мог бы сделать для них
так много, и они об этом никогда бы не узнали. А для него это спасенье,
подумайте, ведь он болен и телом и душой, у него ни честного имени, ничего
на свете не осталось.
Редлоу притянул ее к себе и поцеловал в лоб.
- Так тому и быть, - сказал он. - Я доверяюсь вам, сделайте это за меня
немедля и сохраните в тайне. И скажите этому человеку, что я охотно простил
бы его, если бы мне дано было счастье вспомнить - за что.
Милли выпрямилась и обратила к Лэнгфорду сияющее лицо, давая понять,
что ее посредничество увенчалось успехом; тогда он подошел ближе и, не
поднимая глаз, обратился к Редлоу.
- Вы так великодушны, - сказал он, - вы и всегда были великодушны. Я
вижу, сейчас, глядя на меня, вы стараетесь отогнать от себя мысль о том, что
я наказан по заслугам. Но я не гоню этой мысли, Редлоу. Поверьте мне, если
можете.
Ученый сделал Милли знак приблизиться - и, слушая Лэнгфорда, смотрел ей
в лицо, словно искал в нем разгадки, объяснения тому, что слышал.
- Я слишком жалкое ничтожество, чтобы говорить о своих чувствах. Я
слишком хорошо помню, какой путь мною пройден, чтобы рядиться перед вами в
слова. Но первый шаг по краю пропасти я сделал в тот день, когда обманул
вас, - и с тех пор я шел к своей гибели неуклонно, безнадежно, безвозвратно.
Это я должен вам сказать.
Редлоу, все не отпуская руку Милли, обернулся к говорящему, и на лице
его была скорбь. А может быть, и нечто подобное печальному воспоминанию.
- Возможно, я был бы иным человеком и вся моя жизнь была бы иною, не
сделай я того первого рокового шага. Но, может быть, это и не так, и я не
пытаюсь оправдать себя. Ваша сестра покоится вечным сном, и это, вероятно,
лучше для нее, чем если бы она была со мною, даже если б я оставался таким,
каким вы считали меня когда-то; даже если б я был таков, каким в ту пору сам
себе казался.
Редлоу торопливо махнул рукой, словно давая понять, что не надо об этом
говорить.
- Я говорю с вами, точно выходец из могилы, - продолжал Лэнгфорд. - Я и
сошел бы вчера в могилу, если бы меня не удержала вот эта благословенная
рука.
- О господи, и этот тоже меня любит! - со слезами прошептала Милли. -
Еще один!
- Вчера, клянусь, я скорей умер бы с голоду, чем попросил у вас хотя бы
корку хлеба. Но сегодня, уж не знаю почему, мне так ясно вспомнилось все,
что было между нами, так все всколыхнулось в душе, что я осмелился прийти,
как она мне советовала, и принять ваш щедрый дар, и поблагодарить вас, и
умолять вас, Редлоу: в ваш последний час будьте так же милосердны ко мне в
мыслях, как были вы милосердны в делах.
Он повернулся было, чтобы уйти, потом прибавил:
- Быть может, вы не оставите моего сына, хотя бы ради его матери. Я
надеюсь, он будет этого достоин. Я же никогда больше его не увижу, разве что
мне дано будет прожить еще долгие годы и я буду уверен, что не обманул вас,
приняв вашу помощь.
Уже выходя, он поднял глаза и впервые посмотрел в лицо Редлоу. Тот,
пристально глядя на него, точно во сне, протянул руку. Лэнгфорд вернулся и
тихо, едва касаясь, взял ее в свои; потом, понурив голову, медленно вышел из
комнаты.
Милли молча пошла проводить его до ворот, а Ученый поник в своем кресле
и закрыл лицо руками. Через несколько минут она вернулась вместе с мужем и
свекром (оба очень тревожились о Редлоу), но, увидев его в такой позе, сама
не стала и им не позволила его беспокоить; она опустилась на колени подле
его кресла и стала укрывать пледом уснувшего мальчика.
- Вот в этом-то вся суть! Я всегда это говорю, батюшка! - в восхищении
воскликнул ее супруг. - Есть в груди миссис Уильям материнские чувства,
которые уж непременно найдут выход!
- Да, да, ты прав, - отозвался старик. - Ты прав, сын мой Уильям!
- Видно, это к лучшему, Милли, дорогая, что у нас нет своих детей, - с
нежностью сказал Уильям. - А все-таки мне иной раз грустно, что у тебя нет
ребеночка, которого ты бы любила и лелеяла. Бедное наше дитя, ты так ждала
его, такие надежды на него возлагала, а ему не суждено было жить на свете...
от этого ты и стала такая тихая, Милли.
- Но я рада, что могу вспоминать о нем, Уильям, милый, - промолвила
Милли. - Я каждый день о нем думаю.
- Я всегда боялся, что ты очень много о нем думаешь.
- Зачем ты говоришь - боялся? Для меня память о нем - утешение. Она
столько говорит моему сердцу. Невинное дитя, никогда не знавшее земной жизни
- оно для меня все равно что ангел, Уильям.
- Ты сама - ангел для нас с батюшкой, - тихо сказал Уильям. - Это я
хорошо знаю.
- Как подумаю, сколько я надежд на него возлагала, сколько раз
представляла себе, как он будет улыбаться, лежа у моей груди, а ему не
пришлось тут лежать, и как он поглядит на меня, а его глазки не увидели
света, - молвила Милли, - так еще больше сочувствую всем, кто надеялся на
хорошее, а мечты их не сбылись. Как увижу хорошенького ребеночка на руках у
любящей матери - все бы для него сделала, потому что думаю: может, и мой был
бы на него похож, и я была бы такая же гордая и счастливая.
Редлоу поднял голову и посмотрел на Милли.
- Мне кажется, мой маленький всегда здесь, рядом, и всегда говорит со
мною, - продолжала Милли. - Он просит меня за бедных брошенных детей, как
будто он живой. Он говорит - и я узнаю его голос. Когда я слышу, что
какой-нибудь молодой человек несчастлив, попал в беду или сделал что дурное,
я думаю: а вдруг это случилось бы с моим сыном и господь отнял его у меня из
милосердия. Даже в седых старцах, вот как батюшка, я вижу свое дитя: ведь и
наш сын мог бы дожить до преклонных лет, когда нас с тобой давно уже не было
бы на свете, и тоже нуждался бы в любви и уважении тех, кто помоложе.
Тихий голос Милли звучал еще тише, чем всегда; она взяла мужа за руку и
прислонилась головою к его плечу.
- Дети так меня любят, что иногда мне даже чудится - это, конечно,
глупо, Уильям, - будто они, уж не знаю как и почему, сочувствуют мне и моему
маленькому и понимают, что их любовь мне дороже всех сокровищ. Может, с тех
пор я и стала тихая, Уильям, но только во многом я стала счастливее. И
знаешь, почему еще я счастлива? Потому, что даже в те дни, когда мой сыночек
родился неживой, и его только что схоронили, и я была так слаба, и мне было
так грустно, и я не могла не горевать о нем, мне пришло на ум: надо вести
праведную жизнь, и, может быть, когда я умру, на небесах светлый ангелочек
назовет меня мамой!
Редлоу рухнул на колени.
- О ты, - вскричал он, - примером чистой любви милосердно возвративший
мне память - память о распятом Христе и обо всех праведниках, погибших во
имя его, благодарю тебя и молю: благослови ее!
И поднявшись, прижал Милли к груди: слезы обильней прежнего потекли по
ее лицу - и, плача и смеясь, она воскликнула:
- Он пришел в себя! И он ведь тоже меня очень любит, правда? О господи,
господи, и этот тоже!
Тут в комнату вошел Эдмонд, ведя за руку прелестную девушку, которая
робела и не решалась войти. И Редлоу, совсем к нему переменившийся, кинулся
Эдмонду на шею и умолял их обоих стать ему детьми. Ибо в этом молодом
человеке и его избраннице он увидел как бы свое собственное суровое прошлое,
но умиротворенное и смягченное, и к ним устремилось его сердце, словно
голубка, долго томившаяся в одиноком ковчеге, - под сень раскидистого древа.
Потом - ибо рождество это пора, когда громче, нежели в любое иное время
года, говорит в нас память обо всех горестях, обидах и страданиях в
окружающем нас мире, которым можно помочь, и, так же как и все, что мы сами
испытали на своем веку, побуждает нас делать добро, - он положил руку на
голову спящего мальчика и, безмолвно призвав во свидетели того, кто в
старину возлагал руку на детей и во всеведении своем предрекал горе тем, кто
отвратит от него хоть одного из малых сих, поклялся взять этого ребенка под
свою защиту, наставлять его и возродить в нем душу живую.
Потом он весело протянул руку Филиппу и сказал, что в этот день
праздничный обед должен состояться в большой зале, где прежде, до того, как
десять незабвенных джентльменов порешили по-иному, была трапезная; и надо
созвать на обед всех тех членов семейства Свиджер, - ведь оно, по словам
Уильяма, столь многочисленно, что, взявшись за руки, Свиджеры окружили бы
хороводом всю Англию, - всех тех, которые успеют собраться сюда за такой
короткий срок.
Так они и сделали. В тот же день в бывшей большой трапезной собралось
столько Свиджеров, взрослых и детей, что попытка сосчитать их лишь посеяла
бы в умах недоверчивых читателей сомнение в правдивости этой истории.
Поэтому мы не сделаем подобной попытки. И, однако, они собрались, их было
много, очень много, и их ждали добрые вести, ибо появилась надежда на
выздоровление Джорджа, который, после того как его еще раз навестили отец,
брат и Милли, вновь уснул спокойным сном. На праздничном обеде
присутствовало и семейство Тетерби, включая юного Адольфа, который явился,
закутанный в свой разноцветный шарф, как раз в ту самую минуту, когда подали
жаркое. Джонни с сестричкой прибыли, разумеется, с опозданием, валясь, по
обыкновению, на бок; он едва дышал от усталости, у нее, как предполагали,
резались сразу два зуба, - но все это было в порядке вещей и никого не
тревожило.
Грустно было видеть, как мальчик без роду, без племени смотрел на игры
других детей, не умея с ними говорить и не зная, как с ними резвиться, более
чуждый детским забавам, чем одичавший пес. Грустно, хоть и по-иному, было
видеть, как даже самые маленькие дети чутьем понимали, что этот мальчик - не
такой, как они, и робко подходили к нему, заговаривали с ним, ласково брали
за руку, отдавали ему кто конфету, кто игрушку, старались утешить и развлечь
его. Но он не отходил от Милли и уже начинал смотреть на нее с любовью - и
этот тоже, как она выражалась! - и так как все дети нежно любили ее, то им
это было приятно, и, видя, как он посматривает на них из-за ее кресла, они
радовались, что он с нею рядом.
Это видел Ученый, который сидел за праздничным столом подле Эдмонда и
его невесты, со стариком Филиппом и остальными.
Иные впоследствии говорили, что все здесь рассказанное только
почудилось Ученому; другие - что однажды в зимние сумерки он прочитал все
это в пламени камина; третьи - что Призрак был лишь воплощеньем его мрачных
мыслей, Милли же - олицетворением его подлинной мудрости. Я не скажу ничего.
...Разве только одно. Когда все они собрались в старой трапезной при
ярком свете пылающего камина (обедали рано и другого огня не зажигали),
снова из потаенных углов крадучись вышли тени и заплясали по комнате, рисуя
перед детьми сказочные картины и невиданные лица на стенах, постепенно
преображая все реальное и знакомое, что было в зале, в необычайное и
волшебное. Но было в этой зале нечто такое, к чему опять и опять обращались
взоры Редлоу, и Милли с мужем, и старого Филиппа, и Эдмонда с его
нареченной, - нечто такое, чего ни разу не затемнили и не изменили
неугомонные тени. С темных панелей стены, с портрета, окруженного зеленой
гирляндой остролиста, как живой смотрел на них спокойный человек с бородою,
в брыжах: он отвечал им взглядом, и в отсвете камина лицо его казалось
особенно серьезным. А ниже, такие отчетливые и ясные, точно чей-то голос
повторял их вслух, стояли слова:
"БОЖЕ, СОХРАНИ МНЕ ПАМЯТЬ!"
КОММЕНТАРИИ
"Рождественские повести" были написаны Диккенсом в 40-х годах
("Рождественский гимн в прозе" - 1843, "Колокола" - 1844, "Сверчок за
очагом" - 1845, "Битва жизни" - 1846, "Одержимый" - 1848) и выходили
отдельными книжками к рождеству, то есть в конце декабря, почему и получили
название "Рождественских книг".
Позднее, с 1850 по 1867 год, Диккенс писал "Рождественские рассказы"
для декабрьских - "святочных" - номеров издававшихся им журналов "Домашнее
слово" (с 1850 г.) и "Круглый год" (с 1859 г.), причем писал их зачастую в
соавторстве со своим другом Уилки Коллинзом, а иногда и с другими
писателями.
"Рождественские повести" не случайно приурочены к рождественским
праздникам. Их возникновение имеет свою историю.
В феврале 1843 года ученый экономист Смит, представитель прогрессивной
английской интеллигенции, член правительственной комиссии по вопросам
детского труда, попросил Диккенса, как писателя, пользовавшегося всенародной
популярностью и уважением, выступить в печати за проведение закона об
ограничении рабочего дня на заводах и фабриках. Он сообщил Диккенсу поистине
потрясающие данные о чудовищных условиях труда фабричных рабочих и в
частности факты об эксплуатации детей на промышленных предприятиях.
Диккенс полностью разделял взгляды Смита и его прогрессивных
единомышленников и согласился написать памфлет "К английскому народу, в
защиту ребенка-бедняка", но затем отказался от этого намерения, решив
выступить с протестом против эксплуатации не как публицист, а как писатель.
"...не сомневайтесь. - писал Диккенс Смиту 10 марта 1843 года, - что,
когда вы узнаете, в чем дело, и когда узнаете, чем я был занят, и где, и
как, - вы согласитесь с тем, что молот опустился с силой в двадцать раз, да
что там - в двадцать тысяч раз большей, нежели та, какую я мог бы применить,
если бы выполнил мой первоначальный замысел".
В таких словах Диккенс сообщал Смиту, что он задумал цикл рассказов,
публикуемых ежегодно к дням рождества.
Рождество - любимый традиционный праздник англичан - связано для
Диккенса с определенными нравственными представлениями, в частности с
иллюзией примирения врагов и забвения обид, установления мира и
доброжелательных отношений между людьми, к каким бы классам они ни
принадлежали.
"Рождественские повести" были задуманы Диккенсом как социальная
проповедь в занимательной художественной форме. Воздействуя посредством
образов и ситуаций своих святочных сказок на эмоции читателей, Диккенс
обращался с проповедью как к "бедным", так и к "богатым", ратуя за улучшение
"доли бедняка" и стремясь к нравственному "исправлению богачей".
Нет нужды доказывать наивность попыток Диккенса добиться решения
классовых противоречий посредством апелляции к добросердечию
буржуа-капиталистов. Существенно другое. Прежде чем высказать свои
нравоучительные идеи, Диккенс считал необходимым изобразить зло и
несправедливость, существующие в английском буржуазном обществе. Выступая с
позиций гуманизма, писатель в своих рождественских повестях обличает пороки
господствующих классов. В первых и наиболее значительных из этих повестей
громко звучат сатирические мотивы, продиктованные глубокой и большой
тревогой писателя о судьбе обездоленных, его искренним возмущением против их
угнетателей.
Из пяти больших повестей, помещенных в настоящем томе, только первая
целиком посвящена празднику рождества. Действие второй повести происходит
под Новый год, в четвертой и пятой рождественские празднества даны лишь как
эпизоды, в "Сверчке" святки не упоминаются вовсе. Однако это не помешало
сложиться мнению, что Диккенс "изобрел рождество", поскольку все повести
объединены общим идейным замыслом и пропитаны общим настроением. Диккенс
облекает свои рождественские повести в форму сказки, щедро черпая из
народного творчества образы призраков, эльфов, фей и духов умерших и
дополняя фольклор своей неистощимой фантазией. Сказочный элемент оттеняет
картины жестокой действительности, причем сказка и действительность,
причудливо переплетаясь, иногда как бы меняются местами. Так, в "Колоколах"
счастливый конец, написанный в реалистическом плане, производит впечатление
сказки, тогда как сны и видения бедного Тоби, несмотря на участие в них
всяких фантастических созданий, изображают ту действительность, которую
автор в заключительных строках повести призывает читателя по мере сил
изменять и исправлять. Социально наиболее насыщены первая и вторая повести,
которые писались одновременно с романом "Мартин Чезлвит". В "Рождественском
гимне", как и в "Мартине Чезлвите", основная тема - губительное влияние на
человека корысти и погони за богатством. "Колокола" предвещают роман
"Тяжелые времена" (1854). Здесь Диккенс с негодованием обрушивается на
теорию Мальтуса об "избыточном населении" и на манчестерскую школу
бездушного практицизма, а в олдермене Кьюте и мистере Файлере нетрудно
распознать прообразы Баундерби и Грэдграйнда из "Тяжелых времен".
В трех последующих повестях социальные мотивы звучат глуше, а то и
совсем затихают. Здесь Диккенса занимают больше проблемы морально-этические:
взаимное доверие как основа семейного счастья, самопожертвование в любви,
влияние чистой и благородной души на окружающих и другие подобные мотивы. В
последней повести - "Одержимый", совпадающей по времени с романом "Домби и
сын", - мы находим ту же, что и в романе, тему наказанной гордыни,