- и ругательски ругал себя за то, что причинил ей такое горе, а теперь прямо
не знаю, как быть и что делать. И я решил, что лучше мне сказать ей всю
правду, только вы, сударыня, побудьте уж в это время со мною. Побудете? -
спросил он, весь дрожа. - Не знаю, как это на нее подействует; не знаю, что
она обо мне подумает; не знаю, станет ли она после этого любить своего
бедного отца. Но для нее будет лучше, если она узнает правду, а я, что ж, я
получу по заслугам!
- Мэри, - промолвила Берта, - где твоя рука? Ах, вот она, вот она! -
Девушка с улыбкой прижала к губам руку Крошки и прилегла к ее плечу. - Вчера
вечером я слышала, как они тихонько говорили между собой и за что-то
осуждали тебя. Они были неправы.
Жена возчика молчала. За нее ответил Калеб.
- Они были неправы, - сказал он.
- Я это знала! - торжествующе воскликнула Берта. - Так я им и сказала.
Я и слышать об этом не хотела. Как можно осуждать ее! - Берта сжала руки
Крошки и коснулась нежной щекой ее лица. - Нет! Я не настолько слепа.
Отец подошел к ней, а Крошка, держа ее за руку, стояла с другой
стороны.
- Я всех вас знаю, - сказала Берта, - и лучше, чем вы думаете. Но
никого не знаю так хорошо, как ее. Даже тебя, отец. Из всех моих близких нет
ни одного и вполовину такого верного и честного человека, как она. Если бы я
сейчас прозрела, я нашла бы тебя в целой толпе, хотя бы ты не промолвила ни
слова! Сестра моя!
- Берта, дорогая! - сказал Калеб. - У меня кое-что лежит на душе, и я
хотел бы тебе об этом сказать, пока мы здесь одни. Выслушай меня,
пожалуйста! Мне нужно признаться тебе кое в чем, милая.
- Признаться, отец?
- Я обманул тебя и сам совсем запутался, дитя мое, - сказал Калеб, и
расстроенное лицо его приняло покаянное выражение. - Я погрешил против
истины, жалея тебя, и поступил жестоко.
Она повернула к нему изумленное лицо и повторила:
- Жестоко?
- Он осуждает себя слишком строго, Берта, - промолвила Крошка. - Ты
сейчас сама это скажешь. Ты первая скажешь ему это.
- Он... был жесток ко мне! - воскликнула Берта с недоверчивой улыбкой.
- Невольно, дитя мое! - сказал Калеб. - Но я был жесток, хотя сам не
подозревал об этом до вчерашнего дня. Милая моя слепая дочка, выслушай и
прости меня! Мир, в котором ты живешь, сердце мое, не такой, каким я его
описывал. Глаза, которым ты доверялась, обманули тебя.
По-прежнему обратив к нему изумленное лицо, девушка отступила назад и
крепче прижалась к подруге.
- Жизнь у тебя трудная, бедняжка, - продолжал Калеб, - а мне хотелось
облегчить ее. Когда я рассказывал себе о разных предметах и характере людей,
я описывал их неправильно, я изменял их и часто выдумывал то, чего на самом
деле не было, чтобы ты была счастлива. Я многое скрывал от тебя, я часто
обманывал тебя - да простит мне бог! - и окружал тебя выдумками.
- Но живые люди не выдумки! - торопливо проговорила она, бледнея и еще
дальше отступая от него. - Ты не можешь их изменить!
- Я это делал, Берта, - покаянным голосом промолвил Калеб. - Есть один
человек, которого ты знаешь, милочка моя...
- Ах, отец! Зачем ты говоришь, что я знаю? - ответила она с горьким
упреком. - Кого и что я знаю! - Ведь у меня нет поводыря! Я слепа и так
несчастна!
В тревоге она протянула вперед руки, как бы нащупывая себе путь, потом
в отчаянии и тоске закрыла ими лицо.
- Сегодня свадьба, - сказал Калеб, - и жених - суровый, корыстный,
придирчивый человек. Он много лет был жестоким хозяином для нас с тобой,
дорогая моя. Он урод - и душой и телом. Он всегда холоден и равнодушен к
другим. Он совсем не такой, каким я изображал его тебе, дитя мое. Ни в чем
не похож!
- О, зачем, - вскричала слепая девушка, которая, как видно, невыразимо
страдала, - зачем ты это сделал? Зачем ты переполнил мое сердце любовью, а
теперь приходишь и, словно сама смерть, отнимаешь у меня того, кого я люблю?
О небо, как я слепа! Как беспомощна и одинока!
Удрученный отец опустил голову, и одно лишь горе и раскаяние были его
ответом.
Берта страстно предавалась своей скорби; как вдруг сверчок начал
стрекотать за очагом, и услышала его она одна. Он стрекотал не весело, а
как-то слабо, едва слышно, грустно. И звуки эти были так печальны, что слезы
потекли из глаз Берты, а когда волшебный призрак сверчка, всю ночь стоявший
рядом с возчиком, появился сзади нее и указал ей на отца, слезы ее полились
ручьем.
Вскоре она яснее услышала голос сверчка и, несмотря на свою слепоту,
почувствовала, что волшебный призрак стоит около ее отца.
- Мэри, - проговорила слепая девушка, - скажи мне, какой у нас дом?
Какой он на самом деле?
- Это бедный дом, Берта, очень бедный и пустой. Он больше одной зимы не
продержится - не сможет устоять против ветра и дождя. Он так же плохо
защищен от непогоды, Берта, - продолжала Крошка тихим, но ясным голосом, -
как твой бедный отец в своем холщовом пальто.
Слепая девушка, очень взволнованная, встала и отвела Крошку в сторону.
- А эти подарки, которыми я так дорожила, которые появлялись
неожиданно, словно кто-то угадывал мои желания, и так меня радовали, -
сказала она, вся дрожа, - от кого они были? Это ты их присылала?
- Нет.
- Кто же?
Крошка поняла, что Берта сама догадалась, и промолчала. Слепая девушка
снова закрыла руками лицо, но совсем не так, как в первый раз.
- Милая Мэри, на минутку, на одну минутку! Отойдем еще чуть подальше.
Вот сюда. Говори тише. Ты правдива, я знаю. Ты не станешь теперь обманывать
меня, нет?
- Нет, конечно, Берта.
- Да, я уверена, что не станешь. Ты так жалеешь меня. Мэри, посмотри на
то место, где мы только что стояли, где теперь стоит мой отец, мой отец,
который так жалеет и любит меня, и скажи, что ты видишь.
- Я вижу старика, - сказала Крошка, которая отлично все понимала, - он
сидит, согнувшись, в кресле, удрученный, опустив голову на руки, - как бы
ожидая, что дочь утешит его.
- Да, да. Она утешит его. Продолжай.
- Он старик, он одряхлел от забот и работы. Это худой, истощенный,
озабоченный седой старик. Я вижу - сейчас он унылый и подавленный, он
сдался, он больше не борется. Но, Берта, раньше я много раз видела, как
упорно он боролся, чтобы достигнуть одной заветной цели. И я чту его седины
и благословляю его.
Слепая девушка отвернулась и, бросившись на колени перед отцом, прижала
к груди его седую голову.
- Я пpoзpeлa. Прозрела! - вскричала она. - Долго я была слепой, теперь
глаза у меня открылись. Я никогда не знала его! Подумать только, ведь я
могла бы умереть, не зная своего отца, а он так любит меня!
Волнение мешало Калебу говорить.
- Никакого красавца, - воскликнула слепая девушка, обнимая отца, - не
могла бы я так горячо любить и лелеять, как тебя! Чем ты седее, чем дряхлее,
тем дороже ты мне, отец! И пусть никто больше не говорит, что я слепая. Ни
морщинки на его лице, ни волоса на его голове я не позабуду в своих
благодарственных молитвах!
Калеб с трудом проговорил:
- Берта!
- И я в своей слепоте верила ему, - сказала девушка, лаская его со
слезами глубокой любви, - и я считала, что он совсем другой! И, живя с ним,
с тем, кто всегда так заботился обо мне, живя с ним бок о бок день за днем,
я и не подозревала об этом!
- Веселый, щеголеватый отец в синем пальто, - промолвил бедный Калеб, -
он исчез, Берта!
- Ничто не исчезло! - возразила она. - Нет, дорогой отец! Все - здесь,
в тебе. Отец, которого я так любила, отец, которого я любила недостаточно и
никогда не знала, благодетель, которого я привыкла почитать и любить за
участие его ко мне, - все они здесь, все слились в тебе. Ничто для меня не
умерло. Душа того, что мне было дороже всего, - здесь, здесь, и у нее
дряхлое лицо и седые волосы. А я уже не слепая, отец!
Все внимание Крошки было поглощено отцом и дочерью, но теперь, взглянув
на маленького косца на мавританском лугу, она увидела, что через несколько
минут часы начнут бить и тотчас же стала какой-то нервной и возбужденной.
- Отец, - нерешительно проговорила Берта, - Мэри...
- Да, моя милая. - ответил Калеб, - вот она.
- А она не изменилась? Ты никогда не говорил мне неправды о ней?
- Боюсь, что я сделал бы это, милая, - ответил Калеб, - если бы мог
изобразить ее лучше, чем она есть. Но если я менял ее, то, наверно, лишь к
худшему. Ничем ее нельзя украсить, Берта.
Слепая девушка задала этот вопрос, уверенная в ответе, а все-таки
приятно было смотреть на ее восторг и торжество, когда она снова обняла
Крошку.
- Однако, милая, могут произойти перемены, о которых ты и не думаешь, -
сказала Крошка. - Я хочу сказать, перемены к лучшему, перемены, которые
принесут много радости кое-кому из нас. И если это случится, ты не будешь
слишком поражена и потрясена? Кажется, слышен стук колес на дороге? У тебя
хороший слух, Берта. Это едут по дороге?
- Да. Кто-то едет очень быстро.
- Я... я... я знаю, что у тебя хороший слух, - сказала Крошка, прижимая
руку к сердцу и говоря как можно быстрее, чтобы скрыть от всех, как оно
трепещет, - я часто это замечала. А вчера вечером ты так быстро распознала
чужие шаги! Но почему ты сказала, - я это очень хорошо помню, Берта, -
почему ты сказала: "Чьи это шаги?", и почему ты обратила на них особое
внимание - я не знаю. Впрочем, как я уже говорила, произошли большие
перемены, и лучше тебе подготовиться ко всяким неожиданностям.
Калеб недоумевал, что все это значит, понимая, что Крошка обращается не
только к его дочери, но и к нему. Он с удивлением увидел, как она
заволновалась и забеспокоилась так, что у нее перехватило дыхание и даже
схватилась за стул, чтобы не упасть.
- В самом деле, это стук колес! - задыхалась она. - Все ближе! Ближе,
вот уже совсем близко! А теперь, слышишь, остановились у садовой калитки! А
теперь, слышишь - шаги за дверью, те же самые шаги, Берта, ведь правда? А
теперь...
Она громко вскрикнула в неудержимой радости и, подбежав к Калебу,
закрыла ему глаза руками, а в это время какой-то молодой человек ворвался в
комнату и, подбросив в воздух свою шляпу, кинулся к ним.
- Все кончилось? - вскричала Крошка.
- Да!
- Хорошо кончилось?
- Да!
- Вам знаком этот голос, милый Калеб? Вы слыхали его раньше? - кричала
Крошка.
- Если бы мой сын не погиб в золотой Южной Америке... - произнес Калеб,
весь дрожа.
- Он жив! - вскрикнула Крошка, отняв руки от глаз старика и ликующе
хлопнув в ладоши. - Взгляните на него! Видите, он стоит перед вами, здоровый
и сильный! Ваш милый, родной сын! Твой милый живой, любящий брат, Берта!
Честь и хвала маленькой женщине за ее ликованье! Честь и хвала ей за ее
слезы и смех, с которыми она смотрела на всех троих, когда они заключили
друг друга в объятия! Честь и хвала той сердечности, с какой она бросилась
навстречу загорелому моряку с темными волосами, падающими на плечи и не
отвернулась от него, а непринужденно позволила ему поцеловать ее в розовые
губки и прижать к бьющемуся сердцу!
Кукушке тоже честь и хвала - почему бы и нет! - за то, что она
выскочила из-за дверцы мавританского дворца, словно какой-нибудь громила, и
двенадцать раз икнула перед всей компанией, как будто опьянела от радости.
Возчик, войдя в комнату, даже отшатнулся. И немудрено: ведь он
нежданно-негаданно попал в такое веселое общество!
- Смотрите, Джон! - в восторге говорил Калеб. - Смотрите сюда! Мой
родной мальчик из золотой Южной Америки! Мой родной сын! Тот, кого вы сами
снарядили в путь и проводили! Тот, кому вы всегда были таким другом!
Возчик подошел было к моряку, чтобы пожать ему руку, но попятился
назад, потому что некоторые черты его лица напоминали глухого старика в
повозке.
- Эдуард! Так это был ты?
- Теперь скажи ему все! - кричала Крошка. - Скажи ему все, Эдуард! И не
щади меня в его глазах, потому что я сама никогда не буду щадить себя.
- Это был я, - сказал Эдуард.
- И ты мог пробраться переодетым в дом своего старого друга? -
продолжал возчик. - Когда-то я знал одного чистосердечного юношу - как
давно, Калеб, мы услышали о его смерти и уверились в том, что он погиб? - Но
тот никогда бы не сделал этого.
- А у меня был когда-то великодушный друг, скорее отец, чем друг, -
сказал Эдуард, - но он не стал бы, не выслушав, судить меня, да и всякого
другого человека. Это был ты. И я уверен, что теперь ты меня выслушаешь.
Возчик бросил смущенный взгляд на Крошку, которая все еще держалась
вдали от него, и ответил:
- Что ж, это справедливо. Я выслушаю тебя.
- Так ты должен знать, что, когда я уехал отсюда еще мальчиком, - начал
Эдуард, - я был влюблен и мне отвечали взаимностью. Она была совсем
молоденькая девушка, и, быть может, скажешь ты, она не разбиралась в своих
чувствах. Но я-то в своих разбирался, и я страстно любил ее.
- Любил! - воскликнул возчик. - Ты!
- Да, любил, - ответил юноша. - И она любила меня. Я всегда так думал,
а теперь я в этом убедился.
- Боже мой! - проговорил возчик. - Это тяжелей всего!
- Я был ей верен, - сказал Эдуард, - и когда возвращался, окрыленный
надеждами, после многих трудов и опасностей, чтобы снова обручиться с ней, я
за двадцать миль отсюда услышал о том, что она изменила мне, забыла меня и
отдала себя другому, более богатому человеку. Я не собирался ее упрекать, но
мне хотелось увидеть ее и узнать наверное, правда ли это. Я надеялся, что,
может, ее принудили к этому, против ее воли и наперекор ее чувству. Это было
бы плохим утешением, но все-таки некоторым утешением. Так я полагал, и вот я
приехал. Я хотел узнать правду, чистую правду, увидеть все своими глазами,
чтобы судить обо всем беспристрастно, не оказывая влияния на свою любимую
(если только я мог иметь на нее влияние) своим присутствием. Поэтому я
изменил свою наружность - ты знаешь как, и стал ждать на дороге - ты знаешь
где. Ты не узнал меня и она тоже, - он кивнул на Крошку, - пока я не шепнул
ей кое-чего на ухо здесь, у этого очага, и тогда она чуть не выдала меня.
- Но когда она узнала, что Эдуард жив и вернулся, - всхлипнула Крошка,
которой во время этого рассказа не терпелось высказать все, что было у нее
на душе, - когда она узнала о том, что он собирается делать, она
посоветовала ему непременно сохранить тайну, потому что его старый друг,
Джон Пирибингл, слишком откровенный человек и слишком неуклюжий, когда
приходится изворачиваться, да он и во всем-то неуклюжий, - добавила Крошка,
смеясь и плача, - и потому не сумеет держать язык за зубами. И когда она, то
есть я, Джон, - всхлипывая, проговорила маленькая женщина, - сообщила ему
все и рассказала о том, что его любимая считала его умершим, а мать в конце
концов уговорила ее согласиться на замужество - ведь глупенькая милая
старушка считала этот брак очень выгодным, - и когда она, то есть опять я,
Джон, сказала ему, что они еще не поженились (но очень скоро поженятся) и
что если это случится, это будет жертвой с ее стороны, потому что она совсем
не любит своего жениха, и когда он, Эдуард, чуть не обезумел от радости,
услышав это, тогда она, то есть опять я, сказала, что будет посредницей
между ними, как это часто бывало в прежние годы, Джон, и расспросит его
любимую и сама убедится, что она, то есть опять я, Джон, говорила и думала
истинную правду. И это оказалось правдой, Джон! И они встретились, Джон! И
они повенчались, Джон, час назад. А вот и новобрачная! А Грубб и Теклтон
пусть умрет холостым! А я так счастлива, Мэй, благослови тебя бог!
Она всегда была неотразимой маленькой женщиной, - если только это
сведение относится к делу, - но устоять против нее теперь, когда она так
ликовала, было совершенно невозможно. Никто не слыхивал таких ласковых и
очаровательных поздравлений, какими она осыпала себя и новобрачную.
Все это время честный возчик стоял молча, в смятении чувств. Теперь он
бросился к жене, но Крошка протянула руку, чтобы остановить его, и снова
отступила на шаг.
- Нет, Джон. Нет! Выслушай все! Не люби меня, Джон, пока не услышишь
всего, что я хочу тебе сказать. Нехорошо было что-то скрывать от тебя, Джон.
Я очень в этом раскаиваюсь. Я не думала, что это плохо, пока вчера вечером
не пришла посидеть рядом с тобой на скамеечке. Но когда я узнала по твоему
лицу, что ты видел, как я ходила по галерее с Эдуардом, когда я догадалась о
твоих мыслях, я поняла, что поступила легкомысленно и нехорошо. Но, милый
Джон, как ты мог, как ты мог это подумать!
Маленькая, как она опять разрыдалась! Джон Пирибингл хотел было ее
обнять. Но нет, этого она не позволила.
- Нет, Джон, погоди, не люби меня еще немножко! Теперь уже недолго!
Если меня огорчила весть об этом браке, милый, то огорчила потому, что я
помнила Мэй и Эдуарда в то время, когда они были такими молодыми и
влюбленными, и знала, что на сердце у нее не Теклтон. Теперь ты этому
веришь? Ведь правда, Джон?
Джон снова хотел было броситься к ней, но она снова остановила его:
- Нет, пожалуйста, Джон, стой там! Когда я подсмеиваюсь над тобой,
Джон, а это иногда бывает, и называю тебя увальнем, и милым старым медведем,
и по-всякому в этом роде, это потому, что я люблю тебя, Джон, так люблю, и
мне так приятно, что ты именно такой, и я не хотела бы, чтобы ты хоть
капельку изменился, даже если бы тебя за это завтра же сделали королем.
- Ура-а! - во все горло заорал Калеб. - Правильно!
- И когда я говорю о пожилых и степенных людях, Джон, и делаю вид,
будто мы скучная пара и живем по-будничному, это только потому, что я еще
совсем глупенькая, Джон, и мне иногда хочется поиграть с малышом в почтенную
мать семейства и прикинуться, будто я не такая, какая есть.
Она заметила, что муж приближается к ней, и снова остановила его. Но
чуть не опоздала.
- Нет, не люби меня еще минутку или две, пожалуйста, Джон! Я оставила
напоследок то, о чем мне больше всего хочется сказать тебе. Милый мой,
добрый, великодушный Джон! Когда мы на днях вечером говорили о сверчке, я
чуть было не сказала, что вначале я любила тебя не так нежно, как теперь.
Когда я впервые вошла в твой дом, я побаивалась, что не смогу любить тебя
так, как надеялась, - ведь я была еще такая молодая, Джон! Но, милый Джон, с
каждым днем, с каждым часом я люблю тебя все больше и больше. И если бы я
смогла полюбить тебя больше, чем люблю, это случилось бы сегодня утром,
после того как я услышала твои благородные слова. Но я не могу! Весь тот
запас любви, который во мне был (а он был очень большой, Джон), я
давным-давно отдала тебе, как ты этого заслуживаешь, и мне нечего больше
дать. А теперь, милый мой муж, прижми меня к своему сердцу по-прежнему! Мой
дом здесь, Джон, и ты никогда, никогда не смей прогонять меня!
Попробуйте посмотреть, как любая очаровательная маленькая женщина
падает в объятия другого человека; это не доставит вам того наслаждения,
какое вы получили бы, случись вам видеть, как Крошка бросилась на шею
возчику. Такого воплощения полной, чистейшей, одухотворенной искренности,
каким была Крошка в эту минуту, вы, ручаюсь, ни разу не видели за всю свою
жизнь.
Не сомневайтесь, что возчик был вне себя от упоения, и не сомневайтесь,
что Крошка - также, и не сомневайтесь, что все они ликовали, в том числе
мисс Слоубой, которая плакала в три ручья от радости и, желая включить
своего юного питомца в общий обмен поздравлениями, подавала малыша всем по
очереди, точно он был круговой чашей.
Но вот за дверью снова послышался стук колес, и кто-то крикнул, что это
Грубб и Теклтон. Сей достойный джентльмен вскоре появился, разгоряченный и
взволнованный.
- Что за черт, Джон Пирибингл! - проговорил Теклтон. - Произошло
какое-то недоразумение. Я условился с будущей миссис Теклтон, что мы
встретимся с нею в церкви, но, по-моему, я только что видел ее на дороге, -
она направлялась сюда. Ах, вот и она! Простите, сэр, не имею удовольствия
быть с вами знакомым, но, если можете, окажите мне честь отпустить эту
девицу - сегодня утром она должна поспеть на довольно важное деловое
свидание.
- Но я не могу отпустить ее, - отозвался Эдуард. - Просто не в силах.
- Что это значит, бездельник? - проговорил Теклтон.
- Это значит, что я прощаю вашу раздражительность, - ответил тот с
улыбкой, - нынче утром я плохо слышу резкие слова, и не удивительно, если
вспомнить, что еще вчера я был совсем глухой!
Как вздрогнул Теклтон! И какой взгляд он бросил на Эдуарда!
- Мне очень жаль, сэр, - сказал Эдуард, поднимая левую руку Мэй и
отгибая на ней средний палец, - что эта девушка не может сопровождать вас в
церковь; она уже побывала там сегодня утром, и потому вы, может быть,
извините ее.
Теклтон пристально поглядел на средний палец Мэй, затем достал из
своего жилетного кармана серебряную бумажку, в которую, по-видимому, было
завернуто кольцо.
- Мисс Слоубой, - сказал Теклтон, - будьте так добры, бросьте это в
огонь! Благодарю вас.
- Моя жена уже была помолвлена, давно помолвлена, и, уверяю вас, только
это помешало ей сдержать обещание, данное вам, - заметил Эдуард.
- Мистер Теклтон окажет мне справедливость и признает, что я
чистосердечно рассказала ему о своей помолвке и много раз говорила, что
никогда не забуду о ней, - промолвила Мэй, слегка зардевшись.
- О, конечно! - сказал Теклтон. - Безусловно! Правильно. Истинная
правда. Миссис Эдуард Пламмер, так, кажется?
- Так ее зовут теперь, - ответил новобрачный.
- Понятно! Пожалуй, я не узнал бы вас, сэр, - сказал Теклтон,
пристально всмотревшись в его лицо и отвесив глубокий поклон. - Желаю вам
счастья, сэр!
- Благодарю вас.
- Миссис Пирибингл, - проговорил Теклтон, внезапно повернувшись к
Крошке, которая стояла рядом с мужем, - прошу вас извинить меня. Вы не очень
любезно поступили со мной, но я все-таки прошу у вас извинения. Вы лучше,
чем я о вас думал. Джон Пирибингл, прошу меня извинить. Вы понимаете меня,
этого довольно. Все в порядке, леди и джентльмены, и все прекрасно.
Прощайте!
Этими словами он закончил свою речь и уехал, но сначала немного
задержался перед домом, снял цветы и банты с головы своей лошади и ткнул это
животное под ребра, показывая этим, что в приготовлениях к свадьбе что-то
разладилось.
Конечно, теперь все поняли, что священный долг каждого - так
отпраздновать этот день, чтобы он навсегда остался в календаре Пирибинглов
праздничным и торжественным днем. И вот Крошка принялась готовить такое
угощение, которое осветило бы немеркнущей славой и ее дом и всех
заинтересованных лиц, и сразу же погрузилась в муку по самые пухленькие
локотки, а возчик скоро весь побелел, потому что она останавливала его
всякий раз, как он проходил мимо, чтобы его поцеловать. А этот славный малый
перемывал овощи, чистил репу, разбивал тарелки, опрокидывал в огонь котелки
с водой и вообще всячески помогал по хозяйству, в то время как две стряпухи,
так спешно вызванные от соседей, как будто дело шло о жизни и смерти,
сталкивались друг с другом во всех дверях и во всех углах, а все и каждый
везде и всюду натыкались на Тилли Слоубой и малыша. Тилли на этот раз
превзошла самое себя: она поспевала всюду, вызывая всеобщее восхищение. В
двадцать пять минут третьего она была камнем преткновения в коридоре; ровно
в половине третьего - ловушкой на кухне и в тридцать пять минут третьего -
западней на чердаке. Голова малыша служила, так сказать, пробным камнем для
всевозможных предметов любого происхождения - животного, растительного и
минерального. Не было в тот день ни одной вещи, которая рано или поздно не
вступила бы в тесное соприкосновение с этой головенкой.
Затем отправили целую экспедицию с заданием разыскать миссис Филдинг,
принести слезное покаяние этой благородной даме и привести ее, если нужно,
силой, заставив развеселиться и простить всех. И когда экспедиция обнаружила
ее местопребывание, старушка ни о чем не захотела слышать, но произнесла
(бесчисленное множество раз): "И я дожила до такого дня!", а затем от нее
нельзя было ничего добиться, кроме слов: "Теперь несите меня в могилу", что
звучало довольно нелепо, так как старушка еще не умерла, да и не собиралась
умирать. Немного погодя она погрузилась в состояние зловещего спокойствия и
заметила, что еще в то время, как произошло роковое стечение обстоятельств в
связи с торговлей индиго, она предвидела для себя в будущем всякого рода
оскорбления и поношения и теперь очень рада, что оказалась права, и просит
всех не беспокоиться (ибо кто она такая? О господи! Никто!), но забыть о ней
начисто и жить по-своему, без нее. От саркастической горечи она перешла к
гневу и высказала следующее замечательное изречение: "Червяк - и тот не
стерпит, коль на него наступишь"; * а после этого предалась кротким
сожалениям и заявила, что, если бы ей доверились раньше, она уж сумела бы
что-нибудь придумать! Воспользовавшись этим переломом в ее настроении,
участники экспедиции обняли ее, и вот старушка уже надела перчатки и
направилась к дому Джона Пирибингла с безукоризненно приличным видом и
свертком под мышкой, в котором находился парадный чепец, почти столь же
высокий, как митра, и не менее твердый.
Потом подошло уже время родителям Крошки приехать, а их все не было, и
все стали бояться, не случилось ли чего, и то и дело посматривали на дорогу,
не покажется ли там их маленький кабриолет, причем миссис Филдинг неизменно
смотрела в противоположную сторон}, и когда ей это говорили, она отвечала,
что, кажется, имеет право смотреть, куда ей вздумается. Наконец они
приехали! Это была толстенькая парочка, уютная и милая, как и все семейство
Крошки. Приятно было смотреть на Крошку с матерью, когда они сидели рядом.
Они были так похожи друг на друга!
Потом Крошкина мать возобновила знакомство с матерью Мэй. Мать Мэй
всегда стояла на том, что она благородная, а мать Крошки ни на чем не
стояла, разве только на своих проворных ножках. А старый Крошка {будем так
называть Крошкиного отца, я забыл его настоящее имя, но ничего!) с самого
начала повел себя несколько вольно; без всяких предисловий пожал почтенной
даме руку; по-видимому, не нашел ничего особенного в ее чепце - кисея и
крахмал, только и всего; не выразил никакого благоговения перед торговлей
индиго, а сказал просто, что теперь уж с этим ничего не поделаешь, поэтому
миссис Филдинг, подводя итог своим впечатлениям, заявила, что он, правда,
хороший человек... но грубоват, милая моя.
Ни за какие деньги не согласился бы я упустить случай увидеть Крошку в
роли хозяйки, председательствующей за столом в своем подвенечном платье - да
пребудет мое благословение на ее прелестном личике! О нет, ни за что бы не
согласился не видеть ее! А также славного возчика, такого веселого и
румяного, сидящего на другом конце стола; а также загорелого, пышащего
здоровьем моряка и его красавицу жену. А также любого из присутствующих.
Пропустить этот пир - значило бы пропустить самый веселый и сытный обед,
какой только может съесть человек; а не пить из тех полных чаш, из которых
пирующие пили, празднуя свадьбу, было бы огромнейшим лишением.
После обеда Калеб спел песню о пенном кубке. И как верно то, что я жив
и надеюсь прожить еще год-два, так верно и то, что на сей раз он спел ее всю
до самого конца!
И как только он допел последний куплет, произошло совершенно
неожиданное событие.
Послышался стук в дверь, и в комнату, пошатываясь, ввалился какой-то