выглядывала из крошечного уголка его крошечного глаза, вещая всем недоброе,
словно целая сотня воронов, слитая воедино. Но женихом он решил стать.
- Через три дня. В четверг. В последний день первого месяца в году. В
этот день будет моя свадьба, - проговорил Теклтон.
Не помню, сказал ли я, что один глаз у него был всегда широко открыт, а
другой почти закрыт и что этот полузакрытый глаз как раз и выражал его
подлинную сущность? Как будто не сказал.
- В этот день будет моя свадьба! - повторил Теклтон, побрякивая
деньгами.
- Да ведь в этот день годовщина нашей свадьбы! - воскликнул возчик.
- Ха-ха! - расхохотался Теклтон. - Странно! Вы точь-в-точь такая же
пара, как мы. Точь-в-точь!
Невозможно описать, как возмутилась Крошка, услышав эти самоуверенные
слова! Что же он еще скажет? Пожалуй, он способен вообразить, что у него
родится точь-в-точь такой же малыш. Да он с ума сошел!
- Слушайте! На одно слово! - пробормотал Теклтон, слегка толкнув локтем
возчика и отводя его в сторону. - Вы придете на свадьбу? Ведь мы с вами,
знаете ли, в одинаковом положении.
- То есть как это - в одинаковом положении? - осведомился возчик.
- Оба мы годимся в отцы своим женам, - объяснил Теклтон, снова толкнув
его локтем. - Приходите провести с нами вечерок перед свадьбой.
- Зачем? - спросил Джон, удивленный столь настойчивым радушием.
- Зачем? - повторил тот. - Странно вы относитесь к приглашениям. Да
просто так, ради удовольствия - посидеть в приятной компании, знаете ли, и
все такое.
- Я думал, вы не охотник до приятной компании, - сказал Джон со
свойственной ему прямотой.
- Тьфу! Я вижу, с вами ничего не поделаешь, придется говорить
начистоту, - заметил Теклтон. - Так вот, сказать правду, у вас с женой,
когда вы вместе, такой... как выражаются кумушки за чаепитием, такой уютный
вид. Мы-то с вами знаем, что под этим кроется, но...
- Нет, я не знаю, что под этим кроется, - перебил его Джон. - О чем вы
толкуете?
- Ладно! Пускай мы не знаем, что под этим кроется, - ответил Теклтон. -
Допустим, что не знаем, - какое это имеет значение? Я хотел сказать, что
если у вас такой уютный вид, значит общество ваше произведет благоприятное
впечатление на будущую миссис Теклтон. И хоть я и не думаю, что ваша супруга
очень сочувствует моему браку, все же она невольно мне посодействует, потому
что от нее веет семейным счастьем и уютом, а это всегда влияет даже на самых
равнодушных. Так, значит, придете?
- Сказать по правде, мы уговорились провести годовщину нашей свадьбы
дома, - сказал Джон. - Мы обещали это друг другу еще полгода назад. Мы
думаем, что у себя дома...
- Э-э! Что такое дом? - вскричал Теклтон. - Четыре стены и потолок!
(Отчего вы не прихлопнете своего сверчка? Я бы его убил. Я их всегда убиваю.
Терпеть не могу их треска!) В моем доме тоже четыре стены и потолок.
Приходите!
- Неужто вы убиваете своих сверчков? - спросил Джон.
- Я давлю их, сэр, - ответил тот, с силой топнув каблуком. - Так,
значит, придете? Это, знаете ли, столько же в ваших интересах, сколько в
моих, - женщины убедят друг друга, что они спокойны и довольны и ничего
лучшего им не надо. Знаю я их! Что бы ни сказала одна женщина, другая
обязательно начнет ей вторить. Они так любят соперничать, сэр, что, если
ваша жена скажет моей жене: "Я самая счастливая женщина на свете, а муж мой
самый лучший муж на свете, и я его обожаю", моя жена скажет то же самое
вашей да еще подбавит от себя и наполовину поверит в это.
- Неужто вы хотите сказать, что она не... - спросил возчик.
- Что? - вскричал Теклтон с отрывистым резким смехом. - Что "не"?
Возчик хотел было сказать: "Не обожает вас". Но, взглянув на
полузакрытый глаз, подмигивающий ему над поднятым воротником плаща (еще
немного, и уголок воротника выколол бы этот глаз), понял, что Теклтон -
совершенно неподходящий предмет для обожания, и потому, заменив эту фразу
другой, проговорил:
- Что она не верит в это?
- Ах вы проказник! Вы шутите! - сказал Теклтон.
Но возчик, хоть он с трудом понимал истинный смысл всех речей Теклтона,
с таким серьезным видом уставился на собеседника, что тому пришлось
объясниться несколько подробнее.
- Мне пришла блажь, - начал Теклтон и, раскрыв левую руку, постучал
правой по указательному пальцу, как бы давая этим понять, что "вот это, мол,
я, Теклтон, имейте в виду", - мне пришла блажь, сэр, жениться на молодой
девушке, на хорошенькой девушке, - тут он стукнул по мизинцу, подразумевая
под ним невесту; не легонько, но резко стукнул, как бы утверждая свою
власть. - Я имею возможность потворствовать этой блажи, и я ей потворствую.
Такая уж у меня причуда. Но... взгляните сюда!
Он показал пальцем на Крошку, которая в раздумье сидела у очага,
подперев рукой украшенный ямочкой подбородок и глядя на яркое пламя. Возчик
взглянул на нее, потом на Теклтона, потом на нее, потом снова на Теклтона.
- Конечно, она почитает мужа и повинуется ему, - сказал Теклтон, - и
поскольку я не сентиментальный человек, этого для меня вполне довольно. Но
неужели вы думаете, что в ее отношении к мужу есть нечто большее?
- Я думаю, - заметил возчик, - что выброшу из окна любого, кто вздумает
отрицать это.
- Совершенно верно, - с необыкновенной поспешностью согласился Теклтон.
- Безусловно! Вы несомненно так и сделаете. Конечно. Я в этом уверен.
Спокойной ночи. Приятных сновидений!
Возчик, совсем сбитый с толку, невольно почувствовал себя как-то
неспокойно, неуверенно. И не смог это скрыть.
- Спокойной ночи, любезный друг! - сочувственно проговорил Теклтон. - Я
ухожу. Я вижу, что мы с вами в сущности совершенно одинаковы. Вы не зайдете
к нам завтра вечером? Ну что ж! Мне известно, что послезавтра вы будете в
гостях. Там я встречусь с вами и приведу туда свою будущую жену. Это ей
пойдет на пользу. Вы согласны? Благодарю вас... Что такое?
Жена возчика вскрикнула, и от этого громкого, резкого, внезапного крика
вся комната словно зазвенела, как стеклянная. Миссис Пирибингл вскочила с
места и стояла, оцепенев от ужаса и удивления. Незнакомец, подошедший
поближе к огню погреться, стоял рядом с ее креслом. Но он был совершенно
спокоен.
- Крошка! - вскричал возчик. - Мэри! Милая! Что с тобой?
Все тотчас окружили ее. Калеб, дремавший на коробке со свадебным
пирогом, очнулся и спросонья схватил мисс Слоубой за волосы, но немедленно
извинился.
- Мэри! - воскликнул возчик, поддерживая жену. - Ты больна? Что с
тобой? Скажи мне, дорогая!
Она не ответила, только всплеснула руками и залилась безудержным
смехом. Потом, выскользнув из мужниных объятий, опустилась на пол и, закрыв
лицо передником, горько заплакала. Потом снова расхохоталась, потом снова
расплакалась, а потом сказала, что ей очень холодно, позволила мужу подвести
ее к очагу и села на свое место. Старик по-прежнему стоял совершенно
спокойно.
- Мне лучше, Джон, - сказала она, - мне сейчас совсем хорошо... я...
Джон!
Но Джон стоял с другого бока. Почему же она повернулась к старику,
словно говорила это ему? Или все перепуталось у нее в голове?
- Пустяки, милый Джон... я чего-то испугалась... что-то вдруг встало у
меня перед глазами... не знаю, что это было. Но теперь все прошло, совсем
прошло.
- Я рад, что прошло, - пробормотал Теклтон, обводя комнату
выразительным взглядом. - Интересно только, куда оно прошло и что это было.
Хм! Калеб, подойдите поближе. Кто этот седой человек?
- Не знаю, сэр, - шепотом ответил Калеб. - Я никогда в жизни его не
видел. Превосходная фигура для щелкунчика, совершенно новая модель.
Приделать ему челюсть, спадающую до самого жилета, и прямо чудно получится.
- Недостаточно уродлив, - сказал Теклтон.
- И для спичечницы годится, - заметил Калеб, погруженный в созерцание.
- Какая модель! Отвинтить ему голову, положить туда спички, а чиркать можно
о подошвы, перевернув его вверх ногами, отличная будет спичечница! Хоть
сейчас ставь ее на каминную полку в комнате любого джентльмена, - вот как он
теперь стоит!
- Все-таки он недостаточно уродлив, - сказал Теклтон. - Ничего в нем
нет интересного! Пойдемте! Возьмите коробку!.. Ну, а у вас теперь все в
порядке, надеюсь?
- Да, совсем прошло! Совсем прошло! - ответила маленькая женщина,
торопливо махнув рукой, чтобы он поскорей уходил. - Спокойной ночи!
- Спокойной ночи, - сказал Теклтон. - Спокойной ночи, Джон Пирибингл!
Осторожней несите коробку, Калеб. Посмейте только ее уронить - я вас убью!
Ни зги не видно, а погода еще хуже прежнего, а? Спокойной ночи!
Еще раз окинув комнату острыми глазами, он вышел за дверь, а за ним
последовал Калеб, неся свадебный пирог на голове.
Возчик был так поражен поведением своей маленькой жены и так занят
старанием ее успокоить и уходом за нею, что вряд ли замечал присутствие
незнакомца до этой самой минуты; но тут он вдруг спохватился, что старик
остался их единственным гостем.
- Он, видишь ли, не из их компании, - объяснил Джон. - Надо намекнуть
ему, чтобы уходил.
- Прошу прощенья, любезный, - проговорил старик, подойдя к нему, -
прошу в особенности потому, что ваша жена, к сожалению, почувствовала себя
нехорошо; но провожатый, без которого я почти не могу обойтись из-за своего
убожества, - он тронул себя за уши и покачал головой, - провожатый мой не
явился, и я боюсь, что вышло какое-то недоразумение. Погода плохая -
потому-то ваша удобная повозка (от души себе желаю никогда не ездить на
худшей!) и показалась мне таким желанным убежищем, - погода все еще очень
плохая, так разрешите мне переночевать у вас, а за койку я заплачу.
- Да, да, - вскричала Крошка. - Да, конечно, останьтесь!
- Вот как, - произнес возчик, изумленный тем, что она так быстро
согласилась. - Ну что ж; ничего не имею против; но все-таки я не совсем
уверен, что...
- Тише! - перебила его жена. - Милый Джон!
- Да ведь он глухой, как камень, - заметил Джон.
- Я знаю, что он глухой, но... Да, сэр, конечно. Да! Конечно! Я сию
минуту постелю ему постель, Джон.
Торопясь приготовить постель незнакомцу, она убежала, а возчик стоял
как вкопанный, глядя ей вслед в полном замешательстве - ее волнение и
беспокойная суетливость показались ему очень странными.
- Так, значит, мамы стелют постели! - залепетала мисс Слоубой,
обращаясь к малышу, - и, значит, волосики у них сделались темными и
кудрявыми, когда с них сняли шапочки, и, значит, они напугали бесценных
милочек, когда те сидели у огоньков!
Когда человек в сомнении и замешательстве, мысль его зачастую ни с того
ни с сего цепляется за пустяки, и возчик, медленно прохаживаясь взад и
вперед, поймал себя на том, что мысленно повторяет дурацкие слова Тилли. Он
столько раз повторял их, что выучил наизусть, и продолжал твердить все вновь
и вновь, как урок, когда Тилли (по обыкновению всех нянек) уже растерла
рукой безволосую головенку малыша, - насколько она это считала полезным, - и
снова напялила на него чепчик.
"И напугали бесценных милочек, когда те сидели у огоньков! Удивляюсь,
чего испугалась Крошка!" - раздумывал возчик, прохаживаясь взад и вперед.
Он всей душой хотел забыть клеветнические намеки фабриканта игрушек, но
они тем не менее вызывали в нем какое-то смутное неопределенное
беспокойство. Ведь Теклтон был сметлив и хитер, а Джон с горечью сознавал,
что соображает туго, и любой даже случайно оброненный намек всегда волновал
его. Ему, конечно, и в голову не приходило связывать слова Теклтона с
необычным поведением жены, но обе эти темы его размышлений сливались в его
уме, и он не мог их разделить.
Вскоре постель была приготовлена, посетитель выпил чашку чаю,
отказавшись от всякого другого угощения, и удалился. Тогда Крошка - она
совсем оправилась, по ее словам, совсем оправилась - передвинула большое
мужнино кресло к очагу, набила и подала Джону трубку, а сама, по
обыкновению, села на свою скамеечку рядом с ним.
Она всегда сидела на этой скамеечке. И ей, вероятно, казалось, что
скамеечка у нее очень ласковая и милая.
Тут я должен сказать, что ни один человек на свете не умел так
превосходно набивать трубку, как она. Видеть, как она совала свой пухлый
пальчик в головку трубки, потом продувала ее, чтобы прочистить, а покончив с
этим, делала вид, будто в трубке остался нагар, и еще раз десять продувала
ее и прикладывала к глазу, как подзорную трубу, причем хорошенькое личико ее
задорно морщилось, - видеть все это было несказанно приятно! Да, она была
настоящая мастерица набивать трубку табаком, а когда зажигала ее бумажным
жгутиком, в то время как возчик держал трубку в зубах, и подносила огонь к
самому носу мужа, не обжигая его, - это было искусство, высокое искусство!
Признавали это и сверчок с чайником, снова распевавшие свою песенку!
Признавал это и яркий огонь, разгоревшийся вновь! Признавал это и маленький
косец на часах, продолжавший свою незаметную работу! Признавал это и возчик,
у которого морщины на лбу разгладились, а лицо прояснилось; он признавал это
даже с большей готовностью, чем все прочие.
И пока он степенно и задумчиво попыхивал своей старой трубкой, а
голландские часы тикали, а красный огонь пламенел, а сверчок стрекотал,
гений его домашнего очага (ибо сверчок и был этим гением) возник, словно
сказочный призрак, в комнате и вызвал в уме Джона множество образов его
семейного счастья. Крошки всех возрастов и всех видов толпились в доме.
Крошки - веселые девочки - бежали по полю впереди него и собирали цветы;
застенчивые Крошки колебались, не зная, отвергнуть им мольбы его неуклюжего
двойника или уступить им; новобрачные Крошки выходили из повозки у дверей и
в смущении принимали ключи от хозяйства; маленькие Крошки-матери несли
малышей крестить в сопровождении призрачных нянек Слоубой; зрелые, но все
еще моложавые и цветущие Крошки следили глазами за Крошками-дочерьми,
пляшущими на деревенских вечеринках; пополневшие Крошки сидели, окруженные и
осаждаемые кучками румяных внучат; дряхлые Крошки тихо плелись, пошатываясь
и опираясь на палочку. Появились и старые возчики со слепыми старыми
Боксерами, лежащими у их ног, и новые повозки с молодыми возницами и
надписью "Братья Пирибингл", на верхе, и больные старые возчики, обласканные
нежнейшими руками, и могилы усопших старых возчиков, зеленеющие на кладбище.
И когда сверчок показал ему все эти образы, - а Джон видел их ясно, хотя
глаза его не отрывались от огня, - на сердце у возчика стало легко и
радостно, и он от всей души возблагодарил своих домашних богов и совсем
позабыл о Груббе и Теклтоне.
Но что это за призрак молодого человека, вызванный тем же самым
волшебным сверчком - молодого человека, что стоит совсем один у самой
Крошкиной скамеечки? Почему он медлит уходить и стоит почти рядом с Крошкой,
опираясь на полку очага и непрестанно повторяя: "Вышла замуж! И не за меня!"
О Крошка! О неверная Крошка! Этому всему нет места ни в одном из
видений твоего мужа. Так зачем же такая тень упала на его домашний очаг?
ПЕСЕНКА ВТОРАЯ
Жили-были Калеб Пламмер и его слепая дочь, одни-одинешеньки, как
говорится в сказках, - а я благословляю сказки, надеюсь, вы тоже, за то, что
они хоть как-то скрашивают наш будничный мир! - жили-были Калеб Пламмер и
его слепая дочь одни-одинешеньки в маленьком деревянном домишке, - не
домишке, а потрескавшейся скорлупке какой-то, которая, по правде говоря,
казалась всего лишь прыщиком на огромном краснокирпичном носу фабрики "Грубб
и Теклтон". Обиталище Грубба и Теклтона было самым роскошным на этой улице,
зато жилище Калеба Пламмера можно было свалить одним-двумя ударами молотка и
увезти обломки на телеге.
Если бы после такого разгрома кто-нибудь оказал честь лачуге Калеба
Пламмера и заметил ее отсутствие, он несомненно одобрил бы, что ее снесли,
ибо это послужило к вящему украшению улицы. Лачуга прилепилась к владениям
Грубба и Теклтона, как ракушка к килю корабля, как улитка к двери, как пучок
поганок к стволу дерева. Но именно она была семенем, из которого выросло
мощное древо Грубба и Теклтона, и под ее покосившейся кровлей Грубб еще не
так давно скромно изготовлял игрушки для целого поколения мальчиков и
девочек, которые играли в эти игрушки, рассматривали, что у них внутри,
ломали их, а со временем, состарившись, засыпали вечным сном.
Я сказал, что здесь жили Калеб и его бедная слепая дочь. Но мне
следовало бы сказать, что только сам Калеб здесь жил, а его бедная слепая
дочь жила совсем в другом месте - в украшенном Калебом волшебном доме, не
знавшем ни нужды, ни старости, в доме, куда горе не имело доступа. Калеб не
был колдуном, но тому единственному колдовскому искусству, которым мы еще
владеем - колдовству преданной, неумирающей любви, его учила Природа, и
плодами ее уроков были все эти чудеса.
Слепая девушка не знала, что потолки в доме закопчены, а стены покрыты
грязными пятнами; что там и сям с них обвалилась штукатурка и трещины без
помехи ширятся день ото дня; что потолочные балки крошатся и прогибаются.
Слепая девушка не знала, что железо здесь ржавеет, дерево гниет, обои
отстают от стен; не знала истинного размера, вида и формы этой ветшающей
лачуги. Слепая девушка не знала, что на обеденном столе стоит безобразная
фаянсовая и глиняная посуда, а в доме поселились горе и уныние; не знала,
что редкие волосы Калеба все больше и больше седеют у нее на незрячих
глазах. Слепая девушка не знала, что хозяин у них холодный, придирчивый,
равнодушный к ним человек, - короче говоря, не знала, что Теклтон - это
Теклтон, - но была убеждена, что он чудаковатый остряк, охотник пошутить с
ними и хотя для них он истинный ангел-хранитель, он не хочет слышать от них
ни слова благодарности.
И все это было делом рук Калеба, делом рук ее простодушного отца! Но у
него за очагом тоже обитал сверчок; Калеб с грустью слушал его песенки в те
дни, когда его слепая дочка, совсем еще маленькой, потеряла мать, и этот
сверчок-волшебник тогда внушил ему мысль, что и тяжкое убожество может
послужить ко благу и что девочку можно сделать счастливой при помощи столь
несложных уловок. Ибо все сверчки - могущественные волшебники, хотя люди
обычно не знают этого (они очень часто этого не знают), и нет в невидимом
мире голосов, более нежных и правдивых, голосов, более достойных
беспредельного доверия и способных давать более добрые советы, чем голоса
этих Духов Огня и Домашнего очага, когда они обращаются к людям.
Калеб с дочерью вместе трудились в своей рабочей каморке, служившей им
также гостиной и столовой. Странная это была комната. В ней стояли дома,
оконченные и неоконченные, для кукол любого общественного положения. Были
тут пригородные домики для кукол среднего достатка; квартирки в одну комнату
с кухней для кукол из простонародья; великолепные столичные апартаменты для
высокопоставленных кукол. Некоторые из этих помещений были уже омеблированы
на средства, которыми располагали куклы не очень богатые; другие можно было
по первому требованию обставить на самую широкую ногу, сняв для них мебель с
полок, заваленных креслами, столами, диванами, кроватями и драпировками.
Знатные аристократы, дворяне и прочие куклы, для которых предназначались эти
дома, лежали тут же в корзинах, тараща глаза на потолок; но, определяя их
положение в обществе и помещая каждую особу в отведенные ей общественные
границы (что, как показывает опыт в действительной жизни, к прискорбию,
очень трудно), создатели этих кукол намного перегнали природу, - которая
частенько бывает своенравной и коварной - и, не полагаясь на такие
второстепенные отличительные признаки, как платья из атласа, ситца или
тряпичных лоскутков, они вдобавок сделали свои произведения столь разительно
не похожими друг на друга, что ошибиться было невозможно. Так, кукла -
благородная леди обладала идеально сложенным восковым телом, но - только она
и равные ей. Куклы, стоящие на более низкой ступени общественной лестницы,
были сделаны из лайки, а на следующей - из грубого холста. Что касается
простолюдинов, то для изготовления их рук и ног брались лучинки из ящика с
трутом, по одной на каждую конечность, и куклы эти тотчас же входили в
отведенные для них границы, навсегда лишаясь возможности выбраться оттуда.
Кроме кукол, в комнате Калеба Пламмера можно было увидеть и другие
образцы его ремесла. Тут были ноевы ковчеги, в которые звери и птицы еле-еле
влезали; впрочем, их можно было пропихнуть через крышу, а потом хорошенько
встряхнуть ковчег так, чтобы они утряслись получше. Образец поэтической
вольности: к дверям почти всех этих ноевых ковчегов были подвешены дверные
молотки - неуместная, быть может, принадлежность, напоминающая об утренних
визитерах и почтальоне, но все же премилое украшение для фасада этих
сооружений. Тут были десятки унылых тележек, колеса которых, вращаясь,
исполняли очень жалобную музыку, множество маленьких скрипок, барабанов и
других таких орудий пытки; бесконечное количество пушек, щитов, мечей, копий
и ружей. Тут были маленькие акробаты в красных шароварах, непрестанно
перепрыгивающие через высокие барьеры из красной тесьмы и свергающиеся вниз
головой с другой стороны; были тут и бесчисленные пожилые джентльмены вполне
приличной, чтобы не сказать почтенной наружности, которые очертя голову
скакали через палки, горизонтально вставленные для этой цели во входные
двери их собственных домов. Тут были разные животные; в частности, лошади
любой породы, начиная от пегого бочонка на четырех колышках с меховым
лоскутком вместо гривы и кончая чистокровным конем-качалкой, рьяно встающим
на дыбы. Сосчитать эти смешные фигурки, вечно готовые совершать всевозможные
нелепости, - как только повернешь заводной ключик, - было бы так же трудно,
как назвать человеческую глупость, порок или слабость, которые не нашли
своего игрушечного воплощения в комнате Калеба Пламмера. И ничто тут не было
преувеличено: ведь и в жизни случается, что крошечные ключики заставляют
людей проделывать такие штуки, на какие не способна ни одна игрушка.
Окруженные всеми этими предметами, Калеб с дочерью сидели за работой.
Слепая девушка шила платье для куклы, Калеб красил восьмиоконный фасад
красивого особняка и вставлял стекла в его окна.
Забота, наложившая свой отпечаток на морщинистое лицо Калеба, его
сосредоточенный и отсутствующий вид были бы под стать какому-нибудь алхимику
или ученому, углубившемуся в дебри науки, и, на первый взгляд, представляли
странный контраст с его занятием и окружающими его безделушками. Но
безделушки, когда их изобретают и выделывают ради хлеба насущного, имеют
очень важное значение. К тому же, я не берусь утверждать, что, будь Калеб
министром двора, или членом парламента, или юристом, или даже крупным
спекулянтом, он имел бы дело с менее нелепыми игрушками; но те игрушки вряд
ли были бы такими же безобидными, как эти.
- Так, значит, отец, ты вчера вечером ходил по дождю в своем красивом
новом пальто? - сказала дочь Калеба.
- Да, в моем красивом новом пальто, - ответил Калеб, бросив взгляд на
протянутую веревку; описанное выше холщовое одеяние было аккуратно развешено
на. ней для просушки.
- Как я рада, что ты заказал его, отец!
- И такому хорошему портному! - сказал Калеб. - Это самый модный
портной. Для меня пальто даже слишком хорошо.
Слепая девушка оторвалась от работы и радостно засмеялась.
- Слишком хорошо, отец! Что может быть слишком хорошо для тебя?
- Мне почти стыдно носить это пальто, - продолжал Калеб, следя за тем,
какое впечатление производят на нее эти слова и как светлеет от них ее лицо.
- Ведь когда я слышу, как мальчишки и вообще разные люди говорят у меня за
спиной: "Глядите! Вот так щеголь!", я прямо не знаю куда деваться. А вчера
вечером от меня не отставал какой-то нищий. Я ему говорю, что я сам бедный
человек, а он говорит: "Нет, ваша честь, не извольте так говорить, ваша
честь!" Я чуть со стыда не сгорел. Почувствовал, что не имею права носить
такое пальто.
Счастливая слепая девушка! Как ей было весело, в какой восторг она
пришла!
- Я тебя вижу, отец, - сказала она, сжимая руки, - вижу так же ясно,
как если бы у меня были зрячие глаза; но когда ты со мной, они мне не нужны.
Синее пальто...
- Ярко-синее, - сказал Калеб.
- Да, да! Ярко-синее! - воскликнула девушка, поднимая сияющее личико. -
Оно, кажется, того же цвета, что и небо! Ты уже говорил мне, что небо - оно
синее! Ярко-синее пальто...
- Широкое, сидит свободно, - ввернул Калеб.
- Да! Широкое, сидит свободно! - вскричала слепая девушка, смеясь от
всего сердца. - А у тебя, милый отец, веселые глаза, улыбающееся лицо,
легкая походка, темные волосы, и в этом пальто ты выглядишь таким молодым и
красивым!
- Ну, полно, полно, - сказал Калеб, - еще немного, и я возгоржусь.
- По-моему, ты уже возгордился! - воскликнула слепая девушка, в полном
восторге показывая на него пальцем. - Знаю я тебя, отец! Ха-ха-ха! Я тебя
уже раскусила!
Как резко отличался образ, живший в ее душе, от того Калеба, который
сейчас смотрел на нее! Она назвала его походку легкой. В этом она была
права. Много лет он ни разу не переступал этого порога свойственным ему
медлительным шагом, но старался изменить походку ради нее; и ни разу, даже
когда на сердце у него было очень тяжко, не забыл он, что нужно ступать
легко, чтобы вселить в нее бодрость и мужество!
Кто знает, так это было или нет, но мне кажется, что растерянный,
отсутствующий вид Калеба отчасти объяснялся тем, что старик, движимый
любовью к своей слепой дочери, мало-помалу совсем отучился видеть все - в
том числе и себя - таким, каким оно выглядело на самом деле. Да и как было
этому маленькому человеку не запутаться, если он уже столько лет старался
предать забвению собственный свой облик, а с ним - истинный облик окружающих
предметов?
- Ну, готово! - сказал Калеб, отступив шага на два, чтобы лучше оценить
свое произведение. - Так же похож на настоящий дом, как дюжина полупенсов на
один шестипенсовик. Какая жалость, что весь фасад откидывается сразу! Вот
если бы в доме была лестница и настоящие двери из комнаты в комнату! Но
то-то и худо в моем любимом деле - я постоянно заблуждаюсь и надуваю сам
себя.
- Ты говоришь очень тихо. Ты не устал, отец?
- Устал? - подхватил Калеб, внезапно оживляясь. - С чего мне уставать,
Берта? Я в жизни не знал усталости. Что это за штука?
Желая еще сильнее подчеркнуть свои слова, он удержался от невольного
подражания двум поясным статуэткам, которые потягивались и зевали на
каминной полке и чье тело, от пояса и выше, казалось, вечно пребывает в
состоянии полного изнеможения, и стал напевать песенку. Это была застольная
песня - что-то насчет "пенного кубка". Старик пел ее с напускной лихостью, и
от этого лицо его казалось еще более изнуренным и озабоченным.
- Как! Да вы, оказывается, поете? - проговорил Теклтон, просовывая
голову в дверь. - Валяйте дальше! А вот я петь не умею.
Никто и не заподозрил бы этого. Лицо у него было, что называется,
отнюдь не лицом певца.
- Я не могу позволить себе петь, - сказал Теклтон, - но очень рад, что
вы можете. Надеюсь, вы можете также позволить себе работать. Но вряд ли
хватит времени на то и на другое, сдается мне.