изумление станет уделом этого нашего уважаемого современника!" - Последнее
выражение мистер Тетерби нашел среди вырезок на ширме. - Джонни, сын мой,
позаботься о твоей единственной сестре Салли; ибо никогда еще на твоем юном
челе не сверкала столь драгоценная жемчужина.
Джонни сел на низенькую скамеечку и благоговейно согнулся под тяжестью
Молоха.
- Какой великий дар для тебя эта малютка, Джонни! - продолжал отец, - и
как ты должен быть благодарен! "Не всем известно", Джонни, - теперь он снова
обратил взгляд на ширму, - "но это факт, установленный при помощи точных
подсчетов, что огромный процент новорожденных младенцев не достигает
двухлетнего возраста, а именно..."
- Ой, папа, пожалуйста, не надо! - взмолился Джонни. - Я просто не
могу, как подумаю про Салли!
Мистер Тетерби сжалился над ним, и Джонни, еще глубже восчувствовав,
какое сокровище ему доверено, утер глаза и вновь принялся баюкать сестру.
- Твой брат Дольф сегодня запаздывает, Джонни, - продолжал отец,
помешивая кочергой в камине. - Он придет домой замерзший, как сосулька. Что
же это случилось с нашей бесценной мамочкой?
- Вот, кажется, мама идет! И Дольф! - воскликнул Джонни.
- Да, ты прав, - прислушавшись, ответил отец. - Это шаги моей маленькой
женушки.
Ход мысли, приведший мистера Тетерби к заключению, что жена его -
маленькая, остается его секретом. Из нее без труда можно было выкроить двух
таких, как он. Даже увидев ее одну всякий подумал бы: "Какая рослая,
дородная, осанистая женщина!" - а уж рядом с мужем она казалась настоящей
великаншей. Не менее внушительны были ее размеры и по сравнению с ее
миниатюрными сыновьями. Однако в дочери миссис Тетерби наконец-то нашла свое
|
|
достойное отражение; и никто не знал этого лучше, чем жертвенный агнец
Джонни, который с утра до ночи испытывал на себе вес и размеры своего
требовательного идола.
Миссис Тетерби ходила за покупками и вернулась с тяжелой корзиной;
сбросив шаль и чепец, она устало опустилась на стул и приказала Джонни
сейчас же принести ей малютку, которую она желала поцеловать. Джонни
повиновался, потом вернулся на скамеечку и опять скорчился на ней в три
погибели; но тут Адольф Тетерби-младший, который к этому времени размотал
нескончаемый пестрый шарф, обвивавший его чуть ли не до пояса, потребовал и
для себя такой же милости. Джонни снова подчинился, потом опять вернулся на
свою скамеечку и скорчился на ней; но тут мистер Тетерби, осененный
вдохновением, в свою очередь заявил о своих родительских правах. Когда это
третье пожелание было выполнено, несчастная жертва совсем выбилась из сил;
она еле добралась назад к своей скамеечке, снова скорчилась на ней и, едва
дыша, поглядывала на родителей и старшего брата.
- Что бы ни было, Джонни, - сказала мать, качая головой, - береги ее -
или никогда больше не смей смотреть в глаза своей матери.
- И своему брату, - подхватил Дольф.
- И своему отцу, - прибавил мистер Тетерби.
Джонни, трепеща при мысли о грозящем ему отлучении, заглянул в глаза
Молоху, убедился, что покуда сестра цела и невредима, умелой рукой похлопал
ее по спине (которая в эту минуту была обращена кверху) и стал покачивать на
коленях.
- Ты не промок, Дольф? - спросил отец. - Поди сюда, сынок, сядь в мое
кресло и обсушись.
|
|
- Нет, папа, спасибо, - ответил Адольф, ладонями приглаживая волосы и
одежду. - Я вроде не очень мокрый. А что, лицо у меня здорово блестит?
- Да, у тебя такой вид, сынок, как будто тебя натерли воском, - сказал
мистер Тетерби.
- Это от погоды, - объяснил Адольф, растирая щеки рукавом потрепанной
куртки. - Когда такой дождь, и ветер, и снег, и туман, у меня лицо иной раз
даже сыпью покрывается. А уж блестит вовсю!
Адольф-младший, которому лишь недавно минуло десять лет, тоже пошел по
газетной части: нанявшись в фирму более преуспевающую, нежели отцовская, он
продавал газеты на вокзале, где сам он, маленький и круглолицый, точно
купидон в убогом наряде, и его пронзительный голосишко были всем так же
знакомы и привычны, как сиплое дыхание прибывающих и отходящих локомотивов.
Он был еще слишком юн для коммерции, и, быть может, ему не хватало бы
невинных развлечений, свойственных его возрасту, но, к счастью, он придумал
себе забаву, помогающую скоротать долгий день и внести в него разнообразие
без ущерба для дела. Это остроумное изобретение, как многие великие
открытия, замечательно было своей простотой: оно заключалось в том, что
Дольф в разное время дня заменял слово "листок" другими, созвучными. Так,
хмурым зимним утром, пока не рассвело, расхаживая по вокзалу в клеенчатом
плаще, в шапке и теплом шарфе, он пронизывал сырой, промозглый воздух
криком: "Утренний листок"! Примерно за час до полудня газета называлась уже
"Утренний блисток", затем, около двух часов пополудни она превращалась в
"Утренний кусток", еще через два часа в "Утренний свисток" и, наконец, на
|
|
заходе солнца - в "Вечерний хвосток", что очень помогало нашему молодому
джентльмену сохранять веселое расположение духа.
Миссис Тетерби, его почтенная матушка, которая, как уже упоминалось,
сидела, откинув на спину шаль и чепеу, и в задумчивости вертела на пальце
обручальное кольцо, теперь поднялась, сняла верхнюю одежду и начала
накрывать стол скатертью.
- О господи, господи боже ты мой! - вздохнула она. - И что только
творится на свете!
- Что же именно творится на свете, дорогая? - спросил, оглянувшись на
нее, мистер Тетерби.
- Ничего, - сказала миссис Тетерби.
Муж поднял брови, перевернул газету и, глаза его побежали по странице
вверх, вниз, наискось, но читать он не читал; ему никак не удавалось
сосредоточиться.
Тем временем миссис Тетерби расстилала скатерть, но делала это так,
словно не готовила стол к мирному семейному ужину, а казнила его за какие-то
грехи: без всякой нужды с размаху била его ножами и вилками, шлепала
тарелками, щелкала солонкой и, наконец, обрушила на него каравай хлеба.
- О господи, господи боже ты мой! - промолвила она. - И что только
творится на свете!
- Голубка моя, ты уже один раз это сказала, - заметил муж. - Что же
такое творится на свете?
- Ничего, - отрезала миссис Тетерби.
- Ты и это уже говорила, София, - мягко заметил муж.
- Ну и пожалуйста, могу еще повторить: ничего! И еще, пожалуйста:
ничего! И еще, пожалуйста: - ничего! Вот, на тебе!
Мистер Тетерби обратил взор на свою подругу жизни и с кротким
удивлением спросил:
- Чем ты расстроена, моя маленькая женушка?
- Сама не знаю, - отозвалась та. - Не спрашивай. И вообще с чего ты
взял, что я расстроена? Ни капельки я не расстроена.
Мистер Тетерби отложил газету до более удобного случая, поднялся и,
сгорбившись, заложив руки за спину и медленно прохаживаясь по комнате (его
походка вполне соответствовала всему его кроткому и покорному облику),
обратился к двум своим старшим отпрыскам.
- Твой ужин сейчас будет готов, Дольф, - сказал он. - Твоя мамочка под
дождем ходила за ним в харчевню. Это очень великодушно с ее стороны. И ты
тоже скоро получишь что-нибудь на ужин, Джонни. Твоя мамочка довольна тобою,
мой друг, потому что ты хорошо заботишься о твоей драгоценной сестричке.
Миссис Тетерби молчала, но стол, видимо, уже не вызывал у нее прежней
враждебности; покончив с приготовлениями, она достала из своей вместительной
корзинки солидный кусок горячего горохового пудинга, завернутый в бумагу, и
миску, от которой, едва с нее сняли покрывавшую ее тарелку, распространился
такой приятный аромат, что три пары глаз в двух кроватях широко раскрылись и
уже не отрывались от пиршественного стола. Мистер Тетерби, словно не замечая
безмолвного приглашения, продолжал стоять и медленно повторял: "Да, да, твой
ужин сейчас будет готов, Дольф, твоя мамочка ходила за ним по дождю в
харчевню. Это очень, очень великодушно с ее стороны". Он повторял эти слова
до тех пор, пока миссис Тетерби, которая уже некоторое время за его спиной
обнаруживала всяческие признаки раскаяния, не кинулась ему на шею и не
расплакалась.
- Ох, Дольф! - вымолвила она сквозь слезы. - Как я могла так себя
вести!
Это примирение до такой степени растрогало Адольфа-младшего и Джонни,
что оба они, точно сговорившись, подняли отчаянный рев, отчего немедленно
закрылись три пары круглых глаз в кроватях и окончательно обратились в
бегство еще двое маленьких Тетерби, которые как раз выглянули украдкой из
своей каморки в надежде поживиться каким-нибудь лакомым кусочком.
- Понимаешь, Дольф, - всхлипывала миссис Тетерби, - когда я шла домой,
я того и думать не думала, все равно как младенец, который еще и на свет-то
не родился...
Мистеру Тетерби, по-видимому, не понравилось это сравнение.
- Скажем лучше, как новорожденный младенец, дорогая, - заметил он.
- И думать не думала, все равно как новорожденный младенец, - послушно
повторила за ним миссис Тетерби, - Джонни, не гляди на меня, а гляди на нее,
не то она упадет у тебя с колен и убьется насмерть, и тогда сердце твое
разорвется, и поделом тебе... И когда домой пришла, думать не думала, совсем
как наша малютка, что вдруг возьму да и разозлюсь. Но почему-то, Дольф... -
Тут миссис Тетерби умолкла и опять начала вертеть на пальце обручальное
кольцо.
- Понимаю!-сказал мистер Тетерби. - Очень хорошо понимаю. Моя маленькая
женушка расстроилась. Тяжелые времена, и тяжелая работа, да и погода такая,
что дышать тяжело, - все это иной раз удручает. Понимаю, милая! Ничего
удивительного! Дольф, мой друг, - продолжал мистер Тетерби, исследуя вилкой
содержимое миски, - твоя мамочка, кроме горохового пудинга, купила в
харчевне еще целую косточку от жареной поросячьей ножки, и на косточке
осталось еще вдоволь хрустящих корочек, и подливка есть, и горчицы сколько
душе угодно. Давай-ка твою тарелку, сынок, и принимайся, пока не остыло.
Второго приглашения не потребовалось: у Адольфа-младшего при виде еды
даже слезы навернулись на глаза; получив свою порцию, он уселся на привычном
месте и с великим усердием принялся за ужин. О Джонни тоже не забыли, но
положили его долю на ломоть хлеба, чтобы подливка не капнула на сестру. По
той же причине ему было велено свой кусок пудинга до употребления держать в
кармане.
На поросячьей ножке когда-то, наверно, было побольше мяса, но повар в
харчевне, без сомнения, не забывал об этой ножке, когда отпускал жаркое
предыдущим покупателям; зато на подливку он не поскупился, и эта привычная
спутница свинины тотчас вызывала в воображении ее самое и приятнейшим
образом обманывала вкус. Гороховый пудинг, хрен и горчица опять-таки были
здесь все равно что на Востоке роза при соловье: не будучи сами свининой,
они еще совсем недавно жили с нею рядом; и в целом получалось столько
ароматов, словно на стол был подан поросенок средней величины. Благоухание
это неодолимо притягивало всех Тетерби, лежавших в постели, - и хотя они
притворялись мирно спящими, но, стоило родителям отвернуться, как малыши
точно из-под земли вырастали перед братьями, молчаливо требуя от Дольфа и
Джонни какого-либо съедобного доказательства братской любви. Те, отнюдь не
жестокосердые, дарили им крохи своего ужина, и летучий отряд разведчиков в
ночных рубашках непрестанно сновал по комнате, что очень беспокоило мистера
Тетерби; раза два он даже вынужден был предпринять атаку, и тогда партизаны
в беспорядке отступали.
Миссис Тетерби ужинала без всякого удовольствия. Казалось, какая-то
тайная мысль не дает ей покоя. Один раз она вдруг без видимой причины
засмеялась, немного погодя без причины всплакнула и, наконец, засмеялась и
заплакала сразу, - и настолько ни с того ни с сего, что муж пришел в
совершенное недоумение.
- Моя маленькая женушка, - сказал он, - не знаю, что творится на свете,
но, видно, что-то неладное и тебе оно не на пользу.
- Дай мне глоточек воды, - сказала миссис Тетерби, стараясь взять себя
в руки, - и не говори сейчас со мною и не обращай на меня внимания. Просто
не обращай внимания.
Мистер Тетерби дал ей воды и тотчас накинулся на злополучного Джонни
(который был исполнен сочувствия), вопрошая, чего ради он погряз в
чревоугодии и праздности и не догадывается подойти с малюткой поближе, чтобы
ее вид утешил мамочку. Джонни незамедлительно приблизился, сгибаясь под
своей ношей; но миссис Тетерби махнула рукой в знак того, что сейчас ей не
выдержать столь сильных чувств, и под страхом вечной ненависти всех родных
злополучному Джонни было запрещено двигаться далее; он вновь попятился к
скамеечке и скорчился на ней в прежней позе.
После короткого молчания миссис Тетерби сказала, что теперь ей лучше, и
начала смеяться.
- София, женушка, а ты вполне уверена, что тебе лучше? - с сомнением в
голосе переспросил ее супруг. - Может, это у тебя опять начинается?
- Нет, Дольф, нет, - возразила жена, - теперь я пришла в себя.
С этими словами она пригладила волосы, закрыла глаза руками и опять
засмеялась.
- Какая же я была злая дура, что могла думать так хоть одну минуту! -
сказала она. - Поди сюда, Дольф, и дай мне высказать, что у меня на душе. Я
тебе все объясню.
Мистер Тетерби придвинул свое кресло поближе, миссис Тетерби снова
засмеялась, крепко обняла его и утерла слезы.
- Ты ведь знаешь, Дольф, милый, - сказала она, - что, когда я была
незамужняя, у меня был богатый выбор. Одно время за мною ухаживали сразу
четверо; двое из них были сыны Марса.
- Все мы чьи-нибудь сыны, дорогая, - сказал мистер Тетерби. - Или
чьи-нибудь дочки.
- Я не то хочу сказать. - возразила его супруга. - Я хочу сказать,
военные. Они были сержанты.
- А-а! - протянул мистер Тетерби.
- Так вот, Дольф, можешь мне поверить, никогда я про это не думаю и не
жалею; я же знаю, что у меня хороший муж, и я готова чем угодно доказать,
что я так ему предана, как...
- Как ни одна маленькая женушка на свете, - сказал мистер Тетерби. -
Очень хорошо. Очень, очень хорошо.
В голосе мистера Тетерби звучало столь ласковое снисхождение к
воздушной миниатюрности супруги, словно сам он был добрых десяти футов
ростом; и миссис Тетерби столь смиренно приняла это как должное, словно сама
она была ростом всего в два фута.
- Но понимаешь, Дольф, - продолжала она, - на дворе рождество, и все,
кто только может, празднуют, и всякий, у кого есть деньги, старается
что-нибудь купить... вот я походила, поглядела - и немножко расстроилась.
Сейчас столько всего продают - есть такие вкусные вещи, что слюнки текут, а
есть такие красивые, что не налюбуешься, и такие платья, что наслаждение их
надеть, - а тут приходится столько рассчитывать да высчитывать, пока
решишься потратить шесть пенсов на что-нибудь самое простое и обыкновенное;
а корзинка такая огромная, никак ее не наполнишь; а денег у меня так мало,
ни на что не хватает... Ты меня, верно, за это ненавидишь, Дольф?
- Пока еще не очень, - сказал мистер Тетерби.
- Хорошо же! Я скажу тебе всю правду, - покаянно продолжала жена, - и
тогда ты, пожалуй, меня возненавидишь. Я все ходила по холоду и смотрела, и
вокруг было столько хозяек с большущими корзинками, и все они тоже ходили и
смотрели, и высчитывали и приценивались: и так я из-за всего этого
разогорчилась, что мне пришло на мысль: может, я жила бы лучше и была бы
счастливее, если бы... если бы не... - она снова начала вертеть на пальце
обручальное кольцо и покачала низко оплщенной головой.
- Понимаю, - тихо сказал муж, - если бы ты совсем не вышла замуж или
если б вышла за кого-нибудь другого?
- Да! - всхлипнула миссис Тетерби. - Как раз это самое я и подумала.
Теперь ты меня ненавидишь, Дольф?
- Да нет, - сказал мистер Тетерби, - пока еще все-таки нет.
Миссис Тетерби благодарно чмокнула его и опять заговорила:
- Я начинаю надеяться, что ты и не возненавидишь меня, Дольф, хоть я
еще и не сказала тебе самого плохого. Уж и не знаю, что это было за
наважденье. То ли я заболела, то ли вдруг помешалась, или еще что, но только
я не могла ничего такого припомнить, что нас с тобою связывает и что
примирило бы меня с моей долей. Все, что у нас было в жизни хорошего и
радостного, показалось мне вдруг таким пустым и жалким. Я бы за все это
гроша ломаного не дала. И только одно лезло в голову: что мы с тобой так
бедны, а надо столько ртов прокормить.
- Ну что ж, милая, - сказал мистер Тетерби и ободряюще похлопал ее по
руке, - ведь в конце концов так оно и есть. Мы с тобою бедны, и нам надо
прокормить много ртов - все это чистая правда.
- Ах, Дольф, Дольф! - воскликнула жена и положила руки ему на плечи. -
Мой хороший, добрый, терпеливый друг! Вот я совсем немножко побыла дома - и
все стало совсем иначе. Все стало по-другому, Дольф, милый. Как будто
воспоминания потоком хлынули в мое закаменевшее сердце, и смягчили его, и
переполнили до краев. Я вспомнила, как мы с тобой бились из-за куска хлеба,
и сколько у нас было нужды и забот с тех пор, как мы поженились, и сколько
раз болели и мы с тобой, и наши дети, и как мы часами сидели у изголовья
больного ребенка, - все это мне вспомнилось, будто заговорило со мною, будто
сказало, что мы с тобой - одно, и что я - твоя жена и мать твоих детей, и не
может быть у меня никакой другой доли, и не надо мне другой доли, и не хочу
я ее. И тогда наши простые радости, которые я готова была безжалостно
растоптать, стали так дороги мне, так драгоценны и милы. Просто подумать не
могу, до чего я была несправедлива. Вот тогда я и сказала, и еще сто раз
повторю: как я могла так вести себя, Дольф, как я могла быть такой
бессердечной!
Добрая женщина, охваченная глубокой нежностью и раскаянием, плакала
навзрыд; но вдруг она вскрикнула, вскочила и спряталась за мужа. Так страшно
крикнула она, что дети проснулись, повскакали с постелей и кинулись к ней. И
в глазах ее тоже был ужас, когда она показала на бледного человека в черном
плаще, который вошел и остановился на пороге.
- Кто этот человек? Вон там, смотри! Что ему нужно?
- Дорогая моя, - сказал мистер Тетерби, - я спрошу его об этом, если ты
меня отпустишь. Что с тобой? Ты вся дрожишь!
- Я его только что видела на улице. Он поглядел на меня и остановился
рядом. Я его боюсь!
- Боишься его? Почему?
- Я не знаю... я... стой! Дольф! - крикнула она, видя, что муж
направляется к незнакомцу.
Она прижала одну руку ко лбу, другую к груди; странный трепет охватил
ее, глаза быстро и беспорядочно перебегали с предмета на предмет, словно она
что-то потеряла.
- Ты больна, дорогая? Что с тобой?
- Что это опять уходит от меня? - чуть слышно пробормотала миссис
Тетерби. - Что это от меня уходит? Потом сказала отрывисто:
- Больна? Нет, я совершенно здорова, - и невидящим взглядом уставилась
себе под ноги.
Мистер Тетерби вначале тоже невольно поддался испугу, и его отнюдь не
успокаивало последующее странное поведение жены; но наконец он осмелился
заговорить с бледным посетителем в черном плаще; а тот все еще стоял не
шевелясь, опустив глаза.
- Чем мы можем вам служить, сэр? - спросил мистер Тетерби.
- Простите, я, кажется, напугал вас, - сказал посетитель, - но вы были
заняты разговором и не заметили, как я вошел.
- Моя маленькая женушка говорит - может быть, вы даже слышали ее слова,
- что вы сегодня уже не первый раз ее пугаете, - ответил мистер Тетерби.
- Очень сожалею. Я припоминаю, что видел ее на улице, но только
мимоходом. Я не хотел ее пугать.
Говоря это, он поднял глаза, и в ту же самую минуту миссис Тетерби тоже
подняла глаза. Странно было видеть, какой ужас он ей внушал и с каким ужасом
сам в этом убеждался, - и, однако, он не сводил с нее глаз.
- Меня зовут Редлоу, - сказал он. - Я ваш сосед, живу в старом
колледже. Если не ошибаюсь, у вас квартирует один молодой джентльмен, наш
студент?
- Мистер Денхем? - спросил Тетерби.
- Да.
То был вполне естественный жест и притом мимолетный, его можно было и
не заметить, - но прежде чем снова заговорить, маленький человечек провел
рукою по лбу и быстрым взглядом обвел комнату, словно ощущая вокруг какую-то
перемену. В тот же миг Ученый обратил на него такой же полный ужаса взгляд,
какой прежде устремлен был на его жену, отступил на шаг и еще больше
побледнел.
- Комната этого джентльмена наверху, сэр, - сказал Тетерби. - Есть и
более удобный отдельный ход; но раз уж вы здесь, поднимитесь вот по этой
лесенке, - он показал на узкую внутреннюю лестницу, - тогда вам не придется
опять выходить на холод. Вот сюда - наверх и прямо к нему в комнату, если
хотите его повидать.
- Да, я хочу его повидать, - подтвердил Ученый. - Не можете ли вы дать
мне огня?
Неотступный взгляд его усталых, страдальческих глаз и непонятное
недоверие, омрачавшее этот взгляд, словно бы смутили мистера Тетерби. Он
ответил не сразу; в свою очередь пристально глядя на посетителя, он стоял
минуту-другую, словно зачарованный или чем-то ошеломленный.
Наконец он сказал:
- Идите за мною, сэр, я вам посвечу.
- Нет, - отвечал Ученый, - я не хочу, чтобы меня провожали или
предупреждали его о моем приходе. Он меня не ждет. Я предпочел бы пойти
один. Дайте мне, пожалуйста, свечку, если можете без нее обойтись, и я сам
найду дорогу.
Он так спешил уйти, что, беря из рук Адольфа Тетерби свечу, случайно
коснулся его груди. Отдернув руку с такой поспешностью, как будто нечаянно
ранил человека (ибо он не знал, в какой части его тела таится новоявленный
дар, как он передается и каким именно образом его перенимают разные люди),
Ученый повернулся и начал подниматься по лестнице.
Но, поднявшись на несколько ступенек, он остановился и поглядел назад.
Внизу жена стояла на прежнем месте, снова вертя на пальце обручальное
кольцо. Муж, повесив голову, угрюмо размышлял о чем-то. Дети, все еще
льнувшие к матери, робко смотрели вслед посетителю и, увидев, что он
обернулся и тоже смотрит на них, теснее прижались друг к дружке.
- А ну, хватит! - прикрикнул на них отец. - Ступайте спать, живо!
- Тут и без вас повернуться негде, - прибавила мать. - Ступайте в
постель!
Весь выводок, испуганный и грустный, разбрелся по своим кроватям:
позади всех тащился маленький Джонни со своей ношей. Мать с презреньем
оглядела убогую комнату, раздраженно оттолкнула тарелки, словно хотела
убрать со стола, но тут же отказалась от этого намерения, села и предалась
гнетущему, бесплодному раздумью. Отец уселся в углу у камина, нетерпеливо
сгреб кочергой в одну кучку последние чуть тлеющие угольки и согнулся над
ними, словно желая один завладеть всем теплом. Они не обменялись ни словом.
Ученый еще больше побледнел и, крадучись, точно вор, снова стал
подниматься по лестнице; оглядываясь назад, он видел перемену, происшедшую
внизу, и равно боялся как продолжать путь, так и возвратиться.
- Что я наделал! - сказал он в смятении. - И что я собираюсь делать!
- Стать благодетелем рода человеческого, - послышалось в ответ.
Он обернулся, но рядом никого не было; нижняя комната уже не была ему
видна, и он пошел своей дорогой, глядя прямо перед собою.
- Только со вчерашнего вечера я сидел взаперти, - хмуро пробормотал он,
- а все уже кажется мне каким-то чужим. Я и сам себе как чужой. Я точно во
сне. Зачем я здесь, что мне за дело до этого дома, да и до любого дома,
какой я могу припомнить? Разум мой слепнет.
Он увидел перед собою дверь и постучался. Голос из-за двери пригласил
его войти, так он и сделал.
- Это вы, моя добрая нянюшка? - продолжал голос. - Да зачем я
спрашиваю? Больше некому сюда прийти.
Голос звучал весело, хотя и был очень слаб; осмотревшись, Редлоу увидел
молодого человека, который лежал на кушетке, придвинутой поближе к камину,
спинкою к двери. В глубине камина была сложена из кирпича крохотная, жалкая
печурка с боками тощими и ввалившимися, точно щеки чахоточного; она почти не
давала тепла, и к догоравшему в ней огню было обращено лицо больного.
Комната была под самой крышей, обдуваемой ветром, печка, гудя, быстро
прогорала, и пылающие угольки часто-часто сыпались из-за отворенной дверцы.
- Они звенят, когда падают из печки, - с улыбкой сказал студент, - так
что, если верить приметам, они не к гробу, а к полному кошельку. Я еще буду
здоров и даже с божьей помощью когда-нибудь разбогатею, и, может быть,
проживу так долго, что смогу радоваться на свою дочку, которую назову Милли
в честь самой доброй и отзывчивой женщины на свете.
Он протянул руку через спинку кушетки, словно ожидая, что Милли возьмет
ее в свои, но, слишком слабый, чтобы подняться, остался лежать, как лежал,
подсунув под щеку ладонь другой руки.
Ученый обвел взглядом комнату; он увидел стопки бумаг и книг рядом с
незажженной лампой на столике в углу, сейчас запретные для больного и
прибранные к сторонке, но говорившие о долгих часах, которые студент
проводил за этим столом до своей болезни и которые, возможно, были ее
причиной; увидел и предметы, свидетельствовавшие о былом здоровье и свободе,
например, куртку и плащ, праздно висевшие на стене теперь, когда хозяин их
не мог выйти на улицу; и несколько миниатюр на камине и рисунок родного дома
- напоминание об иной, не столь одинокой жизни; и в раме на стене - словно
бы знак честолюбивых стремлений, а быть может и привязанности -
гравированный портрет его самого, незваного гостя. В былые времена и даже
еще накануне Редлоу смотрел бы на все это с искренним участием и каждая
мелочь что-то сказала бы ему о живущем здесь человеке. Теперь это были для
него всего лишь бездушные предметы; а если мимолетное сознание связи,
существующей между ними и их владельцем, и мелькнуло в мозгу Редлоу, оно
лишь озадачило его, но ничею ему не объяснило, и он стоял неподвижно, в
глухом недоумении осматриваясь по сторонам.
Студент, чья худая рука так и осталась лежать на спинке кушетки, не
дождавшись знакомого прикосновения, обернулся.
- Мистер Редлоу! - воскликнул он, вставая. Редлоу предостерегающе
поднял руку.
- Не подходите! Я сяду здесь. Оставайтесь на своем месте.
Он сел на стул у самой двери, мельком поглядел на молодого человека,
который стоял, опираясь одной рукой о кушетку, и опустил глаза.
- Я случайно узнал - как именно, это неважно, - что один из моих
слушателей болен и одинок, - сказал он. - Мне ничего не было о нем известно,
кроме того, что он живет на этой улице. Я начал розыски с крайнего дома - и
вот нашел.
- Да, я был болен, сэр, - ответил студент не только скромно и
неуверенно, но почти с трепетом перед посетителем. - Но мне уже несравненно
лучше. Это был приступ лихорадки - нервной горячки, вероятно, - и я очень
ослаб, но теперь мне уже много лучше. Я не могу сказать, что был одинок во
время болезни, это значило бы забыть протянутую мне руку помощи.
- Вы говорите о жене сторожа? - спросил Ред-лоу.
- Да. - Студент склонил голову, словно отдавая доброй женщине
безмолвную дань уважения.
Ученый все сильнее ощущал холодную скуку и безразличие; трудно было
узнать в нем человека, который лишь накануне вскочил из-за обеденного стола,
услыхав, что где-то лежит больной студент, - теперь он был подобен
мраморному изваянию на собственной могиле. Вновь поглядев на студента, все
еще стоявшего опершись на кушетку, он сразу отвел глаза и смотрел то под
ноги, то в пространство, как бы в поисках света, который озарил бы его