скорби, обиды или страданий, ибо этот несчастный, с самого рожденья
брошенный на произвол судьбы, живет хуже зверя и никогда иной жизни не знал,
ни разу человеческое участие, человеческое чувство не заронило зерна
подобных воспоминаний в его ожесточенное сердце. Все в этом заброшенном
создании - мертвая, бесплодная пустыня. И все в человеке, лишенном того, от
чего по доброй воле отказался ты, - такая же мертвая, бесплодная пустыня.
Горе такому человеку! И стократ горе стране, где есть сотни и тысячи
чудовищ, подобных этому. И Редлоу содрогнулся, охваченный ужасом.
- Каждый из них, - сказало Видение, - каждый до последнего сеятель, и
урожай суждено собрать всему роду человеческому. Каждое зернышко зла,
сокрытое в этом мальчике, даст всходы разрушения, и они будут сжаты, собраны
в житницы, и снова посеяны всюду в мире, и столь распространится порок, что
человечество достойно будет нового потопа. Равнодушно взирать хотя бы на
одного подобного ему - преступнее, нежели молча терпеть наглые,
безнаказанные убийства на улице среди бела дня.
Видение устремило взор на спящего мальчика. И Редлоу тоже с неведомым
дотоле волнением посмотрел на него.
- Каждый отец; мимо которого днем ли, в ночных ли своих блужданьях
проходят незамеченными подобные существа; каждая мать среди любящих матерей
этой земли, бедная или богатая; каждый, кто вышел из детского возраста, будь
то мужчина или женщина, - каждый в какой-то мере в ответе за это чудовище,
на каждом лежит тяжкая вина. Нет такой страны в мире, на которую не навлекло
бы оно проклятья. Нет на свете такой веры, которой бы оно не опровергало
самым своим существованием; нет на свете такого народа, который бы оно не
|
|
покрыло позором.
Ученый стиснул руки и, трепеща от страха и сострадания, перевел взгляд
со спящего на Видение, которое стояло над мальчиком, сурово указывая на
него.
- Вот пред тобою, - продолжал Призрак, - законченный образец того, чем
пожелал стать ты. Твое тлетворное влияние здесь бессильно, ибо из груди
этого ребенка тебе нечего изгнать. Его мысли страшно схожи с твоими, ибо ты
пал так же противоестественно низко, как низок он. Он - порождение людского
равнодушия; ты - порождение людской самонадеянности. И там и здесь отвергнут
благодетельный замысел провидения - и с противоположных полюсов
нематериального мира оба вы пришли к одному и тому же.
Ученый склонился к мальчику и с тем же состраданием, какое испытывал к
самому себе, укрыл спящего и уже не отстранялся от него более с отвращением
или холодным равнодушием.
Но вот вдалеке просветлел горизонт, тьма рассеялась, в пламенном
великолепии взошло солнце - и коньки крыш и трубы старинного здания
засверкали в прозрачном утреннем воздухе, и дым и пар над городом стал точно
золотое облако. Даже старые солнечные часы в глухом и темном углу, где ветер
всегда кружил и свистал с непостижимым для ветра постоянством, стряхнули
рыхлый снег, осыпавший за ночь их тусклый, унылый лик, и весело поглядывали
на завивающиеся вокруг белые тонкие вихорьки. Надо думать, что утро как-то
ощупью, вслепую проникло и в заброшенные, холодные и сырые подвалы с их
низкими нормандскими сводами, наполовину ушедшими в землю; что оно пробудило
ленивые соки в ползучих растениях, вяло цеплявшихся за стены, - и в этом
|
|
удивительном хрупком мирке тоже встрепенулось медлительное жизненное начало,
таинственным образом ощутив наступление дня.
Семейство Тетерби было уже на ногах и не теряло времени зря. Мистер
Тетерби снял ставни с окна своей лавчонки и одно за другим открыл ее
сокровища взорам населения "Иерусалима", столь равнодушного ко всем этим
соблазнам. Адольф-младший давным-давно ушел из дому и предлагал читателям
уже не "Утренний листок", а "Утренний блисток". Пятеро младших Тетерби, чьи
десять кpyглых глаз успели покраснеть от попавшего в них мыла и от
растирания кулаками, претерпевали в кухне все муки умывания холодной водой
под бдительным взором миссис Тетерби. Джонни, уже покончивший со своим
туалетом (ему никогда не удавалось умыться спокойно, ибо его подгоняли и
поторапливали всякий раз, как Молох бывал настроен требовательно и
непримиримо, а так бывало всегда), бродил взад и вперед у входа в лавку,
больше обычного изнемогая под тяжестью своей ноши; к весу самого Молоха
прибавился еще немалый вес различных вязанных из шерсти приспособлений для
защиты от холода, образовавших вместе с капором и голубыми гетрами единую
непроницаемую броню.
У этого дитяти была одна особенность: вечно у него резались зубки. То
ли они никогда до конца не прорезались, то ли, прорезавшись, вновь исчезали
- неизвестно; во всяком случае, если верить миссис Тетерби, их резалось
столько, что хватило бы на вывеску трактира "Бык и Волчья пасть". Поэтому у
талии Молоха (которая находилась непосредственно под подбородком) постоянно
|
|
болталось костяное кольцо, такое огромное, что оно могло бы сойти за четки
недавно постригшейся монахини, - и однако, когда младенцу требовалось унять
зуд в чесавшихся деснах, ему позволяли тащить в рот самые разнообразные
предметы. Рукоятки ножей, набалдашники тростей, ручки зонтов, пальцы всех
членов семейства и в первую очередь Джонни, терка для мускатных орехов,
хлебные корки, ручки дверей и прохладная круглая головка кочерги - таковы
были самые обычные инструменты, без разбора употреблявшиеся для успокоения
дитяти. Трудно учесть, сколько электричества добывалось за неделю из его
десен путем непрестанного трения. И все же миссис Тетерби неизменно
повторяла: "Вот прорежется зубок, и тогда наша крошка снова придет в себя".
Но зуб так и не прорезывался на свет божий, и крошка по-прежнему пребывала
где-то вне себя.
Нрав маленьких Тетерби за последние несколько часов претерпел
прискорбные изменения. Мистер и миссис Тетерби - и те переменились не так
сильно, как их отпрыски. Всегда это был бескорыстный, доброжелательный и
послушный народец, который безропотно и даже великодушно сносил лишения (а
лишены они были многого) и радовался, точно пиршеству, самой скромной и
скудной трапезе. Теперь же споры разгорались не только из-за мыла и воды, но
из-за завтрака, который еще и на стол-то не был подан. Каждый маленький
Тетерби кидался с кулаками на всех остальных маленьких Тетерби; и даже
Джонни - многотерпеливый, кроткий и преданный Джонни - поднял руку на
Молоха! Да, да! Миссис Тетерби, по чистой случайности подойдя к двери,
увидела, как он коварно выбрал в вязаной броне местечко по-уязвимее и
шлепнул драгоценное дитя!
Во мгновенье ока миссис Тетерби за шиворот втащила его в дом и с лихвой
отплатила ему за это неслыханное кощунство.
- Ах ты бессердечное чудовище! - воскликнула она. - Да как у тебя
хватило духу?
- А чего у нее зубы никак не прорежутся? - возвысил голос юный
мятежник. - Надоело до смерти. Попробовала бы ты сама с ней понянчиться!
- И попробую, сэр! - сказала мать, отбирая у Джонни его опозоренную
ношу.
- Вот и попробуй! - повторил Джонни. - Не больно тебе это понравится.
На моем месте ты бы давно пошла в солдаты. Я непременно пойду. В армии по
крайности нет грудных младенцев.
Мистер Тетерби, явившийся на место происшествия, не стал карать
мятежника, а только потер себе подбородок, - видно, такая неожиданная точка
зрения на профессию военного заставила его призадуматься.
- Если его не наказать, мне самой впору пойти в солдаты, - промолвила
миссис Тетерби, глядя на мужа. - Тут у меня ни минуты покоя нет. Я просто
раба, да, да, чернокожая раба из Виргинии (это преувеличение, вероятно, было
навеяно смутными воспоминаниями, связанными с неудачной попыткой фирмы
Тетерби по части торговли виргинским табаком). Круглый год у меня ни отдыха,
ни удовольствия! Ах, чтоб тебя бог любил! - перебила сама себя миссис
Тетерби, так сердито встряхивая младенца, что это плохо вязалось со столь
благочестивым пожеланием. - Да что с ней сегодня такое?!
Не в силах этого понять и не достигнув ясности путем встряхивания
младенца, миссис Тетерби уложила его в люльку, села подле, скрестила руки и
принялась гневно качать ее ногою.
- Что ты стоишь, Дольф? - сказала она мужу. - Неужто тебе нечего
делать?
- Ничего я не желаю делать, - ответил мистер Тетерби.
- А я уж наверно не желаю, - сказала миссис Тетерби.
- А я и под присягой покажу, что не желаю, - ска-рал мистер Тетерби.
В эту минуту завязалось сражение между Джонни и пятью его младшими
братьями: накрывая стол к завтраку, они стали отнимать друг у друга хлеб и
теперь щедро отвешивали один другому тумаки; самый маленький, с удивительной
для столь юного возраста предусмотрительностью, не вмешивался в драку, а
только ходил вокруг и дергал воинов за ноги. Мистер и миссис Тетерби с
великим пылом ринулись в гущу боя, словно отныне то была единственная почва,
на которой они могли действовать в согласии; без малейшего следа прежней
кротости и добросердечия они сыпали удары во все стороны и, покарав правых и
виноватых, вновь уселись каждый на свое место.
- Хоть бы ты газету почитал, чем сидеть сложа руки, - заметила миссис
Тетерби.
- А что там читать, в газете? - с крайней досадой отозвался мистер
Тетерби.
- Как что? - сказала миссис Тетерби. - Полицейскую хронику.
- Вот еще, - возразил мистер Тетерби. - Какое мне дело, кто там что
натворил или что с кем сотворили.
- Читай про самоубийства, - предложила миссис Тетерби.
- Мне это неинтересно, - отвечал ее супруг.
- Кто родился, кто помер, кто свадьбу сыграл - ничего тебе не
интересно?
- По мне хоть бы с сегодняшнего дня и до скончания века никто больше не
рождался на свет, а с завтрашнего все начали бы помирать; меня это не
касается. Вот когда придет мой черед, тогда другое дело, - проворчал мистер
Тетерби. - А что до свадеб, так я и сам женат, знаю, велика ли от этого
радость.
Судя по недовольному виду миссис Тетерби, она вполне разделяла мнение
мужа; однако она тут же стала противоречить ему, просто ради того, чтобы
поспорить.
- Ну, у тебя, известно, семь пятниц на неделе, - сказала она. - Сам же
слепил ширму из газет и сидишь, вычитываешь чего-то детям по целому часу без
передышки.
- Не вычитываю, а вычитывал, - возразил муж. - Больше ты этого не
увидишь. Теперь-то я стал умнее.
- Ха, умнее! Как бы не так! Может, ты и лучше стал?
От этого вопроса в груди мистера Тетерби что-то дрогнуло. Он удрученно
задумался, снова и снова проводя рукою по лбу.
- Лучше? - пробормотал он. - Не думаю, чтоб кто-нибудь из нас стал
лучше, да и счастливее. Лучше? Разве?
Он обернулся к своей ширме и стал водить по ней пальцем, пока не напал
на нужную ему вырезку.
- Вот это, помнится, все мы особенно любили, - тупо и растерянно
промолвил он. - Бывало, дети заспорят о чем-нибудь, даже потасовка случится,
а прочитаешь им эту историю - и они растрогаются до слез и сразу помирятся,
будто от сказки про то, как малыши заблудились в лесу и малиновка укрыла их
листьями. "Прискорбный случай крайней нищеты. Вчера мужчина небольшого роста
с младенцем на руках, в сопровождении шести детей в возрасте от двух до
десяти лет, одетых в лохмотья и, по-видимому, изголодавшихся, предстал перед
почтенным мировым судьей и сделал следующее заявление..." Уф! Ничего не
понимаю, - прервав чтение, воскликнул мистер Тетерби. - Просто непостижимо,
мы-то тут при чем?
- До чего же он стар и жалок, - говорила себе между тем миссис Тетерби,
наблюдая за мужем. - В жизни не видала, чтоб человек так переменился. О,
господи, господи, принести такую жертву!
- Какую еще жертву? - брюзгливо осведомился муж.
Миссис Тетерби покачала головой и, ни слова не отвечая, стала так
яростно трясти люльку, что младенца подбрасывало, точно щепку в бурном море.
- Может, ты хочешь сказать, милая моя, что это ты принесла жертву,
выйдя за меня замуж? - начал супруг.
- Вот именно! - отрезала супруга.
- Тогда вот что я тебе скажу, - продолжал он так же угрюмо и сердито,
как и она. - В брак-то ведь вступают двое, и если кто принес жертву, так это
я. И очень жалею, что жертва была принята.
- Я тоже жалею, что ее приняла, Тетерби, от души жалею, можешь не
сомневаться. Уж, верно, ты жалеешь об этом не больше, чем я.
- Понять не могу, что я в ней нашел, - пробормотал Тетерби. - Уж, во
всяком случае, если в ней что и было хорошего, так теперь ничего не
осталось. Я и вчера про это думал, когда после ужина сидел у огня. До чего
толста, и стареет, куда ей до других женщин!
- Собой он нехорош, - бормотала меж тем миссис Тетерби. - Виду
никакого, маленький, и горбится, и плешь у него...
- Уж конечно я был не в своем уме, когда женился на ней, - ворчал
мистер Тетерби.
- Уж конечно помраченье на меня нашло. Иначе понять нельзя, как это я
за него вышла, - раздумывала вслух миссис Тетерби.
В таком настроении они сели завтракать. Юные Тетерби не привыкли
рассматривать эту трапезу как занятие, требующее неподвижности, а превращали
ее в танец или пляску, скорее даже в какой-то языческий обряд, во время
которого они издавали воинственные клики и потрясали в воздухе кусками хлеба
с маслом; при этом обязательны были также сложные передвижения из дому на
улицу и обратно и прыжки с крыльца и на крыльцо. Но сейчас между детьми
вспыхнула ссора из-за стоявшего на столе кувшина с разбавленным молоком, из
которого они пили все по очереди, и страсти до того разгорелись, что это
прискорбное зрелище заставило бы перевернуться в гробу достопочтенного
доктора Уотса *. Лишь когда мистер Тетерби выпроводил всю ораву на улицу,
настала минута тишины; но тотчас обнаружилось, что Джонни крадучись вернулся
обратно, припал к кувшину и пьет, давясь от жадности, неприлично спеша,
задыхаясь и издавая странные звуки, подобающие разве что чревовещателю.
- Сведут они меня в могилу, эти дети, - заметила миссис Тетерби, изгнав
преступника. - Да уж скорей бы, что ли.
- Беднякам вообще не следует иметь детей, - откликнулся мистер Тетерби.
- Радости от них никакой.
В эту минуту он подносил к губам чашку, которую сердито пододвинула к
нему жена; миссис Тетерби тоже готовилась отпить из своей чашки; и вдруг оба
они так и застыли, точно завороженные.
- Мама! Папа! - крикнул, вбегая в комнату, Джонни. - К нам миссис
Уильям идет!
И если когда-либо с сотворения мира был на свете мальчик, который
заботливее старой опытной няньки вынул бы младенца из колыбели и, нежнейшим
образом баюкая и тетешкая его, весело отправился бы с ним гулять, то
мальчиком этим был Джонни, а младенцем - Молох.
Мистер Тетерби отставил чашку; миссис Тетерби отставила чашку. Мистер
Тетерби потер лоб, и миссис Тетерби потерла лоб. Лицо мистера Тетерби стало
смягчаться и светлеть; и лицо миссис Тетерби стало смягчаться и светлеть.
- Господи помилуй, - сказал про себя мистер Тетерби, - с чего это я
озлился? Что такое стряслось?
- Как я могла опять злиться и кричать на него после всего, что я
говорила и чувствовала вчера вечером! - всхлипнула миссис Тетерби, утирая
глаза краем фартука.
- Не чудовище ли я? - сказал мистер Тетерби. - Неужто у меня нет
сердца? София! Женушка моя маленькая!
- Дольф, милый!
- Я... со мной что-то такое сделалось, Софи, что и подумать тошно, -
признался муж.
- А со мной-то, Дольф! Я была еще хуже! - в отчаянии воскликнула жена.
- Не убивайся так, моя Софи. Никогда я себе этого не прощу. Ведь я чуть
не разбил твое сердце.
- Нет, Дольф, нет. Это я, я во всем виновата!
- Не говори так, мой маленькая женушка. Ты такая великодушная, от этого
совесть мучает меня еще сильнее. София, милая, ты не представляешь себе,
какие у меня были мысли. Конечно, вел я себя отвратительно, но знала бы ты,
что у меня было на уме!
- Ох, не думай про это, Дольф, милый, не надо! - вскричала жена.
- София, - сказал мистер Тетерби, - я должен тебе открыться. У меня не
будет ни минуты покоя, пока я не скажу всю правду. Маленькая моя женушка...
- Миссис Уильям уже совсем близко! - взвизгнул у дверей Джонни.
- Маленькая моя женушка, - задыхаясь, выговорил мистер Тетерби и
ухватился за стул в поисках опоры. - Я удивлялся тому, что был когда-то в
тебя влюблен... Я забыл о том, каких прелестных детей ты мне подарила, и
сердился, зачем ты не так стройна, как мне хотелось бы... Я... я ни разу не
вспомнил о том, - не щадя себя, продолжал мистер Тетерби, - сколько у тебя
было тревог и хлопот из-за меня и из-за детей; ты бы таких забот вовсе не
знала, если бы вышла за другого, который бы лучше зарабатывал и был
неудачливей меня (а такого уж наверно найти нетрудно). И мысленно я попрекал
тебя, потому что тебя немножко состарили тяжелые годы, бремя которых ты мне
облегчала. Можешь ты этому поверить, моя женушка? Я и сам с трудом верю, что
думал такое!
Смеясь и плача, миссис Тетерби порывисто сжала ладонями лицо мужа.
- Ох, Дольф! - воскликнула она. - Какое счастье, что ты так думал! До
чего я рада! Ведь сама-то я думала, что ты нехорош собой, Дольф! И это
правда, милый, но мне лучшего и не надо, мне бы только глядеть на тебя до
последнего моего часа, когда ты своими добрыми руками закроешь мне глаза. Я
думала, что ты мал ростом - и это правда, но от этого ты мне только дороже,
а еще дороже потому, что ты мой муж, и я тебя люблю. Я думала, что ты
начинаешь горбиться - и это правда, но ты можешь опереться на меня, и я
все-все сделаю, чтоб тебя поддержать. Я думала, что у тебя и вида-то нет
никакого, но по тебе сразу видно, что ты добрый семьянин, а это самое
лучшее, самое достойное на свете, и да благословит бог наш дом и нашу семью,
Дольф!
- Ур-ра! Вот она, миссис Уильям! - крикнул Джонни.
И в самом деле, она вошла, окруженная маленькими Тетерби. На ходу они
целовали ее и друг друга, целовали маленькую сестричку и кинулись целовать
отца с матерью, потом опять подбежали к Милли и восторженно запрыгали вокруг
нее.
Мистер и миссис Тетерби радовались гостье ничуть не меньше, чем дети.
Их так же неодолимо влекло к ней; они бросились ей навстречу, целовали ее
руки, не отходили от нее ни на шаг; они просто не знали, куда ее усадить,
как приветить. Она явилась к ним как олицетворение доброты, нежной
заботливости, любви и домашнего уюта.
- Да что же это! Неужто вы все так рады, что я пришла к вам на
рождество? - удивленная и довольная сказала Милли и даже руками всплеснула.
- Господи, как приятно!
А дети так радостно кричали, так теснились к ней и целовали ее, столько
любви и веселья изливалось на нее, такой от всех был почет, что Милли совсем
растрогалась.
- О господи! - сказала она. - Вы меня заставляете плакать от счастья.
Да разве я этого стою? Чем я заслужила, что вы меня так любите?
- Как же вас не любить! - воскликнул мистер Тетерби.
- Как же вас не любить! - воскликнула миссис Тетерби.
- Как же вас не любить! - веселым хором подхватили дети. И снова стали
плясать и прыгать вокруг нее, и льнули к ней, и прижимались розовыми
личиками к ее платью, и ласкали и целовали Милли и ее платье, и все им
казалось мало.
- Никогда в жизни я не была так растрогана, как нынче утром, - сказала
она, утирая глаза. - Я должна вам сейчас же все рассказать. Приходит на
рассвете мистер Редлоу и просит меня пойти с ним к больному брату Уильяма
Джорджу, да так ласково просит, точно я - не я, а его любимая дочь. Мы
пошли, и всю дорогу он был такой добрый, такой кроткий и, видно, так на меня
надеялся, что я поневоле всплакнула, до того мне стало приятно. Пришли мы в
тот дом, а в дверях нам повстречалась какая-то женщина (вся в синяках,
бедная, видно, кто-то ее прибил); иду я мимо, а она схватила меня за руку и
говорит: "Да благословит вас бог".
- Хорошо сказано! - заметил мистер Тетерби. И миссис Тетерби
подтвердила, что это хорошо сказано, и все дети закричали, что это хорошо
сказано.
- Мало того, - продолжала Милли. - Поднялись мы по лестнице, входим в
комнату, а больной уже сколько времени не шевелился и ни слова не говорил, -
и вдруг он поднимается на постели и плачет, и протягивает ко мне руки, и
говорит, что он вел дурную жизнь, но теперь от всего сердца раскаивается, и
скорбит об этом, и так ясно понимает греховность своего прошлого, как будто,
наконец, рассеялась черная туча, застилавшая ему глаза, и умоляет меня
попросить несчастного старика отца, чтобы тот простил его и благословил, а я
чтобы прочитала над ним молитву. Стала я читать молитву, а мистер Редлоу
подхватил, да как горячо, а потом уж так меня благодарил, так благодарил, и
бога благодарил, что сердце мое переполнилось и я бы, наверно, расплакалась,
да больной просил меня посидеть возле него, и тут уж, конечно, я с собой
совладала. Я сидела с ним, и он все держал меня за руку, пока не уснул;
тогда я тихонько отняла руку и встала (мистер Редлоу непременно хотел, чтобы
я поскорее пошла к вам), а Джордж и во сне стал искать мою руку, так что
пришлось кому-то сесть на мое место, чтоб он думал, будто это опять я взяла
его за руку. О господи! - всхлипнула Милли. - Я так счастлива, так
благодарна за все это, да и как же иначе!
Пока она рассказывала, в дверях появился Редлоу; он остановился на
мгновенье, поглядел на Милли, тесно окруженную всем семейством Тетерби, и
молча поднялся по лестнице. Вскоре он опять вышел на площадку, а молодой
студент, опередив его, бегом сбежал вниз.
- Добрая моя нянюшка, самая лучшая, самая милосердная на свете! -
сказал он, опускаясь на колени перед Милли и взяв ее за руку. - Простите мне
мою черную неблагодарность!
- О господи, господи! - простодушно воскликнула Милли. - Вот и еще
один. И этот меня любит. Да чем же мне всех вас отблагодарить!
Так просто, бесхитростно она это сказала и потом, закрыв лицо руками,
заплакала от счастья, что нельзя было не умиляться и не радоваться, на нее
глядя.
- Не знаю, что на меня нашло, - продолжал студент. - Точно бес в меня
вселился... может быть, это от болезни... я был безумен. Но теперь я в своем
уме. Я вот сейчас говорю - и с каждым словом прихожу в себя. Я услыхал, как
дети выкрикивают ваше имя, и от одного этого разум мой прояснился. Нет, не
плачьте, Милли, дорогая! Если бы только вы могли читать в моем сердце, если
б вы знали, как оно переполнено благодарностью, и любовью, и уважением, вы
не стали бы плакать передо мною. Это такой горький упрек мне!
- Нет, нет, - возразила Милли. - Это совсем не упрек! Ничего такого! Я
плачу от радости. Даже удивительно, что вы вздумали просить у меня прощенья
за такую малость, а все-таки мне приятно.
- И вы опять будете меня навещать? И закончите ту занавеску?
- Нет, - сказала Милли, утирая глаза, и покачала головой. - Теперь вам
больше не понадобится мое шитье.
- Значит, вы меня не простили? Она отвела его в сторону и шепнула:
- Пришла весточка из ваших родных краев, мистер Эдмонд.
- Как? Что такое?
- Может, оттого, что вы совсем не писали, пока вам было очень худо,
или, когда стало получше, все-таки почерк ваш переменился, но только дома
заподозрили правду; как бы там ни было... но только скажите, не повредят вам
вести, если они не дурные?
- Конечно, нет.
- Так вот, к вам кто-то приехал! - сказала Милли.
- Матушка? - спросил студент и невольно оглянулся на Редлоу, который
уже сошел с лестницы.
- Тсс! Нет, не она.
- Больше некому.
- Ах, вот как! - сказала Милли. - Уж будто некому?
- Но это не... - он не успел договорить, Милли закрыла ему рот рукой.
- Да, да! - сказала она. - Одна молоденькая мисс (она очень похожа на
тот маленький портрет, мистер Эдмонд, только еще краше) так о вас
тревожилась, что не знала ни минуты покоя, и вчера вечером она приехала
вместе со своей служанкой. Вы на своих письмах всегда ставили адрес
колледжа, вот она и приехала туда; я нынче утром ее увидала, еще прежде, чем
мистера Редлоу. И она тоже меня любит, - прибавила Милли. - О господи, и она
тоже!
- Сегодня утром! Где же она сейчас?
- А сейчас, - шепнула Милли ему в самое ухо, - она сидит у нас в
сторожке, в моей маленькой гостиной, и ждет вас.
Здмонд крепко стиснул ее руку и готов был сейчас же бежать, но она
остановила его.
- Мистер Редлоу так переменился - он сказал мне нынче поутру, что
потерял память. Будьте к нему повнимательней, мистер Эдмонд. Все мы должны
быть к нему внимательны, он в этом очень нуждается.
Молодой человек взглядом уверил Милли, что ее предупреждение не пропало
даром; и, проходя мимо Ученого к дверям, почтительно и приветливо
поклонился.
Редлоу ответил поклоном, исполненным учтивости и даже смирения, и
посмотрел вслед студенту. Потом склонился головою на руку, словно пытаясь
пробудить в себе что-то утраченное. Но оно исчезло безвозвратно.
Перемена, совершившаяся в нем под влиянием музыки и нового появления
Призрака, заключалась в том, что теперь он постоянно и глубоко чувствовал,
сколь велика его утрата, и сожалел о ней, и ясно видел, как непохож он стал
на всех вокруг. От этого ожил в нем интерес к окружающим и родилось смутное
покорное сознание своей беды, подобное тому, какое возникает у иных людей,
чей разум ослабел с годами, но сердце не очерствело и к чьим старческим
немощам не прибавилось угрюмое равнодушие.
Он сознавал, что, пока он все больше искупает благодаря Милли зло, им
причиненное, с каждым часом, который он проводит в ее обществе, все глубже
утверждаются в нем эти новые чувства. Поэтому, а также потому, что Милли
будила бесконечную нежность в его душе (хоть он и не питал надежды на
исцеленье), Редлоу чувствовал, что всецело зависит от нее и что она - опора
ему в постигшем его несчастье.
И когда Милли спросила, не пора ли им уже воротиться домой, к Уильяму и
старику Филиппу, он с готовностью согласился - его и самого тревожила мысль
о них, - взял ее под руку и пошел с нею рядом; глядя на него, трудно было
поверить, что он - мудрый и ученый человек, для которого все загадки природы
- открытая книга, а она - простая, необразованная женщина; казалось, роли их
переменились и он не знает ничего, она же - все.
Когда они вдвоем выходили из дома Тетерби, Редлоу видел, как теснились
и ластились к ней дети, слышал их звонкий смех и веселые голоса; видел
вокруг сияющие детские лица, точно цветы; на глазах у него родители этих
детей снова обрели довольство и любовь. Он всем сердцем ощутил простоту и
безыскусственность, которой дышало все в этом бедном доме, куда вновь
вернулось спокойствие; он думал о том пагубном недуге, который внес он в эту
семью и который, не будь Милли, мог бы распространиться и тлетворным ядом
отравить все и вся; и, быть может, не следует удивляться тому, что он
покорно шел с нею рядом и крепко прижимал к себе ее нежную руку.
Когда они вошли в сторожку, старик Филипп сидел в своем кресле у огня,
неподвижным взглядом уставясь в пол, а Уильям, прислонясь к камину с другой
стороны, не сводил глаз с отца. Едва Милли появилась в дверях, оба
вздрогнули и обернулись к ней, и тотчас лица их просияли.
- О господи, господи, и они тоже мне рады! - воскликнула Милли,
остановилась и ликуя захлопала в ладоши. - Вот и еще двое!
Рады ей! Слово "радость" слишком слабо, чтобы выразить то, что они
чувствовали. Милли бросилась в объятия мужа, раскрытые ей навстречу,
склонила голову ему на плечо, и он был бы счастлив весь этот короткий зимний