«Зимой дядя Александр Александрович приезжал в Петербург по делам институтов и заседал в Опекунском совете, жил всегда у моей матери и там я с ним встречалась и глубоко уважала этого гордого старика. Мы тогда с мужем приезжали из деревни и любили беседовать с ним. Он весь день читал и кроме службы никуда не выходил. Был большой эгоист и равнодушно ко всему относился; имея 11 человек детей, совершенно ими не интересовался. Первая жена дяди прожила в Лопасне у Васильчиковых, где и умерла… Дядя вторично женился на племяннице Васильчиковых… После его смерти она уехала за границу со своими детьми[237] и там умерла, а сын остался в Лондоне, где его очень чтут как правнука Пушкина…»{1138}.
* * *
1914 год
* * *
Указом Николая II Санкт-Петербург был переименован в Петроград, поскольку шла война с Германией.
* * *
1915 год
* * *
28 февраля 1915 года
Газета «Гатчина» сообщала:
«Государь Император Всемилостивейше соизволил пожаловать за отличия в делах против неприятеля:
Мечи к имеющемуся ордену Святого равноапостольного князя Владимира 3-й степени бывшему командиру лейб-гвардии Кирасирского Ея Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны полка, ныне командиру 2-й бригады 1-й гвардейской кавалерийской дивизии, свиты Его Величества генерал-майору Петру Арапову»{1139}.
Апрель 1915 года
Попечитель Александровского лицея А. С. Ермолаев сообщал о трагической гибели внука Натальи Меренберг (сына ее дочери Анны Кондыревой, урожденной Дубельт):
«12 сего апреля около 7 часов утра воспитанник 5-го класса императорского Александровского Лицея Александр Кондырев, 17-ти лет выбросился из форточки 5-го этажа и убился насмерть. Воспитанник Кондырев, правнук А. С. Пушкина, занимал стипендию великого поэта <…> Постановлением преподавателей совещания от 11 апреля и конференции Лицея от того же числа воспитанник Кондырев был назначен к оставлению на второй год в классе (он уже оставался на 2-й год в старшем приготовительном классе), вследствие неуспешности. На совещании преподавателей не раз возникал вопрос об удалении Кондырева из Лицея вследствие того, что он отличался необузданным характером и не поддавался воспитательному воздействию; вопрос этот возбуждался и вчера, но ему оказали снисхождение.
|
|
Известие об оставлении на 2-й год он спокойно принял от своего курсового воспитателя и не внушил наблюдавшим за ним товарищам и дежурному воспитателю опасений относительно своих намерений. В седьмом часу утра он встал, заявил служителю, что будет заниматься и выбросился из форточки уборной. Смерть последовала весьма быстро вследствие раздробления теменных костей и основания черепа…»{1140}.
15 июня 1915 года
В Арапово, тамбовском имении своих родственников (одноименном пензенскому), скоропостижно скончалась от приступа астмы 43-летняя внучка Поэта — Надежда Александровна Пушкина.
Ее двоюродная сестра Н. И. Арапова (1871–1949), дочь Марии Устиновны и Ивана Петровича Араповых, вспоминала: «Надежда и Вера Александровны Пушкины — родные внучки поэта, дочери его сына Александра Александровича. Обе были мои большие приятельницы, росли вместе, играли, вместе поступили в гимназию в один класс и окончили свое образование в одно время, каникулы они проводили у нас в Арапове. Зимами мы жили в Петербурге и часто бывали друг у друга»{1141}.
|
|
| 
Тетка Н. И. Араповой — Екатерина Устиновна, была женой дяди умершей сестры — Павла Александровича Ланского. А он, в свою очередь, был братом Софьи Александровны Ланской — матери Надежды Александровны Пушкиной, о последних годах жизни которой писала и правнучка Александра Сергеевича Пушкина Наталья Сергеевна Шепелева:
«В тяжелую годину первой мировой войны… Надежда Александровна взяла на себя подвиг сестры милосердия, в полном смысле этого слова, и хотя на фронте не была, работала сверх сил… В 1915 году Надежда Александровна, совершенно больная и переутомленная, уехала в село Арапово Тамбовской губернии. Там, в имении дорогих ей Ланских, она скончалась и была похоронена в их фамильном склепе»{1142}.
Похоронили Надежду Александровну рядом с бабушкой и дедом М. М. Бушека, а внучка последнего, Галина Алексеевна Черевко, рассказывала впоследствии авторам этой книги, что «в годы революции склеп Араповых был разграблен, а с моего прапрадеда Петра Устиновича Арапова даже сняли хромовые сапоги».
7 июля 1915 года
На 81-м году жизни умер племянник Пушкина, Лев Николаевич Павлищев. Детей у него так и не было, несмотря на его второй брак. Последние годы он жил в собственном маленьком доме в Лесном, на окраине Петербурга. Похоронен на Богословском кладбище.
* * *
1917 год
* * *
Младший сын А. П. Араповой, внук Натальи Николаевны, — «Анди» (Андрей Иванович Арапов), адъютант великого князя Михаила Александровича, переехал из дома на Караванной, 14 в дом на Сергиевской, 31.
1 марта 1917 года
|
|
1 марта 1917 года (то есть вскоре после Февральской буржуазно-демократической революции) великий князь Михаил Александрович отправил телеграмму брату, императору Николаю II:
«Забыв все прошлое, прошу тебя пойти по новому пути, указанному народом. В эти тревожные дни, когда мы, все русские, так страдаем, я шлю тебе от всего сердца этот совет, диктуемый жизнью и моментом времени, как любящий брат и преданный русский человек»{1143}.
2 марта 1917 года
Поздно вечером Николай II подписал Манифест об отречении от престола:
«…В эти решительные дни в жизни России почли Мы… за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше Брату Нашему, Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на Престол Государства Российского…»{1144}.
В тот же день Николай II отправил личную телеграмму:
«Петроград. Его императорскому Величеству Михаилу II.
События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить, остаюсь навсегда верным и преданным братом… горячо молю бога помочь тебе и твоей Родине.
Ники»{1145}.
| 
| 
3 марта 1917 года
В 6 часов вечера был подписан следующий Манифест:
«Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народа.
Одушевленный со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского.
Призываю благословение Божие, прошу всех граждан державы российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.
Михаил»{1146}.
Это был первый и последний Манифест великого князя Михаила Александровича, царствовавшего лишь один день и ставшего, по существу, последним российским императором.
23 марта 1917 года
Газета «Русское слово» сообщала:
«Сегодня в кабинете директора пушкинского музея, помещающегося в здании Александровского лицея, обнаружена кража ценных вещей, сохранившихся со времени Пушкина. Среди похищенных вещей находится золотой перстень, на камне которого была сокращенная надпись на древнееврейском языке»{1147}, — Иначе говоря, был украден талисман Поэта.
Когда-то Пушкин, обращаясь к этому перстню, подаренному ему на счастье графиней Е. К. Воронцовой, как заклинание, начертал незабываемое: «Храни меня, мой талисман…»
К сожалению, этот талисман не уберег нам Пушкина, как и мы не сберегли его талисман…
24–25 октября 1917 года
В России произошел октябрьский переворот.
Вскоре после этого дочь Пушкина Мария Гартунг приехала в Петроград и остановилась у своей сестры А. П. Араповой, которая по-прежнему снимала квартиру на Французской набережной, 18. Как и прежде, в трудные времена дети Натальи Николаевны старались держаться вместе и сообща решать вопросы, которые ставила перед ними жизнь.
Постоянно проживая в доме своих родителей на Караванной улице, 17-летняя «Мара», Мария Петровна Арапова, часто навещала бабушку Александру Петровну на Французской набережной. Впоследствии сын М. П. Араповой — Александр Павлович, писал:
«Мать рассказывала о своих родственниках — детях Пушкина. Она была лично знакома с Марией Александровной и Григорием Александровичем, передавала детские впечатления от встреч с ними»{1148}.
И если своего двоюродного деда, Г. А. Пушкина, Мария Петровна могла запомнить лишь в общих чертах, так как видела его в пятилетнем возрасте, то в свои 17 лет она запомнила М. А. Гартунг лучше: по ее словам, она всегда была «подтянутой, веселой и неунывающей».
Но к концу того зловещего 1917 года всем уже было не до веселья.
20 декабря 1917 года
Телеграмма Пензенскому губернскому земельному комитету.
«Убедительно просим оставить управляющими Небеснова (зпт) Урываева в Лашме Наровчатского уезда (тчк) Настаиваю за первою необходимостью поддержание техники (зпт) дела продовольствия (зпт) работы мельницы в борьбе с грозящим голодом (тчк)
Ждем ответа (тчк) Гатчина (тчк) Наследники Арапова»{1149}.
А неделей раньше, 14 декабря, Петр Иванович Арапов (произведенный 24 июля 1917 г. в генерал-лейтенанты) подал рапорт об отставке, согласно которому был «уволен со службы 21.11.1918 согласно разрешению за Управляющего военным министерством. Назначена пенсия 2249 руб. из Госуд. казначейства и 859 — из эмерит<альной> (emerite (франц.) — заслуженный, то есть за выслугу лет. — Авт.) кассы».
* * *
1918 год
* * *
После того как Г. А. Пушкин продал Михайловское в казну, в 1911 г. там была открыта колония для неимущих и престарелых литераторов. В их числе была и Варвара Васильевна Тимофеева-Починковская (1850–1931), в дневнике которой сохранились следующие записи:
«17 февраля (1918).
Утром донеслись откуда-то слухи: летал аэроплан и сбросил „приказ“, в три дня чтобы сжечь все села. Ночью выходила смотреть зарево. Вторую ночь видим зарево влево от Тригорского. Вчера и третьего дня сожгли три усадьбы: Васильевское, Батово, Вече. Сегодня жгут, вероятно, Лысую Гору.
18 февраля. Грабят Дериглазово. Утром была там случайной свидетельницей. При мне и началось… Кучки парней и мужиков рассыпались по саду в направлении к дому. Кучка девок и баб, пересмеиваясь, толпилась у открытых настежь ворот. Две или три пустые телеги стояли подле них в ожидании. Из семейной выносили пожитки рабочих и укладывали на дровни. Знакомая мне „болыпуха“ Шелгуновых охала и вздыхала. „Что это у вас тут?“ — спрашиваю ее. „Охтеньки, барынька, село к нам грабить пришли. Ночью зажигать будут…“ „Это что за барыня там стоит?“ — сурово окликает рослый, плечистый мужик на пороге семейной. А на террасе в саду стучат уже топоры и звенят разбитые стекла. В куче девок и баб слышится смех и задорные окрики: „Что, небось не взломать? А еще хвастался — всех, мол, дюжее!“ — „Барыню-то надо бы вон гнать отсюда!“ — долетает до меня чье-то грозное восклицание. Я выхожу за ворота… Не проходит и часа, как… передается известие, что грабят Тригорское… Оттуда доносится к нам грохот и треск разбиваемых окон… Вбегает с воплем старая служанка Софии Борисовны (баронессы Вревской) и кричит на весь дом: „Грабят ведь нас! Зажигать начинают! Куда мне барышню мою деть, не знаю… Примите вы нас!“ Но в доме у дьяконицы общая паника. Кто-то предупредил их, что зажгут и дом отца Александра, в двух шагах от нас, на той же горе… На пороге появляется сам отец Александр, озирает всеобщую суматоху и с изумлением восклицает: „Что вы делаете? Что вы делаете?“ — „Тригорское зажигают! Разве не видите сами?“ — отвечают ему на бегу. В Тригорском, действительно, зажигают костры и внутри, и снаружи. Целые хороводы носятся там вокруг костров, держась за руки и распевая какие-то дикие, разудалые песни. Крыша занимается, из труб вырывается дымное пламя, искры снопами разлетаются в воздухе… Дом уже весь сквозной, пронизан огнями и напоминает какую-то адскую клетку… Как бесы снуют там зловещие черные тени… Кошмарное зрелище! Не хватает духу смотреть… отец Александр… приютил у себя старушку баронессу с семьей, ее слуг, сторожит всю ночь дом, и никто не является поджигать его. Тригорское догорает… Мы ложимся не раздеваясь в ожидании судьбы…
Февраля.
„Грабят Петровское и Михайловское“, — возвещают мне утром. А я лежу, как в параличе, без движения от всех этих дум. И только про себя запоминаю заглавия для таких эпизодов из „истории российской революции“. „Власть злобы и тьмы…“ „Власть завистливой злобы и бессмысленной тьмы“.
Под вечер вижу в окно новое зарево. И вот там над лесом — большое и яркое. „Зажгли Зуево! (Прежнее название Михайловского. — Авт.) — снова возвещают мне, — чтобы не ездили туда и не вспоминали“. „Или воспоминание — самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему“. (Пушкин. Письма[238].) Не знаю будут ли ездить и вспоминать пушкинское Михайловское, но два дня спустя я ходила туда пешком, как на заветное кладбище, и я вспоминала… Шла по лесу, видела потухшие костры из сожженных томов „Отечественных записок“, „Русского богатства“, „Вестника Европы“ и других повременных изданий… Подняла из тлеющего мха обгорелую страничку „Капитанской дочки“ посмертного издания 1838 года… Нашла в снегу осколки бюста, куски разбитой топорами мраморной доски от старого бильярда и вспомнила, как он играл тут одним кием. Взяла на память страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски и обошла кругом полуразрушенный „домик няни“ — единственный предмет, сохранившийся в неизменном виде с его юности, но не уцелевший теперь. Ничего не пощадили и тут: рамы, печки, обшивка стен, старинные толстые двери, заслонки, задвижки, замки — все было обобрано уже дочиста»{1150}.
А вот как описаны те же события в дневниках Натальи Павловны Вревской, которая всего три года назад, зимой 1914-го, вместе с мужем Михаилом Степановичем — племянником Софьи Борисовны Вревской, перевозила его тетку из Голубово в Тригорское доживать свой век:
«В начале февраля 1918 года из г. Опочки двинулась организованная группа — человек 30, которая систематически разрушала помещичьи усадьбы, лежащие вдоль шоссе: Большаки — Опочка — Остров. Дошел черед и до Тригорского. Толпа никому неведомых пришельцев подожгла дом… Больную, едва двигавшуюся старуху (78-летнюю Софью Борисовну Вревскую — незамужнюю дочь Евпраксии и Бориса Вревских. — Авт.) с трудом вытащили через разбитое окно, обращенное в сторону погоста, усадили в салазки, привязали покрепче веревкой и, крадучись, везли к вороническому священнику — он спас ее от буйствовавших громил и приютил на некоторое время. Софья Борисовна осталась одна. Ее слуги Гаша и Федор изменили ей. Трусость и алчность овладели ими. Они забыли все благодеяния Софьи Борисовны к их семье; забыв всякий стыд и совесть, они перетаскали все, что успели: белье, посуду, вещи, пользуясь абсолютным доверием Софьи Борисовны и тем, что она не выходила зимой из своей комнаты.
Итак, всеми брошенная, одна, тетя Соня приютилась у священника. Но поп боялся, и она не хотела его подводить. И лишь дороги позволили — ее отвезли, сперва в простых розвальнях, затем на колесах в какой-то тележке в с. Духово, близ г. Острова к ее родственнице, Шуре Изъединовой, замужем за Бибиковым. <…> Но к осени пришлось и оттуда уезжать: Бибиковы направлялись в Ригу и повезли ее с собой <…> Год-другой она жила в Риге, где тихо опочила с родовым молитвенником в руках и с миром в незлобивой, честной христианской душе <…>
Впоследствии Борис Михайлович (Вревский (1913–1995) — сын Натальи Павловны. — Авт.), будучи летом в 30-х годах в д. Железово ел и спал на тригорских вещах у Гаши, „верной“ служанки Софьи Борисовны…»{1151}.
| 
В Голубово же, где не раз гостил великий Поэт, не пощадили даже родовое кладбище Вревских.
В начале 30-х годов туда, в район вревского городища, на уборочные работы были направлены матросы Балтфлота. Когда они уехали, обнаружилось, что на фамильном кладбище Вревских склеп разграблен, могилы осквернены. Над останками злобно надругались: выкопав скелет, его прислонили к дереву, а в рот воткнули папиросу…
За многие годы, прошедшие с тех пор, в общем-то, ничего не изменилось: погост Вревских — это заросшие колючим кустарником, разрытые могилы, зияющая яма разгромленного склепа Бориса и Евпраксии Вревских да случайно уцелевшая надгробная плита с могилы их младшего сына, Алексея (1845–1877).
Осталась только старинная фотография могилы Евпраксии Николаевны, той самой «Зизи», что когда-то была воспета Пушкиным[239].
9 марта 1918 года
Постановлением Совнаркома предписывалось:
«Бывшего великого князя Михаила Александровича, его секретаря Николая Николаевича Джонсона… выслать в Пермскую губернию»{1152}.
Несомненно, что и судьба Андрея Ивановича Арапова, адъютанта великого князя, тоже уже была предрешена… После октябрьских событий 1917 года он, как и большинство царских офицеров, был уволен со службы. Но это был только первый шаг…
Марта 1918 года.
Ольга Петровна Павлищева, урожденная Доронина (в прошлом — воспитанница графини Перовской, вторая жена Льва Николаевича Павлищева, а с 1915 г. — его вдова), писала в Пушкинский Дом, обращаясь к Владимиру Александровичу Рышкову, который долгие годы являлся делопроизводителем Комиссии по постройке памятника Пушкину в Петербурге:
«Милостивый Государь Многоуважаемый Владимир Александрович.
Простите меня, что беспокою Вас настоящим письмом, и верьте, я бы этого себе не позволила, когда бы получила ответ на мои 3 письма к уважаемому Борису Львовичу (Модзалевскому[240]. — Авт.) Я предлагала буде возможно приобрести у меня кресло красного дерева, перешедшее от матери моего покойного мужа (Пушкинское) к письменному столу, и массивную серебряную, разливательную ложку с монограммой. Тоже Пушкинскую. Я обязана была обратиться к тем лицам, которые, приняли участие во мне и причина, лишь ответа на его не последовало. Цена небольшая. Будьте добры, великодушны, скажите пару слов. Я обращусь тогда к другим, я вынуждена расстаться с этими предметами, как спасенье от голодной смерти! Время ужасное, живая в гроб не ляжешь. Теперь ничтожная, болезни, за квартиру платить надо. Нет исхода никакого. Вы глубокоуважаемый Владимир Александрович, поймите, как бесконечно тяжело мне все это передавать. Господь один знает и видит все. Простите и не гневайтесь, что потревожила Вас и черкните мне ответ, марочки прилагаю.
Примите уверения, в моей преданности и благодарности. Ольга Павлищева.
Старопарголовский прос. д. № 35, кв. № 17. О. П. Павлищевой»{1153}.
Как следует из этого письма, родственники и потомки разветвленного рода Пушкиных вынуждены были за ничтожную сумму «передавать» (так деликатно они называли процедуру продажи), а впоследствии и просто сдавать Пушкинские вещи. Сдавать, чтобы выжить. Именно это и сохранило для нас бесценные реликвии. Благодарственные письма Главного ученого хранителя Б. Л. Модзалевского Пушкинского Дома повествуют о том времени:
«17 мая 1918 года.
Французская наб., 18. Александре Петровне Араповой.
Милостивая Государыня Александра Петровна, Пушкинский Дом при Российской Академии Наук получил от Вас, через посредство баронессы М. Д. Врангель, принадлежавший Вам альбом Вашей матушки, Наталии Николаевны Ланской и ряд отдельных фотографий членов Вашей семьи, считает своим долгом принести Вам выражение искренней благодарности за этот драгоценный дар Музею имени великого Пушкина. Присоединив к альбому ряд Ваших собственных фотографических портретов, Вы исполнили давнее желание Пушкинского Дома иметь Ваше изображение»{1154}.
«19 мая 1918 года.
Милостивая Государыня Александра Петровна,
Ваш новый щедрый дар музею Пушкинского Дома — передача подлинной рукописи Ваших семейных Воспоминаний особенно для нас дорога, т. к. теперь мы имеем возможность навсегда сохранить в нашем архиве документы большой исторической ценности»{1155}.
(Много десятилетий спустя, внук Б. Л. Модзалевского — Николай Львович Модзалевский (род. 13.IX.1928) и правнук А. П. Араповой — Александр Павлович Арапов, впервые встретившись в доме авторов этой книги и получив из их рук тексты приводимых выше писем, с нескрываемым волнением вчитывались в них, пытаясь уловить живое дыхание своих пращуров, тех, с которыми они разминулись во времени.
Им было о чем поговорить…)
| 
19 мая 1918 года
В этот день была закрыта Придворная церковь Конюшенного ведомства, в которой когда-то отпевали Пушкина. Иконостас этой церкви был одним из самых красивых и богатых. Вскоре закрытая церковь была разграблена.
25 мая 1918 года
Баронесса Мария Дмитриевна Врангель — Борису Львовичу Модзалевскому.
«Посылаю Вам еще новую добычу, Львович, два письма предсмертных Наталии Николаевны Ланской-Пушкиной к дочерям в имение ее сына Александра Александровича Пушкина „Ивановское“ Московской губ., но что особенно Вас поинтересует, вероятно. Я вырыла в разнообразных бумагах А. П. Араповой крайне интересное письмо барона Фризенгофа, женатого на Александре Николаевне Гончаровой, освещающее печальные события жизни семейной А. С. Пушкина. Посылаю еще несколько показавшихся мне интересными для Вас фотографий.
Кроме того я подумала, что будет Вам желательно рукописи воспоминаний о Наталии Николаевне Ланской-Пушкиной автора их А. П. Араповой.
Все фотографии на обороте подписаны.
Я совсем замучила бедную старушку. Но она уверяет меня, что я ей так пришлась по душе, что она приехала в Гатчину заявить сыну (Петру Ивановичу. — Авт.), что после ее смерти ее „Записки о 4-х царствованиях“ должны быть переданы мне, а от меня, как Вы знаете одна дорога к Вам в Пушкинский Дом. Указала мне между прочим на очень интересный архив Анненковых, но к сожалению вся семья теперь на Кавказе и вернется если, то не раньше осени. — Попытаюсь и туда найти пути.
Кроме того подумайте еще о ком-нибудь, меня так увлекает эта работа, Вы заразили меня Вашей жадностью. Когда поймаю что-нибудь удачное, поверьте даже руки дрожат.
Очень, очень, очень прошу, сегодня же поблагодарите со всем свойственным Вам подкупающим искусством ее за ее вторую порцию. Вам это ничего не стоит, а она сослужит нам, я уверена полезна и в будущем. Она поручила мне передать письмо ее Котляревскому и сказать ему, что если Александровский Лицей Музей не будет восстановлен, лампа будет передана в Пушкинский Дом. Я оттого прошу Вас написать сегодня уже, что она уезжает на все лето в Гатчину в понедельник.
С искренним уважением М. Врангель.
Только что получила от А. П. Араповой фотографию в рамке ее матери с прибавлением любезных слов, Вам лично, баронессе или в Пушкинский Дом»{1156}.
Это письмо баронессы Врангель приоткрывает новую страничку истории жизни потомков Натальи Николаевны Ланской в трагический послеоктябрьский период.
Дело в том, что баронесса была матерью П. Н. Врангеля (1878–1928) — генерала Белой армии. Ее младший сын, Николай Николаевич (1882–1915), литератор, историк искусства, коллекционер, к тому времени уже умер и был похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. (Его могила не сохранилась.)
Еще до 1917 года Н. Н. Врангель и его мать поддерживали тесные связи с непременным секретарем Императорской Академии наук, одним из тех, кто стоял у истоков создания Пушкинского Дома, — академиком Сергеем Федоровичем Ольденбургом (1863–1934), востоковедом.
После смерти сына Николая Мария Дмитриевна передала в Пушкинский Дом коллекцию и научные труды, им собранные, и увлеченно продолжала его дело в тревожные дни 1918 года.
Упомянутый в письме архив Анненковых — это архив племянницы А. П. Араповой, Натальи Николаевны Анненковой, в первом браке княгини Меликовой, которая в то время находилась на юге России, по всей видимости, надеясь пережить там смутное время.
М. Д. Врангель, ведя речь об этом архиве, со слов А. П. Араповой упоминает, что «вся семья теперь на Кавказе и вернется если, то не раньше осени», а так как муж Н. Н. Анненковой — офицер русской армии погиб в Первую мировую войну в 1915 г., то «семья» — это сама Наталья Николаевна и ее 20-летний сын Сергей Николаевич Меликов.
Очевидно, что баронесса в надежде «попытаться и туда найти пути», рассчитывала на своего старшего сына Петра Николаевича, генерал-лейтенанта, командующего Добровольческой армией Вооруженных сил Юга России.
Но судьба этой внучки Натальи Николаевны Ланской — Н. Н. Анненковой — сложилась не так, как предполагали в Петрограде.
Несомненно, что, видя, куда катит колесо истории, Наталья Николаевна Анненкова и приняла решение эмигрировать с сыном в Швейцарию, еще не зная, что уже никогда не вернется в Россию…
Старшая сестра Н. Н. Анненковой — Е. Н. Бибикова, выбрала иную судьбу, о чем впоследствии писал их двоюродный племянник — Михаил Бушек:
«После Февральской революции она уехала с мужем в Пятигорск и только после окончания Гражданской войны я нашел ее в г. Краснодаре. К этому времени ее муж умер и она жила со своим 7-летним воспитанником Митей. Вскоре после этого, в 1920 г., она приехала и жила у нас в Тамбове. Но потом уехала в г. Пензу и с. Андреевку»{1157}.
10 июня 1918 года
А. П. Арапова — М. Д. Врангель.
«Дорогая баронесса!
Простите великодушно, что так мало знакома с Вами, я решаюсь прибегнуть к Вашему посредничеству, по чувству утопающего, ищущего кругом себя спасательную соломинку. Сын мой, который передаст Вам эти строки, объяснит все обстоятельно.
Меня угнетает внезапное горе и непосильная забота о моей несчастной сестре (Марии Гартунг. — Авт.). С моего отъезда в Гатчину, когда мы расстались, у нее объявилось нервное расстройство, порожденное волнениями и переживаемыми страхами на 87-м году. В меблированных комнатах „Continental“ ее больше не хотят держать. В моей новой квартире такой хаос, что постель негде поставить, и положение ее может только ухудшиться. На предложение сына переехать сюда к нам она упорно отказывается, заявляя, что требует, чтобы семья ее оставила в покое, жить по-своему. Вы хороши с администрацией Пушкинского Дома. Может быть, у кого-нибудь есть связи с правительством, и Вы с Вашей энергией и отзывчивым сердцем уговорите их принять участие в горькой судьбе ее и хоть временно найти ей приют в каком-либо санатории. Они так переполнены, что частным лицам этого невозможно достичь. Сама я не в силах приехать в город, так как после этих тревожных известий у меня возобновились сердечные припадки, и я чувствую себя очень нехорошо.
Если есть возможность — помогите последней в живых дочери бессмертного поэта.
Еще раз извиняюсь за дерзновенный призыв и прошу верить моему глубокому искреннему уважению.
Преданная Вам Александра Арапова.
Гатчина, Проспект Павла I, 34, 10 июня 1918»{1158}.
Со всей очевидностью можно предположить, что «внезапное горе», о котором пишет А. П. Арапова, связано с ее сыном Андреем.
Накануне он как адъютант великого князя Михаила Александровича был расстрелян в Петрограде.
Внуку Натальи Николаевны Ланской — Андрею Ивановичу Арапову, было всего 46 лет. По этой ветви род Араповых пресекся, поскольку «Анди», как всю жизнь звали его домашние, так и не успел обзавестись семьей.
Однажды Александра Петровна написала об опасениях Натальи Николаевны: «…Мать твердо уверовавшая в предвидение Пушкина, убеждена была, что не обойдется без революции и резни на улицах. <…> Мать… страшилась революции, наподобие французской, — столь близкой ея поколению, и всегда твердила, что у нея одно желание: не дожить до ея кровавых ужасов. Оно исполнилось…»{1159}.