Упражняйтесь и пойте, соблюдая должную меру. Вы наверняка еще сами не знаете силы и возможностей сокровища, которым обладаете.
Вы уже достигли в пении высокой степени естественности, в вашем голосе звучит полнота живого, наивного чувства, избыток поэзии и человечности, и это, мне кажется, дает право заверить вас, что вы обещаете стать во всех смыслах настоящей певицей. Приходишь к мысли, что вы – человек, которого поистине что‑то изнутри толкает петь, и вы, похоже, только тогда можете жить и радоваться жизни, когда начинаете петь, когда вкладываете в свое певческое искусство всю присущую вам жизнерадостность и жизнеспособность в такой мере, что все для вас лично человечески значительное, все силы вашей души и разума возводятся в нечто высшее, в некий идеал.
В прекрасном пении всегда заключено как бы сконцентрированное, спрессованное переживание, ощущение, способная взорваться перенасыщенность страстной стесненной жизни и взволнованной души, и с помощью такого искусства женщина, если только она сумеет использовать все благоприятные обстоятельства и взобраться вверх по лестнице многочисленных чудесных совпадений, способна, став звездой на музыкальном небосклоне, тронуть многие сердца, приобрести большие богатства, вызвать у публики бурные, восторженные аплодисменты и снискать любовь и искреннее восхищение королей и королев.
Девушка серьезно и удивленно слушала мои слова, которые я меж тем произносил скорее для собственного удовольствия, нежели для того, чтобы их поняла и оценила эта крошка – для этого ей недоставало должной зрелости.
Еще издали я замечаю железнодорожный переезд, через который мне надо будет пройти, но покамест я до него не дошел. Читателю непременно следует знать, что прежде я должен исполнить два‑три важных поручения, а также покончить с кое‑какими делами. Об этом надо рассказать как можно подробнее.
Да будет мне благосклонно дозволено заметить, что мимоходом я, по мере возможности, должен заглянуть в мастерскую элегантного мужского платья, то есть в портновское ателье, по поводу нового костюма, который мне надо примерить или приказать переделать.
Во‑вторых, я должен пойти в общинный совет, или в городскую управу, чтобы уплатить изрядные налоги. В‑третьих, мне надо отнести на почту немаловажное письмо и опустить его там в почтовый ящик. Кроме того, я постараюсь зайти постричься, так как уже довольно давно этого не делал.
Отсюда ясно, сколько всего мне предстоит переделать и насколько эта по видимости бесцельная приятная прогулка буквально кишмя‑кишит деловыми, практическими хлопотами. Так что пусть уж читатель будет столь добр и простит мне промедления, снизойдет к опозданиям и одобрит канительные переговоры с канцеляристами и прочими службистами, а быть может, даже приветствует их как желанные вставки и добавки для его развлечения. Я заранее убедительно прошу милостиво меня извинить за все отсюда вытекающие длинноты, долготы и широты.
Бывал ли когда‑нибудь какой‑либо провинциальный или столичный автор более робок и вежлив по отношению к своим читателям? Полагаю, что вряд ли, а потому с совершенно спокойной совестью продолжаю болтать и рассказывать и сообщаю нижеследующее.
Тысяча чертей, да ведь уже самое время заскочить и фрау Эби, чтобы у нее отобедать. Как раз бьет половину первого. К счастью, эта дама живет близехонько отсюда. Мне стоит только незаметно, эдаким угрем скользнуть к ней в дом, как в нору или в приют для голодающих бедняков и жалких опустившихся субъектов.
Моя пунктуальность была образцовой. Известно, сколь редко встречается что‑либо образцовое. Фрау Эби встретила меня наилюбезнейшим образом, чрезвычайно учтиво улыбалась, как нельзя более сердечно протянула мне свою милую ручку, чем меня прямо‑таки очаровала, и сразу повела в столовую, где пригласила сесть за стол, что я, разумеется, исполнил с превеликим удовольствием и вполне непринужденно.
Без всякой смешной церемонности, с наивной простотой я принялся есть и отправлять в рот кусок за куском, даже отдаленно не подозревая, что мне предстоит пережить.
Итак, я живо набросился на еду и начал отважно есть, ведь такого рода отвага, как известно, больших усилий не требует. Между тем я с некоторым удивлением заметил, что фрау Эби смотрит на меня прямо‑таки с благоговением. Это было несколько странно. Для нее было явно увлекательно смотреть, как я накладываю себе и ем. Это странное явление меня изумило, но большого значения я ему не придал.
Когда я вознамерился с ней поболтать, завести беседу, она это мое намерение пресекла, заявив, что с величайшей радостью отказывается от какого бы то ни было разговора. Такие необычные речи меня озадачили, я почувствовал тревогу. В мою душу закрался страх перед фрау Эби. Когда я было перестал отрезать и класть в рот куски, почувствовав, что я сыт, она сказала с нежным выражением лица, голосом, в котором трепетал материнский упрек:
– Но вы же ничего не едите. Постойте, я сейчас отрежу вам действительно большой и сочный кусок.
Меня охватил ужас. Я отважился вежливо и учтиво ей возразить, что пришел в основном для того, чтобы блеснуть остроумием, однако фрау Эби с обворожительной улыбкой ответила, она‑де отнюдь не считает это необходимым.
– Я совершенно не в состоянии больше есть, – сказал я глухим, сдавленным голосом. Я и так уже чуть не лопался и обливался потом от страха.
Фрау Эби сказала:
– Я никак не могу согласиться с тем, чтобы вы перестали отрезать и класть в рот куски, и ни за что не поверю, будто вы на самом деле сыты. Когда вы говорите, что вот‑вот лопнете, то это конечно неправда. Невольно думаешь, будто вы говорите это из вежливости. От каких бы то ни было остроумных разговоров я, как уже сказала, с удовольствием отказываюсь. Вы наверняка пришли сюда прежде всего за тем, чтобы доказать, какой вы хороший едок и засвидетельствовать свой аппетит. От этого мнения я ни в коем случае не отступлюсь, напротив того, я душевно вас прошу добровольно подчиниться необходимости. Смею вас заверить, что иной возможности выйти из‑за стола, кроме как подчистую съев и проглотив все, что я положила вам на тарелку и положу еще, у вас нет.
Боюсь, что вы безвозвратно погибли, ведь, к вашему сведению, на свете есть такие хозяйки, которые до тех пор потчуют своих гостей и заставляют их есть, пока тем не станет дурно. Вас ожидает жалкая, плачевная участь, но вы мужественно примете ее. Всем нам однажды приходится принести какую‑нибудь большую жертву!
Повинуйтесь и ешьте! Повиновение ведь так сладостно. Что за беда, если от этого вы погибнете?
Этот деликатесный, мягкий, большущий кусок вы конечно еще уничтожите, я знаю. Мужайтесь, дорогой друг! Всем нам необходима отвага. Велика ли нам цена, если мы всегда стремимся утвердить лишь собственную волю?
Соберитесь с силами и заставьте себя совершить подвиг, вынести невыносимое и стерпеть нестерпимое.
Вы не поверите, сколь приятно мне видеть, как вы будете есть до потери сознания. Вы даже не представляете себе, как я была бы расстроена, если бы вы попытались этого избежать, но ведь вы этого не сделаете, правда же, ведь правда же – вы будете грызть и глотать, пусть бы кусок уже не лез вам в горло.
– Ужасная женщина, за кого вы меня принимаете? – вскричал я, выскочив из‑за стола с намерением тотчас же убежать из этого дома. Однако фрау Эби удержала меня. Она громко и весело расхохоталась и призналась мне, что позволила себе надо мной подшутить и я буду очень добр, если не стану за это на нее сердиться.
– Я только хотела наглядно вам показать, как поступают некоторые хозяйки, буквально не знающие меры в угождении своим гостям.
Тут и я не мог не рассмеяться и должен признать, что эта шалость фрау Эби мне очень понравилась. Она хотела, чтобы я оставался у нее до самого вечера, и кажется рассердилась, когда я сказал, что, к сожалению, составлять ей компанию и дальше для меня дело невозможное, поскольку мне надо уладить кое‑какие важные дела, которые я ни в коем случае не могу отложить. Мне было чрезвычайно лестно слышать, как глубоко сожалеет фрау Эби, что я вынужден и намерен так скоро от нее уйти. Она спросила, действительно ли мне столь уж необходимо удрать, улизнуть, а я поклялся ей всем святым, что только крайняя необходимость обладает должной силой и способностью, чтобы так скоро увести меня из такого приятного места и от такой привлекательной и почтенной особы. С этими словами я с нею распрощался.
Теперь мне предстояло победить, обуздать, ошеломить и поколебать упрямого, строптивого и, видимо, безгранично уверенного в непогрешимости своего наверняка высокого искусства, всецело проникнутого сознанием своей значительности, а также своего мастерства, и в этой своей уверенности совершенно непоколебимого портного, или Marchand Tailleur.[13]
Сокрушить портновскую стойкость – эту задачу следует рассматривать как одну из сложнейших и наиболее трудоемких из всех, на какие человек может решиться, лишь обладая отвагой и отчаянной решимостью не отступать. Перед портными и их воззрениями я вообще постоянно испытываю сильный страх, чего, однако, нисколько не стыжусь, ибо в этом случае страх легко объясним.
Так что я и теперь был готов к плохому, если не к худшему, и для подобной опасной наступательной операции вооружился такими свойствами, как мужество, упорство, гнев, возмущение, презрение, даже уничтожающее презрение, и с этим несомненно весьма достойным оружием я намеревался победоносно и успешно выступить против едкой иронии и насмешки, прикрытой наигранным простодушием.
Но вышло по‑другому. До поры до времени я об этом умолчу, тем более что я ведь сперва еще должен отправить письмо. Я же только что решил первым делом пойти на почту, потом к портному, а уж после того уплатить налоги.
Почта, уютного вида здание, оказалась прямо у меня под носом. Я с радостью туда вошел и попросил у почтового служащего марку, которую наклеил на конверт.
Осторожно опуская его в почтовый ящик, я мысленно взвесил и воспроизвел в уме то, что написал. Я отчетливо помнил, что письмо содержало следующее:
«Взыскующий глубокого уважения господин..!
Это необычное обращение имеет целью уверить вас в том, что отправитель сего относится к вам весьма неприязненно. Я знаю – мне никогда не дождаться уважения от вас и вам подобных, а не дождаться мне его потому, что вы и вам подобные слишком высокого мнения о себе и это мешает пониманию вами других и вниманию к ним. Я определенно знаю, что вы принадлежите к разряду людей, которые кажутся себе великими оттого, что они бесцеремонны и невежливы, которые мнят себя могущественными оттого, что пользуются протекцией, которые воображают себя мудрыми оттого, что им время от времени приходит на ум словечко «мудрый».
Люди, подобные вам, осмеливаются сурово, грубо, дерзко и жестоко обращаться с бедняками и беззащитными. Люди, подобные вам, от большого ума полагают, будто им необходимо везде быть первыми, во всем иметь перевес и денно и нощно над всеми торжествовать. Люди, подобные вам, не замечают, что это безрассудно и не только выходит за пределы возможного, но и никоим образом не может быть желательным. Люди, подобные вам, спесивы и всегда готовы усердно служить всему жестокому. Люди, подобные вам, с необычайным мужеством старательно избегают всякого истинного мужества, ибо знают, что всякое истинное мужество сулит им ущерб, зато они необыкновенно мужественны в своем непомерном желании и непомерном старании притворяться добрыми и прекраснодушными. Люди, подобные вам, не уважают ни старость, ни заслуги, и уж меньше всего они уважают труд. Люди, подобные вам, уважают деньги, и это уважение мешает им чтить что‑либо другое.
Кто честно работает, неутомимо трудится, тот в глазах подобных вам людей просто осел. В этом я не ошибаюсь, мое внутреннее чувство подсказывает мне, что я прав. Беру на себя смелость заявить вам прямо в лицо, что вы злоупотребляете своим служебным положением, ибо прекрасно знаете, с какими неприятностями и осложнениями была бы сопряжена попытка дать вам по рукам. Несмотря на милость и покровительство, которыми вы пользуетесь, и при тех благоприятных условиях, в которых вы существуете, вы все же очень обеспокоены, потому что наверняка чувствуете, сколь шатко ваше положение.
Вы обманываете доверие, не держите слова, бездумно ущемляете честь и достоинство тех, кто имеет с вами дело, прибегаете к беспощадной эксплуатации, выдавая ее за благодеяние, предаете дело и клевещете на того, кто ему служит, вы нерешительны и ненадежны и проявляете свойства, которые легко извинимы у девушки, но никак не у мужчины.
Простите, но я позволю себе считать вас личностью чрезвычайно слабой, и наряду с искренним заверением в том, что автор этих строк почтет за благо впредь всемерно избегать каких‑либо деловых отношений с вами, примите все‑таки положенную вам и заранее заданную меру уважения от человека, которому выпала честь, равно как и поистине относительное удовольствие познакомиться с вами».
Я уже почти раскаивался в том, что доверил почте это бандитское письмо – таким оно стало казаться мне позднее, потому что я вовлек себя в состояние беспощадной войны, объявив высоким слогом о разрыве дипломатических, а точнее, экономических отношений не кому‑нибудь, а руководящему, влиятельному лицу. Так или иначе, я дал ход этому воинственному письму, но в утешение себе подумал, что этот человек или этот взыскующий глубокого уважения господин едва ли хоть раз прочтет, и уж тем менее станет перечитывать мое послание, – этот замечательный текст с первых же слов покажется ему скучным, стало быть, он, не теряя драгоценного времени и достойных лучшего применения сил швырнет мои пламенные излияния в корзину для бумаг, поглощающую или хранящую в себе все нежелательное.
«К тому же такие вещи за несколько месяцев сами собой забываются», – рассуждал и философствовал я, отважно шагая к портному.
Портной, веселый и, по‑видимому, с кристально чистой совестью, сидел в своем изящном, набитом благоухающими сукнами и обрезками материй модном салоне, или мастерской. Запертая в клетке шумливая птица, а также прилежный, усердно занятый раскроем плутоватый ученик словно завершали идиллию.
Владелец мастерской господин Дюнн, завидев меня, вежливо поднялся со своего места, где усердно орудовал иглой, дабы учтиво приветствовать посетителя.
– Вы пришли по поводу вашего костюма, который моя фирма сейчас должна выдать вам совершенно готовым и несомненно безупречно на вас сидящим, – сказал он, пожалуй, слишком уж по‑приятельски подавая мне руку, что, впрочем, не помешало мне ее пожать.
– Я пришел, – ответил я, – чтобы неустрашимо, в радостной надежде приступить к примерке, хотя я полон всяческих опасений.
Господин Дюнн сказал, что любые опасения находит излишними, поскольку гарантирует качество покроя и пошива. С этими словами он провел меня в боковую комнату, откуда сам сразу же ретировался. Не очень‑то мне нравились его бесконечные заверения и гарантии. Сразу за тем состоялась и примерка, а также прямо порожденное ею разочарование.
С трудом подавляя переполнявшую меня досаду, я громко и резко потребовал к себе господина Дюнна и с предельным спокойствием и барственным неудовольствием бросил ему в лицо:
– Я так и знал!
– Дражайший, уважаемый господин, не надо попусту волноваться.
Я с трудом выдавил из себя:
– Уж чего‑чего, а причин для волнения и расстройства здесь предостаточно. Сделайте милость, приберегите ваши неуместные увещания для себя и немедля оставьте попытки меня успокоить. То, что вы сделали, пытаясь изготовить безупречный костюм, внушает крайнюю тревогу. Робкие и неробкие опасения, которые я питал, во всех отношениях оправдались, а мои худшие предчувствия всячески подтвердились. Как можете вы ручаться за безупречность покроя и пошива и откуда у вас берется смелость заверять меня, будто вы мастер своего дела, когда вы при самой худосочной честности и малейшей внимательности и правдивости должны без обиняков признать, что меня постигла полнейшая неудача, и тот безупречный костюм, что собиралась мне выдать ваша уважаемая и замечательная фирма, на самом деле совершенно испорчен.
– Покорнейше прошу не употреблять выражения «испорчен».
– Постараюсь держать себя в руках, господин Дюнн.
– Благодарю вас, душевно рад столь приятному намерению.
– С вашего позволения, я требую, чтобы вы занялись серьезной и радикальной переделкой костюма – в нем, как показала только что сделанная вами тщательная примерка, обнаружилась масса ошибок, недостатков, пороков.
– Это можно.
– Недовольство, досада и печаль, охватившие меня, вынуждают меня сказать вам, что вы причинили мне огорчение.
– Клянусь вам, что я об этом сожалею.
– Готовность, с какою вы клянетесь, будто сожалеете, что огорчили меня и испортили мне настроение, совершенно ничего не меняет в этом скверном костюме, и я решительно отказываюсь хоть в малейшей степени его признать и абсолютно не согласен принять, поскольку здесь и речи быть не может об одобрении или похвалах.
Что касается пиджака, то я отчетливо ощущаю, что он делает меня горбатым, а значит, безобразным. Это уродство, с которым я ни при каких обстоятельствах смириться не могу. Наоборот, я вынужден против этого категорически протестовать.
Рукава страдают прямо‑таки ошеломляюще чрезмерной длиной. Особенно отличается жилет: он производит скверное впечатление и вызывает неприятную мысль, будто у его обладателя толстый живот.
Брюки просто отвратительны. Их рисунок, модель внушают мне подлинный, непритворный ужас. Там, где это жалкое, смешное, страшно нелепое произведение портновского искусства, именуемое брюками, должно быть достаточно широким, оно оказывается удушающе узким, а там, где должно быть узким, оно непомерно широкое.
В общем и целом, господин Дюнн, эта ваша работа начисто лишена фантазии. Ваше произведение свидетельствует о недостатке интеллекта. В этом костюме чувствуется что‑то жалкое, мелкое, ничтожное, от него так и веет чем‑то глупым, боязливым и доморощенным. Того, кто изготовил такой костюм, разумеется, нельзя причислить к одаренным натурам. Так или иначе, но о подобном отсутствии всякого таланта приходится только сожалеть.
У господина Дюнна хватило наглости заявить:
– Вашего возмущения я не понимаю и никогда не сподоблюсь понять. Множество сердитых упреков, какие вы сочли нужным мне высказать, для меня – загадка и, по всей вероятности, так загадкой и останутся. Костюм сидит превосходно. В этом меня никто не переубедит. Я заявляю: моя уверенность в том, что в этом костюме вы смотритесь необыкновенно выигрышно, непоколебима. К некоторым отличающим его особенностям вы в скором времени привыкнете. Высшие государственные чиновники заказывают у меня свой достоуважаемый гардероб. Точно так же и господа председатели суда благосклонно отдают мне в работу свои вещи. Вот вам достаточно неопровержимые доказательства моего мастерства! Я никак не могу удовлетворять чрезмерные запросы, а наглые требования, к счастью, мастера Дюнна совершенно не трогают. Люди более высокого положения и господа поблагороднее вас были во всех отношениях довольны моим искусством и опытом, – хотелось бы заметить, что теперь я, надеюсь, вас окончательно обезоружил.
Поскольку я был вынужден признать, что ничего поделать нельзя, и пришел к мысли, что атака, возможно, слишком пылкая и порывистая, к сожалению, обернулась жесточайшим и постыднейшим из поражений, то вывел свои войска из этой злосчастной баталии, протрубил отбой и со стыдом обратился в бегство.
Так вот и окончилась смелая авантюра с портным. Не озираясь по сторонам в поисках чего‑либо другого, я поспешил к общинной кассе по налоговым делам. Однако тут надо будет исправить одну грубую ошибку.
Как мне теперь представляется, речь шла не столько об уплате налогов, сколько пока лишь о беседе с президентом достохвального налогового комитета, а также о вручении или произнесении торжественной декларации. Пусть читатель извинит меня за эту ошибку и любезно выслушает, что я собираюсь на сей счет сообщить.
Подобно тому как стойкий портной Дюнн гарантировал безупречность своей работы, так и я обещаю и гарантирую подробность и точность, а также лаконичность и краткость требуемой налоговой декларации.
Хочу сразу же окунуться в эту восхитительную ситуацию:
– Позвольте вам сказать, – непринужденно и смело обратился я к налоговому инспектору, а возможно, и к самому почтенному налоговому директору, который приклонил ко мне свое начальственное ухо, дабы внимательно выслушать начатое мною сообщение, – что я как бедный писатель или же homme de lettres[14]располагаю весьма ненадежным доходом.
В моем случае, разумеется, никаких признаков накопления капитала обнаружить нельзя, что я, к моему величайшему прискорбию, тем самым констатирую, хоть и не лью слезы по поводу сего печального факта.
Я не отчаиваюсь, но столь же мало имею причин торжествовать или ликовать. В общем, я, как говорится, еле‑еле свожу концы с концами.
В роскоши я не купаюсь. Это вам ясно с первого взгляда. Пищу, которую я ем, можно назвать достаточной и скудной.
Вам явно пришла в голову мысль, будто я располагаю разнообразными доходами. Я считаю себя вынужденным вежливо, но решительно воспротивиться как этой мысли, так и другим предположениям подобного свойства, и сообщить вам голую, нехитрую правду, которая, что ни говори, гласит одно: я совершенно свободен от богатства, зато весьма обременен всеми видами бедности, и будьте добры иметь это в виду.
По воскресеньям я едва могу показаться на улице, потому что у меня нет выходного платья. По своему умеренному, бережливому образу жизни я схож с мышью‑полевкой. Даже у воробья и то больше шансов стать зажиточным, нежели у ныне докладывающего вам налогоплательщика. Я написал несколько книг, но, к сожалению, они не встретили ни малейшего отклика у публики. Это привело к удручающим последствиям. Я ни секунды не сомневаюсь в том, что вы это поймете и соответственно представите себе мое своеобразное финансовое положение.
У меня нет никакого официального поста, никакого престижа в обществе и т. д. – это ясно как день. Перед таким человеком, как я, ни у кого, видимо, не существует ни малейших обязательств. Живой интерес к художественной литературе представлен чрезвычайно слабо. Кроме того, беспощадная критика, которой каждый считает своим долгом подвергнуть произведения нашего брата, также причиняет нам сильный вред и словно тормоз препятствует достижению самого скромного благосостояния.
Конечно, существуют добрые покровители и любезные покровительницы, время от времени благородно оказывающие поддержку писателю. Однако дар это отнюдь не доход, а помощь – не состояние.
По этим убедительным мотивам, высокоуважаемый господин директор, я бы вас просил любезно отказаться по отношению ко мне от какого бы то ни было повышения налога, о котором вы меня уведомили, и, бога ради, постараться оценить мою платежеспособность елико возможно низко.
Директор, или таксатор, сказал:
– Однако вас всегда видят гуляющим!
– Гулять, – отвечал я ему, – я должен непременно, чтобы воодушевляться и поддерживать связь с миром, ибо, перестав его ощущать, я не смогу больше написать ни единой буковки, не смогу создать ни единого произведения, ни в стихах, ни в прозе. Без прогулок я был бы мертв, а от своей профессии, которую горячо люблю, вынужден был бы давно отказаться. Без прогулок и возможности подхватывать сообщения на лету я не смог бы сделать даже пустячного сообщения, не смог бы также написать статью, не говоря уже о новелле. Без прогулок я был бы лишен возможности копить факты и наблюдения. Такой умный и просвещенный человек, как вы, мгновенно это поймет.
Во время моих пространных прогулок мне приходят в голову тысячи дельных мыслей, а сидя взаперти у себя дома я бы жалким образом засох и зачах. Гулять мне полезно не только для здоровья, но и для дела, не только приятно, но и необходимо. Прогулка способствует моим профессиональным занятиям и в то же время доставляет удовольствие мне лично: она меня утешает, радует, бодрит, является для меня наслаждением; в то же время ей свойственно меня подстегивать и побуждать к дальнейшему творчеству, преподнося мне множество более или менее значительного объективного материала, который я потом могу основательно обработать дома. Каждая прогулка изобилует достопримечательными, волнующими явлениями. На этих милых прогулках, будь они хоть совсем короткими, тебя в большинстве случаев буквально обступают картины, поэмы во плоти, притягательные вещи, красоты природы. Зрению и чувствам внимательного наблюдателя, который, конечно, должен гулять не с опущенными, а с открытыми, незамутненными глазами, открывается возможность познать природу и край во всем их очаровании и прелести, если только он хочет, чтобы его прогулка возымела достойную цель и широкий, благородный смысл.
Подумайте о том, какое обнищание, какой плачевный крах постигли бы писателя, если бы природа – мать, отец и дитя – каждый раз не подводила его снова к источнику добра и красоты. Подумайте о том, какое огромное значение для писателя снова и снова приобретают уроки и бесценные высокие наставления, которые он черпает на вольном просторе. Без прогулок и связанного с ними созерцания природы, без этого столь же отрадного, сколь и поучительного, столь же ободряющего, сколь и неизменно предостерегающего осведомления я чувствую себя погибшим и действительно погибаю. С величайшим вниманием и любовью гуляющий должен изучать и рассматривать всякий, пусть и малейший живой предмет, будь то ребенок, собака, комар, бабочка, воробей, червяк, цветок, человек, дом, дерево, терновник, шиповник, мышка, тучка, гора, лист, пусть даже какой‑то жалкий брошенный клочок бумаги, на котором, быть может, славный маленький школьник вывел свои первые неуклюжие буквы.
Для него одинаково милы, прекрасны и дороги вещи самые высокие и самые низкие, самые серьезные и самые забавные. Он не должен носиться со своим уязвимым самолюбием, а напротив – пытливым взглядом, бескорыстно, без тени эгоизма все оглядывать, повсюду заглядывать, всецело предаться осмотру и наблюдению, а самим собой, своими собственными жалобами, потребностями, нехватками, лишениями уметь пренебречь или вовсе их забыть, подобно бравому, исправному, самоотверженному и бывалому солдату.
В ином случае он будет гулять рассеянно, а это мало чего стоит.
Он должен быть всегда готов к состраданию, к сочувствию, к воодушевлению, и надо надеяться, что так оно и есть. Он должен обладать способностью воспарить в энтузиазме, но с такой же легкостью снизойти до самых обыденных мелочей, и вероятно, он это умеет. Но и преданное, жертвенное проникновение в явления и вещи, саморастворение в них, неотступная любовь ко всему окружающему делают его счастливым так же, как всякое исполнение своего долга делает человека, свой долг сознающего, душевно богатым и счастливым. Высокая мысль и увлеченность наполняют его восторгом, возносят над собственной личностью – личностью гуляющего, о котором достаточно часто поговаривают, будто он шатается без дела, попусту растрачивая время. Многообразные наблюдения обогащают, развлекают, смягчают и облагораживают его, и занятие, которому он с таким рвением предается, порой, возможно, близко соприкасается с точными науками, хотя в знакомстве с ними никто и не заподозрит такого, по видимости, легкомысленного шатуна.
Знаете ли вы, что в голове у меня идет упорная и напряженная работа, и я, быть может, в лучшем смысле слова деятелен, когда кажусь кому‑то нерадивым, мечтательным, вялым и подозрительным архибездельником, человеком без всякого чувства ответственности, бездумно и бесцельно блуждающим на зелено‑голубом просторе?
Следом за гуляющим крадутся тайком всевозможные идеи и замыслы, да так, что он невольно прерывает свое терпеливое, внимательное хождение и останавливается, прислушиваясь: его, всецело захваченного необычайными впечатлениями, властью духов, внезапно пронизывает волшебное чувство, будто он опускается в глубь земли – перед ослепленными блуждающими глазами мыслителя и поэта разверзается бездна. Голова у него чуть не отваливается. Руки и ноги, обычно такие подвижные, словно немеют. Край и люди, звуки и краски, лица и предметы, облака и солнечный свет – все вертится вокруг него, как хоровод призраков, и он задается вопросом: «Где я?»
Земля и небо плывут и, вспыхнув, сливаются в зыбкий, расплывчато мерцающий мираж. Возникает хаос, какой бы то ни было порядок исчезает. Потрясенный, он с трудом пытается не потерять сознание; это ему удается. Позднее он доверчиво продолжает прогулку.
Считаете ли вы совершенно невозможным, чтобы во время такой неспешной прогулки я встречал великанов, удостоился чести видеть профессоров, попутно вел переговоры с книготорговцами и банковскими служащими, говорил с певицами и актрисами, обедал у остроумных дам, бродил по лесам, отправлял опасные письма и отчаянно сражался с коварными, насмешливыми портными? Все это, однако, может произойти, и я верю, что на самом деле произошло.
Гуляющему всегда сопутствует нечто диковинное, фантастическое, и он был бы глупцом, если бы оставил без внимания эти порождения духа, но он этого вовсе не делает, а, наоборот, сердечно приветствует все необычайные явления, сближается, братается с ними, превращает их в осязаемые, сущностные тела, наделяет их душой и образом, равно как и они одушевляют и образуют его.
Короче говоря: я зарабатываю свой хлеб тем, что думаю, размышляю, вникаю, постигаю, корплю, творю, исследую, обследую и гуляю, и этот хлеб ничуть не легче всякого другого. Когда я, возможно, строю самую веселую мину, я предельно серьезен и ответствен, а когда кажусь замечтавшимся и растроганным – основательно занимаюсь своим делом. Могу ли я надеяться, что, дав вам эти исчерпывающие объяснения, вполне убедил вас в очевидной добросовестности моих исканий?