Однажды он порвал даже и с последней прочностью жизни, целиком предавшись литературе со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поступок смелый, если не безрассудный. Да, то был риск, отважный и дерзкий. Не сошел ли он с ума? – спрашивал себя недавний банковский служащий. Укоры совести и раскаяние завладели им. Не без робости ступил он на кривую, темную, мало хорошего да много дурного обещающую, тускло освещенную, порождающую сомнения и страхи, скудно заселенную всякими перекати‑поле улицу цыган и художников, которая вела в тупик свободного и независимого поэтического творчества.
Жуткие призраки обступили оробевшего смельчака. «Если меня ждет провал, – сказал он себе, – то виноват в нем буду я сам, и все знавшие меня смогут по праву сказать: опрометчивость его погубила». Он сравнивал себя с безутешно плачущим, несчастным ребенком, выданным безжалостному пороку. А вокруг него словно бушевало тяжелое, неистовое, первозданно‑неукротимое море. Жизнь замерла. На что опереться ему теперь? Не на что. На что надеяться, когда так мало привычного осталось поблизости? Но он крикнул: «Только вперед!» – и с этими словами шагнул в неизвестность, где его поджидали слепой случай, опасности и при удаче крохотная награда.
Дух означал теперь для него все, материя – ничто. Как захотелось ему громко смеяться, визжать и скакать от восторга. Как горячо, как пылко любил он эту поставленную на карту, брошенную на весы жизнь. Откуда ни возьмись явилась вдруг решительная осанка, и он радостно, бодро двинулся в путь. Предоставим же ему по этому пути продвигаться, чтобы на некоторое время заняться другим человеком.
Этот другой получил безупречное воспитание. Сыну одного из крупнейших фабрикантов страны доступно любое учебное заведение. А поскольку он обнаружил разнообразную одаренность и ум, сумел развить вкус и суждение, а его положение в обществе и без того открывало перед ним любую дверь, то он уже в молодые годы оказался на немаловажном посту, дававшем ему вес и влияние, доход и способность понимать глубокие вещи. В самом облике его, спокойном и красивом, было что‑то величественное. В качестве директора всесильного во всем мире банка он легко, можно сказать играючи, делал миллионы. Не было привилегий, которые не ложились бы с покорностью к его ногам. В короткое время он стал столь же богат, сколь знаменит; его служебные успехи могли соперничать с успехами в обществе, где он задавал тон и был всеми любим.
Окруженный людьми, глубоко почитающими его по разным соображениям, он однажды с гордостью светского человека заключил, что должность, которую он занимал, впредь будет не трамплином, а тормозом для его карьеры. Полностью отдавая себе отчет в том, что накопленное богатство в дальнейшем будет умножаться само собою, автоматически, он красивым жестом и с вообще‑то замечательным удовлетворением сложил с себя полномочия директора, чтобы повести независимую жизнь богатого, ни в чем не нуждающегося частного лица. Никакими опасностями ему этот шаг не грозил.
Несметные суммы позволяли их владельцу вести жизнь на необыкновенно широкую ногу, предпринимать путешествия в дальние страны, устраивать шумные празднества, строить или покупать готовые виллы. Среди прочего, в шикарном, окруженном лесами районе на окраине столицы он построил себе загородный дом по собственному чертежу. Быть может, ему не давал покоя пример Фридриха Великого, который, как известно, несколькими гениально смелыми штрихами собственноручно начертал на уцелевшем клочке бумаги замысел Сан‑Суси.
Рассказывая об этом, как‑то невольно вспоминаешь о том, сколько еще семейств в пять, а то и восемь человек ютятся, терпя крайнюю нужду, в тесных углах и каморках. Вероятно, вспоминал иной раз об этом и богатый одинокий человек. Во всяком случае, остережемся делать по его адресу обидные замечания, полагая, что нам, беднякам, прилично соблюдать особую гордость. Так что станем держаться приятного и любезного тона. Будем снисходительны и беззлобны, грубые выходки нам не к лицу.
Недовольство собой по временам весьма ему досаждало. Благородная натура его подчас роптала и бунтовала против благ, которыми он наслаждался. Кое‑какие немудреные мысли, бывало, мучили его неотвязно. Простые истины действуют иной раз как соль на раны. Подчас он всем сердцем ощущал неправоту, несправедливость того обстоятельства, что материальное положение его было в тысячу раз лучше, чем у тысячи его сограждан. Его богатство не давало ему полного удовлетворения, слишком живо в нем было чувство равенства, братства. Он не чужд был мечтаний о том, чтобы восторжествовала идея общности и миром правила доброта. Любовь к справедливости была у него врожденной. Быть надменным и черствым он не мог, потому что обладал обширными знаниями. Как‑то довелось ему наблюдать сверкающий пенистый вал водопада, чье восхитительное несмолкаемое ярение он мысленно сравнил с людской любовью, тайное кипение которой никогда не остановится в мире. В другой раз его глубоко взволновала простая, с душой спетая работягами народная песня. Нередко то, что он наблюдал, ранило его душу. Быть может, низ притягивал его оттого, что он понимал: красота, вырастающая из натиска, неутомимости и нужды, навсегда останется для него недоступной. Втайне он признавал, что его жизни не хватает огня, признавал, что существует некий аромат значимости, который столь сладок, что его не купишь за деньги, который мог бы сделать счастливым, но ему его не найти.
Так и не насладиться никогда наслаждениями, даруемыми землею, корнями, соками жизни, – неизбывная пасмурная тень на его жизни. Он в тоске перечитывал Готфрида Келлера, чье упругое письмо доводило его до экстаза. В роскошном своем автомобиле он объездил немало глухих, забытых богом уголков, но хоть и случалось, что та или иная местность или причудливо копошащийся на ней людской муравейник действовали на него оживляюще, однако от одиночества они не спасали.
Высокопоставленные и отменно любезные люди сумели устроить так, что на него обратил благосклонное внимание сам кайзер. С дозволения властелина он был представлен ему в самой непринужденной обстановке, на утренней прогулке по зоопарку; милость, которая, однако, как вскоре выяснилось, не имела последствий. Все же это и подобные ему происшествия были приятны.
Читая всегда много книг, он незаметно для себя начал и сам сочинять. И стал писателем. Тем временем сделался чем‑то вроде писателя и вышеописанный невзрачный служащий банка. С несчастной сотней франков в кармане, составлявшей все его состояние, он дерзко явился в столицу, где, изведав немало бурных и смешных приключений, приковал себя в тихой комнатке к письменному столу и написал книгу, снискавшую довольно шумный успех. Мелкий служитель Меркурия на какое‑то время оказался вовлеченным в сутолоку столичного общества, и таким образом вышло, что два столь разных человека на некоем клубном вечере познакомились и, учтивости ради, обменялись несколькими словами. Бывший директор банка с бывшим клерком был изысканно‑предупредителен и любезен:
«Я дал вашу книгу, которая необыкновенно меня захватила, одной красивой даме, и та нашла в ней что‑то могуче пролетарское. Она сказала, что автора увлекает за собой поток деталей, а вашу книгу назвала мастерской обыденности, отметив в ней избыток второстепенного при недостатке истинно значительного. Ее приговор показался мне и несправедливым, и неверным по существу. Я возражал ей в том духе, что произведение искусства строится на продуманном многообразии, и что я весьма доверяю величию малого, в то время как внешняя помпезность куда как часто обнаруживала на моих глазах свою убогую посредственность».
Они больше не виделись, если не считать нескольких кратких пересечений с непременным обменом обычных вежливых формул.
Богач приобрел замок, некогда принадлежавший королеве Луизе. Расположен он был в живописной местности и снабжен множеством милых безделок; так, в нем была презабавная, нежных тонов и со вкусом украшенная чудесными китайскими коврами чайная комната. Холмистый парк держал в объятьях былую обитель королевы.
Здесь проводил он время, предаваясь то умиротворенному самосозерцанию и не навязанным его уму занятиям, то прогулкам на свежем воздухе и наблюдениям веселой природы. Занимавшие его наука, политика и философия превращали его затворничество в жизнь, наполненную до краев. Принимал он и гостей. Однажды вечером к нему с неожиданным визитом пожаловал наш писатель. Очарование осенней погоды побудило их прогуляться. Невысокий лесистый холм предоставил им прелестные виды. Милая, застенчивая земля, словно улыбалась им из‑под прохладной вуали.
«Могу я быть вам чем‑нибудь полезен?» – спросил владелец замка.
Собеседник ответил: «Благодарю вас, но я не думаю, что нуждаюсь в опоре. Ведь в этом древнем мире так много нечаянных возможностей. Глаза еще не потухли, здоровые ноги несут на себе бодрое тело. Человек честный легко мирится со своим жребием, а бодрый настрой обещает мне больше, чем могут дать связи. Может, в ваших глазах, в глазах других людей я всего‑навсего шалопай и рохля. Я, возможно, и правда несколько легкомыслен. Но легкомыслие – часть меня, и, верно уж, не самая дурная. А то, о чем я пытаюсь размышлять всерьез, что пытаюсь усердно постичь, должно остаться: моим собственным делом. Простите мою откровенность. Будьте постоянно полезны самому себе, ибо вы нуждаетесь в этом не меньше других, всем нам приходится туго, да так оно и полагается быть. Я же пускаю вперед мою душу, а сам иду следом и никогда, таким образом, не блуждаю, всегда точно знаю, кто я и что мне делать, а когда попадаются на пути моем вещи, от которых делается смешно или хочется воспарить туда, где любому даровано утешение, то я радуюсь и бываю счастлив, а прочего мне не надо».
Может, аристократ позволил себе излишне снисходительный тон, может, бедняк был слишком высокомерен. Так или иначе, но что‑то оттолкнуло их друг от друга. Хотя распрощались они сердечно. Жизнь, весьма вероятно, их более не сведет. Впрочем, случай такой возможен. А если и нет, то все равно – путь у них общий, направление одно, хоть и кажется разным, а то и вовсе противоположным. Одно и то же их окружит и обхватит. Одна тяжесть будет давить, покуда не прольется ограждающий свет с ясного неба и не освободит их из плена путаных устремлений.
Последняя новость
© Перевод Е. Вильмонт
Сейчас я одеваюсь несколько лучше, чем прежде, ношу весьма элегантную шляпу, и веду себя тоже соответственно: аккуратно плачу за квартиру хозяйке, матери двух дочерей, близко знавших двух докторов философии. Оба эти господина в свое время оставили обеих дам, и теперь они изыскивают себе новые привязанности. Ах, до чего же скверные черты – черствость и вероломство!
Но что же тут нового? На днях я слышал доклад о Достоевском, где кроме всего прочего говорилось о ценности психиатрии для человеческого общества. Один проповедник высказался о сущности и вреде сектантства. В театре давали «Марию Стюарт», и там я случайно вновь свиделся с фрау Эльзой Хеймс.
Впрочем, здесь, в Берне, мне живется совсем неплохо. Конечно, я теперь уже не так независим, целый день работаю в конторе, а это значит: в некоем подобии склепа роюсь во всевозможных старых бумагах, письмах, сообщениях, предписаниях, уложениях, составляю списки и пытаюсь быть деловитым, ибо, на мой взгляд, это прекрасное качество, хотя и дается мне не без труда.
Но всего прекраснее то, что у меня чиста совесть. К тому же здесь я никогда не ощущаю недостатка в знаниях. А что до неприятностей, то у меня недавно ни с того ни с сего выпал прекрасный здоровый зуб, но, к счастью, это невеликое несчастье. Правда, теперь я вынужден разгуливать щербатым, но тем не менее разгуливаю я с удовольствием, особенно вечером, после рабочего дня, и в субботу после обеда.
Всякий раз, свежий и помолодевший, выхожу я на вольный ароматный воздух, и ничто меня больше не заботит, ибо я опять стал тем, кем был прежде, я чувствую себя счастливым, завожу легкие приятные знакомства, я принадлежу миру, а мир принадлежит мне, мир этот не имеет границ, и сердце мое не имеет границ, хотя оно не так уж и юно.
Что значат юность и старость рядом с возвышенной мыслью и той маленькой разницей между расплывчатостью чувств и бесконечностью природы?
Подснежник
© Перевод Е. Вильмонт
Только что я написал письмо, в котором сообщил своему адресату, что с грехом пополам закончил роман. Объемистая рукопись лежит у меня в столе наготове. Уже придумано название и припасена оберточная бумага, чтобы упаковать и отослать мой труд. А еще я купил себе новую шляпу, которую пока что намереваюсь надевать только по воскресеньям или же в гости.
Недавно мне нанес визит пастор. По‑моему, очень мило и правильно, что он не замыкается в рамках своих обязанностей. Пастор рассказывал мне об одном учителе, наделенном лирическим даром. И я решил в ближайшее время отправиться пешком по весенним лугам к этому человеку, который обучает деревенских ребятишек, да еще пишет стихи. Мне представляется вполне естественным и даже прекрасным то, что учитель умеет глубоко чувствовать и воспарять к горним высям. Ведь в силу его профессии ему доверено самое важное – детские души! При сем я вспоминаю чудесную книгу или, вернее, книжечку Жан‑Поля «Жизнь веселой учительницы Марии Вуц из Ауэнталя, своего рода идиллия», которую с наслаждением читал уж не помню сколько раз и наверно буду перечитывать еще и еще.
Но главное – опять наступает весна. И опять будут рождаться благозвучные весенние стихи. А как прекрасно, что уже не надо будет думать об отоплении. Толстые зимние пальто скоро отойдут в прошлое. Кому не в радость выйти на улицу без пальто! Слава богу, есть еще вещи, относительно которых все единодушны и согласны друг с другом.
Я увидал подснежники: в садах и на тележке крестьянки, спешащей на рынок. Я хотел было купить букетик, но подумал, что такому грузному человеку, как я, не пристало касаться столь нежных созданий. Как же они сладостны, эти первые робкие вестники чего‑то такого, что любит весь мир! Ведь каждому по сердцу мысль о приближении весны.
Это пьеса из народной жизни, и за вход не берут ни гроша. Природа, небо над нами проводят совсем неплохую политику, даря прекрасное всем без разбору, и не какое‑нибудь залежалое или порченое Прекрасное, нет, свежее и приятное на вкус. Подснежники, о чем вы ведете речь? Они говорят еще о зиме, но при этом уже и о весне; они говорят об ушедшем, но в то же время, смело и радостно, говорят и о грядущем. Они говорят о холодах, но вместе с тем и о наступлении тепла; о снеге и о зелени, о пробуждающихся растениях. Они говорят об этом и о том, они утверждают: в тени и на холмах еще довольно много снегу, но на солнце он уже растаял. Однако могут еще быть любые сюрпризы. Апрелю нельзя особенно доверять. Но долгожданная весна одержит победу, несмотря ни на что. Тепло вступит в свои права!
О разном шепчутся подснежники. Они вспоминают о Белоснежке, что нашла приют в горах у гномов. Вспоминают и о розах, потому что сами не похожи на них. Всё всегда помнит о своей противоположности.
Надо только красиво держаться. И добро победит. Добро – оно всегда ближе, чем мы полагаем. Терпение и труд все перетрут. Эта старая поговорка вспомнилась мне, когда я на днях увидел подснежники.
Стихи (II)
© Перевод Е. Вильмонт
Я махнул рукой на вполне приличную службу и ушел изучать жизнь. Но то, что называлось жизнью, отпугнуло меня, я испытал горькое разочарование, плакал на чужбине над своей ошибкой и вернулся домой. Я был беден, так как лишился места, но тем не менее невероятно отважен, и чувствовал, что все у меня будет хорошо.
Как я начал сочинять стихи, я и сам толком не знаю. Читая чьи‑то стихи, я вдруг подумал: надо бы и мне что‑нибудь написать. Это бывает, как вообще бывает многое. Я частенько задавался вопросом, как же все‑таки это началось? А началось это потихонечку‑полегонечку и захватило меня целиком. Я едва сознавал, что делаю. Я вдохновлялся какой‑то смесью золотистых надежд и пугающей безнадежности, постоянно пребывая между страхом и почти захлестывающим меня ликованием.
Изумительная вера, чудеснейшая радость рождалась во мне и заполоняла меня; очень нелегко отчетливо это объяснить, но я все же хочу попытаться, поелику возможно, рассказать об этом по доходчив ее. Совершенно новый мир открылся предо мной. То, что я увидел, было очень сурово, но в то же время поучительно и отрадно. Я снял комнату за городом, где поля и луга, подступающие к домам, и высоко взметнувшаяся в небо гора на горизонте, точно в «Божественной комедии», потрясли мое сердце и душу.
Природа, ее ясность и непостижимость, каждый день являлась мне во всей своей красе и величии, дабы я возлюбил ее, воспринял всей душой и был счастлив. Природа вливалась в меня, а значит, должна была вновь из меня излиться. Разве не было каждое утро для меня как откровение, разве не черпал я, так сказать, из первых рук, воскрешающую меня надежду и уверенность? Каждый час раскрывалась передо мной книга природы, и мир был моим учителем, учившим меня, как в нем найти себя.
Многое было мне еще неведомо. И первые знания делали меня счастливым. Быть может, неведение и было самым прекрасным из того, чем я владел. Незнание возвеличивает. Я был как цветущее растение, загадочное для самого себя. Разумеется, тогда я был прекрасен, сегодня я это понимаю.
Редко я спал так крепко, чтобы не проснуться среди ночи и не думать о смысле жизни, покуда сама ночь не начинала музицировать и я переходил в нее, как переходит от нас к доброжелательно настроенному ближнему наше настроение, как сущность восходит к своему основанию.
То, что я ощущал и думал, было поистине прекрасно, самая незначительная мысль дарила меня радостью. Зачастую я вовсе ни о чем не думал – и это тоже было прекрасно. А так как я был безработным, то строчил запросы в торговые фирмы и в этом тоже находя для себя какую‑то тайную радость. Все радовало меня.
Воспоминания о том времени необыкновенно милы моему сердцу. Каждый шаг тогда был наслаждением, каждое слово блаженством. О, сколь безоглядно я вдруг полюбил этот мир, эту жизнь, ничего в ней не обходя любовью, нет, всё без исключения казалось мне желанным! Я жил и даже ходил, как человек, который вправе сказать, что он наслаждается. А при этом я был очень беден и о том, что такое «весь белый свет», не знал ничего, или разве что понаслышке.
Стоило мне утром или ночью открыть окно или подойти к дверям, все мое существо переполнялось радостью. Ветер синими волнами накатывал на поле, колокола звонили, и все кругом было несказанно прекрасным.
Там, где я начинал как поэт, я начинал и как человек, я был словно бы новорожденный. Каждый день мир являлся мне обновленным, точно умирал на ночь, а ранним утром воскресал из мертвых. Я был свободен как никогда прежде и никогда потом. В те дни любая мысль была частью жизни, а любой живой образ – мыслью.
Чтобы прийти в восторг, мне не нужна была никакая реальность. Само ощущение жизни восхищало меня и рождало во мне любовь, сквозь все стены и ограды устремлявшуюся в бесконечность, к любому, первому попавшемуся объекту.
На улице, среди звона и грохота, меня охватывало ощущение покоя, словно я навек застрахован от неудач. Все кругом меня голубело, как реющие флаги, алело, как девичьи губы, сияло юной радостью, как глаза и щеки ребенка. А потом я вдруг видел печать серьезности на смеющемся человеке, печать смерти – на живом. То туда, то сюда – в непрерывном движении; сверкающие дни походили на налитые спелостью плоды, и как прекрасно было то, что люди и дела их не стояли на месте.
Я видел не одно солнце, я видел множество солнц! Все прекрасное буквально ослепляло меня. Иногда я опускался на колени в своей комнате, и сложив руки, молил всевышнего не лишать меня своей милости. Не знаю, что я под этим подразумевал. В душе я смеялся над своими детскими причудами, но был вполне серьезен, вознося молитву. Молиться – это все равно что сочинять стихи. Каждое стихотворение – своего рода молитва. И еще я испытывал ни на что не похожую, особую радость от коленопреклонения и смиренной молитвы. Никто меня не видел. Я был свободен и потому мог в своем уединении вести себя так, как считал нужным.
Я помню каждую малость. Все, что тогда происходило вокруг меня, мило моему сердцу, и слова былого звучат в настоящем, точно утренний перезвон колоколов. Все было напоено и расцвечено любовью. Я как сейчас вижу перед собой кровать, стол, лампу, мелочи, которые ничего бы не значили, не будь с ними связана та радость, что пронизывала тогда все мое существо. Подчас наше величие зависит от мелочи, и я не могу забыть ни того, ни другого.
Комната моя была полна счастьем и тоской по справедливости. Мысли вновь и вновь, с упорством влюбленности, возвращаются назад, к тому времени. По вечерам я совсем иначе любил свой мир. На изгородях и дорожках пламенело заходящее солнце. Открыть окно, подставить грудь прохладному ветерку, все чувства, все ощущения принять как неизбежность истинного столкновения человека с желанием и необходимостью. Все это глубоко волновало мою душу, преисполняя ее нового, все более высокого доверия к миру.
Однажды ночью на дороге я увидел человека, которого принял за Иисуса Христа, хотя и знал, что он простой смертный. Но для меня он был высшим существом. Многое я воспринимал подобным образом. Все было близко, хорошо знакомо и в то же время чуждо. Я и сам себя воспринимал странно, двойственно, так сказать, фигурально. Небо было не только надо мной, но и во мне. Как будто раньше я блуждал впотьмах, на ощупь, а теперь, очнувшись от смутного сна, обрел уверенность и ясность. Мне хочется хлопать в ладоши и кричать «браво», когда я думаю о том милом, нежном, чудесном времени. Те хрупкие и незыблемо прочные дни всегда со мной. Да, те часы дарят меня счастьем. Зеленые луга, неясные очертания Альп и домики – все становилось песнью, что звучала над холмами и долинами и, ликуя, словно бы воспаряла над обыденностью. Легкие и суровые ветра проносились над моей головой, как и над всем миром. Восходящее солнце пьянило меня. Будущее походило на море, а настоящее – на зеркало, в котором верно отражались веселье и красота мира. Какое‑то чудо, возбуждавшее все чувства, звучало в воздухе, доносилось к нам с порывами ветра.
Ночью звучали звезды, словно пели песни, а луна кричала мне: ты должен взмыть из ограниченности в бесконечность, из тесноты в бескрайнюю ширь непринужденности! Я жил в состоянии восторга и упоения. Дух мой бодрствовал. Жизнь была всем и в то же время ничем, я привлекал ее к себе, целовал, выбрасывал прочь, точно она была чем‑то второстепенным. Иной раз я пребывал словно бы вне себя, я летал вкруг себя, кружил над собой наподобие орла. Нельзя не упомянуть и о том, что иногда по утрам я позволял своей подруге уговорить меня просто съесть яблоко, вместо того чтобы распивать кофе, чинно и обстоятельно.
О, это было желание и наслаждение с утра и до поздней ночи! Однажды во сне меня поцеловала девушка. Ее поцелуй был сродни всем другим поцелуям, поцелуям солнца при свете дня и поцелуям луны, которую я любил и славил.
Не скрою, когда с наступлением сумерек я стоял у себя в комнате, прижавшись лбом к оконному стеклу, я не сознавал, как мне хорошо от этого. Ветви деревьев я сравнивал с детскими ручонками, которые тянутся к вам, словно бы взывая: ради бога! Ну ради бога! А потом – море тумана, и я, и стихи, часть которых рождалась тут же, а часть еще только зрела, стихи, еще не родившиеся, и те, другие, уже написанные. Всему, что я испытывал в связи со светом и любовью, я старался как можно проще и как можно скорее придать форму. Ведь с каждым вздохом могло что‑то произойти, я мог что‑то надумать, что‑то постигнуть, выиграть. Поэт всегда как бы стоит перед невиданной манящей пропастью. Я падал во мрак, дабы вознестись к свету.
Как‑то раз я шел по Вокзальной улице к одному банкиру, хотел лично представиться ему и поговорить о временной работе. Но поскольку я не смог быстро ответить, что такое «ультимо», то меня отпустили небрежно‑сочувственным мановением руки, и я опять мог ринуться к себе за город, в поля, чему был несказанно рад. «Ультимо» означает «конец», прекрасное же казалось мне бесконечным, да так оно и было. Я в то время работал лишь по мере надобности в какой‑то призрачной адвокатской конторе и мой высокопоставленный принципал горько сетовал на то, что я оставляю в ящике хлебные крошки. Незачем здесь прикармливать мышей – так мне было сказано. А еще я иногда работал, уж не знаю, с успехом или без, в книжной лавке, доверху набитой книгами. Позднее я нашел постоянную работу в Институте финансов.
В то время я никогда не унывал. Я всегда был весел, всегда в необычайно приподнятом настроении! Да, это было чудесно!
Последний этюд в прозе
© Перевод Е. Вильмонт
Вероятно, это мое последнее произведение в прозе. По разным соображениям я вынужден уверить себя, будто для меня, подпаска, сейчас самое время покончить с писанием рассказов и рассылкой их по редакциям, то есть отступиться от очевидно непосильного для меня занятия. С легким сердцем я хочу оглядеться в поисках другой работы, дабы снискать хлеб насущный.
Что я делал на протяжении десяти лет? Чтобы ответить на этот вопрос, я вынужден, во‑первых, вздохнуть, во‑вторых, всхлипнуть, а в‑третьих, начать новую страницу или даже новую главу.
Десять лет я непрерывно писал маленькие рассказы и новеллы, которые редко оказывались пригодными. Чего только не приходилось терпеть! Сколько раз я восклицал: «Никогда больше не буду писать и рассылать рукописи тоже никогда не буду!» Но иногда в тот же день, а иногда на следующий опять садился писать и отсылал в редакции новый товар, так что сегодня я и сам не понимаю тогдашних своих действий. То, чего я достигал рассылкой рукописей, не удастся повторить никому на свете. Это совсем особый случай, и он, в своей смехотворности, заслуживает даже расклейки на афишных тумбах, чтобы каждый мог подивиться моему чистосердечию. Ничего похожего никогда уже не будет. Создавая и выпуская на волю удобочитаемые рассказы, я проявлял неслыханную ретивость и неописуемое терпение. Они разлетались из моей часовой, сапожной или портняжной мастерской подобно голубям из голубятни или пчелам из улья. Комары и мухи не жужжат и не летают взад‑вперед прилежнее, чем летали взад‑вперед мои рассылаемые по редакциям рассказы.
Как поступали господа редакторы с теми грудами набросков, этюдов, статей и рассказов, которыми я их заваливал? Они читали их, обнюхивали, обшаривали глазами, принимали к сведению и складывали в свои ящики или хранилища, где рукописи оставались ждать своего часа.
Скоро ли наступал этот час? О нет! Скоро – никогда. Иной раз годы проходили до выхода в свет, а несчастный автор в своей мансарде рвал на себе волосы.
То, что я с радостью писал и гнал от себя прочь, складывалось в укромном месте и медленно старилось. Строчки, фразы, страницы горестно гибли в спертом воздухе ящиков, ссыхались и жухли. То, что я создавал свободно и весело, я сам заставлял стариться, вянуть, бледнеть и блекнуть.
Один раз по‑юношески свежая, румяная, круглая красавица‑новелла целых шесть лет провалялась на одном месте, пока совсем не иссохла. Когда она наконец выглянула на свет божий, иными словами, вышла из печати, я плакал от радости, как охваченный нежностью несчастный отец.
Чего только не переживает человек, вбивший себе в голову, что он должен писать прозу и рассылать ее по разным редакциям в надежде, что его вещи понравятся и прекрасно влезут в необходимые рамки! Спроси у меня совета кто‑нибудь, кто намерен броситься в писание коротких рассказов, я сказал бы ему, что считаю его намерение в высшей степени неудачным.
Рассказы дневные и ночные, веселые и печальные, трогательные и изысканные, парадные и затрапезные, с финтифлюшками и без, – я непрерывно рассылал их по редакциям, исполненный надежд, а они оказывались непригодными, никогда или очень редко влезали в необходимые рамки и, как правило, никому не нравились.
Отпугнуло ли меня крушение надежд? Ничуть не бывало! Вновь и вновь я находил в себе мужество писать и отсылать, создавать и отдавать. На протяжении десяти лет я неустанно набивал доверху ящики, закуты, склады редакций, так сказать, бумажными припасами, отчего господа руководители покатывались со смеху.
Я затыкал все дыры своими прозаическими произведениями. У меня ум за разум заходит, когда я об этом вспоминаю. Министры тряслись от хохота, когда я вагонами отгружал свою прозу. Я отправлял целые товарные составы. То, что я выпускал в жизнь, лишь изредка встречалось благосклонно.
Там, где другие сохраняли ясность мысли и были, как говорится, умными с головы до ног, я был глуп с ног до головы и еще на метр выше. Там, где я был гол как сокол, другие, несомненно милые люди, утопали в роскоши и богатстве. По мере того, как я очищал и освобождал собственные ящики, я заполнял чужие. Заботясь о зияющей пустоте у себя, я ревностно пекся о пополнении запасов у милых и славных людей. О, как же потешались над наивностью отправителя боги и полубоги! Они даже частенько боялись лопнуть со смеху.
На одной странице – шалость, на другой – слезы. С одной стороны – великаны, с другой – карлики. Здесь – господа, там – холопы. Когда я робко осведомлялся, растут ли, здоровы ли и живы ли вообще мои чада, то в ответ слышал убийственное: «Вас это не касается!» Отца, значит, уже не касаются собственные дети, значит, о тех вещах и вещицах, которые я создавал в поте лица своего, мне нельзя даже заикнуться?