Демонстрация была обстоятельной, продуманной и долгой.
Только в самом ее конце Дилану позволили умереть.
Минутою позже иней, лежащий в ларьке, превратился в снег – и растаял только к утру.
11. Заключение
У холмика со вкопанным крестом уже никого нет, кроме нас троих; впрочем, и мы стоим поодаль. Пора уходить, но на кресте – фотография, мне очень нужно взглянуть на нее, увидеть это лицо живым, но я не одна здесь, и я иду прочь от холмика. Земля повсюду мокрая и рыхлая, до асфальтовой дорожки еще несколько метров, и я спотыкаюсь и останавливаюсь. Кирилл мгновенно оказывается рядом, он обнимает меня, притягивает к себе, и я кладу голову ему на плечо. Мне плохо; мне уже совсем плохо, и он вынужден почти нести меня.
Перед воротами кладбища стоит машина – трехдверная, цвета «мокрый асфальт». Около машины выхаживает взад-вперед высокая женщина в белом плаще. У нее длинные волосы, собранные в пучок низко на затылке. У нее горбатый, словно сломанный, нос и узкое лицо, но она бесспорно великолепна. И она молода: лет, может быть, тридцати – на вид. Дама высшего света.
Виталий ускоряет шаг, подойдя к женщине, целует ей руку, а женщина треплет его по волосам, по щеке, и Кирилл напрягается, тянет меня вперед, и тогда я узнаю даму. Русский мультфильм про три банана – злая пародия на нее; это Черная дама. Это моя мать. Наша мать.
Мы уже рядом с ней, и мать повторяет ритуал встречи с Кириллом. Я мешаю ритуалу, и она заканчивает его короткой улыбкой и переключается на меня. Я не знаю, была бы она рада видеть меня, не случись того, что случилось, но мне она не улыбается.
– Инга, – говорит она и пальцами – не всей ладонью – поднимает мою голову от плеча Кирилла. И я выпрямляюсь. Когда – если – она уйдет – уедет – оставит нас одних, без себя, я упаду в обморок на руки моих братьев, но сейчас я не могу себе этого позволить, как бы плохо мне ни было, и я выпрямляюсь. Кирилл по-прежнему поддерживает меня, и Дама говорит ему:
– Отойди.
Он отходит – неохотно, но сразу, и оба мои брата стоят, напрягшись, готовые подхватить меня. Рефлекс; они знают, что я не упаду. Ничего такого не будет – я держусь прямо и смотрю матери в глаза. В ее глаза, темные, как у Кирилла, как у меня, под прямыми, уходящими к вискам бровями. В ее глаза, которыми она обводит меня с головы до ног.
Я больше не хочу говорить с ней. Ни о чем. Я не хочу. Я не обижена, не зла на нее – просто я не хочу. Я не видела ее много лет, я о ней мечтала, но в моих мечтах не было Черной Дамы. Нет, она была совсем другой много лет назад.
Мать убирает пальцы с моей щеки и отступает на шаг.
– У нее пальто в грязи, – говорит она, повернув голову к Виталию. – Вы невнимательны, мальчики.
Сразу же после ее слов Кирилл проводит рукой по воздуху – короткий, знакомый жест, и я опускаю взгляд вниз, на пальто, уже чистое.
Мать одобрительно кивает Кириллу, но Кирилл не видит этого, он смотрит на меня, в упор, но молчит, и я знаю, что останавливать меня сейчас он не станет. Ни он, ни Виталий. А Черная дама, моя мать, еще не догадывается, что я хочу сделать.
Я отхожу в сторону – в двух метрах от меня газон, покрытый мутной водой с островками коричневой грязи. Я наклоняюсь, зачерпываю грязь и тщательно вытираю руку о матово-черную полу своего пальто. Остатки грязи я сдуваю с ладони, и они медленно плывут по воздуху в сторону газона – жирные капли-кляксы.
Мне так жаль, что вы не убьете меня за это, мои старшие братья. Мне очень жаль.
Но я не могу позволить себе большего.
–––––––––––––––––––
Книги Киры Кэрис на ПМ
–––––––––––––––––––
Марина Комарова
ПО БЕСОВУ СЛЕДУ
Душно… Холщевым сполохом надо мною спит туман.
Слушай, куда ж завел меня ты, милый мой атаман?
Да по бесову следу, да камышовою тропой,
Только мне бы к рассвету добраться домой!
Калевала «Камышовая тропа»
– Чудо же! Чудо! Ой…
Расшитая зелёными, как листья, и алыми, как земляника, крупными бусинами лента наголовника упала на пол. Василинка тут же подобрала ее, прижала к груди и застрекотала:
– Прости, прости, я ненароком, вижу такую красоту – и руки не держат. Жадан, не сердись, я же ни за что…
В хате было натоплено с самого утра, за окном трещал мороз и знай себе разрисовывал окна причудливым узором. Эх, повторить бы его, да разве сумеют человеческие руки сотворить подобное? То матушка-природа способна только на такое, а мы так, все в учениках у неё ходим.
Стрекот подруги отвлекал и не давал сосредоточиться. Игла пошла по кривой, палец пронзила острая боль, и я резко отдёрнула руку. Узор сегодня словно с нечистыми сдружился – в упор не хотел ложиться на полотно: то нитка спутается, то стежки косо лягут, а то и вовсе придёт кто – и никакой работы.
– Забирай, сорока, – буркнула я.
– Ой, Жаданочка!
Василинка было кинулась ко мне с объятиями, но я успела вовремя увернуться.
– Куда ж ты, оглашённая! Уколю – потом рыдать будешь!
– Не буду, не буду!
Подруга показала кончик языка и вновь прижала наголовник к груди. А потом и вовсе закружилась посреди хаты и задорно рассмеялась:
– Вот потеплеет – все они, голубчики, моими будут!
– А хаты твоей на всех хватит? – хмыкнула я. – Али как гаёвка будешь?
– Кто? – озорно блеснула глазами Василинка.
– Гаёвка, – повторила я, расправляя полотно на столе и придирчиво оглядывая. – Мне мой дед Яуген рассказывал о них давным-давно. Живут в гаю, деревья берегут. Всё живое к ним бежит, потому что и вылечат, и сил дадут. Родня им – Дедушка Гаюн, у него все люди совета просят.
– Слово-то какое чудное, – пробормотала Василинка, – гай.
Я положила новый стежок:
– Это как Чернолесье. Просто у нас его так зовут. А гаёвками – его жительниц. Они красавицы такие, что обычным девкам с ними не сравняться.
– Это и парни все их, что ли? – заволновалась подруга.
– Угу!
Я отмотала красную нить – на ярмарке в соседней деревне купила, у нас таких не взять – и заправила в иглу.
– Только как парни до гаёвок охочи, так гаёвки красивое любят: одёжку разную да украшения. Дед Яуген говорил, что раз его односельчанку завела гаёвка в лес. Так потом ей, горемычной, пришлось всё с себя снять и лесной красавице отдать, чтоб та домой отпустила.
Василинка прижала руки к щекам, правда, наголовник держала крепко:
– Ой, батюшки! Так это она в село вернулась вся… – скулы подруги залил румянец.
– Конечно, – развеселилась я. – По деревне потом долго шепотки стелились, мол, негоже наряжаться в лес, как на праздник. А то…
Василинка рассмеялась:
– А правду говорили! Хотя… пусть мне теперь кто сказать что попробует! У меня украшение от самой Жаданы-искусницы!
Резкий порыв ветра хлопнул форточкой, завыла вьюга. За окном раздался хохот – звонкий, сладкий, нечеловеческий. У меня по спине пробежали мурашки. Василинка замерла, широко раскрытыми глазами уставилась в окно.
Танцующее пламя свечи резко погасло, за окном лихо засвистел ветер-разбойник. Я поглубже вдохнула тёплый воздух хаты. Ну, не возьмёшь, ночь Корочуна. Не мне тебя бояться! Я быстро встала и подошла к окну.
– Ты куда? – дрожащим шёпотом произнесла за спиной Василинка.
– Не бойся.
Я глянула на улицу и чуть не отпрыгнула назад. На меня смотрела изящная девушка, укутанная в белый мех с ног до головы. Только лицо и видно. Миг – встретилась с огромными чёрными глазами: без края, без дна. Как колодец ночью: смотришь-смотришь, и голова начинает кружиться. Насмешливые глаза, с хитринкой и неожиданно маняще-зовущие. А ещё присмотришься – чернота-то будто живая. Как наше Чернолесье в начале месяца снеженя: всё белым-бело, только стволы деревьев стоят тёмным частоколом да покачиваются на ветру. И от этого на душе делается как-то тоскливо и тревожно, словно зовёт тебя лес, манит к себе – а пойти не можешь. Лицо у девицы красивое, только не румянее снега, зато губы, что брусничный сок. Лоб высокий и чистый, дуги бровей как медь, нос тонкий, чуть вздёрнутый. А тело – и человек, и не человек вовсе. Не меховое одеяние на ней, как сразу показалось. Вся стройная, статная, только вместо кожи – шелковистая белая шёрстка, как у зайчишки. Мои пальцы дрогнули, будто ощутив её мягкость. Сверкнули задорно чёрные глаза незнакомки, приоткрылись брусничные губы. И стало вдруг жарко, так, что захотелось рвануть ворот рубахи, отбежать подальше от горячей печи, а то и вовсе – выскочить на снег босыми ногами.
Она протянула ко мне руки, и растаяли морозные узоры на окне. Подошла ближе, выдохнула:
– Иди ко мне, Гроза.
Внутри затрепетало всё, стало душно и сладко, будто хмельной отвар в голову ударил. А чёрные глаза всё смотрят-смотрят – и Чернолесье зовёт к себе.
Захохотал вновь ветер, швырнул в окно метелью – растворилась девица, будто и не было вовсе.
Повисла тишина. Только наше дыхание и слышалось.
– Что… – хрипло прошептала Василинка, глядя на меня широко раскрытыми глазами. – Что это?
Я шумно выдохнула, прикрыла глаза, попытавшись успокоить бешено колотившееся сердце. Потом на почему-то подкосившихся ногах дошла до лавки и опустилась на неё. Неуверенными руками – аж самой противно – зажгла свечу.
– Ты вот что, Василинка… Лучше посиди у меня до рассвета. Ночь Корочуна – не время для прогулок.
***
Стежка вилась лентой, спускалась всё ниже и ниже. Вот он летний лес – хорошо-то как! Елшанские сюда боятся ходить. Но порой всё же к местной ведунье заглядывают. Как с дедом Яугеном оказались в этих краях, так с Зорей Лютовной и познакомились. Славная она женщина. Ежели хворь какая – вылечит, если недуг на сердце – словом добрым развеет. Всё тут знает, лес её как родную любит. И видно это сразу. Деревья вкруг полянки, где её дом стоит, будто укрыть от недоброго глаза пытаются. Люди только не шибко её жалуют. Впрочем, что с них взять? Они и на меня-то косо порой смотрят, говорят:
– Ты, Жадана, издалека пришла. Уклада нашего не знаешь, к обычаям не прислушиваешься. Руки у тебя золотые, да только сама ты чудная. И далёкая. Парни тебя стороной обходят, хоть красотою боги не обделили. Зато по ночам из лесу всё кто-то прибегает и в окна твоей избушки заглядывает.
Да только что спорить? Не в красоте дело. Не отличаюсь я от елшанских: и статью, как их девки, и коса русая, и глаза обычные – серые. Только когда серчаю, темнее становятся; дед Яуген меня всё Грозой звал за это. И сам хоть смеялся, но для виду строго так говорил:
– Не мечи очами молний, Жадана. Вон стог рядом. Коль загорится, как потом тушить будем?
Ранее говорил. Уж три года, как гостем стал в этом мире, а я одна осталась. А что ходят ко мне из лесу – так нечего любопытные носы в чужие хаты совать. Плохие не ходят. А духи лесные – так это свои, они зла не причинят.
Хоть и… Я нахмурилась, вспоминая ночь Корочуна. Уже не раз о ней думала, только ответа не могла найти. Василинка тогда чуть чувств не лишилась – травяной настойкой пришлось отпаивать. Чем угодно могу поклясться, пальцами своими быстрыми, глазами зоркими – гаёвка ко мне приходила. Только к чему? Ума не приложу. И во сне ещё несколько раз являлась. Слова шептала такие, что и повторить стыдно, а в черноте глаз – зелёный огонь горел. Лесной, чародейский. И раз только пришла в белый мех одетая – зимою гаёвки им обрастают, будто звери, – а после – только в листьях, на шее – ожерелье из ягод, а на рыжих волосах – венок.
Рядом со мной проскочил заяц, где-то в вышине, в сплетённых солнцем ветвях, застрекотала невидимая птица. А вот и хатка уже показалась. Я перехватила поудобнее сверток с вещицей Зори Лютовны и пошла быстрее. Рубаху она мне давала починить. Хорошая рубаха: изо льна отбеленного, а сама тонкая-тонкая, будто не человеческие руки её делали. Рукава тоже белым расшиты – одёжка для снежинки – внучки Батьки Мороза. Видно, что дорогая вещь, а в руки возьмёшь – будто солнышко в ладонях оказалось. Сразу ясно – вещь непростая. Обычные-то люди не поймут, а вот я сразу увидела. Уж сколько-то всего перешила-перерасшивала. И до этого, и елшанским. Все благодарили, одна только жена мельникова осталась недовольна: то ей не так, это ей не этак. Чуть в колодце не притопила вредную бабу. Да жалко стало. Дочка у неё, певунья Миленка, славная. Да и сам мельник мужик добрый. Но да ладно, не об этом…
Зоря Лютовна свою рубаху сама могла б починить – всего-то вышитый узор распустился – но отдала мне. Знает ведунья, что если он нарушен, то и спрятанная в плетении нитей волшба исчезнет. Потому и меня попросила. Несколько дней с рубахой сидела: все не хотел белый орнамент ложиться как надо. Но никуда от меня не делся. А для верности я ещё и серебряную нить вплела – мне водяница как-то её принесла. На удачу заговоренную.
Рубаха вышла на загляденье, как новенькая.
Я подбила камушек носком лаптя. Только вот сразу решила, что платы с Зори Лютовны брать не буду. Ни к чему. А вот совета спрошу.
Не успела я подойти к дверям, как те сами распахнулись, будто знала ведунья о моём приходе.
– Жадана? – послышался глубокий приятный голос. – Утра доброго тебе, голубушка. Заходи, не стой на пороге.
Произносит она имя с таким напевным выговором, что звучит совсем по-нашему. Жадана – значит, желанная.
Я улыбнулась и прошла вперёд. Голову тут же закружил дурманный запах трав и свежей выпечки. Ведунья хоть и одна живет, а в хате у неё чисто, хорошо: полы выметены, печка побелена, а на печке рыжий кот урчит и лапу лижет. Любят её звери. И то верно говорят, что зверь лучше человека разберёт, добро перед тобой или зло. Сама Зоря Лютовна не старая и не молодая. Вроде и не красавица, а глаз не отвести. Одним словом – ведунья. Смотришь, и уразуметь, что видишь – не можешь.
Я разложила перед ней рубаху на лавке, посмотрела краем глаза, мол, как? Охнула Зоря Лютовна, прижала руки к щекам, прям как Василинка моя. Оно и верно, все мы бабы на один лад, когда красивое видим.
– Искусница, чудодейка. Ну, ничего, я отплачу…
– Постой, Зоря Лютовна, – покачала я головой. – Не надо мне платы. Лучше советом подсоби.
Ведунья нахмурилась, аккуратно взяла рубаху, принялась складывать.
– Садись, Жадана. Коль так, то стоя разговоры не ведут.
Я и села. И говорила долго. А Зоря Лютовна всё подвигала мне блюда с блинами да берёзовым соком поила. Не перебивала, слушала внимательно. Видно только было, что сама не знает, почему вдруг гаёвка ко мне является. Но в то же время, только я закончила сказывать про чудные сны и ночь Корочуна, промолвила:
– Что-то лесному духу от тебя надо, раз ходит по пятам. Это тебе не Славомир из Елшанки.
Я поперхнулась, закашлялась. Вот уж не могут забыть мне этого! Славомир – первый красавец на деревню. Пригож, в плечах широк, статью хорош. Очами васильковыми да кудрями льняными не одну девку плакать ночами заставил. Только вот Удова страсть у него на первом месте. Меня-то поначалу не замечал, а потом будто глаза открыл. Проходу не давал, у дома поджидал, всё ладушкой звать пытался. А раз и вовсе на ночь глядя явился, водички попросил испить. Его в хату пустила, а он рукам волю дал. Ну, вот я ухватом его и приветила сокола ясного. Теперь вся Елшанка потешается, а Славомир меня за три версты обходит. Хорошо хоть, нрав у него незлобивый, сам потом прощения просил.
– Я с лесными духами мирно живу, – буркнула. – Они не хлопцы.
– А с кем из них жить смогла бы? – неожиданно спросила Зоря Лютовна.
Я и задумалась. Такой простой вопрос, а ответа не найти. Вроде и не юна уже, девки в моём возрасте дочек да сынков рожают, а у меня таких и помыслов нет. И хлопцев стараюсь стороной обойти.
– Впрочем, что нам тут. – Зоря Лютовна вдруг хлопнула ладонью по столу, рыжий кот обернулся к ней, будто тоже прислушивался. – Скоро Купальская ночь. Дома не сиди – приходи на праздник. Духи лесные его тоже любят. Там уж скорее всего ответ отыщешь. А чтобы вернее было, дам тебе подвеску заговорённую, малахитовую. Как девицы венки по воде пускать будут – сожми её в ладони, позови того, о ком думаешь – сам предстанет пред ясны очи.
***
Полыхает жаром костров Купальская ночь, рассыпает щедрой рукой самоцветы звёзд да дурманит лесными запахами. Звенит в ушах смехом девиц и парней, видно даже во тьме, как пламенеют румянцем щёки, как горят глаза – что там папороть-кветка рядом с ними?
Воздух пропитан хмелем и радостью, и молчание тут значит поболе слов. Взгляды такие, что обжечься можно, губы шепчут имена желанных, а руки сплетаются крепко-крепко. Только нет мне туда дороги. И так уже косо смотрят, знают ведь, что в Купальскую ночь не хожу я сюда. Сжав камень в руке, пошла прямо к берегу реки. А там уже девиц немало, даже Василинка с ними. Венок в воду опустила, смотрит на него, как на надежду последнюю, и шепчет что-то неразборчивое. Я подошла сзади, она обернулась. Глаза широко раскрылись, а потом ухватила меня, закружила.
– Жаданка, хорошо, что пришла! Нечего сидеть в хате в такую ночь! Венок тебе надо!
Я невольно коснулась туго заплетённой косы.
– Глупости говоришь, сорока. Не за этим я здесь.
Василинка недоверчиво посмотрела, а потом хихикнула.
– Все тут за одним. Ой! – вскрикнув, подруга кинулась вслед за уплывавшим венком. – Долю-то свою упущу! Я тебя потом найду!
Я невольно улыбнулась. Что ж, пусть Доля будет пригожей. Посмотрела на другой берег реки – тёмный, молчаливый, будто там – царство Чернобога и нет ему дела до веселья купальского.
Сжала крепче ведуньин малахит, прикрыла глаза и вдохнула глубоко. Приди ко мне, лесная, приди… И образ из сновидений перед глазами задержала. Вдруг – раз! – звуки все смолкли: ни смеха девушек, ни треска костров, ни шелеста листвы.
Горячие ладони легли мне на плечи, того и гляди, тонкая рубаха загорится и сразу пеплом станет.
– Гроза… – выдохнул кто-то прямо на ухо. За шиворот будто сыпанули горсть муравьев. Сердце застучало, как у пойманной птахи, а внизу живота сладко заныло.
Я вздрогнула и резко обернулась: по-прежнему пляшет пламя, лижет рыжими языками дрова, сыплет искрами вокруг. Но ярче пламени полыхают кудри лесной гаёвки. Так и стоит у костра, будто огнем одетая. Белая кожа словно внутренним светом напоена, жемчуг водяницы по сравнению с ней – блеклые камушки. Сама стройная, ладная – так и хочется коснуться, огладить крутое бедро, скользнуть ладонью по округлому животу к налитым грудям. Гаёвка посмотрела на меня – в глаза будто ночь чернолесская опрокинута – и улыбнулась брусничными губами. Спелая ягодка, красная ягодка, а попробуй сорвать! И тенью лишь мелькнула мысль, что негоже так о девке думать. Но как же не думать, когда смотришь на неё – и забываешь всё на свете.
– Гроза, – выдохнула снова, а меня будто студёной волной в жаркий день окатило. – Иди ко мне, – протянула белые руки, поманила. А пальцы-то! Аж зависть взяла: длинные, гибкие, словно ивовые прутики, заострённые чуть, а каждый ноготь – смарагдом мерцает. И не смотрят на неё другие или не видят вовсе.
В голове зашумело, словно хмельной браги глотнула, сделала шаг вперёд. Вспыхнул ближайший купальский костер, огонь взвился чуть ли не до небес. С визгом елшанские девки и хлопцы кинулись врассыпную, а я засмеялась.
– Ну, баловница, Гаюнова внученька, посмотрим, что тебе от меня надобно, – шепнула и направилась за ней – прямо к лесу.
А лес шептал, звал, смеялся нечеловеческими голосами, рассказывал истории седой древности. Среди черных ветвей и листьев мелькало белое тело, вспыхивали огненные пряди, слышался сладкий голос. Бесшумно ступала гаёвка по листьям и травам, только и видны были маленькие ступни да изящные лодыжки.
А стоило мне остановиться, как сильнее прежнего начинало колотиться сердце и в жар кидало, будто в купальский костёр вошла. И шла за ней, шла дальше, почти бежала. Знала, что назад не вернусь, пока не узнаю правды.
– Стой! – крикнула я.
Показалось, даже лес на мгновение смолк.
– Пошли! – с серебряным хохотом отозвалась гаёвка. – Недолго уже, Гроза, осталось!
Она замерла, посмотрела мне прямо в очи – я и забыла, как дышать, приоткрыла брусничные губы, будто поцеловать хотела, а потом вдруг метнулась в самую чащу огненной искрой. Миг – я отмерла и рванула за ней. И бежать почему-то вдруг стало легко-легко, будто крылья за спиной распахнулись.
– Гроза-а-а!
– Иду-у-у! – расхохоталась я, словно принимая неведомую мне игру.
– Быстре-е-е-е-й!
Ноги почти земли не касались, так летела вслед за ней – горлица за огненной птахой. Верно, не зря дед Яуген мне рассказывал про бесов след. Есть в лесу такая стежка-дорожка – так не найти, но если выведет кто – забудешь, как человеком быть. Свободу почуешь такую, что в небо взмыть захочется. И никто помешать не сможет. А внутри всё звенеть будет от счастья. И уже от ступившего зависит – сойдёт он с бесова следа в сторону правды или к кривде двинется.
Гаёвка остановилась, мои пальцы почти ухватили гибкую руку, по венам пробежал огонь. Рванула к себе. Хоть и не добыча, а поймана.
– Нравится, Гроза? – вдруг шепнула она в мои губы. Голова пошла кругом от запаха хвои, ягод и листьев.
Возбуждение не дало раздумать, выдохнула в ответ:
– Да.
Гаёвка вдруг резко оттолкнула меня:
– Так поймай!
Зазвенела серебряным смехом, вспыхнула слепящей искрой и помчалась дальше. Я только хрипло выдохнула, облизнула пересохшие губы, хранящие брусничный вкус, и понеслась следом. Догоню! Поймаю!
От вызова, будто от хмеля, кровь заиграла. Меня проверить хочешь? А это мы посмотрим!
И, словно учуяв наши забавушки, многолетние стволы расступаться начали, ветви подниматься, а трава – скатертью стелиться. Только мерцал-переливался самоцветной лентой бесов след. Дед Яуген говорил, что на нём растёт папороть-кветка, цветёт звёздами небесными – бесов след стережёт.
И всё ближе белые ноги, и кажется, что огненная сеть волос лица моего касается. Да! Точно! Ухватила её снова, поймала – моя.
А гаёвка сама горячая, дышит тяжело, медные завитки ко лбу прилипли, а в чёрных глазах – смешинки пляшут.
– Что, Гроза? – шепнула. – Понравилось?
А я после погони сама не своя, надышаться не могу, во рту пересохло, а эта смотрит так, что жажда ещё пуще делается.
– Зачем приходила ко мне во снах?
Вокруг вдруг вспыхнул свет. Я огляделась: стоим мы посреди поляны, в огненном круге, а везде звёздный блеск папороть-кветки.
– Что же это? – шепнула, не понимая, что вижу.
Гибкие пальцы коснулись моей щеки, нарисовали замысловатый узор, спустились ниже – по шее, к самому плечу.
– А ты что думала, Гроза?
Цепко ухватила рубаху, потянула вниз, коснулась губами плеча.
– Я посмотреть хотела, какая ты.
Я вздрогнула. Негоже так, но… сама вплела пальцы в огненные пряди, чуть сжала, пропустила сквозь пальцы.
– Красивое люблю, Гроза, – продолжала шептать гаёвка.
Послышался треск, рубаха упала к моим ногам, оставив нагой. Её чёрные глаза стали будто глубже, тьма в них ожила, заволновалась.
– А ты красива. И вещи делаешь – краше не сыскать.
Она взяла мою руку, коснулась губами пальцев, ладони, запястья. У меня внутри всё сжалось, мысли, будто в хмельном бреду, пошли. Что же ты делаешь?
– И руки у тебя золотые, Гроза, и сама ты…
Шёпот слился с шелестом листвы, хмелем дурманили слова, а губы и пальцы ласкали-голубили – себя потерять-не найти. В мёд и огонь тело моё превратили. Сладко и жарко стало, лишь холодила спину мягкая трава. А после вдруг небо упало – стало мне ещё слаще, и крик мой взлетел аж до звёзд.
***
Я молча лежала на коленях у гаёвки, а она перебирала мои волосы. Рана на ладони ныла, но это ничего. Пройдёт.
– Откуда знаешь-то, что меня Грозой зовут?
Гаёвка засмеялась:
– Так давно на тебя смотрю, Жадана-искусница. Подслушала, как Яуген зовёт. И правильно это.
– Что правильно? – поморщилась я. От гаёвки пахло свежестью и лесными ягодами, так бы век лежать.
– А и есть ты Гроза. Глазами молнии так и мечешь. И цвета они у тебя, как туча. А коль что не по нраву, так и ухват в руки берёшь.
Я фыркнула:
– Нечего лезть. Тебе-то, кстати, кто сумасбродничать разрешил? И как звать-то?
Гаёвка молчала. Даже пальцы замерли. Но потом вздохнула:
– Не могу я имени назвать своего. Не положено. А сумасбродничать, так это Купала. В эту ночь всё можно. Вот и задумала провести тебя по бесову следу. Думаю, коль пройдёт до конца – одарю.
– Конец – это как раз на полянке с папороть-кветкой был?
– Угу.
Я тяжко вздохнула. Да уж. Все люди, как люди. А мне кроме как с гаёвкой, в Купальскую ночь пойти и не с кем.
Гаёвка будто почуяла что-то и рассмеялась. Ветер этот смех подхватил, унёс ввысь, смешав с шёпотом колышущихся листьев.
– Нашла чему печалиться, глупая.
Она вновь перебирала мои волосы, пропуская сквозь белые пальцы тяжёлые русые пряди.
– У Зори-то, ведуньи чернолесской, тоже сынок был. Ушёл из этих мест долю свою искать. Вроде всем хорош, а люди невзлюбили. А всё почему? Лес он чуял, там, где человек побоится пройти, за милую душу пробегал. И зла никому не делал – а всё равно невзлюбили. Так и тебя, Гроза. Любуются твоими вещами, искусницей зовут, а сами завидуют чёрно, яро. Думают, за что ей, приблудной, боги таких милостей отсыпали? А раз не понимают, то и не любят. А коль не любят, то что и говорить? Вы для них, что волки лесные – не люди. Всё что-то ищете, ищете, а не находите. Оттого и беспокойно вам, оттого и на одном месте долго не задерживаетесь.
Я нахмурилась, гаёвка погладила меня по голове, как маленькую, зарылась пальцами в пряди:
– Как знать? Кто по бесову следу ходит – на людские стежки не ступает. Тут у Доли с Недолей надо спрашивать. Высоко сидят сестрицы, всё видят, всё знают.
Она начала заплетать мне косу.
– Они-то тебе и помогут. А как прийти к ним – у дара моего спроси. Только сама, Гроза, знаешь: что на роду написано, то так и случится.
Я сжала крепче ладонь, чувствуя, как по руке разливается жар от огненного стебелька папароть-кветки. Что ж… коль только они знают, то у них и спрошу.
Утро выдалось хмурым и неприветливым. Того и гляди, с неба вода хлынет, только мне уж задерживаться ни к чему. Собралась быстро – добро мастерицы нехитрое: иголки да нитки, узёлок с собою. Попрощалась с Василинкой, пожелала им добра и счастья со Славомиром – подругин венок-то приплыл именно к нему – и отправилась в путь-дорогу. Через лес, по узкой дорожке – к неприметной хатке Зори Лютовны. Малахит заговоренный вернуть надо, несколькими словечками перемолвиться, за тепло да заботу отблагодарить.
За спиной оставалась Елшанка. Лес вздыхал, шептал, манил к себе. Сосны протягивали зелёные лапы, касались волос, плеч, будто прощались. Высоко-высоко разливались птичьи трелли, гулко стучали дятлы.
И словно былью стал вчерашний сон, полыхнула среди деревьев огненная прядь, рассыпался серебром тихий смех.
– Прощай, Гроза. И… возвращайся.
––––––––––––––––––––
Книги Марины Комаровой на Призрачных мирах
«Змеедева и молот любви» на ПМ
Страница на Продамане
––––––––––––––––––––
Тереза Тур
ЗИМНЯЯ ПОЧТИ СКАЗКА
Зима, похоже, все-таки забыла, что королевство Рианон находится на Южном континенте. Что в конце осени в садах обычно цветут розы, а всю зиму на тщательно подстриженных газонах зеленеет травка. Что если здесь и бывают снег и мороз – то лишь как дополнение к веселым и беззаботным праздникам конца года…
В этом году все было не так. Резкий, неожиданный мороз, уносящий тепло из душ людей и из самой земли, ударил в середине осени, заставляя хозяек тревожно ахать над не укрытыми и потому поникшими кустами роз.
Всадник, спешащий куда-то по своим делам в дальних предместьях столицы, бурчал что-то себе под нос. Его раздражала и эта внезапная поездка, и холодная погода. Он хотел обратно – в свое хорошо укрепленное поместье в Приграничье. Он скептически рассматривал изящные и легкие особнячки за кружевными заборчиками – и представлял, насколько неуютно ему будет в них.
Он хотел напиться – и хоть как-то выключить память, которая стала его грызть. Надо же, два года жил спокойно – ну, почти спокойно – ведь приграничные стычки с бандитами, соседями, наемниками – не в счет. Создание нового танства – это увлекательнейшее занятие, а риск получить в спину арбалетный болт, несколько суток в седле, общение с наемниками – это хорошая приправа к жизни, хоть какая-то возможность почувствовать себя живым. И, может быть, даже заснуть. И в идеале, без сновидений.
Как раз с этим всем у молодого человека и были грандиозные проблемы. С того самого момента, как он покинул Приграничье. И бандитов, за которыми можно было гоняться, не наблюдалось. Постоянно пьяным в дороге – в связи с бешеной скачкой – тоже было проблематично.
Поэтому, наверное, ему стали сниться сны. Точнее – один. Ему снилась собственная свадьба.
Три года назад… Их с Дарой сияющие лица. Да… На собственной свадьбе они, пожалуй, единственные кто были счастливы. «Моя рыжая графиня», - шептал он ей. И сам себе не верил. После всех размолвок, страстных ссор и не менее страстных примирений, исступленной жажды обладания – с его стороны, неожиданной нежной покорности – с ее, после всех перипетий студенческого романа… он сделал ей предложение. И она – удивив саму себя – согласилась.