Мы идем на восток до маленького переулка, по диагонали уходящего на юго‑восток. Проходим по этому переулку, по аллеям, усаженным деревьями гинкго, пока не натыкаемся на маленький и странный район. Четыре‑пять очень узких улочек. По периметру – маленькие вывески и закрытые двери. Все дома двухэтажные. Люди входят и выходят через узенькие двери. Когда одна из таких дверей открывается, можно разглядеть маленький прилавок, рядом с которым расположены места на пять‑шесть человек и, может, еще один или два столика. Тусклый свет и дружелюбного вида люди по обе стороны прилавка. Быть может, пригласят тебя войти, а может, и скрестят руки в знак отказа. Вы ведь иностранец, гайдзин, не так ли? – уточняют они. Рядом с дверью на первый этаж есть еще одна дверь, ведущая на второй. Там, наверху, место, напоминающее первый этаж. Пошатывающиеся люди, от которых разит саке, виски или пивом, время от времени выходят из дверей.
Мы доходим до маленькой двери с надписью «Мурасаки». На входе стоит здоровяк в темных очках, белых брюках и разноцветной шелковой рубашке навыпуск. Он обнимает себя огромными ручищами, рассматривает нас и кивает головой в мою сторону. Юки отвечает ему кивком. Неужели это место, в которое ходит Юки?
Заходим в темное помещение, освещенное красноватым светом. Нас встречает Хирано, человек с глубоко посаженными глазами и длинными, достающими до бедер, собранными сзади волосами. На вид ему около шестидесяти. Его глаза сияют. Он усердно работает за прилавком: режет, жарит, готовит, разливает, вытирает руки, улыбается, смеется, успокаивает, напевает, добавляет приправ, перемешивает, кричит, вытирает прилавок, открывает бутылки, готовит соусы и т. д.
По стенам расклеены плакаты старых кинолент. Мягкая графика фиолетово‑красных оттенков, мягко‑грубые взгляды Кларка Гейбла, Морин О'Хары, Фреда Астера, Вивьен Ли, Мэрилин Монро, много Чарли Чаплина, Хамфри Богарта, Мориса Шевалье, Джины Келли. И опять фотографии Чаплина.
У прилавка несколько человек говорят громкими голосами, смеются. Маленькие блюда шустро появляются из миниатюрной кухоньки, где Хирано творит чудеса. В темном углу сидит девушка в оранжевом платье, у нее на глазах темные очки в оранжевой оправе. Она курит, и в розовой пепельнице на малюсеньком столике лежат несколько окурков сигарет с отпечатками губной помады оранжевого цвета. Я замечаю ее молниеносный взгляд, адресованный Юки. Онь – из тех, что недопустимы, запрещенный взгляд. Что это значит?
Юки представляет меня Хирано. Тот улыбается, и его глаза превращаются в полумесяцы. Он отвешивает глубокий поклон, и не успеваем мы присесть к прилавку, как там уже стоят выпивка и множество маленьких тарелочек прямоугольной, округлой, квадратной, ромбовидной и треугольной формы с разнообразными, неизвестными мне закусками.
И тогда, во время моего первого посещения «Мурасаки», и позже Хирано рассказывает мне про Голден Гай:
– Пройдитесь по Голден Гай и позаглядывайте в здешние халупы. Там вы обнаружите людей из кинематографа, писателей, простых людей, газетчиков и людей из якудза…
– В этой путанице переулков шириной в три‑четыре шага вы найдете около сотни маленьких забегаловок – номия, в которых едят и выпивают около десяти человек. Каждое из этих мест содержится человеком очень необычным…
– Влиятельные в Токио семьи якудза делят власть в районах Синдзюку‑ничомэ и Кабуки‑чо, что по соседству с Голден Гай. Якудза заглядывают сюда, в эти маленькие забегаловки, чтобы выпить и отдохнуть. Тень их присутствия очень заметна, однако здесь они пока не верховодят. Настали тяжелые времена, и мы не знаем, как будет дальше, но пока здесь нейтральная территория. Тяжело властвовать над одержимыми, каковыми являются хозяева забегаловок на Голден Гай. Но даже якудза здесь могут расслабиться…
– После войны здесь был черный рынок и крутилось очень много людей из якудза и американских военных. Они сотрудничали. Здесь, в этом самом переулке, я видел, как американские офицеры раздают оружие боссам из якудза, чтобы те проучили банды китайцев и корейцев, жаждущих отомстить японцам. В те времена было тяжело, люди питались кореньями. Якудза тогда очень разрослась и превратилась в сильную армию. Может быть, Голден Гай и появился здесь из‑за близости к обломкам тех довоенных забегаловок, руинам замечательной древней культуры. Ах! Вы бы это видели! Были там и художники, и рассказчики, и якудза былых времен. Люди, воспевающие изначальные ценности якудза, ведущие дискуссии о политике и литературе. Люди из тех, что мочатся на правительство. Здесь собирались сутенеры, проститутки и мелкие предприниматели, очумевшие после великой войны. Они и начали здесь «Мидзу сёбай».
Потом проститутки исчезли, и появились мама‑сан, женщины и любовницы членов якудза, а также разнообразные типы из преступного мира. И я, то есть мы, мы построили здесь небольшой мирок, состоящий из двухсот забегаловок, каждая из которых – это отдельный мир. Сегодня нас всего сто, и с каждым днем становится все меньше.
Затем появились интеллектуалы, люди искусства, газетчики и так далее. Они приходят сюда в предвкушении встреч с темным и эротичным миром якудза. Поверьте мне, я ведь вижу, как они возбуждаются при виде татуированной руки или когда им удается побыть в окружении аники [15]среднего ранга. Как в кино. Здесь перебывал весь национальный пантеон Японии: писатели, кинорежиссеры, музейные хранители, стареющие коммунисты, революционеры шестидесятых, журналисты из эротических и спортивных еженедельников. И якудза. В каждом из этих мест вы найдете выцветшие снимки на шелушащихся стенах. Снимки, пропитанные соками жизни.
Сюда приходят те, кто хочет поговорить о политике, о конце света, об одиночестве, о предсказаниях будущего, о мечтах и их крушениях, об экономике, о Мэрилин Монро, о Паваротти, о войнах якудза, о том, кто попался и кто упал, о Тамасабуро [16], о кабуки, о рынке акций и т. д. и т. п. Но в основном сюда приходят те, кто когда‑то взлетел и разбился, и от кого ничего не осталось.
Якудза вертятся среди журналистов. Те же, в погоне за сплетнями, угощают якудза выпивкой в надежде выудить из них новости: кто с кем воюет и за какие территории, кого задержали, кого арестовали, кто признался, кого убили, как обстоят дела с тайваньской и китайской мафией, чья дочка за кого выходит замуж и т. п.
И еще здесь есть отличный джаз, опера и отменная еда.
На протяжении всей ночи в «Мурасаки» появляются разные типажи: в костюмах, жакетах, майках и джинсах, в черных туфлях, в сандалиях, в белых туфлях, девушка в оранжевых туфлях. Они обмениваются быстрыми взглядами.
И вдруг заходит один, который отличается от остальных. Высокий, в шелковой рубашке с длинными рукавами, из числа тех, что носят гоняющие на мотоциклах подростки. На рубашке – герои японских комиксов. Этот человек в темных очках держится заносчиво, но в то же время покорно. Взгляды окружающих направлены на него. Все слегка склоняют головы, словно кланяясь и приветствуя его. Но как понимать их реакцию? Все, кроме Хирано, выглядят немного напряженными. Юки, как я замечаю, очень уважительно относится к этому человеку. До того как незнакомец садится, Юки успевает прошептать: «Это один из них, семьи Симада‑кай, моей семьи».
Что значит «его семьи»? А тот здоровяк, что стоял внизу, у входа. Кто он такой?
Человек присаживается рядом с нами, других мест нет. Кивает мне. Я отвечаю кивком. Он колеблется, смущен. Юки представляет меня. Человек успокаивается, когда узнает, что я говорю на японском. Когда незнакомец узнает, что я из Израиля, то издает звуки «Тра‑та‑та‑та‑та», изображает стрельбу из автомата и смеется. Израиль – это как якудза, говорит он.
Он представляется: «Фудзита, зови меня Фудзитой. А ты? Якобу? Странное имя». И тогда он говорит:
– Заботься о Юки, и он будет оберегать тебя. Я его аники. Старший брат, понимаешь? Он мой младший брат, а я младший брат его брата, Мураты Ёсинори, он – босс на севере, на Хоккайдо. Не понимаешь? Юки – это настоящий брат босса Мураты. А я – младший брат, но только в якудза. И, поверь мне, это больше, чем брат по крови. Я младший брат Мураты Ёсинори, босса Мураты. Он будет великим на Хоккайдо.
Я смотрю на Юки. Он не рассказывал о том, что его брат – якудза. Юки опускает голову, будто извиняясь. Фудзита продолжает:
– Юки ведь не совсем якудза. Но, может быть, мы его понемногу воспитаем. Его брат – босс, он делал большие дела. Юки – наполовину катаги, наполовину якудза. Когда‑нибудь он все поймет и выпьет чарку сакадзуки [17]с нами. Я сам с ним выпью. Как говорится, «вкусив из этой чаши…». Да, Юки предстоит это услышать. – И он хохочет, распространяя вокруг крепкий запах саке.
Фудзита показывает руки, и я вижу на них рисунки, восхищающие взор. Рисунки красных, синих и зеленых цветов, рисунки ирэдзуми. А когда он поднимает стопку саке и произносит тост в мою честь, я вижу, что мизинец его левой руки отрезан.
Мне любопытно узнать побольше о якудза, но я не решаюсь спросить его. Той ночью Юки не пересекается взглядами с девушкой в оранжевом, она уходит с великаном Фудзитой без единого взгляда в сторону Юки.
Мы уходим из «Мурасаки» с рассветом, вместе с последними клиентами. Юки рассуждает о хокку [18]Октавио Паса. Он пьян и заявляет: «Я вступлю в великую семью Сэкиды или в семью Мураты, моего брата. И знай, даже ты, сэнсэй, пойдешь со мной. Неважно, гайдзин ты или нет. Ты – мой брат, и ты будешь якудза, якудза из Израиля. Завтра мы идем делать татуировки ирэдзуми по всему телу».
Во время наших последующих визитов в «Мурасаки» Юки представляет меня людям из разных темных ниш в Голден Гай. Он не упоминает больше о «своей семье» в якудза, о том, кто его брат, который вершил большие дела, и о своих замыслах официально вступить в якудза. Юки, который на первый взгляд не имеет ничего общего с якудза, а может быть, и на самом деле не имеет. Иногда в «Мурасаки» появляется девушка в оранжевом. В такие дни он ведет себя более скованно.
Каждый из владельцев маленьких заведений на Голден Гай – это отдельная сумасшедшая история. Среди них есть актер авангардного театра, который вместе с едой предлагает вниманию своих посетителей небольшие представления, написанные, оформленные и поставленные им самим. Есть девушка, содержанка босса якудза среднего ранга, которая пытается продемонстрировать свою мнимую независимость с помощью песен в собственном исполнении и ругательств, которыми она осыпает мужчин‑клиентов. Есть и вечный путешественник, который побывал в Африке, в Марокко и в австралийских пещерах. Он предлагает клиентам этнические кушанья, которые выдумывает каждый вечер. Есть среди них и путана, которая устала от своей профессии. Она ограничивается предложением еды и напитков, которые готовит сама. Каждый со своей историей, каждый со своими клиентами, закусками и напитками, которые принадлежат только ему. У каждого – свое заведение, стены которого увешаны плакатами, рисунками, карикатурами, дипломами, извещающими о местах, из которых его выгнали (университет, крупная компания, симфонический оркестр Фукуоки и т. п.). Каждый из них мог бы написать роман, страницы которого не вместили бы всей боли и сумасшествия, которые они приносят с собой в эти малюсенькие заведения на Голден Гай в Синдзюку. Мужчины и женщины, приходящие сюда, сидят, насупившись и тесно прижавшись друг к другу, а человек по другую сторону прилавка поддерживает разговор и обеспечивает их разнообразными яствами и большим количеством выпивки.
Эти люди удивительны. Например, трансвестит Окама Сёдзи – повар и актриса. Даже очень опытному мужчине сложно догадаться, что это мужчина, а не привлекательная женщина, которая говорит нараспев и рассказывает обычные женские истории.
Иногда я иду навестить Айду, бывшего оперного певца, сменившего сцену на работу повара. Стены в его заведении увешаны театральными и оперными афишами 1920‑х годов. Стоит только намекнуть, как он тут же затянет «О соле мио», сотрясая своим голосом афишу «Кармина Бурана». К тому же Айда исключительно готовит.
Рядом с номия Айды расположено местечко Матико. Там голые стены, но охрипший голос хозяйки места притягивает ее постоянных клиентов, и лишь бывалые знают, что не стоит судить о ее возрасте по обманчивой молодой внешности. Хозяйка привлекает своих постоянных клиентов тем, что в ее рассказах загадочно перемешаны события разных времен. Эти события находят отклик в сердцах завсегдатаев, которые выпивают у нее, не испытывая при этом ни особой печали, ни особой радости. Ведь они во владениях Матико, там, где большие горести и большие радости изменяются до неузнаваемости и превращаются в одно целое.
Рядом с заведением Матико расположено место, принадлежащее Маюми. Ей всего двадцать пять, и об обстоятельствах, позволивших ей приобрести место в этом грустном и сума сшедшем районе, ходят разные слухи. Маюми тоже моет, режет, варит, жарит, кухарничает, время от времени выкрикивая что‑то между делом. Девушка разговаривает, спрашивает, заявляет, кричит, выставляет вон, расспрашивает, сплетничает, иногда поет и пританцовывает, насколько позволяет это тесное место. Она утешает, всплескивает руками, ругается, улыбается, завлекает, а иногда отталкивает. Невозможно предсказать, как она себя поведет через мгновение.
Хозяин «Шедоу» [19], Сино Тэцухиро, здесь с семнадцати лет. Он начал дело, чтобы не работать на обычной дневной работе. В прошлом член коммунистической партии, сейчас ненавидит ее всеми фибрами души. Знает японский, английский, немецкий, французский и русский. Не курит и не пьет. Приезжает на работу на велосипеде. Он скромен и полон смирения, один из самых вменяемых и бесхитростных людей в округе. Сино и десяток его клиентов говорят на языке токийских интеллектуалов, который состоит из смеси всех вышеперечисленных языков. Это что‑то вроде языка глобализации, который больше нельзя услышать нигде, ни в Токио, ни в любом другом месте. Клиенты приходят сюда ночь за ночью, к сплетням, к литературным записям, к концертным афишам, а также к так называемым интели‑якудза – новому поколению образованных якудза, к новому дзену. Эти люди – якудза из числа бывших адвокатов, бухгалтеров, закончившие университеты и изучавшие историю, архитектуру, менеджмент, юриспруденцию и международные отношения. Они вносят ощутимый вклад в ведение сложных дел конца двадцатого века.
Кухня в «Шедоу» называется французской. На самом деле в меню лишь омлет, кускус и вина из Франции. Это маленькое место полно вещей, надоевших их бывшим хозяевам и найденных в разных местах, включая мусорные баки. Вещей из прошлого, соответствующих самому месту, которое состоит из бывших певцов, бывших политиков, бывших мужчин, бывших женщин, бывших преступников и бывших честных граждан. Сино, хозяин места, уравновешенный и простой, непрошибаемый и в здравом уме, и поэтому по‑настоящему сумасшедший. Он уравновешенный до тех пор, пока не начнет говорить. И тогда достается и Японии, и ее жителям.
«Джи‑ти» – это даосский бар на Голден Гай, место встречи кинорежиссеров, фотографов, джазовых исполнителей и якудза. Миниатюрные бутылочки виски, хранящиеся в стенном шкафу, разрисованы хозяйкой по имени Каваи. Блюда из горбуши, особое саке с Дальнего Севера, голос Эдит Пиаф, витающий в воздухе, на стенах киноафиши и фотографии Фрэнсиса Форда Копполы, Вима Вендерса и других легендарных посетителей. Вим Вендерс снимал это место в своем фильме «Токио‑гай», сообщают мне каждый раз, когда я прихожу туда. Для Каваи это место – токийский Монмартр, памятник французскому кинематографу. Каждый год Каваи едет на фестиваль в Канны и привозит оттуда ароматы Франции. Она, императрица этого маленького заведения, управляет, варит, подает, болтает (на французском и японском), примиряет и отчитывает, но в основном рассказывает о Провансе и его мифических яствах.
Голден Гай не похож на другие места. Я по сей день возвращаюсь туда, копаюсь в глубоких извилинах души и соизмеряю силу собственного сумасшествия с сумасшествием этих людей. Подобно хамелеону, я – то певец, то пародист, то трансвестит, то генератор страданий, попавший в сети невзрачных на первый взгляд переулков этого района.
Здесь любят оплакивать Голден Гай. Еще немного, и ему придет конец. Несколько лет назад, рассказывают мне, появились программы развития местности. Пригнали бульдозеры. Голден Гай расположен рядом с одним из самых дорогих районов в Токио, а может быть, и во всем мире. Поэтому, говорят разработчики и планировщики, как же можно оставить его так, таким жалким, какой он есть, с такими сумасшедшими людьми? Надо разрушить это место и построить заново.
И тогда в ситуацию вмешалась якудза. Вот деньги, подумайте, а мы зайдем завтра. Оставьте это место в покое и постройте себе изакайя и рестораны в другом месте. Возьмите десять миллионов, возьмите двадцать, мы придем еще. Смотрите, мы ведь ничего не ломаем, мы – не американская мафия. Возьмите деньги и идите, стройте себе новые места, Токио – большой город. Мы ничего не ломаем, но будем приходить к вам каждый день, с обнаженными руками в наколках, не скрывая, кто мы. Мы ведь хорошо себя ведем, правильно?
Юки смотрит на девушку в оранжевом, всегда на одну и ту же девушку, которая неизменно одета во все оранжевое. Она отводит взгляд и тушит сигарету в розовой пепельнице. Она всегда сидит в одном и том же темном углу. И здоровяк Фудзита в черных очках всегда ждет ее внизу. Юки мне ничего не рассказывает, и я не спрашиваю.
Юки и я готовим прилавок в Сугамо к открытию. Я подаю воду, учусь готовить соус, расставляю бутылочки с саке. И спрашиваю Юки о якудза.
Он вздыхает:
– Я пока не якудза. Я не хочу быть якудза, но, наверное, стану. С людьми из семьи я чувствую себя лучше всего, даже если они и не читают книг. Я не преуспел ни дома, ни в учебе. Я даже не преуспел в магазине, и у меня нет ни гроша за пазухой, несмотря на то что я работаю здесь. Я нахожусь здесь, потому что они дали мне эту работу. Они охраняют меня и хорошо ко мне относятся. И они лучше тех людей, которые зовутся законопослушными. Может быть, когда‑нибудь я и стану якудза. Посмотрим. Еще год‑два. Я боюсь их, но в то же время очень им симпатизирую, хотя люди они тяжелые. Они люди, идущие до предела, а я – нет. Но они – самые лучшие мои друзья, и других у меня нет. И кроме всего прочего, они дают мне ответы на вопросы, намечают мне путь, открывают передо мной возможности. Может быть, однажды наступит другая жизнь, кто знает? Я боюсь себя, боюсь своей одержимости. Если стану якудза, то пойду до предела, и я боюсь этого. Ведь их называют людьми беспредела, гокудо. Я боюсь их, но уже почти поглощен ими… Он снова вздыхает. Смотрит на меня.
– Я скиталец, – говорит он мне.
– Я тоже, – говорю я.
– Я скитаюсь между мирами.
– Я тоже, – говорю я.
– Поэт, в честь которого меня назвали Юкихирой, написал однажды, тысячу сто лет назад:
Мы дни свои проводим
У берегов морских.
Мы – дети рыбаков, и не иметь нам
Дома, что
Назовем своим мы.
Я делал кукол, изучал литературу и поэзию и играл на гитаре. Изучал управление бизнесом, работал в финансовой компании и в книжном магазине, потом убежал с Хоккайдо, а сейчас торгую едой с прилавка. Я убежал от зла, и люди зла оберегают меня сейчас. Ни одно место не стало мне домом.
– Юки‑сан, я тоже не могу перечислить все занятия, которые я сменил, и все места, в которых побывал. Ну и что? Я приехал сюда из Израиля искать то, чего не найду. Нашел ли я дом? Пока не знаю.
– Но ведь ты профессор в университете. Не надо так шутить.
– Чем профессор может помочь тому, что я вижу в твоих глазах? Какая на самом деле ценность того, что я исследовал и опубликовал? Ничего из того, чему я учу в университете, не может победить этот всеобъемлющий страх, когда он приходит. Я помогаю тебе здесь, с работой, и у меня есть на то свои причины. Юки‑сан, мы братья, ты же видишь это, верно?
Он молчит. На скамье рядом с прилавком лежат три книги, два сборника стихов Октавио Паса на японском и на испанском, и третья, на английском, – сборник стихов филиппинского поэта по имени Хосе Гарсия Вилья.
– Ты знаешь, что Пас пишет в стиле хокку и что он перевел дневник Басё под названием «Оку но Хосомити»? Да, я читаю его на испанском. Медленно, правда. Хосе Гарсия Вилья? Когда‑нибудь я его пойму. Он рассказывает мне о настоящем, о будущем и о том, какой я на самом деле. Он как будто описывает мою одержимость, он мой великий учитель. Может быть, когда‑нибудь в будущем я поеду на Филиппины, чтобы лучше понять его. Прочитай его «Покинутого царя». Прочитай «Я пришел, я здесь». Это стихотворение как будто мое, прочитай его.
Have Come, Am Here [20]
I will break God’s seamless skull,
And I will break His kissless mouth,
O I’ll break out of His faultless shell,
And fall me upon Eve’s gold mouth.
O the Eyes that will see me,
And the Mouth that will kiss me,
And the Rose I will stand on,
And the Hand that will turn me.
This will be in a time of mirrors.
O the Tiger that will point me,
And the Light that will drown me.
And the Voice that will sing me,
And the God I will dethrone.
This is the death I will stand on.
– Юки?
– Да, как тебе стихотворение?
– Сильно. Тяжело. Почему ты говоришь, что это твой стих?
– Потому что Бог оставил меня. На распятии. А когда я звал Его, Он не откликнулся. Почитай еще. Еще вот это, это тоже Вилья, почитай.
И я читаю.
I can no more hear Love’s
Voice. No more moves
The mouth of her. Birds…
Не слышно более мне Голоса Любви.
Уста ее безмолвны, неподвижны.
И птицы больше не поют.
Слова, когда‑то сказанные мной,
Повисли в воздухе.
Когда‑то сорванные мной
Цветы завяли все.
Когда‑то разожженный мной
Огонь – горит он еле‑еле.
И ветра больше нет.
И время больше мне не скажет правды.
Не зазвенят во мне колокола.
Склоняю голову я в одиночестве своем.
О Господи! Я умираю.
– Юки, что с тобой происходит?
– Сэнсэй, Бог покинул меня, и во мне больше нет любви. Это ведь есть в стихах, верно? Что, так трудно понять? И руки мои кровоточат. Ты видишь, нет?
– Расскажи мне!
– Завтра. Как же я могу не рассказать тебе? Завтра расскажу.
Около трех часов ночи я возвращаюсь домой, и на маленькой площадке, на станции Сугамо, я вижу человека с перевернутым зонтом. Он держит его так, как будто это клюшка, и примеряется к несуществующему шару для игры в гольф. Его мелко завитые волосы коротко острижены, на лице черные очки. Он ударяет по несуществующему шару. Странный способ для игры в гольф.
– Найс шот! [21]– говорю я ему. Он останавливает движение и переводит взгляд на меня.
– А… – отвечает он, – ты тот самый гайдзин, который крутится у Юки каждую ночь. Так вот запомни. Юки – мой самый дорогой кобун [22]. Слышишь? Самый дорогой. Он еще не прошел ритуал сакадзуки [23], но уже принадлежит к нашей семье. Ты здесь живешь, правильно? А я здесь босс, и поэтому все знаю. Прилавки, бары, турецкие бани – все здесь мое. Вот, возьми мою визитку.
Он протягивает мне визитку, на которой витиеватыми буквами написано:
Семья Кёкусин‑кай
Подразделение Симада‑кай
Дом Иэяси
Глава дома Иэяси Ясуэ
Роскошная вьющаяся каллиграфия золотыми чернилами.
– Я – Иэяси, и я – босс. Для тебя здесь все открыто. Турецкие бани? Клуб женский? Мужской? Мини‑дворец, в котором тело обмазывают медом, а затем слизывают? Все за мой счет. Потому что Юки тебя полюбил. Подумай. Позвони мне в любое время, вот номер моего офиса. Скажи, что ты друг Юки, скажи, что ты друг Иэяси‑оябун, босса, и приходи навестить меня. Ты знаешь, что такое якудза?
Я знаю, потому что слышал об этом. Но много ли я знаю?
– Якудза – это если босс говорит на белую стену, что она черная, и значит, она черная. Вот что такое якудза. Якудза – это тяжелая жизнь, но и хорошая жизнь, недетские игры. Сегодня ты здесь большой босс, а завтра – пуууууф! И ты – ничто. Мир беспредела, гокудо. Понимаешь?
Он берет зонт и снова бьет по воображаемому шару в ночь.
Я опять задаю Юки вопросы, но он мягко уклоняется от ответов и сосредотачивается на готовке.
Однажды вечером Юки приходит к прилавку со свежим и глубоким шрамом на щеке, но все равно молчит и ничего не объясняет. Политика, литература, приготовление еды, философия, но только не то, что произошло, только не якудза. Его левый глаз моргает чаще обычного.
– Юки, девушка в оранжевом, кто она? Молчание.
– Я не знаю.
– Юки, я видел!
Он смотрит на меня, удивленный. Как будто я узрел что‑то под его кожей. Вздох.
– Мне нельзя смотреть на нее.
– Кто она такая? И этот шрам, это как‑то связано? Что значит – нельзя? Это ведь свободная страна.
Вздох.
– Не лезь ко мне. Нельзя, и все.
Однажды вечером он не приходит к прилавку. И я понимаю, что у меня нет ни его адреса, ни его телефона. Нет никаких координат.
На следующий день он приходит как обычно и спешно, до того как я успеваю спросить его, говорит мне:
– В другой раз, Якобу‑сан. Пожалуйста. Я расскажу тебе, но только не сейчас, Якобу‑сан. Ты мне как брат, и я не могу не рассказать тебе. Но только не сейчас. Ни к чему тебе, чтобы я рассказывал тебе сейчас.
После этого он вдруг берет маленькую стопку для саке. Берет из моих рук бутылку с саке, осторожно наливает в стопку и говорит мне, часто дыша:
– Повторяй за мной, Якобу‑сан.
–?
– Повторяй за мной! Вкусив из этой чаши…
– Ага! Вкусив из этой чаши…
– Я, Мурата Юкихира, родом из Хоккайдо, и ты, Яков Раз из Израиля… Становимся братьями пять на пять.
– Становимся братьями пять на пять… Скажи мне, Юки, что это…
– Сделай три с половиной глотка!
Я делаю три с половиной глотка. Он делает три с половиной глотка. Он глубоко выдыхает.
– Так они делают. Ты знаешь об этом?
– Нет. Кто?
– Когда они становятся братьями.
– Что это значит – «становятся братьями»? Кто становится братьями? Юки, объясни мне, что…
– Мы равные братья. Ты сам сказал, помнишь? «Как братья»… Ведь сказал, так? Ты выбрал меня себе в братья. Вечер за вечером ты здесь. Я благодарен тебе. Никто, даже мой родной брат, не был готов разделить со мной мои раны, а ты готов, и поэтому ты – мой брат. Сейчас мы в ответе друг за друга, у нас есть гири [24]. Ты знаешь, что такое «гири»?
– Я знаю по книгам…
– Давай подготовим прилавок, скоро придут клиенты.
Я уезжал на месяц по своим делам. Вернувшись в Токио, я иду, как обычно, к прилавку Юки на площади Сугамо, но Юки нет. За прилавком вместо него стоит другой человек. Этот хрупкий человек с впалыми глазами готовит еду.
– Где Юки? – спрашиваю я.
– Кто такой Юки? – спрашивает он. – Не слышал ни о каком Юки.
– Да ведь был здесь Юки, много месяцев здесь был Юки! Он мой друг.
– Не знаю Юки, не слышал о Юки. Хотите выпить чего‑нибудь?
– Нет, спасибо.
С тех пор Юки не появлялся в Сугамо. Никто не знал человека по имени Юки. Я стал расспрашивать владельцев ресторанов и прилавков, приятелей вокруг площади Сугамо, но они ничего не знали. Некоторые просили, чтобы я прекратил расспросы.
Я брожу по Сугамо ночью в попытках найти босса Иэяси. Ведь он босс, и он скажет мне, что случилось с Юки. Но и Иэяси невозможно найти. Я спрашиваю про Иэяси, но никто не отвечает. Некоторые грубо намекают, чтобы я больше не спрашивал. Иду в «Мурасаки» и спрашиваю у Хирано. Нет, он не видел Юки, и девушки в оранжевом тоже нет.
Что случилось? Что с ним произошло? Куда он исчез?
Мой брат! Что‑то нехорошее послужило причиной твоего исчезновения. Я вспоминаю шрам на лице, страх, моргающий глаз и девушку в оранжевом.
Где ты?
Глава 3
Встреча с якудза
Робы заключенных
На построении
Любуются сакурой в цвету.
Один лепесток,
Два лепестка
Встречаются в танце.
(Из тюремных стихов члена якудза по имени Кен‑ичи Фукуока)
Г.
Прошло три года после исчезновения Юки. Мои попытки навести о нем справки не принесли плодов. Я отчаялся и погрузился в другие занятия – научную работу и преподавание. Но образ Юки, блуждающего где‑то там, в этом мире, постоянно возвращался ко мне, как будто жаждал освобождения. И вот однажды я решил – попробую узнать у кого‑нибудь из якудза, ведь он был почти одним из них. С тех пор мы познакомились с Иэяси, боссом Юки, в районе Сугамо, я неоднократно предпринимал попытки повстречаться с людьми из якудза, но они всегда заканчивались безрезультатно.