Мы – как лидеры в большой политике. У нас все устроено не так, как в вашем мире. Нам нужны дальновидные лидеры с политическими способностями и моральными устоями. Да, моральными устоями. Моралью, такой же запутанной и полной противоречий, как и у вас.
Очень плохо, когда из‑за недвижимости приходится применять насилие. Это ведет к полной делегитимации якудза, к бойкоту. Выгонять людей из домов, принуждать их продавать дома за бесценок и наводить на них страх – это плохо. И недейственно. Я все еще слежу за нашей внутренней моралью, но я вижу, как она постепенно исчезает. Если кто‑нибудь из моих людей запугивает невинных катаги на улицах или в их домах, то он оставит у меня свой мизинец или даже получит черную карточку, означающую бойкот. Но обрезание мизинцев – это тоже устаревший обычай, и от него надо избавляться. Мы должны смотреть вперед и быть современными. Год назад я запретил этот обычай в своей семье.
Среди бывалых есть и те, кто покупает протез мизинца, чтобы окружающие не видели, что они якудза. Самые лучшие протезы мизинцев делают в Лондоне, но в Гонконге они дешевле, к тому же Гонконг гораздо ближе к нам.
Молодой парень идет по узкой улочке. Другой парень идет ему навстречу. Они стоят, смотрят друг на друга пронизывающими взглядами нирами, их головы немного наклонены. Сердце отчаянно стучит в груди. Голова говорит: продолжай себе идти. Сердце говорит: нет. Саке переливается по всему телу и просится наружу. Надо переходить к действиям. Живот «закипает». Голова говорит: нет, не делай этого. Это безумство, это сумасшествие. Что делать? Босс не разрешает. Но он так на меня уставился, этот парень. Он целый день ошивается здесь и выводит меня из себя.
|
|
Чего он так на меня пялится? Если я сейчас просто уйду, я – не мужчина. Как я посмотрю в глаза пацанам, что я им скажу? Но босс не разрешает. Говорит, нельзя затевать личных драк. Наказание будет суровым. Но я ведь не могу уйти сейчас. Этот урод, конечно, из Ямада‑гуми, сябу так и прет из этих мерзких ноздрей. Босс запретил, ну и что? И вообще, эти боссы сегодня слишком уж дипломатичные, слишком уж мягкотелые. Соперник готов на меня напасть, вот он идет на меня, сейчас достанет нож. Как я могу продолжать просто идти? Нет, я не боюсь, я его разорву, я разорву его.
И они сцепились. Человек рвет кожу на человеке, оголяется мясо, и кровь капает на дорогу, разрастаясь в большую лужу посреди асфальта. И ни души вокруг. Оба валяются на дороге. Их кровь перемешалась, и непонятно, что происходит.
И вот кто‑то кому‑то рассказал, возник переполох. Молодые парни с обеих сторон раздирают друг друга. Их матери ничего об этом не знают, но молятся божеству Каннон, чтобы оно смилостивилось над этим безжалостно пылающим огнем. О Каннон! Пожалуйста!
Так начинается война. На следующий день двое нападают на офис босса из соперничающей семьи и обстреливают символ семьи. На другой день двое нападают на группу молодых парней из этой семьи в одном из переулков на Синдзюку. Еще немного, и начнется настоящая война. Нельзя знать, куда она приведет.
И тогда – телефонный разговор между двумя боссами. Они понимают. Да, да, эта современная молодежь. Извините. Нет, это я должен извиняться. Нет, нет, это я… Мы ведь за мир. А как поживает ваша дочка? Да, у меня все в порядке. Да, спасибо, спасибо, до встречи на похоронах Номуры.
|
|
Босс звонит своему сыну, который оповестит своего младшего брата, который оповестит своего младшего брата, который скажет своему молодчику, затеявшему драку, что тот совершил необдуманный поступок, что в якудза так не поступают. И тогда…
В тот же день молодчик приходит в офис семьи. Глубоко кланяется всем присутствующим. Просит большой кухонный нож, садится за стол, достает белую салфетку, кладет левую руку на стол. Расставляет пальцы своей красивой, гладкой и молодой руки. Дрожащей правой рукой обвязывает салфеткой мизинец. Смущенно смотрит вокруг. Присутствующие смотрят на него решительными взглядами. Делай то, что нужно сделать, говорят эти взгляды, и хватит дрожать. Чем быстрее ты это сделаешь, тем легче будет, дурень.
Никто из них не стоит рядом с ним. Они знают, что произойдет.
Парень отодвигает мизинец от остальных пальцев. Берет большой кухонный нож, который познал уже очень много мизинцев. Кладет острие ножа слева от мизинца, напротив первого сустава.
Парень кричит: «Оябун!! Простите меня за причиненный стыд! Простите меня!!!»
Он закрывает глаза и с криком «ООО!!!» одним взмахом резко опускает нож на сустав мизинца.
Сустав отлетает, и из пальца хлещет кровь, как из трубы, которую прорвало. На парне нет лица. Все вокруг него расплывается, и в глазах темнеет. Он пытается завязать то, что осталось от пальца, но теряет сознание. Красное пятно раскрашивает салфетку и становится все больше и больше.
Кто‑то берет обрубок, заворачивает его в белую материю, кладет рядом с парнем. Кто‑то брызгает на него водой, кто‑то бьет его по щекам, кто‑то трясет его. Вставай, мужик!
|
|
Когда парень очнется, то пойдет к дому босса. Он встанет на колени и глубоко поклонится, стоя у двери, даже если там никого не будет. Он оставит обрубок мизинца, завернутый в белую ткань, и нож, покрытый коричневыми пятнами. Он уйдет оттуда, гордый и униженный.
Босс возьмет обрубок мизинца. Кто‑то промоет этот образец и поместит его в маленькую бутылочку с формалином. Босс поставит бутылочку на полку рядом с пятнадцатью такими же. Он был бы рад отменить этот устаревший обычай, он ведь понимает, что надо шагать в ногу со временем.
–?
– Я помещаю обрубки мизинцев в формалин и расставляю их в шкафу, в бутылочках от лекарств. Ряд за рядом, как вы видите, там, наверху. Нужно сначала смыть с них кровь и затем поместить в жидкость. Раз в несколько месяцев я нахожу их у двери, но меня уже давно не тошнит.
Об этом мне рассказывает «мама» Миоко, подруга Тецуя и мать его ребенка.
– Это поступок мужчины, который проштрафился, как говорят они, мужчины. Но ведь мужчина без мизинца не может по‑настоящему держать большой самурайский меч. Может быть, это уже неважно, потому что на мечах уже давно никто не дерется.
Сейчас я сама как мужчина. Много лет назад я была танцовщицей в ночном клубе в городе Сэндай. Я пела, танцевала, иногда исполняла стриптиз. Это было до того, как встретила Тецуя и ступила с ним на этот путь. Он уходил и приходил, уходил и приходил. Исчезал без предупреждения и возвращался через много дней. Уставший, иногда с новыми шрамами. Спрашивал о моем самочувствии, тревожился за ребенка. Но никогда не говорил ни слова о том, что произошло там, в тех потемках, куда он уходит. И сегодня он уходит и приходит, уходит и приходит. И нет предела одиночеству, написанному у него на лице, когда он возвращается из этих поездок, о которых нельзя спрашивать.
Ко мне приходят его сыновья‑кобун, когда у них появляются проблемы или когда они боятся Тецуя. Я навещаю их в тюрьме, ношу им передачки, их любимые газеты. Улыбаюсь им. Ведь у большинства из них нет матери, которая придет навестить. И даже если она придет, то не будет улыбаться, а будет только молчать или плакать. Я улыбаюсь им. Даже когда они вырастают, то все равно остаются маленькими детьми, поверьте мне.
…Никогда не спрашивайте женщину якудза, счастлива ли она. Очень редко я встречаюсь с женщинами других якудза. Но в основном я общаюсь с мужчинами. Знаю всех мужчин – сыновей, братьев, дядьев, босса Окаву. Иногда я сама становлюсь мужчиной. А когда Тецуя сидит в тюрьме, я становлюсь сильным мужчиной.
Исповедь босса Окавы
– Воспринимайте нас, как обычный мир. Обычный, понимаете. Точно такой же, как и ваш. И в нашей среде порой необходима дипломатия. В начале восьмидесятых я понял, что положение в нашем районе Токио невыносимое. Шли войны за обладание землей. И под конец появились враги извне, Ямада‑гуми из Кансая, которые до того момента не осмеливались внедряться сюда. Они начали угрожать нам. Надо было что‑то предпринять до того, как мы все друг друга перережем и полиция найдет повод испортить нам жизнь.
Я сделал два хода, уладил вопрос с полицией и между нами. Это заняло годы, долгие годы разговоров и убеждений, как внутри, так и снаружи. Я хотел, чтобы они смотрели вперед. Все, включая полицию. Чтобы смотрели в будущее. Я проводил долгие заседания с главами токийских семей, в особенности с боссом Инагавой, главой самой большой семьи в Токио. Надо было срочно восстановить мир.
В последние время, когда полиция начала строить препоны бакото, азартным игрокам во всем, что связано с игорным бизнесом и другими их делами, они начали внедряться в дела нашей семьи. Начались проблемы и войны. И вот тогда я вмешался.
С помощью различных дипломатических мер мне удалось уговорить всех крупных глав семей на обговоренное распределение районов и префектур на всей территории Канто. Мне также удалось разработать механизм контроля и связи между главами семей с целью предотвращения ненужных войн, которые развязываются из‑за мизерных ссор между представителями двух разных семей.
Раз в год, двадцатого февраля, мы, главы больших семей, собираемся в гостинице «Нью‑Отани». Конечно, полиция в курсе дела, ведь нельзя же провести такую встречу секретно. И там, во время большого праздничного обеда, мы обновляем наше соглашение. Тецуя, принеси фотографии! Договор о мире, который я составил пять лет назад, обновляется каждый год официально. С тех пор как был подписан этот договор, в районе Токио не было ни одной войны. Зато посмотрите, что происходит в районе Кансай!
Помимо ежегодной встречи, есть ежемесячные встречи небольшого масштаба. Они являются чем‑то вроде механизма сохранения договора, контроля и координации движений между большими семьями Токио и его окрестностей. Посмотрите, вот фотографии. Это главы больших семей Токио.
Полиции я предложил сотрудничество в тех областях, где это было возможно. Например, порядок на улицах. Мы очень часто помогаем им в этом вопросе. А также смотрим за состоянием улиц, их видом. Например, наши офисы. Из‑за того что наши офисы находятся в офисных зданиях, которые иногда расположены в жилых районах, я установил правила поведения в офисах. Офис открыт с десяти до шести, мои сыновья‑кобун ходят туда в костюмах и при галстуках. Нет криков, нет необуз данного поведения, нет девочек. Мы не мешаем окружающим, и у них нет повода мешать нам.
Или, например, церемонии выхода из тюрьмы. В прошлом, если освобождался человек высокого ранга, мы приезжали в тюрьму на десятках машин, перекрывали движение в районе, вели себя громко и нагло. Это служило полиции достаточным поводом для того, чтобы помешать нам. Сейчас же мы проводим церемонии рано утром, паркуем машины вдали от задних ворот тюрьмы, без шума. Так мы пошли навстречу полиции и обществу. Если нет необходимости, то не беспокоим их. В этом смысле мы ведем себя, как наши предки, жившие в период Эдо. Они говорили: «Когда катаги идет по правой стороне дороги, уступи ему место и иди по левой стороне». Мы должны делать свои дела тихо и без лишней показухи. Это более разумно, порядочно и прибыльно.
Я пришел домой к Тецуя. Он встретил меня в городе, и мы приехали в его загородный дом. Заходим, нас встречает «мама» Миоко. Вместе с ней нас встречают и две мальтийские собачонки, хрипло щебечущие, как и обещано. Тецуя садится в кресло и берет их на руки. Миоко приносит нам угощения.
Рядом с креслом стоит низкий японский столик с каллиграфическими принадлежностями – чернильницей из камня, маленьким сосудом для воды, аккуратно разложенными кисточками. На столе разложены японская бумага и два эскиза китайских иероглифов размашистым почерком. Красивая каллиграфия.
– Это моя каллиграфия, – говорит он. – Я занимаюсь уже пять месяцев. Я также делаю рисунки чернилами, но пока у меня совсем не получается. Может быть, когда‑нибудь из меня что‑нибудь и выйдет. Кто знает? Как вы считаете, сэнсэй? Вы ведь специалист по культуре Японии.
– Это очень красиво, – говорю я. – Продемонстрируйте мне свое письмо‑рисование.
Он показывает. Раскладывает бумагу на полу татами, осторожно расставляет гирьки по краям, затем тщательно готовит чернила. Глубоко дышит. Берет кисть и осторожно окунает ее в чернила.
Он держит кисть над бумагой, вдыхает воздух и затем одним взмахом разрывает бумагу, и появляется иероглиф «Дракон», извивающийся, непреклонный, разбрызганный. Это действительно красиво. Кисть в движении меча. Чернила, словно кровь, говорит он. И повторяет движение.
Он пьет виски, много. Приносит показать мне разные вещи. Пододвигает огромные бело‑синие вазы из китайского фарфора из трех углов комнаты и обнимает их. На протяжении нескольких часов он рассказывает мне о каждой из них. И пьет. На одной из них надпись: «Даст Бог, и пятеро твоих сыновей сдадут императорские экзамены». Его дочь от другого брака готовится через неделю сдавать вступительные экзамены в университет на факультет китайской медицины. С Божьей помощью она успешно сдаст экзамены, станет врачом, будет помогать людям. Она не будет плохой, как он. Нет, она не будет, как он. Она хорошая девочка и делает большие успехи. Тецуя вытирает скрытую слезу и пьет еще. Расстилает древние свитки. И пьет. Показывает снимки мацури тех времен, которых не вернуть. И снова пьет. Показывает написанные им сценарии о жизни якудза, которые были успешно экранизированы.
Миоко подает чай, но он продолжает пить виски. Я смотрю на сына оскверненных, поднявшегося очень высоко, который рисует, любит свою мать, кисть, китайские вазы и дух японских мацури. Его жизнь полна преступлений, вымогательств и битв. А сейчас у него глаза на мокром месте.
Мы пьем в тишине. Он закрывает глаза. Если бы это было возможно, я бы его обнял.
И тут я глубоко, до земли, кланяюсь:
– Тецуя, мне нечего вам показать, но я преисполнен благодарности. Я напишу для вас стих, кистью. В знак моей благодарности. За все.
Он машет руками в знак протеста.
Я раскладываю бумагу, готовлю чернила, погружаю кисть в чернила. Моя рука дрожит. И пишу:
От слезы до слезы
Я вновь в своей лачуге,
На фоне умирающего лета.
Он молчит.
И вдруг он кричит: «Саке!» – и саке немедленно появляется на нашем столе.
– Вы и я, сэнсэй, сейчас станем братьями. Пять на пять. Нет, нет, вы не можете отказаться. Вы и я будем братьями. Возьмите рюмку и повторяйте за мной: я, Якобу Разу… Возьмите, не оскорбляйте меня. Возьмите! Возьмите! Вам не придется совершать преступления, не беспокойтесь! Ну, берите же рюмку! Повторяйте за мной! Я, Якобу Разу, вкусив из этой чаши…
Так мы стали братьями.
Глава 4
В поисках Юки
Возвращаюсь ночью,
Проводив
Освобождающегося друга.
Из окна в коридоре наблюдаю,
Как он выходит из ворот тюрьмы.
(Из тюремных стихов члена якудза по имени Кен‑ичи Фукуока)
Звонок телефона в моей комнате срывает меня с места – Тецуя на проводе.
– Сэнсэй, быть может, есть один человек, который поможет найти Юки!
Прошло семь лет после исчезновения Юки. Я спешу на встречу. В кафе сидит Тецуя, пьет пиво, лицо его раскраснелось.
– Знаешь, у нас есть большие связи на Хоккайдо, и я узнавал о боссе Мурата и его брате Юки. Оба они исчезли. Семь лет назад, в восемьдесят третьем, в районе Сугамо в Токио была разборка. Тогда началось небольшое, но хитрое проникновение Ямада‑гуми в Токио, и уже шла война на севере, на Хоккайдо. Саппоро, большой и развивающийся город, там много увеселительных заведений, ресторанов и клубов. Мы уже несколько лет воюем. На юге, западе и в центре Японии есть договоры о территориях, которые более или менее соблюдаются, но север кипит, север необуздан. Там был Мурата Ёсинори, брат Юки, родом из Хоккайдо, очень одаренный и прекрасно знающий местность.
Когда Ямада‑гуми попытались проникнуть в район Сугамо в Токио, почти никто этого не заметил. Сугамо – это традиционный район, там нет больших заработков для якудза, довольно скучно. И вдруг там появляются Ямада‑гуми. Культурно, без шума, заходят в клубы, в бары, в номия, в изакая. Говорят с владельцами заведений, немного угрожают, но деликатно, вежливо. Они начинают именно с Сугамо, чтобы проникнуть постепенно и незаметно.
И вот однажды происходит столкновение. И босс Иэяси, тот, с которым ты познакомился в Сугамо, останавливает на улице грязного чимпира из Ямада‑гуми и требует от него отчета о тех типах из Осаки, которые ошиваются в Сугамо в последнее время, – отчета о том, что они делают там. Они создают людям проблемы – и злят этим якудза. Это его район, и вообще, кто он такой, этот маленький засранец, что пытается доставать его? Вдруг чимпира из Ямада‑гуми достает нож, и Иэяси почти убит. Но тут юнец получает удар чем‑то тяжелым по голове и падает. Так мне рассказывали.
Ударил его, судя по всему, твой друг Юки. Там произошла небольшая драка, в которой, быть может, он тоже пострадал. Он спас Иэяси, но не смог спасти весь район. За месяц район Сугамо попадает в руки какой‑то банды, косвенно относящейся к Ямада‑гуми. Мы тогда не обратили на этот инцидент внимания, потому что Сугамо – скучный район, а у нас в то время были серьезные проблемы в других местах. И Иэяси, и Юки, и все остальные рассеиваются, исчезают, испаряются, а мы решаем другие проблемы.
Я навел справки на севере о брате Юки. У босса Мурата Ёсинори небольшой размах, но он очень талантливый и подающий надежды якудза, контролирующий юг Хоккайдо, город Хакодатэ и его окрестности. У одной из семей, связанной с нами союзом, есть соглашение с ним. Однажды у Мураты появились люди из Ямада‑гуми и заявили ему, что его брат, Юки, убил одного из них в Токио и они готовы частично отказаться от мести в обмен на некоторые земли во владении Мураты. Мурата им не верит, ведь он знает, что его брат – хороший малый, окончил университет и все такое. Он тут же дает им понять, с кем имеют дело. Не успевают те до конца объяснить свои требования, как у каждого из них появляется по глубокому шраму на лице. Пролита кровь, и, быть может, кто‑то из людей Ямада‑гуми убит. Хоккайдо – это жесткое место, поверь мне. Но в итоге Мурата теряет район, который достается семье, относящейся к Ямада‑гуми.
С тех пор как мне стало известно о твоих поисках, я время от времени навожу справки о Юки и о его брате. Ёсинори, старший брат, исчез. Может, поменял имя, может, поменял лицо, может, убежал из Японии. Поговаривают, что он уехал за границу из морозного Хоккайдо. Я слышал про Филиппины, про Бразилию и про Гавайи, но точной информации пока нет. Я проверю. А насчет Юки нам пока почти ничего неизвестно. Кое‑кто на прошлой неделе сказал мне, что вроде бы его видели в одном месте.
Может быть, найдем твоего Юки. Может быть, не найдем. Семь‑восемь лет – это много в нашем мире. У нас люди исчезают почти каждый месяц. Через месяц я еду на Хоккайдо. Поехали со мной, постараемся его там найти. Хоккайдо – суровое место, говорю тебе, непростое, но красивое. Я люблю Хоккайдо, но быть там большой войне. Там наше будущее.
А пока поедем завтра со мной. Я покажу тебе одного человека, который ворочал делами на Хоккайдо, жил и работал там. Быть может, он был знаком с Юки и знает что‑то.
Холодный зимний день.
Я еду с Тецуя по престижному токийскому району Ниси Азабу. Высокие заборы, ухоженные сады, модные магазины с платками Иссей Мияке [43]за сотни тысяч иен, дорогие машины. Подъезжаем к парку Арисугава. Бассейны, декоративные мостики над маленькими прудами. Сиделки с Филиппин с детьми послов в колясках. Под деревьями лежит лед – остатки вчерашнего снега.
– Давай выйдем на минуту, здесь живет один мой знакомый, пойдем туда, – говорит мне Тецуя.
По ту сторону красивого озера есть небольшой закуток. Там сидят трое в лохмотьях. Это их дом. Они сидят на земле, украшенной остатками узоров ночного инея.
На одном из них шесть слоев из черных пиджаков, затвердевших от грязи. Когда он переворачивается справа налево, можно увидеть маленький красный ярлычок на подкладке, его оголенный тощий живот, сморщенный член. На другом два костюма, верхний из которых когда‑то был в полоску, но сейчас и он стал черным. У третьего только голова выглядывает из‑под куч черного тряпья, служащего ему одеялами. Его вытянутая рука держит бутылку. На руке нет мизинца.
Перед ними бутылки с саке, белый рис, завернутый в банановые листья, и банка консервов. Лица у всех троих разной степени черноты, словно театральный грим к пьесам Горького.
Тецуя просит меня подождать немного поодаль. Он подходит к троице и тихо окликает человека под черными одеялами:
– Братишка! Братишка Ито!
Все трое приподнимают свои стертые лица с потрескавшимися глазами. Человек под одеялами возвращается к бутылке. Тецуя подходит к нему, осторожно помогает ему подняться и отводит в сторону. Я отворачиваюсь. Тецуя быстро отдает ему сверток и поспешно идет к машине. Человек в черных одеялах возвращается на свое прежнее место.
– Ито когда‑то был у нас большим боссом, – рассказывает мне Тецуя. – Он пришел к нам, когда ему было двадцать восемь, в отличие от других, вступающих в якудза в подростковом возрасте. Ито окончил университет и пришел к нам после пяти лет службы в Министерстве иностранных дел. Но мы не спрашиваем о личных делах. Я взял с него клятву на церемонии сакадзуки.
Сэнсэй, к нам приходят директора фирм, продавцы, офисные служащие, полицейские, рабочие со строек, архитекторы, и мы никогда, никогда ни о чем их не спрашиваем. Может, Ито занял много денег и не смог их вернуть, или опозорил свою семью, или трахнул свою сестру, или украл правительственные деньги, или ему просто надоело жить жизнью обычных японцев, как мне или моим друзьям. Мы не спрашиваем о том, что произошло.
Но у нас нельзя курить. Даже если кто‑то и приторговывает здесь и там, курить запрещается. Жизнь или наркотики. «Брось курить наркотики!» Так у нас и в газете написано. Ты ведь видел, верно? Нельзя положиться на того, кто курит, потому что нельзя знать, что он сделает в следующую минуту.
Но мы не знали тогда, что Ито курит. Курит много.
Ито – человек очень одаренный и безжалостный, через два года он уже ворочал большими делами в районе Матида. Он совсем не полагался на японцев, его сыновья‑кобун были или из Кореи, или из Тайваня. Позднее он создал себе базу и в Саппоро, на Хоккайдо. Небольшую, но доходную. Занимался строительством, как мне помнится. Мы встречались каждый год, когда я приезжал на Хоккайдо на фестивали. Выпивали вместе, отдыхали с девочками.
Он очень преуспел. У него была большая черная машина, красивая вилла, телохранители, красивые девушки, три или четыре. Он кормил их и очень щедро одаривал.
Но однажды Ито отдыхал с девушкой в лав‑отеле и вышел оттуда на следующий день с бранью и криками: «Да пошли все! Я имел их всех!» Он пинал машины и кидался на людей. Когда горничные пришли убирать комнату после его утех, там стоял сильный запах наркотиков и вся мебель была испорчена. Это было большим стыдом для семьи.
Через два дня после этого он пришел к боссу с обритой головой и оставил ему мизинец левой руки у двери, завернутый в красную от крови ткань, и нож. Босс простил его после того, как сделал ему строгое предупреждение перед всеми. Потому что это был очень сильный проступок.
Но курить Ито не бросил, он стал узником самого себя. Однажды он вновь пошел в лав‑отель, и на следующий день его на шли под кайфом рядом с кореянкой, мертвой от передозировки.
Тогда ему отправили черную карточку. Черная карточка – это бойкот, который еще можно отменить. Быть бойкотированным – значит не иметь возможности вести дела. Членам семьи запрещено встречаться с этим человеком, и всем семьям запрещено принимать этого человека. Все семьи в Японии в курсе, когда такая карточка кому‑то посылается. И тогда, после года бойкота, ему послали карточку, разрешающую вернуться. Мы были рады его возвращению, потому что любили его, он был хорошим человеком.
Но он так и не бросил курить. И тогда произошло одно событие. В Саппоро, на Хоккайдо. С тех пор, после Саппоро, я в долгу перед Ито. Послушай историю о том, что произошло в Саппоро. Вот уже несколько лет город Саппоро – это поле битвы между большими семьями из Токио и района Кансай. Положение там очень деликатное, очень напряженное. Босс Окава просит нас быть предельно осторожными, не начинать и не затевать никаких конфликтов, если они не запланированы в Токио, и не нарываться на грубости. Люди из Ямада‑гуми пытаются втянуть нас в битву до того, как мы будем к ней готовы. Окава создает коалицию из семей на севере. Он осторожно планирует будущее и войну. Но пока ни в коем случае нельзя нарываться на грубости. Тот, кто совершит что‑нибудь подобное, будет наказан.
Однажды, когда Ито и я сидели в пабе в Саппоро, туда за шли двое из Ямада‑гуми. Они садятся за соседним столом и делают нирами, смотрят на нас воинственным взглядом. И тогда я говорю: «Ито, выходи! Нам нельзя воевать, не сейчас». Окава говорит, что ни в коем случае не стоит начинать войну сейчас, реагировать на провокации. У него есть план, не испорти все! Тебя накажут! Я говорю Ито: «Выходи!» И я не знаю, под кайфом он или нет. Но он не выходит, а вызывающе смотрит на них, возвращает им нирами. Я вытаскиваю его на улицу, они – за нами. И я тащу его за собой, в наш офис в Саппоро. А он оборачивается и орет им всякую чушь. Мы заходим в офис, и уже через пять минут они тоже там.
До того момента Ито никогда не воевал, он ведь из Министерства иностранных дел. Вся его смелость – действие кокаина. Я пытаюсь остановить этих двоих из Ямада‑гуми, а он валяется на диване, под кайфом. В офис заходят еще двое. И вдруг Ито встает. Это дитя из Министерства иностранных дел кидается вперед и срывает со стены меч босса. Я кричу: «Брось!» – и кидаю ему пистолет, потому что если человек не умеет обращаться с мечом, то меч управляет им. Ито хватает пистолет в правую руку, меч в левую и орет: «Ярроооо!» [44]На мгновение мы все замираем от страха. Когда я взглянул на него, то увидел, что он закрыл глаза, словно маленький, громко ревущий ребенок, выставил руку с пистолетом вперед и стреляет прямо в живот одного из них.
С закрытыми глазами он размахивает мечом, но, как я и думал, меч заставляет его кружиться по всей комнате. Он вновь орет: «Яррооо!» – и прежде, чем я успеваю что‑то сообразить, раздается выстрел. Я вижу разбрызгивающуюся кровь, Ямада‑гуми подхватывают пострадавшего и убираются. Со мной в комнате остается лишь бушующее чудовище‑меч, стреляющее в разные стороны. «Ито! – ору я ему из‑за дивана. – Ито! Хватит!»
И вдруг наступает тишина. Ито медленно сползает на пол, в его руке обломок стекла. Он трясется. Его глаза все еще крепко закрыты, от него сильно пахнет мочой. Я пытаюсь проверить, как он, и тоже дрожу.
Все было не так, как в фильмах о якудза, сэнсэй. Ито воевал, дрожа от страха, с кокаином в крови и с крепко закрытыми глазами, но он спас меня. И если ты меня спросишь, воюют ли другие, как показывают в фильмах о якудза, а также о том, как воюю я, я не отвечу. Но он спас меня. У меня есть долг по отношению к нему, поэтому я ношу ему свертки с едой. И это чувство долга по отношению к Ито настолько же сильное, как и то, что я испытываю по отношению к моему боссу. С тех пор есть у меня как гири к боссу и моей семье, так и гири к Ито. Гири против гири.
Он спас меня, но нарушил правила. На Саппоро прошла небольшая война. В той войне мы проиграли земли босса Мураты, брата твоего Юки. Проиграли, потому что не были к ней готовы. Босс Окава кипел от злости. И нельзя было возразить. Очень тихо он сказал: «Пошлите ему карточку!»
И тогда они послали Ито красную карточку. Красная карточка – это окончательный бойкот. Красная карточка, сэнсэй, постепенно умерщвляет. Это хуже смерти. Тому, кто получил красную карточку, запрещено управлять делами и иметь офис, иметь звание и сыновей. Всем запрещено общаться с этим человеком, или выпивать с ним, или давать ему что‑нибудь. Ни одна семья в Японии не примет его. Как и с черной карточкой, только навсегда. И еще, с черной карточкой мы осмеливаемся звонить человеку, навещать его и рассказывать ему немного о том, что происходит, с красной же карточкой это делать нельзя. Тот, кто устанавливает связь с человеком, обладающим красной карточкой, восстает против босса, и его ожидает очень серьезное наказание. Он сам может получить красную карточку.
Но мой гири по отношению к Ито – это жизнь. Я обязан ему жизнью. Поэтому я делаю то, что должен, даже если заплачу за это своей смертью. Вот что значит гокудо, сэнсэй, это путь беспредела и крайностей. Если однажды меня поймают за этим делом, то я присоединюсь к нему. Буду жить в парке, выслушивать от него лекции о внешней политике Японии и, быть может, втихаря получать еду от кого‑то из своих сыновей. И медленно умирать. Но пока что я приношу ему свертки, потому что не могу видеть его в таком жалком состоянии.
Все это Тецуя говорит мне в машине.
– Но сейчас с ним не поговоришь. Ты же видел, у него живот болит.
– Ты думаешь, он знает что‑то о Юки?
– Может быть. Поэтому я и взял тебя сегодня с собой. Может быть, он что‑то и знает, но не сейчас, ты же видел.