Невзоров, Александр Глебович 10 глава

Гораздо важнее другое: на примере Broca's area, т.е. той области мозга, что всегда считалась «сугубо человеческой» и вообще очень специализированной, мы видим, что в мозге и других млекопитаю­щих животных есть аналогичные зоны.

Кстати, крайне любопытно, что ещё в 1938 году, в СССР, в Ин­ституте Мозга проф. Е. П. Кононова за шестьдесят лет до сенсацион­ного открытия Пинкера установила, что в мозге шимпанзе и даже низших приматов существуют зоны, полностью соответствующие 44 и 45 полям в человеческом мозге, т.е. той самой «зоне Брока».

Что ещё любопытнее, за пятьдесят лет до Е. Кононовой проф. Г. Дюре пришёл к заключению, «что извилина, расположен­ная под gyrus sygmoideus мозга собаки, служит местом для центра лая и что она аналогична третьей лобной извилине, или извили­не Брока, у человека» (Duret Н. Sur la circulation cérébrale comparée chez les animaux, 1877). Примерно такие же выводы были сделаны в 1895 году В. М. Бехтеревым и проф. F. Klemperer (Experimentelle Untersuchungen über Phonationszentren im Gehirn //Archiv. f. Laryngol. Bd. II).

(Заключение В. М. Бехтерева, вероятно, «утонуло» в огромности его наследия, мнения проф. Г. Дюре и Ф. Клемперера как-то затерялись, а исследование Кононовой было погребено в тоннах «вторичных» или просто фиктивных советских разработок, которые почти никогда не переводились на иностранные языки и были неизвестны западной нейрофизиологии.)

Впрочем, дело не в приоритетности открытия. Для нас эти фак­ты важны лишь как дополнительные академические доказательства несомненной древности зоны.

Оставим на время в покое обезьян — и вернёмся к ранним homo, несомненно, имевшим в своём мозгу и речедвигательный центр, и центр понимания речи. (Странно было бы отказать им в этом пу­стяке после обнаружения центра Брока у обезьян и собак.)

При этом палеоантропы, будучи своеобразными, но достаточно обычными животными, разумеется, не генерировали речь. Соответ­ственно, понимать её у них тоже не было никакой возможности или необходимости. Но анатомические и функциональные возможности мозга, позволяющие делать как первое, так и второе действие, — у них были.

Данные факты дают право на очередное предположение: в моз­ге млекопитающих есть формации, которые заготовлены эволюци­ей для некой окончательной «высшей» метаморфизации.

Но эта высшая метаморфизация происходит «не изнутри». Она запускается некими строго внешними обстоятельствами — и ими же легко отключается, возвращаясь в тот обычный режим, в каком она наличествует у каждого из высших животных.

Поясняю.

Изначально, вероятно, любая «высшая функция» имеет черты «черновика» или примерного эскиза «самой себя», как мы видим на примере немых обезьян, наделённых полноценной зоной генера­ции речи.

Да, обезьяны пищат, прицокивают, гудят, воют, визжат, ухают, сто­нут, кричат et cetera.

Да, и прицокиванием, и визжанием, и гудением, и уханьем у обе­зьян управляет та же самая «зона Брока», что одарила человече­ство филиппиками Цицерона, речами Геббельса и Демосфена, но всё это, разумеется, у них даже отдалённо не является «речью». При­чём, естественно, существует множество анатомических (в том чис­ле) причин, по которым обезьяны говорить не могут — это и респи­раторные особенности, и строение гортани et cetera.

Кстати, нельзя сказать, что обезьяны лидируют в животном мире по части особого разнообразия издаваемых звуков. Или рекордируют по их количеству.

Отнюдь. О Microchiroptera я уже говорил, они, разумеется, вне всякой конкуренции в этом вопросе.

Но даже лошадь издаёт около 15 разноинтонированных звуков, именуемых как «ржание», не говоря о ещё десятке тоново-высотно различно окрашенных «гуканий» и храпов.

Любые другие высшие животные совершенно равны и обезья­нам, и лошадям в мастерстве звукоиздавания, причём механизм по­дачи звуков идентичен обезьяньему (по принципу формирования и реализации фонем), что позволяет обоснованно предположить наличие Broca's area практически у всех высших животных.

И вот тут-то мы упираемся в удивительнейший и отчасти драма­тический факт, который всё окончательно расставляет по своим ме­стам.

Перечисляя животных, мы позабыли о homo.

Не о homo erectus или homo habilis, а о самых современных лю­дях, имеющих эволюционно совершенный и здоровый мозг, «зато­ченные эволюцией» под речь гортань, нёбо, надгортанник и, тем не менее, способных лишь на мычание, рычание, визг, уханье, вой et cetera.

Разумеется, я говорю о тех людях, что вырастают в изоляции от человеческого общества или просто по каким-либо причинам ока­зываются не выучены человеческой речи.

Бесспорно, что эта же самая зона Брока управляет их невнятным верещанием, рычанием и мычанием, притом что потенциально их современный мозг вполне мог бы, да и «должен» был бы, генериро­вать настоящую речь.

Но чудо речи исчезает бесследно, Broca's area вновь оказывается способна породить лишь гудение или визжание. (Подробно об этих фактах — в главе VI.)

Причём, заметьте, не произошло никакой эволюционной «от­мотки» назад на миллион лет. Не случилось космического или маги­ческого катаклизма, который видоизменил бы homo.

Нет, для полной и решительной аннуляции «высшести» функ­ции Broca's area достаточно пустяка — незнания стопроцентно ис­кусственного образования, именуемого «звуковым алфавитом», т.е. букв, слагаемых в слова и фразы.

Следовательно, как мы видим, высшая функция может быть молниеносно «упрощена», возвращена в практически обезьянье или палеоантропическое состояние при отсутствии одного-единственного искус­ственного внешнего фактора.

Её анатомическое совершенство при этом не будет играть ника­кой роли.

Следовательно, «высшая метаморфизация» зоны Брока, делающая «че­ловека человеком», как приходит, так и уходит, Её удивительные свойства следует признать непостоянными, в общем-то, доба­вочными, «проявляемыми» только набором специальных обстоя­тельств.

Надо признаться, что и в этом выводе нет ничего нового, нео­жиданного или сенсационного. Ещё Ernst Mayr (1977) сформулиро­вал понимание того, что морфологическая перестройка мозга не является непременным условием антропогенеза. Более того, Mayr утверждает, что «для прогрессивной эволюции организмов харак­терно то, что каждый организм и орган как бы таит в себе большие потенциальные возможности к той или иной функции» (Майр Э. Принципы зоологической систематики, 1971).

На этой эффектной и сложной ноте я прерву тему «Брока-Вернике», чтобы вернуться к ней позже и попытаться разъяснить все эти парадоксы.

Но вернёмся к интересующему нас периоду, к последним двум миллионам лет человеческой истории.

На данный момент археология и палеоантропология не позво­ляют даже заподозрить, что на протяжении этого огромного сро­ка человеком изобретались и реализовывались даже простейшие культурологические игры, вроде «совести», «веры», «справедливо­сти», «права», «бога» и пр.

Нет ни малейших оснований предполагать, что люди того време­ни культивировали или просто имели понятия о т. н. общечеловече­ских ценностях.

Их искусство предельно откровенно. Внимательно рассмотрим т. н. первые «венеры» позднего палеолита. (Разумеется, это уже са­мый конец интересующей нас эпохи, но одновременно это и пер­вые сформулированные «идеалы» человечества.)

Это «Венера» Тан-Тана и «Венера» Берехат-Рама. Они чуть разные, но их объединяет верность одному идеалу женщины.

У этой женщины лица нет, оно несущественно, но предельно отчётлива вагинальная фиссура.

Фигурки изображают запредельно жирных (в силу этого мало­подвижных и, как возможное следствие, беззащитных) самок с ярко обозначенными половыми органами, т.е. воплощают в камне суще­ство одинаково пригодное для совокупления или (возможно) для забоя и съедения.

Стыдливые ремарки искусствоведов о том, что формы палеоли­тических «венер» были проявлением некоего «культа плодородия», нелепы не только тем, что во время появления первых фигурок та­кого типа не существовало понятия «плодородие», так как не суще­ствовало ни земледелия, ни института семьи, но не было ещё даже и культов как таковых.

К слову, по поводу «Венеры из Берехат-Рама» есть разногласия сре­ди археологов; существует мнение о том, что это — древнейшая из «венер», но есть и мнение, что это артефакт природного происхожде­ния. По поводу «Венеры из Тан-Тана» авторитетных сомнений ни в её датировке, ни в её рукотворности не существует. Примечательно, что несмотря на временную и географическую отдалённость друг от дру­га, позднейшие (времен позднего неолита), относительно точно дати­рованные «венеры» решительно однотипны и связаны с ранними «ве­нерами Тан-Тана и Берехат-Рама» общей стилистикой и общей «идеей» скульптурок. «Венера из пещеры Ментон», «Виллендорфская Венера», «Вестоницкая Венера» буквально копируют смысл ранних «венер», опять предлагая образ женщины лишь как носительницы вагины, гру­дей и жира.

«Врождённый нравственный закон человека» на всей протяжен­ности основного периода истории человечества имел очень забав­ные проявления.

Вероятно, именно этот «врождённый нравственный закон» об­учил homo тщательно обстругивать от плоти человеческие кости и добывать из них костный мозг или совершать иные «разделоч­ные» действия, объясняемые только гастрономическими пристра­стиями человека к человеку.

Большинство археологических раскопов (не только палеоли­тических, но и неолитических) напрямую свидетельствует об «об­щепринятом, регулярном каннибализме людей каменного века» (П. Вилла).

Данное утверждение ни в малейшей степени не является нова­цией или экзотической гипотезой.

Мнение о том, что каннибализм был бытовой нормой ранних homo, сформулированное ещё Ф. Вейденрейхом в классическом тру­де «Some Problems Dealing with Ancient Man», было подтверждено ис­следованиями В. Якимова «Европейские неандертальцы и проблема формирования homo sapiens» (1950), М. Урысона «Начальные этапы становления человека» (1964), A. Blanc «Some Evidence for the Ideolo­gies of Early Man» (1961), G. Koenigswald «А Review of the Stratigraphy of Java and its Relations to Early Man» (1937), A. Keith «New Discoveries Re­lating to the Antiquity of Man» (1931), H. Vallois «The Fonteshevade Fossil Men» (1949), L. Leakey «Adam's Ancestors» (1953).

Впрочем, о каннибализме как о будничной норме палеолита мы ещё поговорим.

Тем не менее, считать эти два миллиона лет не относящимися к истории человека — принципиальная ошибка.

Это колоссальное (трудновообразимое) бесконечье лет, это де­сятки тысяч поколений людей, сменявшие друг друга без всяких по­пыток реализации возможностей своего мозга, есть существенней­шая часть человеческой истории.

Без учёта данного периода невозможно и правильное понима­ние человека как вида и особенностей его разума.

Пока что на одной чаше исторических весов есть крошеч­ный отрезочек истории размером в 5,2 тысячи лет (от изобрете­ния примитивной письменности, каковое можно считать началом формирования коллективного интеллекта, до наших дней), а на дру­гой — огромный период в 2 миллиона лет, когда род homo вёл чи­сто животное существование, хоть и был уже выпрямлен эволюци­ей, снабжён замечательным мозгом и вовсю использовал каменные орудия.

Кстати, моя же собственная формулировка кажется мне здесь не совсем корректной.

Фраза «род homo вёл чисто животное существование» по неле­пости своей равноценна заявлению «медведь в тайге ведет чисто животное существование», как будто бы у медведя есть некая аль­тернатива, как будто бы мы повествуем о горьких приключениях профессора, потерявшегося в лесопарке без примуса, микроско­па и биотуалета. Более точной, хотя и более неприятной будет спо­койная и трезвая констатация того, что род homo в течение всего этого неизмеримо огромного времени был просто частью живот­ного мира и жил по его законам и правилам, общим для всех жи­вотных.

Бедные креационисты бледнеют от мысли о маленьком дриопи­теке (dryopithecus proconsul major), чей крошечный пенис почти во­семь миллионов лет назад дал жизнь сразу нескольким ветвям при­матов. Именно на нём обычно концентрируется «неприятие самой идеи нашего животного прошлого». Единственное, что служит сла­бым утешением для теологов, так это всё-таки огромная отдалён­ность дриопитека во времени, она как-то смягчает болезненность и пикантность вопроса.

При этом совершенно упускается из вида, что обыкновенным животным человек был ещё совсем недавно. Причём именно тот че­ловек, что уже обладал анатомическими параметрами, которые сде­лали бы его незаметным в сегодняшней городской толпе. (При нали­чии одежды, разумеется.)

Здесь следует, вероятно, напомнить о т.н. позоре Вирхова. Вид­нейший и авторитетнейший анатом XIX века, антрополог и архео­лог Рудольф Вирхов²¹, осмотрев и изучив череп, который принес ему на идентификацию и обследование доктор Фульрот (Johann С. Fuhlrott), заключил, что данный череп не является «древностью», как склонен был думать Фульрот, а принадлежит «спившемуся казаку, который в 1813 году погиб в Неандертальской долине во время бое­вых действий русской армии против армии Наполеона».

Заключение Вирхова было объёмным и очень основательным. Великий антрополог продемонстрировал стушевавшему доктору несколько десятков вполне современных пациентарных черепов с такими же точно особенностями лобной кости, надбровных дуг и глабеллы, как и у принесённого Фульротом артефакта.

Надо сказать, что Вирхову удалось убедить не только доктора, но и всю научную общественность Германии, что найденный в пещер­ке долины Неандер череп не представляет ровно никакого палео­антропологического интереса.

Лишь спустя значительное время было установлено, что осме­янный Вирховым череп является абсолютной сенсацией, первой находкой останков древнего вида людей, которым по месту гео­графического обнаружения черепа дали научное обозначение — неандертальцы — homo neanderthalensis.

Существует мнение, что красивую историю о казаке предложил не Вирхов, а доктор Майер из Бонна, а Вирхов просто характеризовал че­реп как останки некоего деграданта и алкоголика, страдавшего рахи­том, артритом и родовыми травмами. Но «датировка» черепа началом XIX века была поддержана Вирховым.

Бывали, правда, и обратные случаи. В республике Чад, в Коро-Торо, в 1959 году в озёрных отложениях были найдены фрагменты черепа, идентифицированные как лицевой скелет homo habilis, т.е. как нечто, имеющее древность не менее двух миллионов лет. В процессе споров о научном имени находки (предлагалась номенклатура — tchadanthropus) было установлено, что находка всё же является останками совре­менного человека, череп которого из-за чрезвычайной эрозии ветром и песком приобрел сходство с ископаемым гоминидом.

Впрочем, если пытаться серьёзно говорить о некоем хотя бы фор­мальном интеллектуальном прогрессе homo за два миллиона лет, то необходимо найти материальные, однозначные, осязаемые сви­детельства его деятельности. Более того, эти свидетельства долж­ны иметь датировку хотя бы относительно точную, чтобы мы мог­ли констатировать происходящие с течением времени изменения. И уже на основании этих изменений делать выводы о наличии или отсутствии прогресса.

Единственное, что в данном случае подходит нам по всем пара­метрам — это каменные орудия. Но, боюсь, на их примере разго­вор об интеллектуальном прогрессе, скорее всего, совсем не полу­чится.

Рассмотрим каменные орудия.

Если сравнить «олдувайские»²² образцы оббитой гальки, сделан­ные примерно 2000000 лет назад, с гораздо более поздними ру­билами питекантропов и образцами «мустьерской» техники неан­дертальцев, то прогресс либо отсутствует вовсе, либо он есть, но незначителен.

Скорее, он есть лишь настолько, чтобы заметить некоторые отли­чия, но не более. Принципиальных изменений ни в обработке кам­ня, ни в конструкции или форме орудий не происходит в течение всей, поистине космической по своей протяженности эпохи.

Два миллиона лет homo колошматит камнем по камню, чтобы придать ему некоторую приладистость к руке и несколько относи­тельно острых граней, но в результате каждый раз получает крайне неудобный и малоэффективный инструмент.

Специализация орудий в течение всего палеолита не меняется и не расширяется, это всего 3-5 «типов» крайне примитивных ору­дий. Причём «типами» их назвать сложно, небольшая разница форм и сколов связана, вероятно, лишь с первоначальной формой и по­родой обколотого камня, но не является намеренной.

Только в Ашельской культуре (а это всего 30000 лет назад) ассор­тимент расширяется до 5-15 типов, имеющих некоторые функцио­нальные различия.

(Лишь 20 тысяч лет назад стала известна «огненная» обработ­ка камня, когда острота грани на орудии достигалась нагреванием-охлаждением обсидиана или кремния²³.)

Здесь уместно будет вспомнить знаменитую лекцию И. П. Павло­ва на одной из его «сред».

Лекция сопровождалась опытом: обезьяне предлагалось до­стать «лакомство», вставив палку в отверстие ящика.

Отверстия были трёх видов: круглое, квадратное и треугольное.

Три палки, соответственно, тоже имели круглое, квадратное и треугольное сечения. «Обезьяна решала задачу, пробуя пооче­редно воткнуть ту или иную палку. (Когда задача решалась, то ме­стоположение отверстий менялось. — Прим. автора ). Если меня­ли отверстие, то обезьяна пробовала опять поочередно втыкать каждую из палок, так и не научившись сопоставлять форму палки с формой отверстия» (Сепп Е. История развития нервной системы позвоночных, 1959).

И. П. Павлов комментировал фиаско обезьяны следующим обра­зом: «Теперь вопрос, почему человек в конце концов решает задачу легко, и какими детальными физиологическими процессами опре­деляется поведение обезьяны? Надо думать, что к решению той же задачи человек подходит потому, что имеет общее понятие о форме, а у обезьян этого, очевидно, нет. Обезьяна каждый день начинает снова» (Павловские среды, 1949. Т. 2. С. 296).

В этих выводах Ивана Петровича заметна игнорация как фактора времени, так и фактора эволюционности любого процесса.

Павловские обезьяны имели в своём распоряжении от 15 до 60 минут, пока продолжался эксперимент. Такие эксперименты про­водились 2-5 раз в месяц в течение двух лет.

Ното на решение задачи, вполне сопоставимой по сложности с «павловской задачей», имел не менее, а возможно, и более двух миллионов лет. От него требовалось сопоставить форму каменных скребков и рубил — с возможностью воздействия ими на мучитель­ный процесс добывания еды. (Вырубку из подтухших туш относи­тельно съедобных фрагментов.)

Для любого существа с полноценным мозгом этот срок кажется вполне достаточным, чтобы получить понятие о связи формы пред­мета с эффективностью его использования.

Тем не менее, в течение двух миллионов лет homo не мог устано­вить эту связь, практикуя только самый примитивный и, в извест­ном смысле этого слова, ошибочный вариант из всех возможных в данной ситуации.

Вы можете мне возразить, что эти же два миллиона лет были и у обезьяны.

Несомненно.

Но у обезьяны не было ни малейшей потребности в изготовле­нии орудий, свои пищевые потребности она решала, мобилизуя возможности к древолазанию и являясь почти единоличным обла­дателем плодовых ресурсов. (Взаимосвязь еды и инструмента для обезьяны, вероятно, впервые возникла лишь в лаборатории Ивана Павлова.)

А вот для homo инструмент был категорическим условием выжи­вания.

Падальщик, лишенный полноценных когтей и зубов, был обре­чен на использование искусственных предметов, позволяющих отделять от костей съедобные фрагменты и органы, прорубаться сквозь шкуру, отчленять конечности, дробить кости в поисках кост­ного мозга.

Несомненно, на протяжении этих двух миллионов лет мы видим отчётливую, более того, настоятельную потребность в совершен­ствовании орудий. (Это касается как метаморфизации части рубил в реальное оружие, так и улучшения режущих и рубящих качеств бытовых инструментов.)

Более эффективные приспособления в руках homo могли бы обеспечить ему иное место в очереди к падали, а через это: к мини­мизации риска отравлений продуктами разложения в тушах, к ор­ганам, поедание которых не ведёт к повреждениям зубов, к чрез­вычайно важным возможностям выбора поедаемых фрагментов, к установлению менее жёстких отношений внутри собственных стай за счёт элементарного увеличения количества еды et cetera.

Тем не менее, мы видим, что на протяжении двух миллионов лет (как минимум) homo неизменно повторял ошибки, сопоставимые с ошибками обезьян из экспериментов И. П. Павлова, будучи не в состоянии соотнести форму предмета с эффективностью его ис­пользования.

Тут уместен простой вопрос — а была ли потребность в этом усо­вершенствовании? Была ли та форма рубил ошибкой?

Лучшим ответом на этот вопрос будет сам факт состоявшегося в конце концов усовершенствования (исправления ошибки), при­меры которого я привёл в качестве образцов ашельской неолити­ческой культуры.

Следует помнить и то, что совершенство орудий было един­ственной надеждой homo реализовать свой потенциал агрессий, получить возможность убивать самостоятельно и начать, наконец, свою эволюционную «карьеру».

К слову, И. Павлов, как выяснилось, ошибался, говоря о «знании человеком форм». Естественно, никакого врождённого «представ­ления о форме» homo не имеет, что было доказано исследования­ми М. Wertheimer «Hebb and Senden on the Role of Learning in Perception» (A. J. P., 1951. № 64); G. Weill, C. Pfersdorff «Les fonctions visuelles de l'aveugle-né opéré», 1935; M. Senden «Raum- und Gestaltauffassung bei operierten Blindgeborenen vor und nach der Operation», 1932. (Исследования про­водились на слепых от рождения людях, которым после удаления ка­таракты было частично возвращено зрение). Эти исследования были корректно обобщены в академическом труде J. Delgado «Physical Control of the Mind» (1969): «Способность понимать видимое не является врождённым свойством мозга, а приобретается толь­ко через опыт». Не менее убедительными были и аналогичные изы­скания А. Барнетта: «Ранее полагали, что люди обладают врождённой способностью к распознаванию самых простых форм, таких, например, как квадраты или круги; казалось даже, ма­ленький ребёнок “мгновенно” и без труда определит разницу между ними. Однако это предположение оказалось ошибоч­ным. Человек, слепой от рождения (из-за врождённой катарак­ты), впервые увидев окружающий его мир предметов и красок, в состоянии сообщить только о смешанной массе света и цве­тов. Назвать предмет он не может, как бы тот ни был знаком ему из прошлого опыта, приобретённого путём осязания, обо­няния и т.д. Формы вообще нельзя “узнать”: чтобы отличить квадрат от треугольника или круга, приходится считать углы, и то, что выучено сегодня, назавтра уже забыто. Известен, на­пример, такой случай: мужчина, уже научившийся определять квадрат из белого картона, не смог узнать его, когда ему показа­ли тот же квадрат, но выкрашенный в желтый цвет» (Барнетт А. Род человеческий, 1986). Любопытно, но примерно такие же результа­ты приведены В. Д. Глезером и Н. Праздниковой как результат опытов с рыбами: «Выработка различения красного круга от красного квадрата не даёт переноса на зелёные круг и квадрат, и различе­ние приходится вырабатывать заново» (Глезер В. Зрение и мышле­ние, 1985; Праздникова Н. Исследование инвариантности опознания зрительных изображений у рыб и обезьян // Механизмы кодирования зрительной информации, 1966).

Разумеется, существует ряд теорий, берущихся объяснить ка­жущуюся «драматическую невероятность» перехода homo от чи­сто животного состояния в состояние тщательно скорректирован­ной животности, когда его поведение стало мотивироваться не только агрессиями, но и мышлением, интеллектом и сложными со­циальными играми.

Возникновение мышления и, как его следствие, интеллекта у весь­ма обычных животных, которыми являлись homo, конечно, можно от­нести к самым впечатляющим загадкам и неким «поворотным» мо­ментам в истории всей эволюции жизни на Земле.

Впрочем, это возможно только при условии некоторой «нетрез­вости» в оценке самого факта «мышления».

Безусловно, это очень любопытное явление, но всякая попытка его сакрализации или абсолютизации может существенно затруд­нить понимание его происхождения.

Для начала, вероятно, следует признать, что присвоение «мыш­лению» титула «поворотного момента эволюции» пока не имеет особых оснований, так как цель эволюции и, соответственно, судь­ба мироздания как были, так и остаются неведомы.

Навешивание ярлыков «поворотности и чрезвычайной важности» на кратковременную специфичность одного из видов млекопитающих животных без знания общей задачи как данного вида, так и эволюции в целом, противоречит, полагаю, традициям и принципам естествознания.

Возможно привести и ещё более жёсткий, реалистичный довод: следует признать, что мозг homo, как некий экзерсис эволюции, по­мимо всех достоинств, наделён и всеми признаками определённой «тупиковости». Перспектив размерного увеличения или структур­ных метаморфоз — у него нет, хотя уже понятно, что потенциал это­го типа мозга (по ряду параметров) не так велик.

Тот размер черепа, что сейчас может пропустить самка homo че­рез свои родовые пути, уже пределен. Форма (геометрия) мозга, а следовательно, и его структурная организация — предопределе­на сложившейся архитектурой черепа. А череп неразрывен (мор­фологически и функционально) с общей конструкцией организма.

(Есть ещё примерно триста шесть сверхважных параметров, начиная с васкуляризации мозга, калибра вен, артерий, скорости ликворотворения et cetera, заканчивая расположением большой форамины и воз­можностями тактильных анализаторов, которые накрепко спаивают мозг данного типа с именно тем организмом, которым располагает на сегодняшний день homo).

 

Конечно, метаморфозы мозга возможны, но они увязаны с глобаль­ными метаморфозами всего организма, и, соответственно, облада­телем более совершенного мозга будет и совершенно другое суще­ство, даже анатомически не напоминающее привычного нам homo.

Впрочем, мы отвлеклись от темы.

Сакрализация мышления (о которой я говорил чуть выше) при­водит к появлению различных теорий о его весьма странном про­исхождении.

Самой экзотичной и радикальной принято считать концепцию классика «философской антропологии» Гельмута Плеснера (1892-1985).

Согласно Плеснеру, развитие коры головного мозга — это гене­тическая и эволюционная ошибка, которая выкинула человека из его естественной биологической колеи и равновесия.

Плеснер пишет: «Человек стал жертвой паразитического разви­тия органа. Паразитизм головного мозга, основываясь, возможно, на нарушениях секреции, одарил его умом, знанием и осознанием мира. Может быть, это осознание — всего лишь грандиозная иллюзия, са­мообман биологически вырождающегося, высосанного полипами мозга живого существа» (Плеснер Г. Ступени органического и чело­век. Введение в философскую антропологию, 2004).

Пассаж Плеснера, конечно, экзотичен, но базируется он на гру­бой ошибке в области общей физиологии и на недостаточном зна­нии принципов эволюционизма. «Нарушение секреции», конечно, может привести даже к аккордным изменениям в организме, но оно никогда не принимает характер пандемии и не может быть закре­плено эволюционно.

Что же касается «паразитического развития мозга», то в данной реплике содержится столько же наивности, сколько и самой баналь­ной морфологической неосведомленности.

(Но Плеснер — не анатом, а философ, так что ему простительны как не­которое невежество, так и надуманность аргументов.)

Плеснер с его фантазийной гипотезой предельно типичен, и только по этой причине упомянут в данном исследовании. Как и все фантазёры, он выбирает самый лёгкий путь объяснения — вмешательство «некой силы», которая существенно изменяет жизнь целого вида млекопитающих животных.

Причём происхождение этой силы необъяснимо и не может быть доказано или опровергнуто.

У Плеснера это нелепо-загадочные «нарушения секреции», но та­кой поиск некоего нереального (или необъяснимого) воздействия может прямиком привести и к какому-нибудь из «богов».

Гипотеза «бога», конечно, имеет такое же право на существова­ние, как и любая другая, способная помочь в решении столь запу­танной задачи, как наша.

Полагаю, правомерно сравнение гипотезы с отмычкой; при этом, не является существенным, из чего именно «сделана» отмычка: из «бога», «чёрта», кости австралопитека или экспериментов Шерринг­тона. Исследователь с равным чувством может воспользоваться той из них, что окажется наиболее эффективной.

В нашем случае гипотеза «бога» проигрывает в эффективности даже кости австралопитека; в масштабах открытий эволюционной нейрофизиологии хорошо заметны её невнятность, мелкость и от­сутствие элементарного, даже теоретического «оснащения» (кро­ме чисто декларативного). Три этих фактора выводят её за пределы «рабочих гипотез» даже в том случае, если термин «бог» заменить любой другой сходственной номинацией. (Как это сделал Плеснер с загадочной «секрецией»).