Невзоров, Александр Глебович 6 глава

К тому же, подозрение на поголовную микроцефалию homo floresiensis давало основания для множества научных дискуссий, но не давало никакого ответа о совершенстве каменных орудий этих малышей.

В результате была принята компромиссная, очень обтекаемая версия, что homo floresiensis страдал от генетического дефекта, из­вестного как микроцефалическая остеодисплазическая приморди­альная карликовость II типа (microcephalic osteodysplastic primordial dwarfism II — MORD II). При этом типе карликовости «тело и мозг человека остаются маленькими при практически нормальном уров­не интеллекта» (Вонг Кейт // ВМН, 2005. №5).

Благодаря этим компромиссным, но, возможно, здравым выво­дам, феномен homo floresiensis и иных «маленьких людей», не получив снова никаких объяснений, получил хотя бы новое имя: MORD-II.

И вновь возвращаемся к вопросу разума палеоантропов.

Но даже если придерживаться стереотипических, устоявшихся представлений о критичности небольшой массы мозга, то и в этом случае отказать в наличии полноценного разума и homo erectus, и неандертальцам, да и вообще всем палеоантропам не будет ника­кой возможности¹³.

По всей совокупности археологических данных на сегодняшний день уже известно, что люди палеолита, мезолита и раннего нео­лита имели объём мозговой массы не меньший, чем у Эйнштей­на (1230 см³) или у нобелевского лауреата А. Франса (1017 см³), а у неандертальцев — значительно больший, приближаясь к стан­дарту Мерилин Монро (1422 см³) и даже превосходя его (список ци­тируется по таблице проф. Л. Этингена).

По очень грамотным вычислениям Г. Бонина (исследование 1934 г.), средняя емкость черепа кроманьонца равняется, в сред­нем, 1570 см³, примерно такой же она остается и у более поздних представителей неолита (1525-1533 см³), в железном веке начина­ется постепенное уменьшение до 1524 см³, а в Древнем Египте до­ходит до 1390 см³, приближаясь к среднему значению современно­го человека.

Вероятно, следует помнить, что мы имеем на руках ещё далеко не все цифры, даже по тем персонажам истории, что признаны как выдающиеся интеллектуалы.

Значительная часть захоронений знаменитых или известных пи­сателей, полководцев и ученых остаётся необследованной по край­ней мере в части элементарной краниометрии.

«Почтение» к останкам, не очень понятное при нерешённости столь важных проблем, как происхождение и развитие мышления, увы, препятствует вскрытию и изучению многих сакрализирован­ных склепов, гробниц, саркофагов, мощевиков, рак^а и могил.

^а Рака — большой ларец в форме саркофага, сундука, иногда архитектурного сооружения, предназначенный для хранения мощей святых. — Прим. ред.

(Огромное количество драгоценного для краниометрии материала скрыто в так называемых мощах. Естественно, для полноценной кра­ниометрии они нуждаются в чистке от органических остатков их преж­них «владельцев», последующей дезинфекции и выварке.)

Впрочем, впечатляют даже случайные, разовые результаты не­давних исследований.

Профессор Р. Вертеманн, которому довелось изучить череп Эразма Роттердамского, определил ёмкость его мозгового черепа в 1225 см³. (Цит. по иссл. ИАРАН: Медникова М. Трепанации в древнем мире и культ головы, 2004.)

Следовательно, объём мозга роттердамского гуманиста вряд ли превышал 918 см³, что даёт полное право говорить о его полной анатомиче­ской сопоставимости с мозгом самых ранних homo erectus.

Я неслучайно говорю об анатомической сопоставимости, так как два миллиона лет для столь сложного органа, каким является мозг, — это ничтожный срок, недостаточный для формирования но­вых структур и функций.

Впрочем, вопрос о «возрасте» функций и части важнейших струк­турных образований мозга ещё будет подробно рассмотрен мною в главе V.

Вообще, стыдливость человечества в отношении основного пе­риода собственной истории понять легко.

Как минимум два миллиона лет человек, имея уже очень боль­шой и анатомически развитый мозг, равный мозгу Эйнштейна и Эразма Роттердамского, довольствовался ролью мелкостайного животного, промышлявшего падалью, выкапыванием съедобных корешков и каннибализмом.

Стереотип о человеке как об «охотнике» и «хищнике» давно раз­венчан палеоантропологией. Есть множество изложений данного вопроса, но наиболее концентрированными и простыми до сих пор являются формулировки проф. Б. Ф. Поршнева (1905-1972):

I. «Люди, начиная с австралопитековых и кончая палеоантроповыми, умели лишь находить и осваивать костяки и трупы умерших и убитых хищниками животных. Впрочем, и это было для высших приматов поразительно сложной адаптацией. Ни зубная система, ни ногти, так же как жевательные мышцы и пищеварительный аппарат, не были приспособлены к занятию именно этой экологической ниши. Овладеть костным и головным мозгом и пробить толстые кожные по­кровы помог лишь ароморфоз, хоть и восходящий к инстинкту раз­бивания камнями твердых оболочек у орехов, моллюсков, рептилий, проявляющийся тут и там в филогении обезьян. Это была чисто био­логическая адаптация к принципиально новому образу питания — некрофагии.

II. Итак, археоантропы, все ещё, как и австралопитеки, не име­ли никаких ни морфологических, ни функциональных новообра­зований для умерщвления крупных животных, для превращения в хищников-убийц. Они были по-прежнему узко специализирован­ным видом высших приматов, приспособленных к трупоедению. Ги­потеза об их охоте на крупных животных не может быть подтвержде­на никакими фактами» (Поршнев Б. Ф., проф. О начале человеческой истории, 2006).

(Здесь, для скептиков, я напоминаю, что Поршнев говорит об эпохе homo erectus, т.е. об основном периоде становления челове­ка, а не о двух десятках тысяч лет, условно именуемых «кроманьон­ским временем», когда, помимо традиционной детритофагии, дей­ствительно уже практиковалось что-то похожее на охоту.)

Стоит отметить, что предлагаемый взгляд является не неким «особым» мнением проф. Б. Поршнева, а сформировавшейся кон­цепцией палеоантропологических школ.

К примеру:

«Для плотоядных, но ещё не имевших возможности добывать себе пищу охотой гоминид, практически единственным источником необ­ходимого белка было мясо животных, убитых и частично брошенных хищниками» (Зубов А. А., проф. Становление и первоначальное расселе­ние рода “homo”, 2011).

«При обилии копытных значительная часть туши убитого живот­ного оставлялась хищниками нетронутой, что составляло достаточную пищевую базу для ранних людей» (Бутовская М. Социальная структу­ра ранних гоминид и проблема адаптации к различным климатическим условиям в палеолите, 1997).

«Ситуация определила пищевую стратегию первых людей как по­пуляции scavengers — “падальщиков”, или, точнее, существ, питающих­ся объедками, т. к. речь в данном случае идёт не о животных, погибших своей смертью, а о тактике “доедания” дичи, убитой крупными хищни­ками» (Dennell R. Dispersal and Colonisation, Long and Short Chronologies: How Continuous is the Early Pleistocene Record for Hominids Outside East Africa, 2003).

Впрочем, здесь есть «непонятности».

В частности, вероятно, навсегда останется вопросом «очерёд­ность» человека в доступе к падали, так как конкуренты в деле на­хождения и доедания останков у homo были весьма впечатляю­щими.

«Особенно опасным конкурентом для гоминид в процессе борь­бы за туши животных была вымершая теперь огромная гиена Pachycrocuta, способная разгрызать любые кости, которая не остав­ляла человеку никаких шансов на добычу костного и головного мозга мёртвых животных, а прямая конфронтация с таким зверем окончи­лась бы в то время не в пользу человека, тем более что гиены охотят­ся стаями» (Зубов А. А., проф. Становление и первоначальное рассе­ление рода “homo”, 2011).

Место homo в очереди к падали достаточно долго было предме­том дискуссий¹⁴.

Если обратиться к наиболее серьёзным исследованиям послед­него времени, то мы увидим, что М. Dominguez-Rodrigo (иссл. 2001), R. J. Blumenschien (иссл. 1995), М. Е. Lewis (иссл. 1997), М. М. Selvaggio (иссл. 1994) определяют человеку весьма скромное место в этой очереди, едва ли не одно из последних.

R. Dennell (иссл. 2003), A. Treves, L. Naughton (иссл. 2005), М. Л. Бу­товская (1997), А. Зубов (2011) тот же самый вопрос рассматривают значительно оптимистичнее, полагая, что каменные орудия, разме­ры и исключительная агрессивность всё же оставляли человеку не­кий шанс на место где-то в середине «очереди», после Pachycrocuta и других крупных стайных падальщиков, но всё же до птиц и плото­ядных грызунов.

Здесь есть мрачная «ирония судьбы», возможно, определившая многие наклонности человека. В течение двух миллионов лет сво­ей т.н. доисторической животной жизни (т.е. основного биологиче­ского периода), нося в себе поразительные потенциалы агрессии, homo вынужден был довольствоваться ролью падальщика, не спо­собного самостоятельно убивать.

По всем меркам зоологии homo достаточно безобиден. Он ли­шен даже минимального инструментария хищника. У него нет ког­тей, клыков, скоростных возможностей, ядовитости, мышечной мощи или уникальных особенностей (вроде тех, что есть, к приме­ру, у пауков). Но есть редкий по силе и комплектности набор основ­ных агрессий.

Что же позволяет с уверенностью говорить об исключительной агрессивности как о видовом отличии homo, изначально ему при­сущей и неизменной? Ведь о характере и нравах палеоантропов не сохранилось почти никаких свидетельств; лишь скупые археологи­ческие указания на вероятную нормативность каннибализма в их стаях, на детритофагию и странную стагнацию вида в течение при­мерно двух миллионов лет.

Поясняю.

Такой вывод становится возможен благодаря наличию двух бес­спорных факторов.

Первый фактор — это та часть истории человечества, которая была задокументирована, является общеизвестной и прекрасно ха­рактеризует вид homo. Формально «коротенький», но неплохо за­фиксированный и исследованный период человеческой истории с 5000 г. до н. э., до наших дней вполне может быть образчиком по­ведения данного вида.

Конечно, история человечества, начиная с шумеров, — это очень размытый, во многом фантазийный, но (в общем и целом) всё же до­кумент, свидетельствующий (в первую очередь) о беспрецедентной в зоологии агрессивности вида.

К примеру, массовость и постоянность внутривидовых и меж­видовых убийств является не просто практикой homo, но и сущност­ным стержнем его цивилизации. Более того, обязательным, рутин­ным условием её развития и успешности.

Но, быть может, исключительная агрессивность — это свой­ство homo лишь «фиксированной эпохи», некое правило соци­ализации, которое «замешивается» только на внутривидовой и межвидовой крови и через это правило формирует особый тип поведения?

Отнюдь.

Это предположение легко опровергается знанием как особен­ностей, так и возраста той структуры головного мозга (лимбической системы systema limbica), которая и генерирует различные эмоции и агрессии, а через них формирует базовое поведение любого по­звоночного (илл. 18).

Ещё в 1784 году Поль Брока определил лимбическую систему как об­ласть, включающую структуры переднего мозга на границе ростраль­ной части ствола головного мозга у входа в полушария. (Брока же дал ей имя — от limbus, т.е. «кайма».) Впоследствии границы лимбической системы были существенно расширены, но об этом — чуть ниже.

 

Илл. 18. Схематическое изображение структур и связей лимбической
системы (по МакЛину)

Вглядимся в «фиксированную» историю homo и увидим, что сквозь пламя церковных костров, бесконечье скотобоен, грудей, младенцев, завоеваний, пулемётов, нимбов, концлагерей, шуб, войн, открытий, отбивных, совокуплений, казней и ракет, т.е. сквозь все «знаковые» картинки человеческой цивилизации просвечивают знакомые ещё по мозгу древних рептилий очертания амигдалы¹⁵, сосцевидного тела, гипоталамуса, септума и прочих первородных структур systema limbica. (Причём они не просто «просвечивают» и видятся, они во многом и определяют содержание этих картинок.)

Следует помнить, что вышеперечисленные мною отделы мозга окончательно сформировались ещё в палеозое, в черепах синапсид (терапсид и пеликозавров), и неизбежно обрекли почти все виды, унаследовавшие их от звероящеров, на агрессивность как на абсо­лютную норму и основной движитель поведения.

(Лимбическая система мозга функционально и анатомически сход­ственна у всех видов животных, включая homo. Следовательно, речь может идти о возрасте «вообще» systema limbica, а не конкретно у че­ловека. Понятно, что являясь поздним видом, homo мог только унасле­довать те нейрофизиологические структуры, что складывались у по­звоночных за сотни миллионов лет.)

Вероятно, следует сразу признать и оговорить, что нейроморфо­логия и до сегодняшнего дня не имеет единого мнения об анатомиче­ских границах systema limbica. Впрочем, для нас это не может явиться существенной проблемой, так как объектом нашего внимания явля­ются возраст и функции тех её структур, принадлежность которых к лимбической системе сомнений не вызывает, это гипоталамус, гип­покамп, миндалевидный (амигдалярный) комплекс, прозрачная пере­городка, поясная извилина, вентромедиальные ядра таламуса, цен­тральное серое вещество, мамиллярные тела et cetera).

Наилучшим и наиболее полным образом на сегодняшний день (применительно к эмоциогенным функциям) изучены такие части systema limbica, как гипоталамус и амигдалярный комплекс, в чём можно убедиться на основании следующих трудов: В. Черкес (1967), М. Мгалоблишвили (1974), К. Pribram, Kaplan (1954), Rosvold et al. (1951), Adey (1958), Gloor (1960), Brutkowski, Fonberg, Mempel (1960), Brady et al. (1954), Д. Бирюков (1963), Lissak, Endorczi (1961), Summer, Kaelber (1962), Koikegami (1964), А. Гамбарян и др. (1981), A. Kuntz (1953), Goddard (1964), Nacao (1960), Ursin (1965), E. Cenn (1959), Kaada (1972), Blanchard (1972), H. Гращенков (1964), Righetti (1903), Babinski (1900), Economo (1917-1920), Camus, Roussy (1913), П. Анохин (1957), Г. Мэгун (1958), Дж. Папец (1937), W. Cannon, Z. Back, A. Rozenblueth (1931), J. Johnston (1923), W. Le Gros Clark (1936) et cetera.

Для начала, используя данные труды и заключённые в них экспе­риментальные данные, необходимо расставить точки над i в вопро­се «возраста» systema limbica.

Отметим, что мы имеем сумму очень авторитетных мнений по данному поводу, из которых выберем три. (По принципу академи­ческого радикализма их авторов.)

I. «Связи меж гипоталамической областью и более каудально рас­положенными структурами продолговатого и спинного мозга принад­лежат к числу ранних» (Гращенков Н. Гипоталамус, 1964).

II. «Гипоталамическая область обнаружена у всех хордовых, в том числе и у тех рыб, что не претерпели существенных эволюционных изме­нений со времён палеозоя» (К примеру, у латимерии — Прим. автора). (Би­рюков Д. Эволюционные идеи И. М. Сеченова и некоторые вопросы физи­ологии нервной деятельности // Физиологический журнал СССР, 1963).

III. «Миндалевидный комплекс — это симметричная структура, рас­положенная в вентромедиальной части рострального полюса височной доли. Филогенетически развитые миндалины наблюдаются уже у кру­глоротых и достигают полного развития у млекопитающих» (Johnston J. Further Contributions to the Study of the Evolution of the Forebrain, 1923).

Легко заметить, что, при всей их несомненности, выводы J. John­ston, Д. Бирюкова, Н. Гращенкова (как и любых других исследователей) излишне лаконичны, постулятивны и нуждаются в комментариях.

Итак, комментирую.

Первым признаком архаичности церебральной структуры (как известно) является наличие у неё прямых связей со спинным мозгом.

Возьмём для примера эфферентные пути гипоталамуса: медиаль­ный пучок (fasciculus longitudinalis medialis), дорсальный гипоталамо-тектальный пучок (fasciculus longitudinalis dorsalis), обонятельный мезенцефальный пучок, пучок Щютца, сосково-покрышечный пу­чок Гуддена, сосковидно-таламический пучок et cetera.

На самом деле эфферентные пути гипоталамуса многочислен­нее, чем указано мною выше, но важнейшие — напрямую ведут к структурам спинного мозга, что сразу говорит само за себя (т.е. за древность формации).

Вторым, и не менее значимым, признаком архаичности органа или структуры справедливо считается гомологичность^b её ядерных формаций с подобными же формациями у примитивных жи­вотных.

^b Гомологичность — сходность. В биологии гомологичными называют органы одинакового происхождения, сходные по основному строению и развитию, выполняющие одинаковые или неодинаковые функции. — Прим. ред.

 

Приглядимся к ядерным формациям того же гипоталамуса.

У homo (к примеру) кривизна оси мозга и глубокая рельефность турецкого седла (необходимые при эректильности тела), конечно, несколько утолстили и укоротили гипоталамическую область, при­дав ей определённое анатомическое своеобразие. Образно выра­жаясь, здесь оттиск «печати эволюции» на самой форме достаточно отчётлив. Но, несмотря на эту внешнюю метаморфозу, все суще­ственные скопления ядер в этой структуре (примерно) подобны расположению ядерных масс у низших животных.

Более того, и сами ядра достаточно легко гомологизируются, как это доказал Ле Гро Кларк (Le Gros Clark W. The Topography and Homologies of the Hypothalamic Nuclei in Men //J. Anat., 1936).

Гро Кларковский труд свидетельствует о типичности, а тем са­мым, возможно, и о неизменности функций гипоталамуса у позво­ночных, вне зависимости от их «высшести» или «низшести». Эта не­изменность, я бы сказал, «эволюционная застывшесть» ядерных образований является прекрасным (ещё одним) свидетельством ар­хаичности гипоталамических структур.

Спинальные связи и гомологичность ядер — это, конечно, са­мые грубые и простые критерии, но именно они и являются бес­спорными.

Исходя из вышесказанного древность данных структур не вызывает ника­ких сомнений.

Предположение, что формировавшая мозг свирепая реаль­ность как палеозоя, так и последующих эпох могла испытывать потребность в каких-то иных интеграторах поведения, кроме агрессий, является чисто фантазийным и всерьёз обсуждаться не может.

Дело в том, что выживание вида обеспечивали лишь зрелость и сила агрессий. Любое подмешавшееся к ним «положительное» качество было бы для этого вида самоубийственным. Оно просто «смахнуло» бы его носителей с эволюционной сцены.

В результате, именно комплект агрессий и стал основой всякого сложного поведения. И именно его (в той или иной степени) унасле­довали млекопитающие, в том числе и homo.

А более, кстати, наследовать было и нечего. В реальности нашей эволюции никакие качества, кроме тех, что детонируются агресси­ями и их производными, не имели, не имеют и, вероятно, не будут иметь никакой существенной ценности.

К слову, «стыд», «совесть», «милосердие» или иные «качества» со­временного homo хотя и имеют строго культурологическое проис­хождение, но тоже способны в незначительной степени определять его поведение. Впрочем, будучи лишь поведенческими играми, они предельно хрупки и зависимы от множества этнических, историче­ских, финансовых, бытовых, культурных, географических, климатиче­ских, этикетных или иных обстоятельств. С реальными интегратора­ми поведения (агрессиями) они соотносятся примерно как Verrucaria со скальным массивом, на котором эти лишайники обычно селят­ся. Впрочем, «добродетели» никогда не выдерживают конкуренции с подлинными основами поведения, т.к. являются не более чем ин­струментом, применение или не применение которого целиком за­висит от обстоятельств. Впрочем, это отдельный разговор, который ещё впереди.

Исходя из вышесказанного homo, как эволюционный продукт, на всех эта­пах своей истории и не мог бы быть другим, нежели он обозначен в свой «фиксированный» период, т.к. не мог и не может быть сво­боден от наследства «бабушки-терапсиды», т.е. от своего переднего мозга и лимбической системы.

Предположение о любом сущностном «изменении» функций systema limbica за 5-7 тысяч лет является необоснованным, т. к. из­менение функции неразрывно связано с принципиальным изме­нением анатомического субстрата и физиологии. Этих измене­ний, разумеется, произойти не могло и не произошло (вспомним гомологичность ядерных образований гипоталамуса у рептилии и homo).

И дело даже не в том, что для структур мозга семь тысяч лет — ничтожный срок, за который (в смысле цереброгенеза) не может свершиться ничего.

Дело в том, что если мы «вынем» агрессивную составляющую или как-то существенно изменим ее, то никаких других реальных инте­граторов поведения просто не останется, так как эволюция никаких «иных» и не создала.

(Примерную «дату» получения предтечами человека этого наследства назвать сложно. Это может быть как конец мезозоя, так и самое нача­ло кайнозоя, когда начали распространяться первые плацентарные, в том числе и приматы, вроде eosimias. Но, вообще, попытка установ­ления точной «даты» является бессмысленным формализмом, так как эволюция обеспечила всему живому необычайную близость и непре­рывность родства по церебральным (в данном случае, стволовым) па­раметрам.)

Впрочем, было бы несправедливо сводить роль агрессий исклю­чительно к практике убийств.

Следует помнить, что комплект агрессий вообще является глав­ным фактором, формирующим норму поведения всякого живого су­щества.

Основных видов агрессий, как известно, шесть или семь. (Вопрос о границах меж близкими агрессиями и их номинациях до сих пор является дискутивным).

Перечислим их.

Это «хищническая» praedonia aggressio, «материнская» materna aggressio, «половая» sexualis aggressio, «правовая» (агрессия самозаявления) justa aggressio, «территориальная» terretris aggressio, «межсамцовая» intermasculina aggressio, «страховая» reveritoria aggressio. (Я уж не говорю о множестве малых «инструментальных» агрессий, которые тоже, как и «большие», структурируют поведение любого животного, включая homo.)

«Хищническая» (praedonia aggressio) является одной из основных агрессий.

Именно её потенциалы обеспечивают будущее вида и его разви­тие, так как именно хищничество вынуждает организм искать и на­ходить сложные, но и наиболее эффективные формы поведения.

Будучи самой динамичной из агрессий, praedonia одновременно способна концентрировать все возможности организма на дости­жение цели, порой, через преодоление множества обстоятельств и препятствий.

По степени фундаментальности и важности она сопоставима с такими базовыми видами агрессий, как materna, sexualis и justa.

По всей вероятности, praedonia значительно более весома, чем terretris, intermasculina, reveritoria et cetera.

Полагаю, «хищническая» наиболее многооттеночна, сложна, нюан­сирована и, что самое важное, она может провоцировать то по­ведение, при котором все проявления самой агрессии тщательно скрыты.

Разумеется, со времен звероящеров докембрия praedonia сотни мил­лионов лет шлифовалась, прежде чем стать стержневой в поведе­нии части млекопитающих, но шлифовка изменяла лишь её «по­верхность», разумеется, не касаясь самой сути.

Впрочем, даже если разложить смысл «хищнической агрессии» на её самые архаические компоненты, такие как «скрытность», «поиск», «выслеживание», «угадывание по косвенным признакам», «затаива­ние», «маскирирование», «скрытное ожидание», «погоня», «нападе­ние», «умерщвление», «добивание», «раздирание», «пожирание», то становится ясно, сколь этот вид агрессии многообразен, перспек­тивен и применим к самым разнообразным ситуациям, внешне со­вершенно не напоминающим (к примеру) охоту терапсид (звероя­щеров) палеозоя.

(За последние три тысячи лет homo, конечно, героизировали и «напуд­рили» весь комплект агрессий, от praedonia до intermasculina, навяза­ли на него множество социальных, культурных, религиозных, военных и гастрономических «бантиков», но, будем откровенны, сути явления это не изменило¹⁶.)

Илл. 19. Терапсида

 

Я неслучайно опять упомянул именно терапсид — зверозубых рептилий, появившихся двести пятьдесят миллионов лет назад. Именно они первыми демонстрируют достаточно сложное пове­дение, основой которого были зрелые инстинкты и агрессии. Со­гласно исследованиям J. Carey (1967), Н. Koikegami (1963), именно у рептилий впервые в эволюции появляется полноценный амигда­лоидный комплекс, а сами синапсиды являются «критическим эта­пом эволюции».

Достойно упоминания и то, что разрушение (эксперименталь­ное) части лимбической системы рептилий давало результаты пре­дельно близкие с последствиями таких же экстирпаций у млекопи­тающих (Карамян А., Соллертинская Т. Роль структур лимбического мозга в регуляции поведенческой деятельности в филогенезе позво­ночных, 1985).

Более того, не следует забывать тот факт, что именно синапсиды послужат материалом, из которого эволюция наконец «изготовит» млекопитающих.

Вернёмся к наиболее важной для нашей темы — к хищнической агрессии, вполне достойной звания «regina aggressionis».

Вероятно, именно она дала жизнь тому поразительному ветвле­нию поведенческих и эмоциональных нюансов, которые и сегодня определяют стремление, неукротимость, храбрость, терпение, до­стижение, непреклонность, напор и результат.

Возможно, будет совершенно лишним напоминание, что все воин­ские подвиги homo (от Илиады до Сталинграда) — это прямые дети praedonia, причём в самом её чистом, первородном виде, восходя­щем из палеозоя.

Возможно, это покажется парадоксальным, но, полагаю, что имен­но хищническая агрессия является «матерью» и столь ценимых ка­честв, как «самопожертвование», «бескорыстие», «благородство», «целеустремленность», «сострадание» и другие «добродетели».

Дело в том, что социализация несколько «сместила ориентиры» и переоценила ценности.

Объектом охоты в социализированном мире homo, основной сверхценной «добычей» — становится уже не кролик или бегемот, а общественное одобрение (т. н. слава, признание, уважение, покло­нение et cetera).

Именно эта добыча обеспечивает доминацию, власть и дивиден­ды (масштабы как власти, так и дивидендов могут сильно варьиро­ваться — от «всемирных» до межличностных).

Но охота на общественное признание — сложна и тонка, она требует особой изобретательности, как раз и порождающей раз­личные «самопожертвования», «бескорыстия» и другие специфи­ческие, ярко контрастные и, в силу этого, часто успешные вариа­ции поведения homo. Особо сложная цель порождает и предельно сложный инструментарий для её достижения, т.е. т.н. добродетели.

Забавно, но механизм их возникновения, чаще всего, совершенно неве­дом «охотнику» за признанием. Он вполне может быть уверен, что дей­ствительно руководствуется «добродетелями», в чём ему оказывает суще­ственную помощь та часть его мышления, что образована стереотипами. К слову, в «добродетели», как в охотничьей уловке, нет ничего прин­ципиально нового; полагаю, здесь отчасти уместна аналогия с разнообра­зием маскировок и ухищрений, к которым давно прибегает животный мир и насекомые для успешности своего промысла. Вариативность та­ких маскировок огромна, она может быть и косметической (для ликви­дации собственного запаха), и зрительной, и поведенческой. Превос­ходными образчиками мимикрии, при которой существо выдаёт себя за нечто «прекрасное» или «безобидное», являются пауки-бокоходы, или цветочные пауки, маскирующиеся под соцветия, что позволяет им прямо в цветке подкарауливать свою добычу; самцы каракатиц, спо­собные «раскраситься» под самок, чтобы получить безопасный доступ в их общество и внезапно совершить спаривание; притворяющиеся водорослями или веточками рыбы-иглы, палочники et cetera.

У homo шаблоны «добродетелей», как правило, заимствуются из бытовой, мистической или литературной мифологии, т.е. из того массива фантазий, который род человеческий сложил о себе самом. Стоит отметить, что, несмотря на свою искусственность, они могут иметь хоть и временно-декоративное, но очень успешное воплоще­ние в реальности.

Также достойно ремарки, что «добродетелями», как эффектив­ным средством достижения цели, «пользуется» не только praedonia, но и любая другая агрессия. К примеру, sexualis и justa.

Столь же отчётливо, как и в деле генерации «добродетелей», regina aggressionis просматривается и в любой другой сфере деятель­ности homo.

Наглядные образчики её проявлений можно обнаружить, к примеру, в литературе или науке, где в основе успеха — всегда умелая, беспощадная, терпеливая охота за результатом. Впрочем, здесь (скорее всего) присутствует симбиоз агрессий, где justa игра­ет не меньшую роль, чем praedonia. Этот симбиоз выступает как ин­тегратор, движитель уже «интеллектуальных» корковых потенциа­лов, т. к. в качестве «добычи» выступает научное открытие.