Невзоров, Александр Глебович 2 глава

Кстати, не следует полагать, что традиция «неведения о моз­ге» и полного равнодушия к «загадке» генерации разума, мышления и интеллекта была характерна лишь для египетской цивилизации.

Отнюдь.

В поисках самого простого примера заглянем в книгу, которая почти две тысячи лет весьма категорично очерчивала круг интере­сов homo.

Я имею в виду Библию.

В тридцати девяти книгах «ветхого завета», в четырех «евангели­ях», «деяниях апостолов», «посланиях» и «откровениях», в полном соответствии со скрупулезно-натуралистическим стилем этих сочи­нений, многократно упомянуты основные анатомические органы, физиологические субстраты и жидкости.

Вот справка по количеству их упоминаний:

Живот, или «чрево», упоминается 105 раз; женские половые орга­ны (лоно) — 19 раз; челюсти — 19 раз; язык — 40 раз; рвотные массы — 5 раз; костный мозг — 2 раза; ноги — 295 раз; кровь — 326 раз; сперма (семя) — 7 раз; руки — 522 раза; моча — 8 раз; печень — 14 раз; сердце — 925 раз; фекалии — 24 раза; спина — 13 раз; глаза — 477 раз; ноздри — 12 раз; гной — 4 раза; зубы — 54 раза; слезы — 40 раз; груди — 21 раз; шея — 28 раз; колени — 37 раз; желчь — 12 раз; область бедер (чресла) — 92 раза; почки — 8 раз; рот — 32 раза; уши — 176 раз.

В меньших количествах, но упоминаются: ногти, пот, ляжки, че­реп, сальник, соски, язык, щеки, слюна, послед, месячные, желудок, полостной жир, пенис (уд, стегно).

Единственный орган, который ни разу ни в каком контексте не упоминается в Библии — это головной мозг. О нём нет речи не толь­ко как о генераторе разума и мышления, но даже как о простом ана­томическом субстрате. В своеобразной реальности «ветхого» и «но­вого» заветов — мозга просто не существует.

Открытие Чарльза Дарвина обрушило бога (богов) и отчасти ра­зорвало очерченный Библией круг интересов и приоритетов. Как следствие, зародилась уже настоящая, научная нейрофизиология, которая и не могла возникнуть раньше дарвинизма, так как в ней не было никакой необходимости.

До появления дарвиновской теории «разгадка разума» и не тре­бовалась, так как не существовало «загадки разума».

Всё было совершенно ясно, так как вера в любую разновидность сверхъестественного автоматически предполагает то, что примени­тельно к нашему вопросу я бы назвал «трансляционизмом».

Поясняю.

Естественно, здесь я буду вынужден утрировать. Но не для того чтобы посмеяться, а лишь из желания предложить схему более понятную и яркую.

Что такое «трансляционизм»?

Это простейшее и очень удобное представление о мышлении как о мистическом и изначально непостижимом акте. Физиологи­ческий субстрат мозга или другого органа в нём выступает лишь как «приёмник» чувств, мыслей или желаний, порождённых где-то «вне» этого субстрата.

Анаксагор (500-428 гг. до н. э.) рассматривал бога как «бесконеч­ный самодвижущийся ум, и этот ум, который находится в любом теле, и есть действенная причина всех вещей».

Сократ (469-399 гг. до н. э.) воспринимал любую «идею» как ма­териализацию мыслей бога.

Спиноза (1632-1677) понимал мышление человека как проявля­емый в нём атрибут опять-таки бога, а его ум — как один из «моду­сов бесконечной мысли».

Шеллинг (1775-1854) полагал, что причина всего в человеке — это следствие проникновения в него некоего «бесконечного и веч­ного ума».

Орфические и Элевсинские мистерии, оказавшие такое влия­ние на всю философию Античности, были, по сути, ритуализацией вхождения в человека мыслей богов.

Ещё более отчётливые, чем у философов, примеры прямого трансляционизма можно найти в любом без исключения религи­озном сочинении.

Мы, для примера, возьмём хрестоматийные строки Аврелия Августина:

«И вдруг я услышал голос, звучащий то ли снаружи, то ли внутри меня, мой ли собственный, а возможно, и не мой — не знаю» (Бла­женный Аврелий Августин, епископ Гиппонский. Монологи, 1998).

Естественно, список образчиков такого рода можно было бы продолжать до бесконечности, начав с Заратустры, про­должив Жанной Д'Арк, легионами «святых», жрецами вуду и ша­манами Зауралья. Различные религии, разумеется, предлагают различные характеристики того, что я здесь обозначил как «трансляционизм».

К примеру, христианская теология именует это явление как «естественное откровение»:

«Откровение божественное, проявляющееся через сотворённую Вселенную и природу» (Мак-Ким Д. Вестминстерский словарь теоло­гических терминов, 2004).

Здесь возникает существенная трудность: использовать теоло­гические характеристики невозможно, т. к. вне контекста религиоз­ных убеждений они абсолютно ничего не означают.

А попытки характеризовать эти представления с помощью науч­ной терминологии — сразу уводят тему в банальную психиатрию.

Полагаю, уход в область терминов сугубой патологии не вполне ве­рен. Он огрубляет суть дела и, отмаркировав всё сочным термином «галлюциноз», уже не позволяет добросовестно проникнуть в ис­следуемый вопрос.

Вполне возможно, что применительно к переживаниям и убеж­дениям Августина, Бернара Клервосского, Жанны Д'Арк, Иоанна Бо­гослова, Заратустры — понятие «императивная истинная вербаль­ная галлюцинация» более чем справедливо.

Но помимо этих персонажей, мир населяли миллиарды относи­тельно здоровых людей, которые тоже были уверены, что мысли (или их часть) имеют мистическое происхождение, «посылаются» или «внушаются».

Смешение этих двух неравновеликих групп, маркировка их од­ним и тем же термином тем более неуместна, что вербальные гал­люцинации — это очень серьёзный симптом. Они невозможны на «ровном месте» (без сопутствующих глубоких патологий), что пол­ностью подтверждается авторитетным клиническим материалом.

С. М. Корсунский (иссл. 1936 г.) указывает, что «слуховые галлюци­нации отражают более высокий уровень поражения, чем все осталь­ные галлюцинации». О. М. Гуревич и М. Я. Серейский (иссл. 1937 г.): «В прогоностическом отношении слуховые галлюцинации менее благоприятны, чем зрительные». А. В. Гиляровский в своём труде «Учение о галлюцинациях» (1936 г.) констатирует: «Зрительные гал­люцинации выражают первичную патологическую реакцию мозга, а слуховые — указывают на более тяжёлую патологию (глубокое по­ражение)».

Исходя из вышесказанного, мы имеем дело с парадоксом:

Образцы мышления, полностью или частично подпадающие под определение «патология», становятся эталонными для огромного количества людей, таких патологий не имеющих.

Более того, сам способ мышления через «получение мыслей и чувств» считается самым естественным и почётным.

В разные эпохи и в разных религиях это обстоятельство имеет раз­ную эмоциональную окраску, но в любом случае мышление человека не считается самостоятельным процессом, и чем оно менее самосто­ятельно, тем более велика его «духовная» и общественная ценность.

Классика антропологии здесь предлагает своё, как мне кажется, взвешенное объяснение этого парадокса.

Люсьен Леви-Брюль (1857-1939) в своих трудах исследовал инте­ресующее нас явление на живом материале дикарей Океании, Цен­тральной Австралии, Новой Гвинеи и иных народов, сохранивших первобытную стилистику мышления, и сделал выводы, объясняю­щие происхождение «трансляционизма».

«Первобытный человек чувствует себя окружённым бесконеч­ным количеством неуловимых существ, почти всегда невидимых и всегда страшных: часто это души покойников, всегда это множе­ство духов с более или менее определённым личным обликом» (Леви-Брюль Л. Первобытное мышление, 1930).

Естественно, эта «окружённость», эта переполненность мира во­круг первобытного человека невидимыми, но очень реальными для него существами предполагала и некий воображаемый вербальный контакт с ними.

Чем меньше было знание о мире, тем больше страсти и вооб­ражения вкладывалось в этот контакт. Чем сложнее или трагичнее были обстоятельства, тем он казался важнее.

Позже этот контакт стал основой простейших религиозных форм, но был унаследован и всеми без исключения развитыми религиями и мистическими учениями, в которых был подвергнут эстетической и литературной обработке, а из них «переполз» и в часть бытовых мироощущений.

Можно заглянуть в любую страну, в любую эпоху — и везде все эталоны миропознания, все высокие образчики мыслей и чувств — являют собой чистейший трансляционизм «божественного» проис­хождения.

Достаточно посмотреть на этимологию слова «вдохновение», ко­торое имеет более точный латинский аналог «inspiratio», т.е. «духо-вхождение».

Примеры Августина, волхвов, Ноя, Кассандры, Лютера, Кришны, друидов, Иова, Рамы, Иоанна Богослова, жрецов Дельфийского храма, Моисея, апостолов и так далее доказывают, что всё мало-мальски до­стойное и просветленное в мыслях человека есть плод некой транс­ляции, принять которую тот был удостоен в соответствии со своей избранностью и волей «транслятора».

Через эти эталоны и нормальному человеку было предложено простое, удобное и чрезвычайно лестное объяснение всех загадок того, что происходит в его черепе.

Как мы видим, homo на него согласился без всяких колебаний.

При этом ярко окрашенные и пафосные галлюционные сеан­сы (вымышленные или подлинные) оставались уделом избранных, почти недостижимым идеалом, а всем прочим доставались транс­ляции более скромного свойства.

Логично предположить, что какая-то часть «трансляций», т.е. «греховные и грязные» мысли и чувства, оставалась в компетенции демонов, дьявола, чертей, злых духов, бесов, суккубов или богов с отрицательным амплуа, вроде Аримана, Люцифера, Кали, Апопа, Фурий, Сета, Локи, Ангро-Майнью, Эриний, Гейрреда и так далее.

Исчерпывающие обоснования и пояснения таких трансляций за­документированы в знаменитом труде двух профессоров богосло­вия Якоба Шпренгера и Генриха Инститориса «Malleus Maleficarum» (1487 г.):

«Если спрашивается, каким образом дьявол может произво­дить такую иллюзию чувств, не причиняя боли в голове, то ответ лё­гок. Во-первых, дьявол не дробит органов и не меняет их сущности, а лишь приводит в движение образы» (Sprenger J., Institoris Н. Malleus Maleficarum)³.

Такая схема мышления, ставшая рутинной и общеприня­той, категорически исключала всякие «загадки возникновения мыслей», а особенности органа, который принимает «трансляцию», не казались столь существенны, чтобы его тщательно изучать.

Мозг был просто «приёмником», не более того.

Посему исследования Гиппократа, Галена или Декарта — осо­бого интереса и не вызывали. Их концепции о желудочках или от­ражающихся духах воспринимались как экзотичное умничанье, способное увлечь, в лучшем случае, сотню эстетов.

С Галлем, который «пришёл» в эпоху обрушения мифа о боге (а вместе с мифом треснул и начал рассыпаться трансляционизм), всё было несколько иначе. Его учение вызвало живейший инте­рес просвещённого общества и даже стало модным.

Достойно упоминания, что в середине XX века, когда мозг был уже вчерне изучен, а среди его свойств не было обнаружено ба­зовой для мифологистов «связной» функции, адепты трансляционизма стали искать другой орган мышления, т. е. другой приём­ник, способный принимать сверхъестественные сигналы.

Отнюдь не самой крупной, но очень «знаковой» фигурой сре­ди «поздних трансляционистов» был лауреат Сталинской премии по медицине, хирург и епископ В. Ф. Войно-Ясенецкий — «Лука» (1877-1961), в своём итоговом труде написавший буквально сле­дующее:

«Сердце не только определяет наше мышление, но как это ни стран­но покажется всем, считающим непреложным учение об уме как органе мышления и познания, именно сердце, по священному писанию, мыс­лит, размышляет и познаёт. <...>

Как это ни сомнительно для неверующих, мы утверждаем, что серд­цем можно воспринимать вполне определённые внушения, прямо как глаголы божии» (Войно-Ясенецкий В. Ф. Дух, душа и тело, 2003).

Пример «Луки» является и ответом на вопрос, отчего великие анатомические открытия Сильвия, Везалиуса, Фаллопия, Аренция, Ва­ролия, Фомы Велизия, Жана Риолана et cetera, пришедшиеся на XVI— XVII века, не могли тогда ничего изменить в странной судьбе позна­ния человеком своего мозга.

Само по себе формальное постижение анатомии (как мы можем удостовериться на примере «хирурга и епископа») ещё не страхует от любых экзотических и вненаучных убеждений.

Трансляционизм всегда предпочтёт идею знанию. Даже имея под рукой не только анатомические атласы XVI века, но и труды И. Пав­лова, и нейронную теорию Сантьяго Рамон-и-Кахаля, трансляционист, ради сохранения своей иллюзии, легко проигнорирует и то, и другое, и третье.

К слову, Войно-Ясенецкий, по сути, развивает те кардиоцентрические представления о местоположении души и разума, которые изло­жены в «Молоте Ведьм» Шпренгера и Инститориса: «На это можно ответить, что основное место пребывания души — в середине сердца, откуда она сообщает жизнь всем членам тела. Примером служит паук, который, сидя на паутине, чувствует прикоснове­ние со всех сторон» (Молот ведьм. Ч. 2, Гл. 9).

Кстати, и в XIX, и в XX веке, помимо приведенного выше при­мера, уже параллельно научной нейрофизиологии зародились пси­хологические и эзотерические учения, целиком или частично осно­ванные на идеях соучастия в мышлении некой силы «вне» субъекта мышления.

Характерным образчиком позднего трансляционизма стала вюрцбюргская школа и её последователи — А. Майер, И. Орт, А. Мессер и пр.

В отличие от ранних (Я. Шпренгер (1436-1495), Г. Сковорода (1722-1794)) или поздних «кардиоцентристов» с их незатейливыми фор­мулировками, «вюрцбюргцы» понимали необходимость оформле­ния трансляционистских представлений в научной терминологии и очень неплохо справились с этой задачей.

Полагаю, обострённое наукообразие «вюрцбюргцев», «гештальтцев» et cetera имело целью прежде всего дистанцироваться от друго­го фланга трансляционистов, представленного в лице эзотерички Е. Блаватской и её последователей.

Впрочем, эти вопросы достаточно отдалены от цели настоящего исследования.

Илл. 5. Ч. Дарвин

 

Я был обречён на этот тяжёлый экскурс лишь для объяснения непременного недоумения о том, почему время рождения под­линной нейрофизиологии мы вынуждены отсчитывать именно от эпохи Дарвина.

Естественно, «эпохой Дарвина» я маркирую весь тот бле­стящий сонм больших и малых учёных, полностью изменивших представление homo как о себе самом, так и о мире.

(Если дробить эпоху на персоналии, так ещё неизвестно, кто ока­жется «дарвином» в большей степени — сам сэр Чарльз Дарвин, или гений реальной геологии Чарльз Лайель (1797-1875), или же заслу­живший прозвище Бульдог Эволюции анатом и антрополог Томас Генри Хаксли (1825-1895), или «первый системный эволюционист» Герберт Спенсер, или многие другие.)⁴

Сам сэр Чарльз Дарвин, как известно, был очень робок и за свои открытия не хотел и не умел воевать.

Если бы не блистательная плеяда ученых, сплотившихся вокруг него, то проламывать дарвинизму дорогу сквозь стены мистицизма и «традиционной науки» было бы попросту некому.

Итак, во второй половине XIX века, сквозь дыру, которую Чарльз Дарвин так застенчиво проделал на месте бога, уже отчётливо виделась очевидность животного происхождения человека и его эволюции.

В связи с этим «священный трансляционизм» уже казался сме­шон, и мышление обрело статус величайшей загадки.

Эти слова могли бы быть очень эффектной точкой как в самом предисловии к исследованию, так и в «истории вопроса». Но, к сожа­лению, эффектность и академичность находятся в давнем и серьёз­ном конфликте.

Я всё же выберу путь академичности и прежде чем приступлю не­посредственно к самому исследованию, в двух словах очерчу исто­рию современной нейрофизиологии.

(Дело не в почтении к «великим теням», а в необходимости уточ­нить некоторые положения и нюансы.)

Итак, приоткроем череп по линии от глабеллы к лямбде (илл. 6).

Мы ещё не увидим мозг, он скрыт dura mater — оболочкой, кото­рую на ощупь можно уподобить очень сырой и толстой пергамент­ной бумаге (илл. 7).

Вступая на «территорию мозга», которая начинается уже с этой первой оболочки, необходимо понимать, что перед нами всего лишь недурной образчик биологической логичности и точности, не более.

Некоторой запутанности, небрежности, «вымученности» анато­мической конструкции, обычной для любого эволюционного орга­низма — нет и в помине. По крайней мере, на первый взгляд.

Но мы хорошо знаем и постоянно видим редкостный цинизм эволюции, которая всегда довольствуется простой жизнеспособно­стью, никогда не доводя своё творение до совершенства.

 

 

Илл. 6. Краниометрические точки лицевого и мозгового черепа homo

1 — bregma; 2 — metopion; 3 — glabella; 4 — nasion; 5 — rhinion; 6 — prosthion;
7 — infradentale; 8 — pogonion; 9 — gnathion; 10 — mentale; 11 — gonion; 12 —
mastoideale; 13 — inion; 14 — opisthokranion; 15 — lambda; 16 — asterion; 17 —
porion; 18 — auriculare; 19 — orbitale; 20 — dakryon;21 —stephanion

Илл. 7. Dura mater

 

А уж непосредственно homo, с его набором (примерно) в триста распространённых болезней, с его изначально дефективным позво­ночником и зубами, нелепым устройством глаз, кишечника и родовых путей — один из превосходнейших образцов этого свойства эволюции.

Впрочем, её цинизм легко понять.

Совершенство недопустимо, так как одна из важнейших задач любого организма — вовремя умереть, освободив место для орга­низма последующего. Биологическое (или иное) совершенство мог­ло бы помешать выполнению этой важной функции или существен­но затруднить её.

К тому же, понятие «совершенство» — всегда нелепо применительно к промежуточному, этапному варианту. А согласно логике неостанови­мой эволюции — любой вариант является промежуточным и этапным.

Увы, и мы с вами являемся расходным, экспериментальным ма­териалом эволюции, а реплики про «венец творения» — это не более чем поэтическая шалость, основанная на незнании баналь­ных фактов (к примеру) инвагинации в кишечнике или образова­ния ректовагинальных фистул.

(Данные примеры неслучайны. Они — прямое свидетельство именно «конструкционных просчётов», а не травм или иных чрезвычайных об­стоятельств.)

Это, конечно, очень печально, но в дурную компанию «этапных вариантов» вместе с нами, согласно эволюционной логике, попада­ет и наш головной мозг.

Но пока оставим эту тему.

Вернёмся к нашей dura mater.

Под ней, отграниченные «щелевидным» субдуральным про­странством, располагаются ещё две оболочки. Арахноидная и мяг­кая. Под ними — кора головного мозга. Плотноватенькая субстанция общей площадью (примерно) 2200 см², толщиной 3-6 мм, имеющая 5-7 слоёв.

Общепринятым является спорное утверждение, что многочис­ленные борозды и извилины коры — это следствие усилий эволю­ции по размещению структуры такой большой площади в очень ма­леньком объёме мозгового черепа.

Как правило, приводится пример с большим листом бумаги и ма­ленькой рюмкой. (Чтобы затолкать лист в рюмку, его следует карди­нальным образом смять, и через это действие получить представле­ние о происхождении борозд и извилин коры головного мозга.)

Полагаю, что это представление неверно.

Опровержение его не стоило бы времени и усилий, если бы оно изначально не внушало ложных мыслей о морфогенезе коры, а тем самым — и о её роли.

Достаточно сделать парочку хороших коронарных или аксиаль­ных^е срезов на препарате мозга, чтобы убедиться в том, что кора, скорее, напоминает глазурь, неравнотолсто разлитую по подготов­ленному сверхсложному рельефу и, соответственно, рабски повто­ряющую этот рельеф (илл. 8).

^е Коронарный — срез, перпендикулярный ростро-каудальной оси (через оба уха). Аксиальный — срез, идущий в поперечной плоскости тела. — Прим. ред.

Илл. 8. Кора больших полушарий
(по Синельникову)

Стоит вглядеться в особенности шпорной борозды (sulcus calcarinus), в область клауструма, капсул, в конфигурацию клина или поясной извилины et cetera, чтобы сделать все выводы о старшин­стве структур, а тем самым — и о природе борозд и извилин.

Кора, строго говоря, к ним имеет очень мало отношения. Она лишь «выращена» на всех поверхностях этого невероятного релье­фа. Адресация к ней как к высшей инстанции по всем вопросам це­ребральных «таинств» не совсем понятна, так как даже один ма­ленький пример с «глазурью» выдаёт в коре лишь инструментарий более глубоких и древних структур мозга.

Кора сакрализована большей частью нейрофизиологических школ, так как содержит те проекционные и ассоциативные центры, которые, собственно, и позволяют вам сейчас прочесть эти строки и понять их смысл. По этой, да и по многим сходственным причинам поклонение коре давно уже стало общим местом.

Очарованность корой понятна, закономерна и полезна, но толь­ко в том случае, когда она не мешает видеть истинные механизмы работы мозга. Конечно, вопрос в трезвости взгляда.

Впрочем, стоит вспомнить, что даже с такими титанами физиологии, как И. П. Павлов, сакрализация коры сыграла очень злую шутку, отча­сти обессмыслив его исследования процессов торможения.

Если полагать, что человеческий интеллект со всеми его нюанса­ми — это цель и венец эволюции, то поклонение коре надо продолжить.

Если есть желание увидеть чуть более реальную ситуацию, то, вероятно, стоит обратить внимание на следующие доводы и факты.

Интеллект, это, бесспорно, полезное и крайне значительное для самого вида homo явление. (Более того, это единственный инстру­мент, который смог обеспечить данному виду выживание.)

Самому человеку интеллект сейчас представляется осью, на ко­торую нанизываются не только частные, общественные и историче­ские понятия, принятые внутри его вида, но даже законы природы и космологические реалии.

Эта иллюзия является даже ещё более «плотной» и навязчивой, чем в своё время была иллюзия бога. Она порождает существенные переоценки этого, в общем-то, микроскопического явления, реаль­ный возраст которого едва ли превышает 5-8 тысяч лет.

Будем откровенны, занятные электрохимические процессы в 56 разновидностях нейронов коры и других структур головного мозга — это всего лишь одно из явлений природы, не слишком зна­чительное даже в сравнении (к примеру) с фотосинтезом, не говоря о таких глобальных явлениях, как (например) гравитация.

Это прекрасный, важный, но и настораживающе хрупкий про­цесс, не имеющий ни дублеров, ни запасов прочности. Эволюцион­ный ресурс его, мягко говоря, неочевиден.

Естественно, он более сложен, чем просто межклеточное взаимо­действие, так как предполагает ещё и структурное взаимовлияние различных отделов (клеточных массивов): зон, функций, форма­ций и центров мозга, возбуждающих или тормозящих связи клеток.

Весь этот процесс намертво привязан к сверххрупкому биоло­гическому субстрату мозга и к его идеальному физиологическому функционированию.

Повреждение субстрата ведёт к неминуемым повреждениям продуктов физиологического процесса, в том числе разума и мыш­ления. Гибель субстрата гарантирует прекращение всех процессов и, соответственно, окончание выработки всех продуктов.

Примечательно, что и мышление и интеллект не являются пря­мым следствием работы механизмов мозга и не являются «врождённым» и наследуемым свойством мозга человека.

Даже сверхидеальное функционирование всех церебральных систем само по себе не образует ни мышления, ни интеллекта. Для образования обеих этих позиций требуются искусственно создан­ные, достаточно сложные внешние обстоятельства.

Если эти обстоятельства отсутствуют (мы подробно будем раз­бирать этот вопрос далее), то мышление и интеллект не генериру­ются, мозг продолжает выполнять только свои прямые функции, которые примерно тождественны у всех высших млекопитающих животных.

Интеллект человека как явление, как один из продуктов рабо­ты мозга, повторяю, несомненно, драгоценен для нашего вида. Но лишь для него одного.

Его исчезновение вообще не может иметь никакого значения, влияния или последствий для мироздания, как не имело никакого значения его несуществование ещё 10 тысяч лет назад.

Предполагать наш интеллект целью и высшей точкой эволюции, как видите, не слишком логично.

Впрочем, эту иллюзию можно было бы «оставить в живых», если бы она не затрудняла понимание естественной, прежде всего, воз­растной иерархии механизмов мозга.

Впрочем, вернёмся к истории познания коры и иных церебраль­ных структур.

В дарвиновскую и постдарвиновскую эпохи юная нейрофизиоло­гия вдохновлялась смежными точными науками — и попала, судя по всему, под обаяние геологического гения Чарльза Лайеля (1797-1875).

Тогда общее развитие мозга объяснялось «как результат добав­ления в процессе филогенеза последовательных нервных уровней» (Мэгун Г. Бодрствующий мозг, 1965).

Теория получила название «геологической», или «горизонталь­ной». Если несколько огрубить её основной постулат (для краткости пересказа), то эволюционное формирование мозга можно уподо­бить некоему наращиванию горизонтальных слоев, подобно тому, как это происходило в земной коре.

Примерно на этом этапе в истории нейрофизиологии возника­ет демоническая фигура Хьюлинга Джексона (1836-1911), разрыва­ющего данную концепцию изнутри.

Начав, вместе с Людвигом Эдингером (1855-1918) и Гербертом Спенсером (1820-1903) как «геологист», Джексон первым начал вос­принимать мозг со всеми нюансами его архитектуры не как гори­зонтальную, а как системную иерархию, как сложное, но логичное взаимодействие зон. Как выяснило время, догадка (а это была имен­но догадка) Джексона была точна.

Её точность тем более удивительна, что значение большинства зон и структур на тот момент было ещё не познано.

Впрочем, это было уже «кое-что».

Естественно, следующей за горизонтальной была вертикальная, «эмбриологическая» модель познания мозга, отцами которой в рав­ной степени являются как сам Джексон, так и эмбриолог Карл фон Бэр (1792-1876).

Бэр писал: «Если мы проследим за ходом развития, то отчётливо увидим, что из гомогенного и общего постепенно возникает гетеро­генное и специфическое. Что касается направления такого развития, то на каждом данном этапе видно, что оно идёт от центра к перифе­рии, у эмбриона прежде всего закладывается средняя часть, а затем развиваются все остальные» (Baer К. Е. Über Entwicklungsgeschichte der Thiere, 1828).

Полагаю, именно эти трезвые и квалифицированные наблюдения Бэра, дерзкие догадки Джексона, разработки и открытия Поля Брока (1824-1880), Карла Вернике (1848-1905), И. М. Сеченова (1829-1905), В. М. Бехтерева (1857-1927), существенно дополненные новыми от­крытиями в эмбриологии, нейроанатомии и гистологии, детонирова­ли создание теории о неспецифической ретикулярной системе как о предполагаемой основе активности мозга, а возможно, и вообще как о ключе к научному постижению церебральных процессов.

(Впрочем, данная теория вобрала в себя много качественных откры­тий. Вбирание было диалектичным, т.е. контрконцепции порой при­вносили в теорию больше, чем исследования сторонников.)

Деликатные, но относительно зрелые формулировки теории принадлежат профессорам Джузеппе Моруцци (1910-1986) и Гора­цио Мэгуну (1907-1991).

«Внутри мозга была выделена центральная область, осуществля­ющая взаимодействие между теми ограниченными сенсорными или моторными системами, рассмотрением которых занималась класси­ческая нейрология. Было обнаружено, что этот центральный ретику­лярный механизм способен ослаблять или усиливать активность боль­шинства других частей мозга» (Мэгун Г. Бодрствующий мозг, 1965).

Как-то само собой произошло слияние «ретикулярных идей» и «теории центрэнцефалической интеграции», автором которой был гениальный нейрохирург, нейрофизиолог и нейроморфолог, канадец Уайлдер Грейвс Пенфилд (1891-1976).

Именно ему и принадлежит наиболее хладнокровная, но вме­сте с тем и наиболее категоричная формулировка теории: «Совер­шенно очевидно, что мозг должен иметь центральный координиру­ющий и интегрирующий механизмы» (Пенфилд У. Г. Речь и мозговые механизмы, 1959).

Впрочем, очевидность того, что раздражениями ретикулярной фор­мации вызываются резкие изменения электрохимической активности обширных зон коры никем и никогда не оспаривалась, опровергнуть этот факт не удалось даже самым радикальным критикам центрэнцефализма, равно как и наличие системы афферентов, которая ока­зывает генерализованное воздействие на кору, по сути, управляя её работой. Не подвергалась сомнению и схема того, как именно это про­исходит: совокупность двухсторонних кортикопетальных и кортикофугальных^f связей соединяет все зоны коры головного мозга с верх­ними отделами мозгового ствола. Эта система динамирует импульсы по кольцевым орбитам — от ствола мозга к коре больших полушарий, а от них — к стволу.