Невзоров, Александр Глебович 3 глава

^f Кортикопетальная связь — связь, идущая к коре больших полушарий. Син. афферентный.

Кортикофугальная связь — связь, идущая из коры больших полушарий. Син. эфферентный. — Прим. ред.

 

Илл. 9. У. Г. Пенфилд

 

Напомню, что «вывод Пенфилда» основан на экспериментах, в кото­рых производилось сочетание электростимуляции с электроэнцефа­лографией и стрихнинной нейронографией, с последующей электро­графической записью реакции мозговых структур, на исследованиях разрядов эпилептического возбуждения во время операций на моз­ге больных эпилепсией, на клинико-лабораторных анализах послед­ствий хирургического удаления различных участков мозга человека. (Я позволил себе закавычить выражение «вывод Пенфилда» исключи­тельно на том основании, что данная трактовка лишь олицетворяется Уайлдером Грейвсом, но на самом деле является результатом труда не­скольких нейрофизиологических школ и очень большого коллектива выдающихся ученых.)

Эпоха «ретикулярной теории», а пришлась она на 60-е годы XX века, страстями и масштабом фигур почти напоминала «дарви­новские 60-е».

На странный, но отчётливый зов нейрофизиологической «истины» потянулись сотни гистологов, анатомов и физиологов со всех конти­нентов. Забылись конфликты и взаимные кляузы. Вчерашние враги «во науке» публично братались на Детройтском конгрессе 1957 года, где 36 докладов, один другого блистательнее, казалось бы, со всей яс­ностью прочертили дальнейший путь нейрофизиологии.

Но... теория «сеточки»^g (reticulum) так и заглохла, оставив по­сле себя лишь десяток больших имён и сотню (примерно) прекрас­ных трудов по «ретикулярной формации». Никакого существенного продолжения не последовало.

^g Имеется в виду теория ретикулярной формации. — Прим. ред.

Ретикулярная теория, в отличие от всех прочих теорий работы мозга, требовала ещё большей чёткости и дерзости в формулиров­ке своей основной идеи.

А эта идея уже была не в компетенции чистой нейрофизиоло­гии, она была значительно обширнее и сложнее. Она напрямую ка­салась происхождения человека, его не вполне понятных скитаний по временным просторам эволюционного пространства, его места в мире и во Вселенной.

Дело в том, что ретикулярная теория — это, конечно, редкий по своей концентрированности «чистый эволюционизм», в каче­стве наглядного пособия использующий человеческий мозг. Более того, в ней содержится понимание того, что, к примеру, созна­ние есть «простая» биологическая функция, неизбежно порожда­емая теми древнейшими отделами мозга, которые сложились ещё в палеозое.

Это не означает, что ретикулярная теория претендовала на не­кую «истину». Отнюдь.

Но она посягала на разрушение стереотипов о принципах рабо­ты мозга и должна была бы внятно сформулировать хотя бы свои посягательства.

Увы, она промолчала. У «сеточки» был «коллективный Дарвин», но не было своего «Хаксли».

(Пенфилд, бывший формальным лидером слившихся «ретикулярной» и «центрэнцефалической» теорий, не годился на эту роль, он был слиш­ком рефлексивен, рафинирован и отчасти слишком «растворён» в той самой научной среде, которая, принимая доказательную базу теорий, не могла смириться с неизбежно порождаемыми ею выводами.)

Сверхдобросовестные, талантливые, точные разработки А. Бродала, Дж. Росси, А. Цанкетти, К. Киллама, Г. Мэгуна, У. Д. Ноута, А. Уорда, Г. Джаспера, А. Ардуини, Г. Бишопа, Дж. Д. Френча, Д. Линдсли, сэра Дж. Джефферсона et cetera — были (при всём их блеске) лишь «технической документацией» ретикулярной теории. А вот движение вперёд эта масса первосортного научного материала могла бы совершать только на плечах понятно высказанной и очень ярко конфронтационной идеи.

Но идея не сформулировалась. И погасла.

Ретикулярной теории, чтобы развиться, не хватило обществен­ных проклятий, ненависти научной среды, осмеяния в прессе и, возможно, судебных процессов. (Именно эти факторы обыч­но мобилизуют и вооружают серьёзные идеи, провоцируют их на движение и победы.)

Но, увы, мир в те годы был ещё зачарован наукой и, не вникая, са­мым трепетным образом принимал всё, что она порождала. Запад­ной научной среде не хватило проницательности и элементарно­го понимания того, что творится на нейрофизиологическом Олимпе.

Лишь в недрах АН СССР, АМН СССР и АПН РСФСР недобро заше­велились советские академики, почуявшие угрозу для царствую­щей в СССР идеи «павловской рефлекторики».

Проф. Н. Н. Дзидзишвили назвал взгляды Пенфилда «неадекватны­ми». «Точно так же ошибочно утверждение, будто ретикулярная фор­мация является высшим интегративным органом, чуть ли не вмести­лищем сознания, как это допускают некоторые зарубежные учёные. Такое неадекватное обобщение было сделано, например, известным канадским учёным Пенфилдом» (Дзидзишвили Н. Н., 1960).

Проф. А. А. Меграбян: «...Выдающиеся открытия в области ней­рофизиологии, к сожалению, приводят Пенфилда и др. к идеологи­чески неправильным выводам. Согласно этой концепции, высшим центром сознания человека, регулирующего его поведение, являет­ся подкорковая зона, включающая в себя ретикулярную формацию» (Меграбян А. О природе индивидуального сознания, 1959).

Проф. А. Р. Лурия отчитал Пенфилда прямо на страницах своего программного трактата: «Данные изыскания сразу же обнаружива­ют полную беспомощность их авторов и фактически ставят их вне положительной науки» (Лурия А. Мозг человека и психические процес­сы, 1964).

Проф. В. Н. Мясищев, С. А. Саркисов, П. К. Анохин et cetera подхва­тили осудительный тон, но и у них, как и у Лурии, Меграбяна, Дзидзишвили и пр., для детонации масштабного скандала, увы, не хвати­ло возможностей и авторитета; они не были расслышаны «большой» (мировой) нейрофизиологией — и всё снова затихло.

Стоит отметить, что не только ретикулярная, но и ни одна из всех вышеперечисленных теорий не давала (да и не пыталась дать) ответа на вопрос о происхождении и механизме мышления.

И у этого факта тоже есть несколько причин.

Причина первая — это сознательная «запертость» светил нейро­физиологии в своём мире, где правила диктуются радикальным ака­демизмом, не допускающем «дерзостей и обобщений».

По традиции этого мира, всё происходило, происходит и может происходить только в небольшом, жёстко очерченном кружке до­казанных фактов. Всякий, кто сделал шаг из этого кружка, оказыва­ется за пределами фактов, т. е. за пределами науки.

Вторая причина — такие теории и гипотезы, как (к примеру) про­исхождение мышления или интеллекта вообще не имеют никакого отношения к задачам нейрофизиологии или нейроанатомии⁵.

Эти две причины органически сливаются в одну монументаль­ную догму, которой, вероятно, и руководствовались в своём молча­нии на «главную тему» X. Джексон, У. Пенфилд, Г. Мэгун, Ч. Шерринг­тон, Дж. Экклс, В. Хесс et cetera.

Это, безусловно, очень красивая и очень верная позиция, но в результате мы имеем:

Нейрофизиология не создаёт теорий мышления просто потому, что это «неакадемично». А философия и «психология» не могут их создать, потому что для этого требуются глубокие знания структур и функций мозга, которыми не располагают и не могут располагать ни философия, ни «психология», т.к. они не являются ни «точными», ни «науками».

Полагаю, более удачно и деликатно сформулировал эту мысль проф. В. Д. Глезер: «Однако в настоящее время эта область (мышление) исследуется преимущественно психологией и философией, ко­торые занимаются не выяснением нейрофизиологических меха­низмов мышления, а соотношением тех категорий, которые сами являются результатом мыслительного процесса» (Глезер В. Д. Зре­ние и мышление, 1985).

У нас, в России, всё было, на первый взгляд, несколько груст­нее, так как не было ни конкуренции идей, ни конфликтующих или сливающихся теорий.

Иван Петрович Павлов, занявший нейрофизиологический «пре­стол» в СССР, правил этой наукой столь авторитарно и ревниво, что почти на полвека парализовал её, вынуждая обслуживать лишь собственные, весьма значительные, но и весьма спорные разра­ботки.

Легионы адъюнктов, доцентов, кандидатов, профессоров и аспи­рантов маршировали по строго указанным маршрутам, старатель­но затаптывая всё (по мнению Павлова) «ошибочное», «лишнее» или просто не вполне согласующееся как с «рефлекторной», так и со «второй сигнальной» гипотезами Ивана Петровича.

Илл. 10. И. П. Павлов Илл. 11. В. М. Бехтерев

 

К примеру, была «разгромлена» и, по сути, объявлена «вне науки» школа В. М. Бехтерева (1857-1927). С 1930 года не только ученики Вла­димира Михайловича не имели возможности проводить изыскания или публиковаться в СССР, но и на любое переиздание фундаменталь­ных трудов самого Бехтерева был наложен негласный, но чётко ис­полняющийся запрет. Причём речь идёт не о спорных текстах времён «заката Бехтерева», а прежде всего о тех работах, что стали основой мировой нейрофизиологии — «Проводящие пути спинного и голов­ного мозга» и «Проводящие пути мозга». Лишь в 1954 году, через двад­цать семь лет после смерти В. М. Бехтерева, был выпущен сборник его мелких статей, не имеющих принципиального научного значения, а капитальные, важнейшие труды — стало возможным переиздать лишь в 1994 г. (спустя 70 лет!) Этот пример не единичен: мировая «осно­ва основ» нейрофизиологии, классический труд нобелевского лауреа­та 1932 года Ч. С. Шеррингтона (1857-1952) «Интегративная деятель­ность нервной системы» (опубликованный в Англии в 1906 году), смог быть переведён и издан в СССР лишь в 1969 году, когда Иван Петрович был уже давно в могиле, а влияние «павловцев» существенно ослабе­ло. Труды лауреата Нобелевской премии 1906 года Сантьяго Рамон-и-Кахаля (1852-1934), автора нейронной теории, нейрогистолога, чьи разработки считались и считаются в мировой науке основополагаю­щими и строго обязательными при изучении мозга, на русский язык так переведены и не были, и, соответственно, ни в СССР, ни в России вооб­ще никогда не издавались. (Лишь в 1985 году издательством «Медици­на» была выпущена минимальным тиражом «Автобиография» С. Р. Ка­халя). Павловской школой долго и аккуратно блокировались любые переводы и издания трудов нобелевского лауреата 1963 года нейро­физиолога Джона Кэрью Экклса (1903-1997); лишь в 1971 году на рус­ском появляется сокращенный вариант «Тормозных путей централь­ной нервной системы». Таких примеров можно привести множество, причём не только в отношении относительно современных авторов, но и по части очевидного запрета переиздания таких классиков нейроло­гии и физиологии, как Брока, Вернике, Фогт, Вирхов, Мержеевский, Хак­сли, Джексон, Магнус и пр.

Маршировка, конечно же, дисциплинировала научные коллек­тивы, а тысячи публикаций (развивавшие павловские гипотезы или выстроенные на их основе) создавали иллюзию торжества и рас­цвета нейронауки.

Но!

Как мы помним, Нобелевская премия была присуждена Ивану Петровичу исключительно за его открытия в области физиологии пищеварения.

Его исследования в области мозга, рефлексов и «второй сигналь­ной системы» мировая нейрофизиология восприняла более чем скептически.

Н. Клейтман (Kleitman N. Sleep and Wakefulness, 1939), У. Гент (Gantt W. H. Experimental Basis for Neurotic Behavior, 1944), P. Лоукс (Loucks R. B. Reflexology and the Psychobiological Approach, 1937; An Appraisal of Pavlov's Systematization of Behavior from the Experimental Standpoint, 1933) — были насмешливы, но ещё деликатничали, а вот Лиделл и Фултон в своём втором издании «Физиологии нерв­ной системы» вердиктировали следующее:

«Хотя павловская теория была критически дискутирована фи­зиологами (Howell, 1925; Baritoff, 1924), её влияние на физиологию было почти ничтожным, и в настоящее время она представляет толь­ко исторический интерес» (Fulton J. Е, Liddell Н. S. Physiology of the Nervous System, 1943).

На самом деле вся эта критика (как и любая другая), несмотря на авторитетность, не стоила и ломаного гроша. История науки знает примеры отвержения и непонимания самых гениальных теорий.

Подлинная значимость «павловских рефлексов» и «второй сиг­нальной системы» прояснилась, скорее, на примере сторонников и последователей Павлова в европейской науке. (Или тех, кто счи­тал себя таковыми). В качестве примера могу напомнить Е. Хилгарда и Д. Маркеса (Hilgard Е. R., Marquis D. G. Conditioning and Learning, 1940).

Приняв рефлекторную теорию и имея возможность свободно­го её развития и обсуждения, Хилгард и Маркес вынуждены были её деноминировать. Были удалены всякие упоминания про «учение о высшей нервной деятельности» как претенциозные и ничем не подтверждённые.

Осталась лишь «теория условных рефлексов», которая, в контек­сте больших нейрофизиологических открытий науки, оказалась до­стижением весьма скромным и спорным.

Она не была признана ложной или ошибочной, отнюдь.

Просто — «весьма скромной», т. е. любопытной, но никуда не ве­дущей и основанной на не вполне «чистых» экспериментах.

Дальнейшая её судьба интереса не представляет. Заняв свое ме­сто в строю второстепенных теорий⁶, «условнорефлекторная» не оказала никакого влияния на магистральные разработки мировой нейрофизиологии и, соответственно, забылась.

Тем не менее Павлов был действительно гениален. Его итоговая ошибка не умаляет его огромных достоинств и не зачёркивает зна­чительнейших исследований и разработок, которые он делал «по пути» к «условным рефлексам» и «второй сигнальной».

В 1932 году, смятый и потрясённый первой же западной крити­кой, Павлов пишет:

«Прежде всего я должен валовым образом, т. е. пока не входя в подробности, заявить, что такой беспощадный приговор над реф­лекторной теорией отрывается от действительности, решительно, можно даже сказать, как-то странно, не желает брать её во внимание. Неужели автор рискует сказать, что моя тридцатилетняя, и теперь с успехом продолжаемая работа с моими многочисленными сотруд­никами, проведённая под руководящим влиянием понятия о реф­лексе, представила собой только тормоз для изучения церебральных функций? Нет, этого никто не имеет права сказать. Мы установи­ли ряд важных правил нормальной деятельности высшего отдела го­ловного мозга, определили ряд условий бодрого и сонного состоя­ния его, мы выяснили механизм нормального сна и гипнотизма...» (Pavlov I. Р. Psychological Review, 1932. Vol. 39. №2).

К приведённому им перечню своих заслуг, полагаю, необходимо до­бавить и его уроки жёсткого неприятия любых методов «психоло­гии» при исследовании кортикальных или общецеребральных ме­ханизмов, открытия в области блуждающего нерва, иррадиации, иннервации кровеносной системы и огромное множество мелких, но важных разработок.

Павлов напоминает титана-кладоискателя, который в поисках «волшебного ларца» от края и до края вскопал огромное поле ней­рофизиологии.

Для Ивана Петровича таким кладом была «рефлекторная» и «вторая сигнальная» теории. Ларчик он, разумеется, обнаружил, но тот оказался (скорее всего) не имеющим особой ценности. Но вот в процессе раскопок было найдено множество драгоценных для нейрофизиологии мелочей, вполне пригодных для того, чтобы обе­спечить титану бессмертие и благодарную память.

Но всё же основной заслугой Павлова стали не эти мелочи, а гло­бальная и любопытнейшая ошибка со «второй сигнальной систе­мой».

Именно эта ошибка и дала мировой нейрофизиологии ключ к пониманию некоторых важных особенностей мозга.

Вкратце напомню суть.

Мозг человека (по Павлову), в отличие от мозга других живот­ных, имеет две сигнальные системы.

«Вторая» и генерирует «разум» и мышление.

Разумеется, столь радикальное отличие в функциях должно иметь нейроанатомическое и гистологическое обоснование.

По законам нейрофизиологии (в очередной раз подтверждённым опытами того же Павлова) никакая функция, тем более чрезвы­чайная, не может существовать без порождающего её материально­го субстрата.

Следовательно, необходимо обнаружить этот субстрат, делающий мозг че­ловека уникальным в природе.

Рассмотрим, к примеру, эхолокацию. (Данная функция, ко­нечно, не может сравниться с такой «глобальной» способностью, как мышление, но допустима в качестве иллюстрации того, что лю­бое чрезвычайное свойство мозга имеет в нём и особое анатомо­физиологическое обеспечение.)

Исследуем головной мозг типичного обладателя эхолокации, к примеру, дельфина (Delphinus).

Мы увидим, что это свойство, разумеется, не имеет никаких «мисти­ческих» или аномальных генераторов; его наличие обеспечивается всего лишь невероятно развитыми слуховыми центрами.

По сравнению с другими млекопитающими животными, не на­делёнными эхолокацией (в среднем и пропорционально), слухо­вой бугорок у дельфина больше в 5 раз, nucl. cochlearis ventralis — в 16 раз, nucl. olivaris superior — в 150 раз, nucl. lemnisci lateralis — в 300 раз, colliculus inferior — в 14 раз, corpus geniculatum mediale — в 8 раз. (Данные приводятся по: Зворыкин В. Морфологические осно­вы и локализация восприятия ультразвуков, 1969; Оленев С. Кон­струкция мозга, 1987; Филимонов И. Сравнительная анатомия коры большого мозга млекопитающих, 1949.)

Повторяю, эхолокация не есть фатальная особенность, меняющая судьбу вида (как мышление), это всего лишь (грубо говоря) исклю­чительная развитость слуха, присущая множеству живых существ: летучим мышам (Microchiroptera); крыланам; некоторым птицам (гуахаро, саланганам, совам); кротам (Talpidae); землеройкам; морским млекопитающим (из подотряда морских китообразных и тюленям (Phocidae)), а также всем тридцати пяти тысячам разновидностей Noctuidae, т.е. ночных бабочек.

Но как мы видим на примере Delphinus, для физиологическо­го обеспечения эхолокации требуются многократные размерные разницы с аналогичными ядерными или иными формациями моз­га других животных. Но даже и эти отличия (за которыми мы вынуж­дены признать статус «существенных») не образуют в структурах мозга неких «новых субстратов», а всего лишь компенсируют карди­нальным усилением слуха бессилие зрительного аппарата, понят­ное в условиях ночных полетов, быстрого подводного или подзем­ного перемещения.

Инфракрасное видение у змей, комаров и клещей; биолюминисценция рыб и насекомых, электроэнергетичность скатов, астроскопусов и угрей (Electrophorus electricus), так или иначе, но имеют от­чётливый нейрофизиологический генератор, который нетрудно обнаружить. К примеру, у питонов инфракрасное видение обе­спечивается дополнительным ядром тройничного нерва, «получа­ющего нервные волокна от клеток ямкового органа, проекции ко­торого осуществляются в nucl. paradontus» (Оленев С. Конструкция мозга, 1987); а у электрических угрей установлены кардинальные особенности блуждающего, лицевого и языкоглоточных нервов, возбуждающих электрореакции в латерально расположенных яче­истых органах (organa electricus).

Иными словами, любая неординарная способность основана на анатомиче­ской и физиологической неординарности нервной системы орга­низма.

Вполне закономерен вопрос — насколько радикально должен отличаться генерирующий мышление мозг homo, содержащий не­доступную всему остальному животному миру «вторую сигнальную систему», от мозга других животных?

Для того чтобы оценить это различие — необходимо, в первую очередь, обнаружить среди церебральных структур homo тот суб­страт, делающий мозг человека уникальным в природе.

Яростный поиск этой уникальности привёл к прямо противопо­ложному результату: появилась существенная научная база обрат­ных доказательств.

Уже к середине XX столетия стало ясно, что такого субстрата не существует, а теория о «второй сигнальной системе» имеет не боль­ше научных обоснований, чем (к примеру) убеждение в существо­вании «души».

К концу XX века догмой нейрофизиологии становится понимание того, что:

«Отсутствие структурных и биохимических качественных отли­чий между мозгом человека и животных является объективно уста­новленным фактом. <...>

Как это ни удивительно, но у человека морфологически не выде­лены принципиально качественные признаки, которые отличали бы мозг человека от мозга крысы, кошки или обезьяны» (Оленев С. Н., проф. Конструкция мозга, 1987).

Примерно то же самое, но ещё жёстче, лаконичнее и парадок­сальнее высказал и Чарльз Скотт Шеррингтон в своём класси­ческом труде «The Integrative Action of the Nervous System» (1906), объединив понятия «нейрофизиологический потенциал мозга» и «умственные способности»: «Принципиального разрыва между человеком и животным, даже в области умственных способностей, не существует».

Я очень не случайно выбрал цитаты именно из самых консер­вативных классиков нейроморфологии и нейрофизиологии: про­фессора С. Н. Оленева и лауреата Нобелевской премии Ч. С. Шер­рингтона. Их труды «Конструкция мозга» и «Интегративная деятельность нервной системы» — это как раз те примеры ради­кального академизма, цитируя которые мы гарантированно не ока­жемся за пределами фактов.

Здесь, вероятно, необходим краткий комментарий к скупым те­зисам Оленева и Шеррингтона.

Сравнительно с мозгом многих крупных высших млекопитаю­щих человеческий мозг действительно не имеет никаких уникаль­ных или даже принципиальных особенностей, а имеет лишь гео­метрические отличия, обусловленные эректильностью человека и формой его черепа.

Под этими «геометрическими отличиями» я подразумеваю как простую размерную разницу, так и нюансы архитектуры мозга.

Может быть, именно эти нюансы являются существенным факто­ром? Они могут быть весьма и весьма значительны.

Помимо общего объёма мозговой массы и её линейных разме­ров — могут разниться (к примеру) ширины мозжечкового вермиса, размеры части нейронов, их плотность на мм³, объёмы латеральных желудочков, цистерн, зубчатых ядер, хвостатого ядра, диаметры во­локон пирамидного тракта, рельеф борозд и извилин, размеры гип­покампа, мозжечка et cetera, et cetera.

Сравнительно с другими крупными высшими млекопитающими эти разницы могут быть 2-3-5-кратными (в обе стороны)⁷.

На первый взгляд, такие различия кажутся очень существенны­ми. Возможно, они способны влиять на функции, а через них и на принципы работы мозга?

Итак, рассмотрим эти «разницы» и установим степень их влияния.

Для этого необходим «препарат», на примере которого мы мог­ли бы установить влияние различий мозговой архитектуры на функ­ции мозга.

Чтобы анализ был корректен, требуется немногое: все подобные «разницы» должны быть заключены внутри одного вида, и мы долж­ны иметь возможность отследить их влияние на поведение, размно­жение и выживаемость этого вида.

Такой «собирательный препарат» есть. Это — сам homo.

Мозг homo имеет невероятную как клеточную, так и геометри­ческую вариабельность размеров, пропорций и размерных соотно­шений всех мозговых структур.

Вот несколько примеров того, как значительно может отличать­ся мозг одного взрослого человека от мозга другого, в том числе и по самым «существенным» параметрам:

Объёмы гиппокампа у homo варьируются от 520 мм³ до 1567 мм³; объёмы зубчатых ядер мозжечка (nucleus dentatus) — от 167 мм³ до 424 мм³; объёмы латеральных желудочков — от 15 см³ до 40 см³; поверх­ность коры височной (правой) области — от 150 см² до 238 см²; вес моз­жечка — от 67 г до 165 г; putamen — от 1447 мм³ до 5342 мм³; зритель­ное поле — от 2923 мм³ до 6157 мм³; линейные размеры по ширине — от 90 мм до 163 мм, а по длине — от 110 мм до 183 мм; количество нейро­нов в двигательном ядре тройничного нерва — от 5530 до 11820; лате­ральное коленчатое тело — от 53 мм³ до 152 мм³; зубчатая пластинка — от 42 мм³ до 119 мм³; хвостатое ядро (nucleus caudatus) — от 2224 мм³ до 4560 мм³ et cetera.

(Данные сведены мною по нейроморфологическим табли­цам проф. С. М. Блинкова (1964); «Атласу Мозга Человека» проф. С. В. Савельева (2005); по трудам проф. В. П. Зворыкина «Вариа­бельность размера неостратиума» (1982), «Индивидуальная из­менчивость скорлупы мозга человека» (1983), «Новое в вопросе об индивидуальных особенностях латерального коленчатого тела человека» (1980); Т. Bischoff «Das Hirngewicht des Menschen» (1880); J. Davis «Contribution Towards Determining the Weight of the Brain in Different Races of Man» (1868); K. L. Beals, C. L. Smith, S. M. Dodd «Brain Size, Cranial Morphology, and Time Machines» (1984).)

Стоит отметить, что все авторы вышеперечисленных трудов подчёркивают, что данные не включают образчики церебральных патологий, и что вариабельность параметров никак не привязана к общему размеру мозга.

Пример:

Гиппокамп максимального объёма (1576 мм³) обнаружен в моз­ге массой 1346 г, а минимального объёма (520 мм³) — в мозге массой 1400 г. Putamen объёмом 1447 мм³ (минимальный) обнаружен в моз­ге массой 1420 г, а превышающий его в 3,7 раза (5342 мм³) — в мозге массой 1350г (Савельев С. В., 2005; Зворыкин В. П., 1987).

Могут существенно разниться не только объёмы и размеры, но и формы. Проф. Д. Н. Бушмакин (К вопросу о расовом изучении мозга, 1928) представил случаи существенных изменений форм IV желудочка. Проф. Т. В. Струкгоф (Типы некоторых образований mesencephalon и diencephalon, 1927) описывает разноформенность организации четверохолмия, латеральных и медиальных коленча­тых тел и пульвинара.

Четверохолмие (lamina quadrigemina) может быть вытянутым как в длину, так и в ширину, иметь множество вариантов расположения бугорков, форма которых и сама по себе крайне изменчива — от полностью уплощённых до выпуклых.

Медиальное коленчатое тело (corpus geniculatum mediale) может быть как круглой, так и овальной формы или иметь форму «тонко­го гребешка».

Пульвинар (pulvinar) может быть «пухл» и идеально гладок, а мо­жет быть абсолютно уплощен и щербат по краям.

Без особого категоризма, а лишь с некоторыми основаниями, но можно утверждать, что есть существенные отличия меж плотно­стью нейронов в некоторых областях височной плоскости (planum temporale) у мужчин и женщин.

Согласно исследованиям М. Habib, F. Robichon, О. Levrier, R. Khalil, G. Salomon (1995), у женщин в planum temporale нейрональная плот­ность на 11 % выше, чем у мужчин в той же зоне.

Для понятности того, сколь значительна по церебральным мас­штабам эта цифра, могу привести данные по таблице Чоу и Блю­ма (Chow Као Liang, J.S. Blum, 1950), свидетельствующие, что 11 % — это разница в плотности нейронов на 0,01 мм³ в прецентральной извилине козы (Capra) и человека (homo). (Стоит отметить, это разница в области прецентральной извилины, где плотность в прин­ципе выше, чем в темпоральных областях.)

В качестве дополнительных примеров индивидуальной вари­абельности можно привести и уже ставшие общим местом факты разниц общей массы мозга: Оливер Кромвель — 2000 г, А. Ф. Кони — 1110 г, Байрон Дж. — 2230 г, Эразм Роттердамский — 918 г, И. С. Тур­генев — 2012 г, А. Франс — 1017 г, Ж. Кювье — 1861 г, И. Ф. Швей­цер — 550 г et cetera.

Как мы видим на всех этих примерах, различия меж мозгом одно­го и другого человека можно признать крайне существенными по всем параметрам нейроанатомии.

Структуры разнятся по весу и объёму в 3-5 раз, а общие раз­меры — порой более чем в 2 раза, а в сопоставлении «Байрон-Швейцер» — в 4 раза. Формы варьируются, гистологические пока­затели радикально отличаются.

Тем не менее никакого существенного значения эта вариатив­ность не имеет. Ни для физиологической полноценности мозга, ни для его способности генерировать разум и мышление. (О разнице этих двух явлений я буду говорить позже, непосредственно в тексте исследования.)

Но в данном случае вопрос «мышления» и не мог быть ни решен, ни даже затронут, он значительно сложнее, чем простое доказа­тельство сопоставимости структур и единого принципа их постро­ения. Я говорил лишь о независимости функций мозга от любой, в том числе значительной вариативности.

Аккуратно «сняв кальку» с фактора изменчивости человече­ского мозга, мы, в принципе, получаем известное право «нало­жить её на ситуацию» с геометрическими отличиями меж моз­гом человека и любого другого животного. (Даже в самом строгом смысле этого слова внутривидовые различия сопоставимы с меж­видовыми⁸.)

Это «наложение» выводит нас на подтверждение сухой догмы нейрофизиологии об отсутствии существенных принципиальных различий меж мозгом человека и животного и отчасти снимает во­прос геометрических и прочих отличий.

Впрочем, как только этот вопрос отчасти снят, ситуация становит­ся ещё тяжелее.

Всё было бы значительно проще, если бы в мозгу человека был бы обнаружен «особый человеческий отдел», более никому в при­роде не присущий. Тогда можно было бы заключить, что имен­но этот отдел ответственен за генерацию мышления. Круг поисков и сомнений предельно бы сузился. Оставалось бы лишь основатель­но изучить этот отдел, чтобы наконец выработать хотя бы первона­чальные трактовки таких явлений, как сознание, разум, мышление, личность и интеллект.