Невзоров, Александр Глебович 9 глава

То есть мы опять имеем вместо ясности — двусмысленность, а воз­можно — и обозначенный тупик.

Трагедии, впрочем, в этом никакой нет.

Это означает лишь то, что ответ надо искать не здесь и не в режи­ме попытки найти целостное решение всего сразу, а выбрать одну, наиболее знаковую, наиболее важную для образования мышления функцию мозга и рассмотреть её со всей тщательностью.

 

 

CAPUT V

 

Silentium «Broca's». Речедвигательный центр. Поль Брока.

Леборн и Лелонг. Мнение Пенфилда. История «зоны Брока».
Эндокраниумы. Мнение С. Блинкова. «Центр Вернике».

Давид Феррье. Эффект Пенфилда. Открытие Пинкера.

Венеры палеолита и неолита. Позор Вирхова.

Каменные орудия. Обезьяны Павлова. Плеснер.

Природа интеллекта.

Признавая за головным мозгом палеоантропов условную полно­ценность, мы вынуждены искать ответ на крайне существенный во­прос о причинах невозможности homo erectus генерировать речь. Подтверждённое множеством косвенных и прямых признаков, это обстоятельство прямиком выводит нас на ревизию всего, что имеет отношение к «речедвигательному центру».

Итак, расположен он в нижней лобной извилине, то есть как раз в том месте (к слову), где он никак не мог бы быть ущемлён особенно­стями строения черепа homo erectus.

Но что вообще такое «речедвигательный центр»?

Какова и его собственная история и история его познания?

Этот центр как был, так и остаётся безусловным понятием, хоть и доставшимся нейрофизиологии в наследство от «чистых локализационистов».

Напомню, что другое название этого центра — «зона Брока» (Bro­ca's area).

В середине XIX века (1861 г.) анатомом и психиатром Полем Бро­ка, на основании наблюдений за двумя пациентами, у которых были поражены задние части нижней лобной извилины и возникла афа­зия (утрата речи), были сделаны выводы о локализации в этой части мозга речевых способностей человека.

 

Илл. 29. П. Брока

 

Если конкретизировать, то первым пациентом был некто г-н Леборн, 51 года от роду, обладатель головного мозга объёмом 987 см³.

Г-н Леборн утратил всякую способность к речи в 30 лет. Об обсто­ятельствах утраты его самого было спрашивать, разумеется, беспо­лезно. А когда Поль Брока смог рассмотреть в лупу его остывающий мозг, живых свидетелей онемения Леборна, увы, уже не осталось.

Его нижняя лобная извилина была несколько атрофична. Более того, в ней была обнаружена кистозная полость, которая при внима­тельном рассмотрении распространялась кпереди, а также вверх, в височные извилины. (Примечательно, что целостность поверхно­сти коры нарушена не была.)

Вторым пациентом был г-н Лелонг, 84 лет от роду. Мозг его весил 1136 граммов, словарный запас был выразителен, но не богат: «oui» (да), «non» (нет), «toujour» (всегда), «Lelo» (Лелонг) и «tois» (искажён­ное trios, т.е. «три»).

Свою профессию, до поступления в клинику Брока, г-н Лелонг «рассказал» доктору при помощи набора копательных жестов.

А через двенадцать дней после их знакомства Брока уже смог без всяких помех исследовать лобные извилины Лелонга. Исследо­вание показало, что «в задней части нижней лобной извилины было выявлено скопление жидкости величиной во франковую монету и отсутствие вещества мозга».

(К. Прибрам утверждает, что Леборн и Лелонг перенесли инсульты, за­тронувшие среднюю мозговую артерию, которая питает зону вокруг сильвиевой борозды (Pribram К. Languages of the Brain, 1971).

Всего на этих двух случаях Брока основал теорию, утверждающую, что центром речи является задняя часть нижней лобной извилины. В этом был возмутительный авантюризм, пренебрежение нормами на­уки и недопустимая поспешность. (Как выяснилось позже, Брока даже не произвёл нормального секционирования мозгов Лелонга и Леборна, а лишь слегка «поковырялся» в лобных и височных долях.)

С блеском озвученную на заседании Общества антропологов ги­потезу Брока, естественно, приняли в штыки тогдашние ней­рологи.

В первую очередь потому, что гипотеза сразу претендовала на роль догмы нейроанатомии. Этого одного было достаточно, чтобы учинить над ней расправу.

Во-вторых, потому что «избиение» любой новой гипотезы — до­брая и полезная традиция науки.

Ну и, разумеется, учёным-нейрологам тогда всюду и во всём ме­рещился призрак Франца Йозефа Галля с его «френологией» — ак­куратной и наивной размежёвкой головного мозга на статичные функциональные участки, каждый из которых ответственен за весь­ма надуманные качества, привычки и особенности человека.

Первый удар по концепции Брока нанёс Хьюлинг Джексон (1835-1911).

Сторонник «системной иерархии мозга», Джексон с наслаждени­ем разгромил «чистый» и, по его мнению, очень примитивный «локализационизм» Брока. На какое-то время, благодаря научному ав­торитету Джексона, из сенсационных и однозначных теория Брока плавно переместилась в весьма спорные.

Чуть позже Фрич и Гитциг (1870), затем Феррье (1876) азартно принялись добивать теорию, но будучи не самыми сильными физи­ологами, добить не смогли, а лишь добавили ей популярности раз­горевшимся вокруг «зоны Брока» скандалом.

У. Г. Пенфилду, который и по сей день считается почти абсолютным арбитром при разрешении нейрофизиологических споров, потребо­валось несколько лет исследований (эксперименты по электриче­скому раздражению коры во время трепанаций черепа (208 случа­ев)), чтобы чётко определить четыре области, которые можно считать центрами речи и фонации. (Исследования 1930-1940 гг.)

Ценность экспериментов Пенфилда заключалась в том, что они про­водились на людях, находившихся в сознании и способных в момент эксперимента сообщать о своих впечатлениях и ощущениях, а также в том, что использовался крайне деликатный ток, гарантированно раз­дражавший только исследуемую зону и не способный «загрязнить» кар­тину «примесями» воздействия на соседние и подлежащие зоны.

По окончательному мнению Пенфилда ситуация выглядит так:

«Центр речи соответствует области, описанной Брока, но кроме него существуют ещё три подобных центра (в теменной и височных областях), теоретически, способные взять на себя обеспечение части речевых функ­ций при ущемлении или травме “центра Брока”» (Пенфилд У., Джаспер Г. Эпилепсия и функциональная анатомия головного мозга человека, 1958)¹⁸.

Тем самым, Пенфилд, по сути, примирил Брока и Джексона, но в большей степени подтвердил правоту Брока, так как именно указан­ная им зона оказалась наиболее насыщенной теми точками, что при электрораздражении вызывали либо полную невозможность речи, либо неспособность пациентом именования различных объектов.

«Центр Брока», конечно, стал любимой игрушкой креационистов и вообще всех любителей «исключительности человека», но твёр­дое закрепление за этой областью мозга основных речевых функ­ций было постулировано и классической нейрофизиологией как безусловный научный факт.

Автоматически из этого факта следует вывод, что если речь была недоступна палеоантропам, то это свидетельствует о неразвитости у них той самой части нижней лобной извилины, а вот её последу­ющее развитие и укрупнение и привело в результате к возникнове­нию речи.

Это самая простая и на первый взгляд очень пристойная (в эво­люционном смысле этого слова) версия. Более того, она прочно фиксирует взаимосвязь развития органа – развития функции, пред­полагая, что зреющая потребность в речи развила эту часть мозга до её способности эту речь генерировать.

Всё, как видите, на первый взгляд очень логично.

Требуется немногое — история.

Но уже не история открытия (она — хрестоматийный факт), а исто­рия самой зоны; подробности её формирования, фиксация измене­ний, происходивших в ней в течение миллионов лет, подробности воздействия на неё и её взаимодействия с другими зонами мозга.

Но воссоздать её историю, на первый взгляд, нереально.

Категорически отсутствует «исходная точка» — объективная кар­тина состояния Broca's area в палеолитическом мозге. Вдобавок ко всем проблемам именно эта зона, в силу наличия на черепе имен­но в этом месте двух швов, особой плотности кости, толщине и неко­торой мобильности твердой мозговой оболочки, вообще очень не­внятно фиксируется эндокраниумами (илл. 30).

Илл. 30. Эндокраны палео- и археоантропов (по Нестурху)

 

Поясняю:

Эндокраниальные свидетельства о Broca's area, невнятные и на свежих, современных черепах, становятся ещё более двусмыс­ленными на черепах ветхих, разбитых, коррозировавших или вы­гнивших.

Илл. 31. Эндокраниум лобной части

 

Эндокраниум — это, грубо говоря, «отпечаток» структуры моз­га на внутренней поверхности черепа (или его осколках). Причём отпечаток, естественно, не сколько самого мозга и его реальных борозд и извилин, а преимущественно твердой моз­говой оболочки (dura mater), которая сама имеет значительную плотность и толщину, имеет под собой пусть и сверхузкое, но ре­альное и заполненное жидкостью субдуральное пространство (spatium subdurale). Более того, хотя dura mater местами практи­чески срастается с костями черепа (там отпечаток всегда прекра­сен), но в самых интересных для нас местах, увы, она лишь приле­гает к ним. (Илл. 31-32.)

Илл. 32. Эндокраниум основания черепа

 

Прилегает, конечно, плотно, но с некоторыми правами на ми­кронные «подвижки», вызванными жидкостной средой и гладко­стью самих соприкасающихся структур.

Более того, и к самому мозгу dura mater обращена сверхскольз­ким эндотелием, контактирующим со сверхскользким же эндотели­ем арахноидной (второй) оболочки.

Такое состояние можно только с огромной натяжкой назвать «мобильностью», потому что все движения твердой мозговой обо­лочки относительно внутренних костей черепа и арахноидной обо­лочки мозга — сверхмикроскопичны, но всё же это некоторая под­вижность¹⁹.

Будем откровенны, «эта всё же мобильность» и плотность dura mater исключают точность и детальность отпечатка части мозговых структур, оставляя возможность для произвольных толкований или предположений, лежащих за пределами фактов.

Надо сказать, что попытки однозначных «прочтений» эндокра­ниумов всегда воспринимались классиками краниологии очень скептически. Академик В. Сперанский очень аккуратно, но и очень двусмысленно характеризует возможности эндокрана «описать» когда-то содержавшийся в черепе мозг:

«Внутренняя, или эндокраниальная, поверхность черепа обладает сложным рельефом, который отражает морфологию внутричерепных образований головного мозга с его оболочками и кровеносных сосудов. Элементами эндокраниального рельефа являются пальцевидные вдавления и мозговые возвышения, артериальные и венозные борозды, ямочки грануляций. Эти образования имеются как на своде, так и на основании черепа... пальцевидные вдавления (impressiones digitatae) или вдавления извилин (impressiones gyrorum) представляют углубления на внутренней пластинке костей черепа. Между ними находятся мозговые возвышения (juga cerebralia), в некоторых случаях имеющие форму костных гребней. Обычно считается, что они соответствуют извилинам и бороздам боль­шого мозга, однако это положение нельзя принять безоговорочно» (Спе­ранский В. Основы медицинской краниологии, 1988).

Т. Эдингер оценивает «повествовательные» возможности эндо­крана ещё более скептически, чем Сперанский: «Если кто хочет исследовать мозг по слепку полости черепа, как это вынужден де­лать палеоневролог, тот блуждает в почти полной мгле» (Эдингер Т., 1929).

Э. Дюбуа (1924) не так пессимистичен, как Эдингер, и с достаточ­ными основаниями утверждает, что «на эндокраниуме всегда вид­ны важные, хотя и не прямые указания на характерные особенности первоначальной формы мозга человека» (Dubois Е. On the Principal Characters of the Cranium and the Brain, 1924).

Как известно, обнаружение целой коробки мозгового черепа homo erectus — редкость в палеоантропологии, в основном, наука довольствуется обломками.

Кое-где (я подчеркиваю) эндокраниум, целый или фрагментиро­ванный, в известной степени информативен и точен, на показания его отчасти можно полагаться, но — не везде. Хуже всего обстоят дела именно в области лобных долей.

Безусловно, бывают исключения, возможно, они были и милли­он лет назад, но эндокранов или их фрагментов, которые бы чётко показали состояние речедвигательного центра «тогда», явив хотя бы один, не оставляющий сомнений отпечаток, со всеми нюансами формы, наука не знает.

Вероятно, крайне существенным фактором является и то, что Broca's area — одностороннее образование: у правшей она разви­вается в левом полушарии, у левшей — в правом. Это практически сводит к нулю вероятность обнаружения такого «исключения», т.е. фрагментов эндокрана с отпечатком именно нужной нам зоны.

Впрочем, даже если бы чудо произошло, и эндокраниум с от­чётливой фактурой именно задней части нижней лобной извилины был бы обнаружен, то особой ясности бы не прибавилось.

Понятно, что на этом месте и не предполагалась некая «дыра» или глубокая каверна, символизирующая неспособность людей палеолита к речи. Это невозможно, анатомическая неразвитость какого-либо участка противоречит геометрической логике строения мозга — той логике, которую мы можем наблюдать, открыв череп даже собаке.

(Архитектура здорового мозга не допускает лакун, каверн или нарушения строения извилин²⁰.)

Более того, имеющиеся эндокраны палеоантропов туманно, но твёрдо свидетельствуют о наличии в интересующем нас месте не­кой плотной, хорошо развитой фактуры, но с неопределимыми очертаниями или вообще без таковых.

А форма, её особенности и анатомические нюансы могли бы мно­гое рассказать и подсказать, но, повторяю, разглядеть их невозможно.

Да, и хороший современный череп ничего тоже, кроме «плотной фактуры с неопределимыми очертаниями» в этом месте, не фикси­рует. Этот факт не должен обнадеживать, так как по большому счё­ту ничего не говорит.

Даже то, что мы точно знаем, что под «сегодняшней» невнятно­стью таится Broca's area, не позволяет предположить, что под не­внятностью на эндокране раннего homo находится такое же анато­мическое и функциональное образование.

Так уж получилось, что здесь нам придётся иметь дело с постоян­но ускользающей от прямого анализа и лишь по косвенным признакам исследуемой фактурой, что, впрочем, не лишает её «исследуемости».

 

Давайте ещё раз проинспектируем, что известно о Broca's area на сегодняшний день?

Напомню, что располагается она в непосредственной близости к центру двигательных функций, заключённому в предцентральной извилине. По цитоархитектонической карте Бродмана Broca's area занимает 44-ую зону и часть 45-ой.

Формироваться начинает лишь на третий месяц после рож­дения. Именно она руководит через предцентральную извилину и корково-ядерный путь мышцами языка, гортани, глотки и вообще всем тем, что анатомически позволяет речи состояться как оформ­ленным, разновысотным, сложноинтонированным звукам.

Увы, её замкнутость на предцентральной извилине лишает нас всякой возможности проследить её связи с древними и древнейши­ми структурами мозга и через это восстановить её «родословную».

Зная её «родословную», т.е. зная, с какими именно древними структурами мозга у неё существуют сложные и простые связи, мы бы достаточно легко установили её функции в течение многих мил­лионов лет. Нам бы уже не пришлось мучительно гадать о том, меня­лась её специализация за два миллиона лет — или не менялась.

Но, повторяю, единственно установленная «связь» этой части ниж­ней лобной извилины — лишь с извилиной предцентральной.

А предцентральная имеет настолько богатые и многообразные, прямые и обратные диспетчерские связи со всеми церебральными от­делами, что даже теоретически определить, какая именно из этих свя­зей имеет отношение к задней части нижней лобной извилины, то есть к нашему речедвигательному центру, категорически невозможно.

К слову, этот вопрос ещё ждет своего исследователя. На дан­ный момент в классической нейроанатомии на этом месте — откро­венная lacuna.

(Стоит отметить, что существует версия нейроморфолога проф. С. М. Блинкова о наличии ассоциативных связей меж нижней лобной и средней височной извилинами. Это, скорее, талантливая догадка, нежели факт, которым можно всерьёз оперировать. Нейронографи­ческие исследования косвенно и неуверенно, вроде бы, подтвердили догадку С. М. Блинкова, но фактом её не сделали.)

Впрочем, вернёмся к состоянию сегодняшних познаний о Broca's area.

По всем своим признакам она великолепно подходит под опре­деления «эволюционное образование» и уникальная «особенность человека».

Этой маленькой завитушке коры головного мозга, общей дли­ной примерно 5,5-6 см, шириной около 1 см и толщиной пример­но 4 мм, иногда похожей на замершую в подъёме усталую гусеницу, чертовски многим обязано человечество.

Это она разверзала уста для проклятий, молитв и боевых кличей, это она плела цицероновские речи, творила влюблённый шёпот и чеканила анатомическую латынь.

Более того, именно благодаря ей возникла такая способность, как мышление, являющееся, по сути, сверхускоренной, предикатив­ной «внутренней речью». Впрочем, о мышлении и его происхожде­нии от речи — чуть позже.

Но все эти особые возможности Broca's area демонстрирует толь­ко в течение последних пяти-шести тысяч лет, т.е. очень недолго, если опираться строго на факты. Вероятно, мы имеем полное пра­во накинуть ещё пару десятков тысяч лет до начала фиксированной истории, но не более того.

Что представляла она собой до этого времени и почему молча­ла — вот вопрос из вопросов.

Повторяю, эволюционная логика вынуждает нас полагать, что Broca's area либо не существовала в своём «речедвигательном» качестве, либо была крайне неразвита.

Но известные науке эндокраны, впрочем, опровергают версию анатомической неразвитости, свидетельствуя о плотном и хорошо развитом образовании в интересующем нас месте.

Тогда та же самая логика вынуждает нас признать, что коль ско­ро у животного homo не было потребности в «речедвигательном центре» ввиду несуществования на тот момент речи, но анатомиче­ски данная область была явно развита, возможно, у нашей «усталой гусеницы» просто была другая функция?

Чтобы решить этот новый и достаточно неожиданный вопрос, давайте посмотрим эндокраниумы homo erectus на предмет состо­яния антипода Broca's area, то есть того отдела мозга, который сегодня осуществляет «ответную» функцию, логически парную для функции генерации речи.

Естественно, «ответной» функцией генерации речи будет понимание речи. А это — задняя треть верхней височной извилины.

Так-с. И вновь смотрим эндокран. Та же самая «невнятица». Эн­докран раннего homo erectus показывает в этом месте бесфор­менную плотность, причём плотность развитую и, что называется, «сочную».

Никаких морфологических нюансов, разумеется, не видно.

Возраст этой сочной невнятицы — не менее полутора миллио­нов лет.

(Морфологически она гарантированно старше на несколько миллио­нов, судя по «окончательности» и прекрасной прочной «вписанности» в общую геометрию мозга, но имея относительно целые эндокраны лишь полуторамиллионолетней давности, останавливаемся на этой, фактически подкреплённой цифре.)

Нас эта цифра вполне устраивает, как и вообще устраивает эта ситуация. В данном случае для точного вычисления функции нам вполне достаточно простого факта анатомического наличия некой структуры на данном месте.

Это парадоксально звучит после фиаско с попыткой разгадать функцию нижней лобной, имея такую же точно «невнятицу» на эн­докраниуме, но сейчас я всё объясню.

Что такое задняя треть верхней височной извилины в современ­ном понимании?

Это так называемый Wernicke's area (центр Вернике).

Центр понимания речи.

Классическая нейроанатомия акцентирует на том, что задняя треть верхней височной извилины (Wernicke's area) считается имен­но центром анализации продолжительных, последовательных, сложноинтонированных звуков. В природе такими звуками являет­ся только человеческая речь.

При её поражении возникает сенсорная афазия: «Это прояв­ляется в виде утраты способности понимать свою и чужую речь, хотя больной хорошо слышит, реагирует на звуки, но ему кажется, что окружающие разговаривают на незнакомом ему языке» (Гайворонский И. В., проф. Функциональная анатомия нервной системы, 2007).

К чему приведена эта цитата из источника, который является эта­лоном концентрированного, радикального академизма?

Лишь к тому, чтобы ещё раз напомнить, что Wernicke's area — это некая область головного мозга, которая не является просто «слухо­вой зоной». Её функции крайне узкоспециализированны.

Проекционный центр «простого» слуха, или «ядро слухового анализатора», — это другая область мозга, это средняя треть верх­ней височной, и ущемление её или повреждение приводит к утра­те способности воспринимать звуки. (Частичной или полной глу­хоте.)

Сенсорная же афазия во всех её ипостасях оставляет за больным способность полноценно и точно различать любые неречевые зву­ки и реагировать на них.

Но это, повторяю, сегодняшняя ипостась задней височной извили­ны. Возможно, полтора миллиона лет, когда мозг животного homo оставил её смутный отпечаток на височной кости, чуть кзади от чешуйчатого шва, функция этой части мозга была иной?

Вопрос только кажется сложным и коварным.

Ответ на него достаточно прост, ибо мы можем расставить точ­ки над i, вычислив специализацию «тогдашней» Wernicke's area с пре­дельной однозначностью.

Следует лишь отследить пути нервных волокон от интересую­щей нас зоны к первоначальным глубинам мозга.

«Перевернув» результат, мы получим понимание, какие именно древние структуры имеют своим эволюционным завершением за­днюю треть верхней височной извилины.

Иными словами, сейчас мы узнаем не только «родословную» интересующе­го нас участка коры, но и его примерный возраст.

И что же мы видим?

Первоначально мы видим, что от нашей Wernicke's area уходят нервные волокна прямиком к нейронам проекционного центра слуха (в среднюю треть верхней височной извилины).

Идём дальше вглубь мозга, от средней трети верхней височной, следуя волокнам слухового пути, и обнаруживаем, что завершают­ся они в нейронах медиального коленчатого тела, проходя в соста­ве radiatio acustica (слуховой лучистости).

Здесь можно остановиться, «перевернуть» результат и убедить­ся, что невнятное анатомическое образование на эндокранах ран­них homo не может являться ничем иным, кроме как «продолже­нием» (или завершением) именно древнейших слуховых структур головного мозга.

(Странно было бы даже и предположить, что нейроны древних слухо­вых структур имеют или имели своим завершением обонятельный или тактильный анализатор. Это бы противоречило как логике мозга, так и его архитектуре.)

Возраст самого образования с точностью установить трудно, но судя по тому, что на древних эндокранах homo мы видим, несо­мненно, очень зрелую анатомическую структуру, мы вправе сделать осторожное предположение, что её анатомическое формирование завершилось не менее чем 2-3 миллиона лет назад.

Можно сделать ещё одну попытку установить её возраст.

Для этого следует обратиться к открытию Давида Феррье (1843-1928), которое давно пылилось в закромах нейрофизиологии, буду­чи забытым и не очень востребованным.

Феррье ещё в 1873 году установил, что верхняя височная извили­на у всех высших млекопитающих животных является местом локали­зации слуховых функций. Возраст подобных формаций у животных (по самым робким и скромным подсчётам) — около 15-30 миллио­нов лет.

Я понимаю, что открытие Феррье не вооружает нас точными цифрами возраста исследуемой нами зоны, но прибавляет уверен­ности в неизменности функций верхней височной извилины в тече­ние достаточно долгого времени, в который гарантированно «по­мещается» наш сверхкраткий (по меркам цереброгенеза) срок в два миллиона лет.

Достойно упоминания, что Уайлдер Пенфилд при электрораз­дражении «зоны Вернике» получил очень странный эффект.

«Когда раздражается слуховая область коры, субъект по-разному описывает звуковые ощущения: как звон, щелканье, прерывистый шум, щебетанье, гудение, стук и грохот, но у него никогда нет впечатления, что он слышит слова, музыку или что-либо, что представлено в памяти» (Пенфилд У. Г., Робертс Л. Речь и мозговые механизмы, 1965).

Имеем ли мы право предположить, что Пенфилд своим экспери­ментом извлёк из верхней височной извилины её древнюю биоло­гическую программу, заложенный в ней «сложношумовой анализа­тор», который позже был переориентирован под речь?

Полагаю, что это было бы очень красивым и смелым, но ничем не подкреплённым предположением, ощутимо оказывающимся за пределами фактов. Упоминания эксперимент Пенфилда, безусловно, достоин, но права на серьёзные выводы он не даёт.

Оставим его в покое (для будущих гениев нейрофизиологии) и посмотрим, что мы имеем доказанного и несомненного.

Итак, та нейроанатомическая формация, которую мы сейчас на­зываем Wernicke's area, или «центр понимания речи», существует как структура мозга не менее двух миллионов лет.

Она никогда и не могла иметь никакой иной специализации, кро­ме слуховой.

Безусловно, задняя треть верхней височной извилины является «эволюционно финальным» корковым образованием, задача кото­рого — сложная анализация последовательных звуковых сигналов разной интонированности и высоты.

Как я уже сказал, в природе нет ничего, кроме человеческой речи, что полностью подходило бы под это определение и увязы­валось бы с видовыми наклонностями и особенностями обладате­ля такой функции.

(Здесь мы ещё не рассматриваем ни очевидную акустическую «ску­дость» речевого аппарата homo, ни её причины. Безусловно, это очень важная тема, возможно, расставляющая часть точек над i в вопросе за­рождения и развития речи, но об этом — чуть позже.)

Да, существует пение птиц, которое фонетически так же сложноинтонированно, и разновысотно, и протяжённо, и, возможно, информативно. Но эволюционная ориентация homo исключает потребность в сверхсложном «дешифровщике» птичьего пения. По­требность в нём могла бы быть оправдана только половой необхо­димостью, но заподозрить животное homo в сексуальном интересе к птицам довольно сложно.

Учитывая почти бесконечную вариабельность языка птиц и само количество этих «языков», расшифровка их звуков не могла дать и никакого особенного преимущества при охоте на них.

К тому же, всё, что мы знаем о homo палеолита исключает воз­можность даже самой простой охоты, не говоря уже о технически сверхсложной охоте за птицами.

Среди млекопитающих тоже, разумеется, есть существа, коммуницирующиеся с помощью очень сложных, многослоговых, голосовых последовательностей.

Это — Microchiroptera (летучая мышь), в особенности, такие её разновидности, как антрозоусы, щелемордые и футлярокрылые мыши. (Впрочем, безусловным лидером является Tadarida brasiliensis, способный на сложнопротяжённый звук из 17-20 «слогов».)

Но и тут мы не сможем обнаружить никакой заинтересован­ности ранних homo в понимании их «языка», тем более что пре­имущественная часть «фонетики» летучих мышей располагается в тех частотах, что почти не воспринимаются слухом человека (22— 100 кГц).

Иными словами, из всех фонетически сложных, ритмизованных, протяжён­ных, интонированных и продолжительных звуков естественного происхождения, в расшифровке (понимании) которых могло быть заинтересовано животное homo, остается только речь.

Но речь, по эволюционным меркам, — явление совсем недав­нее. «Возраст» речи (даже если брать по запредельному максимуму) никак не превышает двадцати пяти тысяч лет.

В результате всех изысканий нарисовалась ещё одна, крайне су­щественная и важная загадка: зачем в течение как минимум двух миллионов лет была нужна зона понимания речи, если отсутствова­ла способность к её генерации?

Впрочем, всё просто. У этой истории очень забавный финал, рас­ставляющий точки над i без всяких сложных предположений.

В конце прошлого века центр Брока был обнаружен у обе­зьян, причём в том же самом месте, что и у человека. Разумеется, в меньшей степени анатомической развитости. Но — идентичный по функции.

«У обезьян нервные клетки в области Брока контролируют работу мимических и гортанных мышц, а также языка» (Pinker S. The Language Instinct: The New Science of Language and Mind, 2000).

Работа Пинкера с обезьяньим мозгом не просто лишний раз до­казала, что мозг всех высших млекопитающих животных сконструи­рован одинаково и имеет полную сопоставимость даже в таких ме­лочах. Это лишь поверхностный эффект его исследования.