Невзоров, Александр Глебович 12 глава

Но это так, лирическое отступление, вернёмся к загадке преоб­разования животного homo в существо, захватившее целую плане­ту, и к многочисленным попыткам её разгадать.

Надо заметить, что даже сама теория Дарвина в этом случае выглядит несколько комично.

Говорить о «естественном отборе» в вопросе зарождения, раз­вития и существования интеллекта как-то странно, так как в данном случае критерием отбора будет служить именно интеллект как до­минирующее и определяющее качество.

За всё время (поддающееся оценке) родилось и умерло пример­но 24 миллиарда человек (по авторитетной оценке английского ма­тематика Грема Татерсолла)³¹.

Из этих 24 миллиардов людей лишь 3-4 тысячи обладали реаль­но выдающимся интеллектом, чему мы имеем подтверждения в на­уках, искусствах и ремеслах. И только они могли бы выжить в слож­ной и жестокой внутривидовой борьбе и иметь потомков.

Непонятно (если применять теорию механизма естественного отбора по признаку «интеллектуальности»), откуда сегодня взялись все остальные люди?

Если бы только совершенный (или преобладающий и прогрес­сирующий из поколения в поколение) интеллект был бы мерилом выживаемости и давал бы эволюционный мандат на продолже­ние рода, то на Земле жило бы ничтожно малое количество людей, а всех прочих смололи бы жернова естественного отбора.

Также будет очень трудно ответить на вопрос, а чем, собственно, эти два миллиона лет занимались воспеваемые «гены», в частности, ответственные за склонность к интеллектуальной деятельности? Понятно, что генетики тут же сошлются на загадочные и внезапные мутации хромосом или генома в целом, причин которых (равно как и следствий) они объяснить не смогут.

Они, кстати, это и делают, по сути, копируя пустую и скандальную теорию Плеснера о таинственных «нарушениях секреции» и после­довавших за этими «нарушениями» метаморфозах мозга.

(Как видите, мысли не только мудрецов «встречаются».)

Разумеется, этим пассажем о естественном отборе по принципу наличия полноценного интеллекта я не пытался царапнуть теорию эволюции. Это всего лишь лишнее доказательство бездоказатель­ности любых представлений о мышлении и интеллекте как о пере­дающихся и развивающихся качествах. (Если данная позиция ещё нуждается в доказательствах.)

Как мне кажется, существует почти абсолютная невозможность предполагать «эволюцию разума», т.е. всерьёз относиться к тем теориям, которые основаны на «накоплении впечатлений» людь­ми палеолита и на их способностях «создавать мысленную картину местности и общую картину сезонной изменчивости многих видов растений» (Кертис Мэрин, 1986).

Данную цитату я взял не как основную или глобальную, а просто как предельно характерную для всех гипотез подобного типа.

Всё равно, все они так или иначе крутятся вокруг некоего «на­копления» и «мысленного создания». Причём никаких (вообще ни­каких) доводов в пользу существования «мышления» у людей того времени — они не приводят.

А этот момент является важнейшим.

«Предлагатели» таких теорий декларируют наличие у палеоан­тропов сложнейшего и могущественнейшего свойства, которое се­годня позволяет делать точные предположения о происхождении кратеров на Плутоне или применять радиоуглеродный анализ.

Но, несмотря на наличие такого волшебного свойства у homo erectus, мы можем наблюдать их полное фиаско даже в деле обра­ботки каменных орудий.

Согласитесь, отсутствие прогресса в течение миллиона лет даже в таком несложном вопросе, как способ откола чешуйки от валу­на — это, в общем-то, полное фиаско и прямое свидетельство отсут­ствия мышления как неизбежно прогрессирующего процесса.

Очень трудно будет сослаться на то, что немногочисленность человеческих стай, краткость жизни человека того времени, не­разрешимая проблема транспортировки даже самых малых ору­дий при перемене стоянки — препятствовали возникновению той массы орудий, когда количество рано или поздно переходит в ка­чество.

Имеем очень красноречивый пример раскопа пещеры в Чжоукоудянь, где в 13-ти различных слоях, образовавшихся из брекчии, наносов песка, обвалов со стен, было обнаружено около 100000 ка­менных орудий, и все они, несмотря на разнесённость по слоям и, соответственно, по времени (от 280 тыс. лет до 600 тыс. лет), при­надлежат примерно к одному крайне примитивному типу.

Если мы будем искать то, за что же всё-таки мы могли бы «заце­питься», чтобы найти образчики если не мышления, то хотя бы осо­бой смекалки homo erectus, мы опять попадаем в замкнутый круг до­казанных фактов, строго основанных на палеоантропологических находках.

Если провести тщательную ревизию этих фактов, то единствен­ное дело, в котором человек проявляет то, что можно было бы условно означить как «сообразительность», это умение так выло­мать основание черепа другого человека, чтобы доступ к головно­му мозгу стал бы если и не лёгок, то в принципе возможен.

Сохранились прекрасные образцы творчества homo erectus в этом направлении: человеческие черепа из Штейнхейма и Монте-Чирчео (илл. 34).

Странные отверстия в их основаниях некоторое время были не­разрешимой загадкой, пока для сравнения не были предложены от­носительно современные (XIX век) черепа папуа из Новой Гвинеи и череп кроманьонца из Моравии (возраст примерно 20 тыс. лет).

И в «новогвинейском», и в «моравском» случаях было точно уста­новлено, что тела подверглись каннибалированию.

(«Новогвинейский» случай описывается как пример «позитивно­го каннибализма». По племенной традиции, сын, через отверстие в основании черепа, под барабаны и пение торжественно съедал мозг умершего отца, причащаясь к его житейской мудрости и знаниям. «Мо­равский» же вариант, по всем приметам, свидетельствует о канниба­лизме банальном, т.е. просто «пищевом».)

Появилась возможность сравнить стилистику вскрытия чере­па (во всех случаях это круглый или овальный вылом, имеющий верхними границами шиловидные отростки сверху и нижнюю выйную линию — снизу).

Сравнение не оставляет сомнений в том, что и «штейнхеймовские» черепа, и черепа из Монте-Чирчео — это тоже останки канни­бальских трапез, и что древний человек знал толк во вкусовых каче­ствах полушарий.

Тут, кстати, есть для меня одна существенная непонятность, ко­торую я тоже оставлю исследователям будущего. Дело в том, что го­ловной мозг разлагается значительно быстрее прочих органов.

Для того чтобы он не утратил съедобность, должна быть отрабо­тана виртуозная техника быстрого отделения головы трупа и взло­ма основания черепа. С теми инструментами, которыми распола­гал homo erectus, задача скоростного отделения головы и кругового взлома практически всей затылочной кости не кажется такой уж легкой.

Впрочем, я полагаю, отгадка этой непонятности лежит не в сфере мистики или неведомых нам высоких технологий палеолита, а просто в невероятной физической силе людей того времени, их постоянном чудовищном голоде и в отработанности этой манипуляции³³.

(Впрочем, я не ставлю точку в этом вопросе, а всего лишь выска­зываю предположение).

Кстати, судя по отсутствию на вышеуказанных черепах каких-либо следов тепловой обработки, мозг съедался сырым, а отвер­стие в основании черепа было приспособлено под размер руки.

 

 

Илл. 34. Человеческие черепа из Штейнхейма и Монте-Чирчео,
демонстрирующие искусственно созданные homo erectus отверстия
в основании черепа для доступа к мозгу³².

 

Авторитетные палеоантропологические источники комменти­руют эту и многие подобные находки, как правило, не очень внят­но либо ограничиваются строгой безоценочной констатацией: «Наблюдения показали, что разрушения черепа сопровождались из­влечением мозга и, надо думать, поедением его. Остается невыяс­ненным, производилось ли разрушение черепа посмертно или уда­ры наносились живым индивидуумам и притом с целью поедания их тела» (Бунак В. Ископаемые гоминиды и происхождение человека, 1966); «Следы нескольких ран, нанесённых острыми каменными ору­диями, были обнаружены на черепе из Эрингсдорф. Он был вскрыт для извлечения мозга» (Keith A. New Discoveries Relating to the Antiquity of Man, 1931); «Вскрыт для извлечения мозга один из черепов из Саккопасторе» (Leakey L. Adam's Ancestors, 1953); «Повреждены тяжёлы­ми ударами орудий и вскрыты для извлечения мозга и все осталь­ные черепа явантропов» (Koenigswald G. A Review of the Stratigraphy of Java and its Relations to Early Man, 1937); «Почти все черепа синантро­пов носят несомненные признаки насильственной смерти. Основы черепов разрушены для извлечения мозга. Для извлечения костного мозга расколоты вдоль кости скелетов» (Weidenreich F. Some Problems Dealing with Ancient Man, 1948) et cetera.

Проф. Ю. Семёнов в своём труде «Как возникло человечество» (1966), анализируя стиль расположения и состояния костных остан­ков ранних homo в различных раскопах, меланхолично предпола­гает, что «каннибализм носил преимущественно внутристадный ха­рактер», т. е. что «причиной насильственной смерти... палеоантропов были не столько стычки между (их) стадами, сколько конфликты внутри стада».

Подчёркнутая безоценочность каннибализма как бытовой нормы, раз­умеется, очень академична, но она уводит от понимания ряда любопыт­ных фактов, в частности, от возможной разгадки малочисленности и не­большой распространённости стай homo в эпоху палеолита. Учитывая агрессивность homo, всеядность, редкую адаптативность, почти посто­янную готовность их самок к спариванию и исключительную похотли­вость самцов, популяция к началу неолита должна была бы насчитывать не 500 тыс. особей (примерно), а неизмеримо больше. Однако за милли­оны лет она увеличилась весьма незначительно, если учесть, что «ис­ходная численность человеческой популяции в области “колыбели” предположительно равнялась 10-20 тыс. особей» (Алексеев В. Расселе­ние и численность древнейшего человечества, 1997). David Р. Clark в ис­следовании «Germs, Genes & Civilization» (2010) справедливо указывает на то, что «поедая другого человека, вы с гораздо большей вероятностью подцепите какую-нибудь неприятную инфекцию, чем при поедании баранины. Среди животных каннибализм встречается довольно ред­ко, и частично причина заключается именно в этом: гораздо легче за­разиться болезнями близкородственного вида, чем теми, которыми заражены отдалённые виды животных».

Прекрасным доказательством тезиса Кларка служит хрестоматийный пример с распространением болезни «куру» в Новой Гвинее. «Куру передаётся при поедании головного мозга человека. Люди из пле­мени форе не едят своих врагов, но практикуют ритуальный канни­бализм, поедая умерших родственников. После того как в 1959 году каннибализм прекратился — ни один человек из племени форе больше не заболел куру» (David Р. Clark). (Поясню, что «куру» — это т. н. губчатая энцефалопатия, или «прионная болезнь»). Разумеется, версия почти полного отсутствия демографического роста ранних homo (как вида) вследствие каннибализма и его физиологических последствий не универсальна, не является единственной или основной.

Прошу прощения за лирическое отступление, но оно невольно проиллюстрировало мои сомнения в способности к «мышлению» тех людей палеолита, которым часть исследователей приписывает способность к «мысленному созданию картин».

(Но это, повторяю, просто ремарка, предлагаю вернуться к серьёз­ным аргументам.)

Первый — и наиболее важный — аргумент против теории «мыс­ленного создания картин» ранними homo заключается в наличии открытия, характеризующего мышление как «внутреннюю речь», то есть как процесс искусственный, находящийся в зависимости от множества культурологических, исторических, этнографических и пр. обстоятельств.

Сразу должен оговориться, что авторство этого открытия — мо­мент очень и очень спорный. Советская наука приписала его ней­ропсихологам Льву Выгодскому и Александру Лурии, весьма ав­торитетным в СССР специалистам, способным представлять идею, претендующую на исключительно естественнонаучное объяснение «тайны» мышления.

Подлинный же автор постулата зависимости мышления от речи никогда (в этом контексте) не упоминался. Это был английский ней­рофизиолог Генри-Чарльтон Бастиан (1837-1915), предложивший гипотезу «мышление как внутренняя речь» ещё в 1869 году. (Bastian Н. С. The Brain as an Organ of Mind, 1882; The Lumleian Lectures on Some Problems in Connection with Aphasia and Other Speech Defects // Lancet, 1897. Vol. 1,3,10,24.)

Разрабатывая теорию «внутренней речи», Выгодский и Лурия (по малопонятным мне причинам), умолчали об авторстве Г. Ч. Бастиана.

Основная их заслуга заключалась в том, что они почти сумели оформить теорию в тех формулировках, что похоронили надеж­ды на любой компромисс науки с изысканиями «сверхъестествен­ной природы» мышления. А вот научная разработка самой теории была, увы, лишь её «утоплением» в стандартной «психологической» фразеологии.

(Остались нерешёнными вопросы наличия «мысленных обра­зов», реальной скорости предикативной внутренней речи, связи мышления и сознания et cetera.)

Естественно, психологи и не могли разработать теорию о проис­хождении мышления и его связях с сознанием. Выгодский и Лурия были грамотными людьми и неплохими специалистами в своей дис­циплине, но задача для них была непосильной, так как всецело от­носилась не к психологии, а к науке.

Возможно, дело было ещё и в том, что Лурия прилежно скопировал основную ошибку И. Павлова: нежелание и неумение рассматривать высшую нервную деятельность homo как этапное эволюционное яв­ление; как нечто, имеющее историю развития, насчитывающую око­ло 400 миллионов лет, впрямую связанное с общей историей головно­го мозга позвоночных и полностью от неё зависимое. Для Лурии, как и для Павлова, головной мозг homo — это некий орган, чуть ли не «вче­ра» образовавшийся в черепной коробке человека и отделенный от общих законов эволюционной нейрофизиологии.

От этой тенденции, обессмысливающей любое исследование, предосте­регал ещё в 1874 году Э. Геккель, заметивший что «физиология до сих пор не удосужилась заняться вопросами истории», и уверенный, что «физиология сделает возможной глубочайшую разгадку функций (только) путём выяснения их исторического развития» (Мюллер Ф., Геккель Э. Основной биогенетический закон, 1940). И. М. Сеченов в сво­их «Элементах мысли» (1878) и не представляет возможности изучения функций мозга вне учения Дарвина. В 1909 году К. Люкас в статье «Эво­люция функций животных» досадовал на то, что «до последнего време­ни изучение физиологических процессов идёт вне связи с эволюци­онным учением». Против очевидного и нелепого отрыва физиологии мозга от его истории возражали: А. Дорн (Принцип смены функций, 1937), К. Тимирязев (Исторический метод в биологии, 1949), академик А. Северцов (Морфологические закономерности эволюции, 1945), академик И. Шмальгаузен (Пути и закономерности эволюционного процесса, 1940), Ч. С. Шеррингтон (Рефлекторная деятельность спинного мозга, 1935). Во времена И. Павлова (и во многом благодаря ему самому) тенденция ста­ла настолько обыденной, что даже ученик И. Павлова академик А. Орбели в 1933 году решился на осторожную ремарку: «Нельзя не согласиться с жалобами нашего молодого физиолога X. С. Коштоянца, что система­тическая разработка физиологии в свете теории развития практически отсутствует, и подавляющее большинство физиологов при собирании и анализе экспериментального материала довольствуется рассмотре­нием данного процесса у данного представителя животного царства в современных условиях без всякой попытки оценить историю возник­новения и развития этого процесса и в этой истории найти ключ к разъ­яснению тех или иных темных сторон вопроса» (Орбели А. Об эволюци­онном принципе в физиологии //Избранные Труды, 1961).

На данное время «внутренняя речь» — это не столько научная теория, сколько научное пространство с огромными возможностями от­крытий внутри него самого.

Повторяю, основная заслуга Выгодского и Лурии лишь в том, что они мастерски воздвигли вокруг него стену, отграничивающую есте­ственнонаучное понимание мышления от любой другой трактовки этого явления.

Естественно, «внутренняя речь» — это не просто «речь минус звук», это особая аморфная форма чрезвычайно ускоренной вну­тренней речи, пользующаяся до невозможности «сокращённым строением речи» (Лурия. ВКФЧ, 1962).

Естественно, процесс «внутренней речи» становится воз­можным лишь при условии закреплённой и общепринятой номинированности большинства вещей и явлений, т.е. наличия речевого языка.

Речевой язык, который, по сути, является фонетической картоте­кой вещей, имён, лиц, предметов, чувств, событий et cetera, позво­ляет (в известной степени) обозначить многообразие мира, придав каждой его детали, особенности или явлению звуковое символиче­ское обозначение.

Разумеется, сравнительно со звуковым богатством мира, речь или иные фонетические возможности homo выглядят весьма «тускло».

Тут сложно не согласиться с Гари Маркусом (Gary Marcus, 2008), который подметил, что «все мировые языки базируются пример­но на 90 звуках, т. е. на абсурдно малом количестве, по сравнению с тем необыкновенным множеством звуков, которое способен распо­знать человек».

Действительно, в сравнении с «фонетикой» природных явлений, с множественностью тонов, высот, оттенков, тембральных красок, акустических эффектов, производимых растениями, животными, птицами, огнём, водой, снегом, землей, воздухом, да и вообще всей бесконечностью вещей и явлений, набор однотипных, «запертых» в маленьком диапазоне голосовых экзерсисов человека кажется необъяснимо «скудным».

«Скудность» фонетического аппарата homo несомненна, но не удивительна.

Поясняю.

Практически все части этого аппарата, а именно: глоточная, ротовая и носовые полости, зубы, губы, язык, надгортанник, нёб­ная занавеска, трубнонёбная и трубноглоточная складки, языч­ная, глоточная и нёбная миндалины создавались эволюцией пре­имущественно для обеспечения захвата, измельчения, ослюнения и перемещения пищи для актов глотания, дыхания и иммунноза­щитных функций (илл. 35).

 

Илл. 35. Фонетический аппарат homo. Показаны: глоточная, ротовая и носовые полости, зубы, губы, язык, надгортанник, нёбная занавеска, трубнонёбная и трубноглоточная складки, язычная, глоточная и нёбная миндалины.

 

Артикуляторная (резонаторная) роль всех этих структур — стро­го вторична и почти факультативна.

Чтобы доказать это с помощью элементарной анатомии, надо пошире раскрыть рот homo любой эпохи и заглянуть в него, прижав шпателем и чуть отодвинув кпереди язык. Тут потребуется аккуратность, так как на вдвижение шпателя слишком глубоко отрефлексируется IX пара черепных нервов n. glossopharyngeus (кста­ти, имеющая ещё жаберное происхождение) и пробудит т. н. глоточ­ный импульс.

При правильном прижиме откроется чудесный вид на заднюю и боковые стенки глотки, края надгортанника, корень языка, нёб­ные дужки, части черпалонадгортанных складок и язычную минда­лину. Если объект исследования сделает попытку произнести звук «а», то зримо мобилизуются мышцы, поднимающие глотку, причём они сделают это аккордно с наружными мышцами гортани, что у всех млекопитающих обеспечивает акт глотания.

Носоглоточное зеркало позволит заглянуть чуть глубже; легко будет отметить, что в нижнем сегменте глотки практически все мы­шечные волокна плавно переходят в поперечнополосатую муску­латуру пищевода.

Известный навык и распатор³ позволят исследовать мощные слои соединительнотканной оболочки глотки (tunica adventitia pharyngis), которые обеспечивают продольную подвижность глотки, что никак не востребуется ни при каком, даже при самом изощрённом «звукоиздавании», но является крайне су­щественной частью открывшегося перед нами «глоточного пей­зажа».

Иными словами, мы увидим некий древний «образ» глотки, почти идентич­ный у всех млекопитающих животных, и воочию убедимся, что ни­какого специального «речевого» органокомплекса не существует (в отличие от очень «специальных» органов слуха, зрения или обо­няния), и что изначально всякое «звукоиздавание» было обречено на незатейливость. Причина этого — в анатомической и физиоло­гической приоритетности «жевательно-глотательно-дыхательных» функций над голосовыми — в том, что фонация, по причине её от­носительной «молодости» и «второстепенности», исторически была обречена на роль «бедного родственника» в многофункциональной ро­тоглотке.

^а Распатор — хирургический инструмент, предназначенный для отделения над­костницы от кости и отслаивания прочных хрящевых тканей. — Прим. ред.

Пример № I:

Разумеется, большая высота свода ротовой полости — дала бы жизнь многим новым звукам, сейчас недоступным человеческому голосу... но при этом был бы нарушен механизм прижимания пе­режёванного пищевого субстрата к нёбу и, соответственно, протал­кивания его в сторону зева. На этом простейшем примере мы мо­жем убедиться, что эволюция предпочла надёжность глотательной функции богатству звукового сигнала.

Пример № II:

Несомненно, большая тонкость и гибкость языка позволила бы существенно расширить высотный диапазон и увеличить скорость речи... но при этом бы затруднилось подведение пищевого суб­страта под жевательные поверхности моляров и премоляров, и его «проворачивание» в полости рта. Как видим, и тут эволюционный выбор сделан в пользу удобства жевания, язык остался крайне мас­сивным органом, ориентированным на вращение и перемещение пищевых масс, пусть и в ущерб скорости и тембристости голосовых сигналов.

Разумеется, существуют такие анатомические нюансы, как поднятость или опущенность гортани, т.н. голосовая щель, величина нёбной занавески et cetera. Следует отметить, что и эти факторы не являются уникальными качествами homo и не в состоянии сами по себе, без участия ротоглотки и носоглотки генерировать речь. От­нюдь. Как раз то небольшое разнообразие звуков (которое и ста­новится основой речи) является «заслугой» всё же ротоглоточной и носоглоточной части, а не низкой гортани или небольших особен­ностей черпаловидной вырезки.

Всё вышесказанное отнюдь не обозначает, что голосовая комму­никация не была «заложена» в млекопитающих эволюционно.

Несомненно и непременно была, но, вероятно, всё же не как самая важная функция. А человеческая речь, формируясь, лишь унаследовала последствия жевательно-глотательно-дыхательных приоритетов глотки, чем и объясняется её фонетическая ску­дость.

Впрочем, этот небогатый набор звуков вполне обеспечил межви­довую коммуникацию и создание языка³⁴.

Для того чтобы со всей отчётливостью понять, что такое «язык», необходимо представить себе его абсолютное отсутствие.

Итак, что же это такое и как «это» может быть сформулировано?

Это составляющие реальность мира (примерно) 500000 объек­тов, субъектов, явлений и признаков, которые не имеют вообще ни­какого имени, никакого обозначения и, соответственно, никакой классификации.

Аналогии, контраналогии и ассоциации невозможны; они рав­ноценны попыткам оперировать картотекой, в которой есть 500000 «чистых белых карточек», лишённых всяких отличий друг от друга и вообще всяких примет.

Связи меж объектами, субъектами, явлениями и признаками не­определяемы, так как и сами связи не имеют никакого имени и обо­значения.

Любые адресации к прошлому (прежде всего ассоциативные) — крайне затруднены; всё безымянно, всё лишено примет и свойств. Любые попытки фиксации реальности равносильны рисованию бе­лым по белому. Практически ничто не может быть «вызвано из па­мяти», после того как исчезло из поля зрения.

Безымянность хаотизирует мир, сливает его многообразие в единый фон, своей неопределяемостью отрезанный от большей части потенциалов мозга любого животного и естественным обра­зом вызывающий лишь безразличие.

(Попытки постижения этой безымянности были бы, вероятно, мучитель­ны или настолько трудоёмки, что эволюция мудро «притушила» всякое эмоционирование «о безымянном», заместив его безразличием.)

Это картина — чистой, абсолютной неноминированности.

В реальности, для конкретного живого существа всё чуть иначе. Пищевые и половые интересы, агрессии, фактор личности, страх, рефлексы, боль, фобии непременно очерчивают в огромном про­странстве мироздания небольшой кружок «понятного» мира, некий «прожиточный минимум» знаний о своей малюсенькой реальности. Всё прочее за пределами этого «круга понятного» безразлично, ибо неопределяемо.

Конечно, есть зрительные, обонятельные, осязательные, зву­ковые и так далее образы мира, непрерывно запечатляемые в ней­ронах гиппокампа, являющегося «регистратором сознания». Но к ним (при отсутствии кодов-номинаций) возможна лишь сложная аналоговая адресация, происходящая, вероятно, способом сопо­ставления «старых» и «новых» «картинок» сознания. Трудоёмкость процесса обеспечивает ничтожно малую величину «круга понят­ного».

Понятие «картинка», естественно, крайне условно, так как в неё входят, повторяю, не только зрительные, но и все прочие (без исключе­ния) компоненты реальности: обонятельные, осязательные, звуковые, хеморецептивные и так далее. Т.е. «картинка» может быть и «запаховой», «звуковой» или «вкусовой», а не только зрительной. Более того, в её со­ставе непременно должны находиться и все висцероцептивные «дан­ные», причём не только сами по себе, а ещё и в жёсткой увязке с теми внешними обстоятельствами и факторами, которые так или иначе ока­зывают на них влияние.

(Адресация к гиппокампальным структурам как основа мышле­ния, полагаю, неизбежна, ибо иначе каждая секунда сознания лю­бого существа была бы постижением мира заново, что было бы, несомненно, губительно.)

Говорить с такой уверенностью о гиппокампе как о «регистрато­ре» сознания, а соответственно, и «банке ассоциаций», мне позво­ляют те результаты исследований и изысканий, которые на данный момент уже являются догмами нейрофизиологии.

Напомню.

Я уже писал о формулировках У. Г. Пенфилда и Б. Милнера, харак­теризующих поражения гиппокампа как «прекращающие регистра­цию потока сознания» (Penfield W., Milner В. Memory Deficit Produced by Bilateral Lesions in the Hippocampal Zone, 1958).

К этому следует добавить мнение В. М. Бехтерева об исключи­тельной роли гиппокампа в процессах памяти (Бехтерев В. Основы учения о функциях мозга, 1905), Г. Ван Хозена, Д. Пандиа, Н. Буттерса, считавших, что «поразительные нарушения памяти, наблюдающие­ся после поражения этих областей мозга, возможно, становятся бо­лее понятными, если учесть, что сенсорная информация, поступаю­щая в них, видимо, является в высшей степени тонко обработанной». (Hoesen G. W., Pandya D., Butters N. Cortical Afferents to the Entorhinal Cortex of the Rhesus Monkey, 1972), О. Виноградовой: «Анализ суще­ствующих данных позволяет, таким образом, ограничить круг пред­полагаемых функций гиппокампа относительно узким комплексом: ориентировочный рефлекс и регистрация информации» (Виноградо­ва О. Гиппокамп и память, 1975).

Стоит отметить, что в отношении функции гиппокампа на­блюдается определённое согласие столь разных исследователей, как Whitty (1962) и R. Adams (1962), Barbizet (1963) и Victor (1964), Warrington (1968), Weiskrantz (1971) et cetera.

Полагаю, что самые характерные свидетельства поражений гиппокампа всё же предлагает М. Victor в своём труде «Observations on the Amnestic Syndrome in Man and its Anatomical Basis» (1964): «В некоторых случа­ях нам приходилось сообщать больному, что умер его ближайший родственник, от которого он полностью зависел. Такой больной ка­зался потрясённым и опечаленным, что указывало на понимание им нашего сообщения, но через минуту опечаленное выражение лица исчезало, а спустя две минуты он не помнил того, что ему сказали».

Впрочем, вернёмся к нашей теме, к некоему «происходящему» перед глазами животного безымянному миру, к ежесекундной ре­альности сознания, которую нет возможности эффективно исполь­зовать, ибо отсутствует её удобный классификатор.

Потребность в этом классификаторе и породила сперва звуко­вую речь, а затем и внутреннюю речь (мышление). Это был не про­стой, но, возможно, единственный путь сделать информационную базу собственного сознания главным инструментом своего же выживания и размножения. (Полагаю, что только с появлением номинаций поя­вилась возможность широко пользоваться собственным сознанием, т.е. легко «зацепиться» за старые впечатления и их использовать.)

Все иные существующие версии, объясняющие происхождение речи и мышления, не объясняют самого главного — как возникла потребность в развитии этой способности? Каков был нейрофизио­логический механизм её зарождения?

Не имеющая никаких археологических доказательств, но общепри­нятая версия зарождения языка как необходимого условия успешно­сти совместной охоты ранних homo — выглядит не только очень «то­порно», но и малоубедительно. (Неслучайно у неё нет вообще никаких нейрофизиологических трактовок.) Даже если «принять на веру» эту гипотезу, то следует сразу вспомнить, что львам, гиенам, да и вооб­ще всем стайным хищникам для успешности охоты не требуется ни «язык», ни мышление, ни сложная социализация³⁵. «Трудовая» гипоте­за в этом контексте выглядит ещё слабее «охотничьей», так как являет­ся не только ничем не подтверждённой археологически, но и не имею­щей даже гипотетической или, хотя бы, хорошей фантазийной базы.