Невзоров, Александр Глебович 16 глава

Стоит отметить, что даже значительные деформации «отрост­ков», т.е. социальной личности, могут и не привести к фатальным последствиям для её «обладателя».

Но вот мельчайшие, ничтожнейшие сбои в системе «биологиче­ской личности» сразу хоронят и социальную личность, и, чаще все­го, само существо, в котором произошёл этот нейрофизиологиче­ский «сбой».

Поясняю.

(Лучше это пояснение, всё же, сделать на примере мыши, а не Эйнштейна, а уж «пересчёт» на физика каждый может сде­лать сам.)

Предположим, в результате некоего нейрофизиологического «сбоя» отключается генерация «биологической личности», и наша Microchiroptera теряет способность к самоидентификации, т.е. пере­стает себя «воспринимать» как летучую мышь.

У неё ломается её строго индивидуальная модель поведения, основанная на том, что она — летучая мышь, более того, летучая мышь, имеющая строго определенные половые, возрастные, раз­мерные и пр. параметры.

Существо теряет связь с самим собой, перестает оценивать свои возможности, осознавать опасности.

Некие рефлексы хаотично вырабатываются, но это уже не реф­лексы летучей мыши.

Утрачивается безошибочность в выборе пищи, полового партне­ра, размеров укрытия, траектории и высоты полета, в оценке соб­ственных возможностей при контакте с хищником и так далее.

Результат, я полагаю, понятен, и описывать его нет необходимо­сти.

Причём даже не требуется некое анекдотическое глобальное «по­мрачение», в результате которого потерявшая самоидентифика­цию летучая мышь заимствует модель поведения и рефлекторику, к примеру, ослика (Asinus) или анатомически подобного ей крылана (Pteropodidae), или и вовсе неведомого на Земле существа, или «сме­шивает» вообще все существующие модели или их часть.

Какая-то модель поведения всё равно неизбежна для любого ор­ганизма. Всякие, даже алогичные движения, неадекватные рефлек­сы, ненужные звуки и контакты, проявления абсурдной агрессии или нелепого подчинения — это всё равно «модель поведения». Её несоответствие среде, её дикость, неуместность и гибельность — это второй и в данном случае малосущественный вопрос.

Впрочем, для фатального исхода даже не требуется таких гло­бальных метаморфоз.

Вполне достаточно самых ничтожных изменений «биологиче­ской личности». (Утрата «осознания» возрастных, половых, размер­ных, пищевых или иных любых параметров.)

Только у совсем поздних homo, в течение ничтожно короткого отрезка времени (лишь с XVIII столетия), разрушение биологиче­ской личности не приводило к быстрой смерти.

Их выживаемость была обеспечена той ценностью, которую они представляли как объект научного наблюдения и развлечений пуб­лики, охотно экскурсировавшей по «бедламам» ради созерцания пикантных сцен из «жизни сумасшедших»⁴³.

Логично предположить, что палеоантропы с подобными по­вреждениями головного мозга, как бесполезные и беззащитные, достаточно быстро становились добычей хищников или, что более вероятно, коллег по стае. Документальных или археологических подтверждений этой мысли, разумеется, не существует, но нет ника­ких оснований предполагать, что ранние homo были милосерднее своих потомков.

Потомки же оставили множество документальных свидетельств отношения к безумцам.

Непременно стоит припомнить «Indiculus Superstitionum», создан­ный в раннее Средневековье. Его авторы прямо свидетельствуют о практике если и не массовых, то достаточно регулярных сожже­ний т. н. одержимых.

В XV столетии во всей Европе был нормой «cista stolidorum», обе­спечивающий сумасшедшим быструю, но мучительную смерть в ка­менной капсуле.

В 1636 году в Кёнигсберге некий башмачник (чьё имя не сохра­нила история) публично провозгласил себя ипостасью бога и зна­током ангельского пения. Разумеется, башмачнику вырвали язык и отрезали ту часть тела, где размещался его мозг, всего лишь по­терявший способность генерировать точную самоидентификацию. (Факт приводится по: Каннабих Ю. История психиатрии, 1928.)

Психиатрия предлагает много примеров состояния homo с пол­ностью или частично утраченной самоидентификацией, причём де­лает это настолько живописно и обильно, что останавливаться на пересказе всех патологий, связанных именно с повреждением «био­логической личности», нет особого смысла.

Достаточно и того, что практически все глобальные и необра­тимые поражения ЦНС, объединённые словом «шизофрения», пре­имущественно основываются на полном или частичном разруше­нии именно самоидентификации.

«Деперсонализация, или расстройство сознания “я”, издавна рассма­тривается в качестве одной из основных проблем клинической психи­атрии. Проявления этого расстройства исключительно разнообразны. У больных расстройство сознания “я” наступает в виде утраты принад­лежности себе своих мыслей, чувств, поступков и в виде чувства от­чуждения отдельных членов и всего тела» (проф. Снежевский А., в пред. к моногр. А. Меграбяна «Деперсонализация», 1962) ⁴⁴.

Что любопытно, и мышление, и интеллект при дефектации лич­ности иногда остаются неповреждёнными или же поврежденными незначительно, а уродливые формы, которые принимает мышление в таких случаях, не отменяет сам факт наличия мышления.

Прекрасной иллюстрацией данному тезису служат примеры Ницше, Свифта, Шумана, Врубеля, Вольфа Гуго, Ричарда Дадда, Мо­пассана, Ван Гога, Сметаны, Готфрида Минда и всего бесконечно­го ряда гениев, полугениев и «талантов» с серьёзными, порой, дра­матическими дефектами личности, которые сохраняли способность к пусть и извращённому, но мышлению до самой смерти.

Я согласен, что провести абсолютно точную отпрепаровку по­вреждения биологической личности от повреждения её «социаль­ных отростков» достаточно сложно. Особенно посмертно и имея в распоряжении лишь пристрастные и не очень грамотные мемуа­ры, в которых диагностика то смягчалась, то драматизировалась.

Но — имеем то, что имеем.

Учитывая бессмысленность надежд на появление точных и объ­ективных документов о болезнях гениев и полугениев, нам придёт­ся довольствоваться наличествующими материалами и на основа­нии именно этих свидетельств делать свои выводы.

Полагаю, что если предположить равнодольность (примерно 50 на 50) поражений личности и её «отростков», то мы будем недалеки от реальности.

Следует, впрочем, признать, что о нейрофизиологических причи­нах шизофрении до сих пор не существует не только точного зна­ния или хотя бы единого мнения, но даже и относительно внятно оформленных догадок.

(Посмертные исследования мозга психически больных фиксиру­ют как наличие самых разнообразных анатомических аномалий, так и полное их отсутствие.)

К слову, полагаю, что ближе всех к возможной разгадке единой при­чины шизофрении подошел И. П. Павлов в своём небрежном и явно на скорую руку смётанном докладе «Психиатрия как пособница физи­ологии больших полушарий» (1919 г.). Впрочем, там нет почти ничего, кроме смутной, но очень талантливой догадки о внекорковом и стро­го централизованном происхождении этой болезни.

Последняя из догадок, уважительно именуемая «дофаминовой гипотезой», объясняет шизофрению дефицитом дофамина или об­щим пороком дофаминергической системы. Гипотеза получила от­носительное распространение за счёт своего безусловного удобства для психиатров. Она является настолько запутанной и противоре­чивой, что одновременно как допускает любые медицинские мани­пуляции, так и не обязывает ни к каким вообще.

Впрочем, и дофаминовую гипотезу за последние три года уже успели дважды опровергнуть.

Более того.

Посмертные обследования мозга шизофренических больных не позволили «набрать» в их substantia nigra той «процентовки» суще­ственных патологий, что необходима для перевода гипотезы хотя бы в теорию.

(Substantia nigra среднего мозга является (это доказано) основным произ­водителем дофамина. Правда, применительно к шизофрении эта теория зыбковата ещё и тем, что не может вразумительно объяснить главное — причин разрушения дофамина в лобных долях и его же благополучия в гиппокампе, гипоталамусе, стриопаллидарной системе и других отде­лах мозга, куда дофамин тоже восходит из substantia nigra.)

Удивительно, что несмотря на пристальный и болезненный ин­терес поздних homo к вопросам «безумия» и утраты личности, с 1808 года, когда Йоганн Кристан Рейль предложил для этого вида медицины некорректный термин «психиатрия», никаких качествен­ных изменений данной дисциплины не произошло.

Тысячи книг и трудов по психиатрии послужили лишь материа­лом для величественного саркофага, подобного чернобыльскому, скрывшего в своих недрах печальный секрет полного непонимания происхождения тяжелых болезней ЦНС.

К слову, некорректность и предельная ненаучность термина «пси­хиатрия» была заметна практически в день его «рождения». Академик В. М. Бехтерев сразу предлагал изменить его на «паторефлексологию». Ещё более точное название данной медицинской дисциплины пытал­ся ввести проф. А. И. Ющенко, настаивавший на термине «персонопатология». Но, увы, прижился странный термин «психиатрия», вероят­но, и обеспечивший её фиаско: nomen est omen.

Определённый (и немалый) успех был достигнут лишь в деле лечения парциальной (фокальной) эпилепсии, природу которой, впрочем, никак нельзя отнести к утрате самоидентификации.

Механизм её возникновения относительно понятен, а посему от­носительно подвластен нейрохирургии. Хотя это и не имеет прямо­го отношения к нашей теме, я всё же приведу цифры, сравнение ко­торых поможет осознать масштаб «психиатрической проблемы».

Поясняю.

У. Г. Пенфилд в своей лекции «Результаты хирургического лечения фокальной эпилепсии», прочитанной в сентябре 1955 года в НИИ Ней­рохирургии им. Н. Н. Бурденко, привёл следующие цифры: «За шесть лет было прооперировано 203 человека. Успех (полное прекращение припадков) зафиксирован в 45 % случаев. Хороший результат (сокра­щение количества припадков) — в 20% случаев. Неудача — в 35% случаев».

Я привожу именно эти данные, так как уверен в безупречности цифр, предлагаемых педантом Пенфилдом. Разумеется, различные методы (не только Пенфилда) излечили гораздо большее количе­ство эпилептиков, но и точная выборка по его операциям за шесть лет (1949-1955) — предельно показательна.

Её ценность в том, что она не содержит «спорных» случаев, ко­торые подпачкивают все виды глобальной статистики по лечению эпилепсии.

Здесь, вероятно, имеет смысл кратко описать «метод Пенфилда», принесший ему всемирную славу.

В тридцатых годах прошлого века Пенфилд возродил практику Фритча и Гитцига, т.е. электрораздражения открытого мозга. Дела­лось это исключительно с целью выявить те области коры, в кото­рых зарождается эпилептическая активность, для последующего удаления этих очажков.

«Двадцать пять лет назад мы начали лечить очаговую эпилепсию путем радикального хирургического иссечения аномальных областей мозга. <...>

В течение операции (остеопластической краниотомии) применя­лась местная анестезия, позволявшая снять болевые ощущения и оста­вить неизменной мозговую активность после того, как выпиленный кусок черепной кости временно отодвигался в сторону и поверхность мозга оставалась открытой» (Penfield W., Roberts L. Speech and Brain Me­chanisms).

Дабы не допустить попутного повреждения различных кортексных структур, отвечающих за речь, слух, тактильность, праксию и так далее, мозг первоначально «картировался» с помощью электрораз­дражения: различные его зоны тестировались через прикладывание электродов со слабым током непосредственно к обнажённой коре.

«Раздражение производилось нами везде, где только кора была до­ступна для приложения электродов» (Penfield W., Roberts L. Speech and Brain Mechanisms).

Отсутствие в коре головного мозга болевых рецепторов — по­зволяло оставлять больного в сознании и получать от него исчерпы­вающее описание его состояния или свидетельства о «выпадении» той или иной функции мозга по мере приближения (или приложе­ния) к ней электродов.

«Таким образом, нейрохирург, который исследует кору с помощью электродов, может более легко выявить особенности её функциониро­вания» (Penfield W., Roberts L. Speech and Brain Mechanisms).

Проведя около 10000 таких операций, Пенфилд попутно соста­вил предельно точную «карту динамической локализации функций коры головного мозга», которая отличается от всех подобных «карт» отсутствием фантазий, домыслов и теоретизмов. Надо сказать, что именно «картирование» обессмертило имя Пенфилда в нейрофи­зиологии, нейроанатомии и нейрохирургии.

Показатель (примерно) в 35% успешных операций оставался достаточно стабильным для общего числа проведенных Пенфил­дом операций по излечению эпилепсии. Велика эта цифра или мала применительно к проблеме — вопрос философский, и рассмотре­ние его здесь малоуместно.

К слову, данные о точном количестве операций, которым предше­ствовало электрораздражение, существенно разнятся; следует учиты­вать, что примерно 10000 операций — это общее количество хирурги­ческих процедур на мозге, сделанных У. Г. Пенфилдом. Впрочем, даже если непосредственно «картировочных» экспериментов было и мень­ше, то и те операции, которые проводил Пенфилд без электрораздра­жения (учитывая характер гениального канадца), всё равно имели ста­тус нейрологического исследования. Следует, вероятно, помнить, что «каждая хирургическая операция на мозге является потенциальным физиологическим экспериментом на человеке» (Дж. Найт, 1964).

С шизофренией всё обстояло и обстоит несколько иначе.

С 1908 года, когда Эйген Блейер ввёл в медицинский и научный обиход термин «шизофрения», не было точно зафиксировано ни одного случая излечения этой болезни. Безусловно, были случаи, когда наблюдалось прекращение или исчезновение симптомов. Но никто не мог доказать, следствием чего именно было это исчезновение: следствием действительно излечения болезни или произошедшего естественным путем выздоровления.

Было бы несправедливо говорить, что поиск тех зон мозга, что отвечают за генерацию «личности», не производился. Отнюдь. Уве­ряю вас, производился — и со всей научной страстностью.

Искали все. Но нельзя сказать, что искали везде.

Стереотип о «личности» как о каком-то уникальном явлении, чи­сто человеческом, более того, привязанном к интеллектуальным процессам, суживал поиск до минимума, до нескольких зон коры головного мозга.

Отчасти это происходило потому, что отчётливой трактовки по­нятия «личность» вообще не существовало, и наука была обрече­на искать некую «обитель» того возвышенного стереотипа, который был целиком придуман о себе самом самим же homo.

Иными словами, фанатично производился поиск наивысшей, уни­кальной функции, а искать следовало низшее, базовое свойство.

Я оставляю за скобками «френологию» Ф. И. Галля, И. Шпурцхейма и их последователей. (Младенчество нейрофизиологии было полно очаровательных глупостей, как, впрочем, и любое другое младенчество.)

Несколько более странно выглядят изыскания доктора Клейста, которые уже невозможно списать на «младенчество». Карл Клейст (1879-1960), продолжая и совершенствуя традицию Ф. И. Галля, со­ставлял пространные и подробные карты мозга, где в определён­ных местах располагал центры «личного и общественного я», «теле­сного я», «религиозного я» и так далее (илл. 39-40).

Впрочем, я упомянул Клейста не ради насмешки над ним. В конце концов он принадлежал к своей (вполне почтенной) школе «узких локализационистов», подарившей нейрофизиологии открытие Вер­нике, и придерживался типичных для этой школы взглядов.

Я совершенно о другом.

Карл Клейст, как и Галль, Фогт (1951), Нильсен (1956), Флуранс (1842), Монаков (1914), Геншен (1922), Бродман (1909) и очень многие другие авторитетные нейрологи, всегда стремился пристроить центр «я» куда-нибудь поближе к самым известным «интеллектуальным зо­нам» мозга. И не просто пристроить, но и взаимоувязать с ними.

Профессор Клейст даже не допускал мысли, что его собствен­ная потребность в личности, т.е. в способности самоидентифици­роваться, совершенно равна такой же потребности у нематоды Caenorhabditis elegans, имеющей ровно 302 нейрона.

Впрочем, продолжавшиеся в течение почти столетия поиски цен­тра «личности» имели и положительный результат тоже. Хотя бы тем, что убедительно продемонстрировали, что поиск «генератора лич­ности» в позднеэволюционных кортексных структурах — нерезуль­тативен и полностью бессмыслен.

К слову, такие изыски психиатрии, производившиеся в поисках цен­тра повреждения «личности», как лоботомия и комиссуротомия (раз­деление мозга путём рассечения комиссуральных, связующих полуша­рия волокон) и пр., тоже не дали, как известно, никакого результата.)

 

Илл. 39. Френологическая карта Галля

 

 

Илл. 40. Френологическая карта Клейста

 

Современные академические нейрология и нейрофизиология просто обходят этот вопрос, делая вид, что его не существует, а спе­куляции на данную тему оставляют психиатрам, эзотеристам, психо­логам или служителям культов.

Такая позиция науки совершенно понятна и оправдана, так как почти любая нейрофизиологическая трактовка или конкретизация темы «личности» сразу оказывается за пределами фактов, а делать там, в общем-то, нечего.

В «пределах фактов» остаётся ничтожно маленькое «научное пространство».

Оно соткано из косвенных данных, преимущественно эволюци­онистского происхождения, нейроанатомической логики и пары ге­ниальных догадок, вроде гипотезы Пенфилда о центрэнцефалической интеграции, суть которой в 1959 году, несмотря на всю свою академичность, он всё же решился сформулировать: «Мы хотели бы поэтому подтвердить предположение о наличии центральной ин­тегративной системы, расположенной в верхних отделах мозгового ствола» (Пенфилд У., Джаспер Г. Эпилепсия и функциональная анато­мия головного мозга человека, 1958).

Сюда же (очень условно) можно отнести аккуратное свидетель­ство И. П. Павлова о роли эмоциональных аппаратов древнейших структур мозга как «источника силы для клеток коры больших полу­шарий» (в другом месте Павлов называет их «слепые силы мозга»), классические работы В. М. Бехтерева о ретикулярной формации и «соляные» опыты И. М. Сеченова по доказательству тормозящего действия в ретикулярной формации.

Разумеется, есть и ещё ряд прекрасных прямых разработок этой темы (работы Морисона, Мэгуна, Джаспера, Моруцци, Брейзье, Гента, Линдсли, Уолси, Морелла, Хебба, Фестара, Гасто, Бюзе, Делла, Уолтера, Эшби, Конорски, Буреша, Чанга, Фенга, Папеца и других).

Самые храбрые формулировки о «первородной» и режиссиру­ющей роли ретикулярной формации, а следовательно, ствола моз­га, предложил в своём академическом труде «The Waking Brain» про­фессор Горацио Мэгун (1907-1991):

«Исследования последнего времени вновь подчеркнули значение этой части нервной системы, показав, что параллельно с латерально расположенными специфическими системами классической невроло­гии и в тесной связи с ними существуют центрально расположенные неспецифические механизмы. <...>

...Влияние этой неспецифической системы ствола мозга распростра­няется на большинство других структур и функций ЦНС, снижая или повышая уровень их активности или связывая и интегрируя их прояв­ления».

Несмотря на обилие авторитетных в нейрофизиологии имён и силу доводов, «научное пространство» осталось, как я уже сказал, ничтожно маленьким.

Причём это, мягко говоря, не «наше» пространство, это про­странство идеи главенства стволовых древних структур, но вовсе не «личности» как таковой. Понятие «личность» в этой связи употре­бляется впервые, и его «пространство» ещё меньше.

Тем не менее, давайте же посмотрим, что именно по нашей теме остаётся в «пределах фактов» и не противоречит радикально акаде­мической нейрофизиологии.

Видим следующее:

В трактовке понятия «личность» допустима, да и более того, воз­можна аналогия с «сознанием» и с его «обязательностью» для любо­го живого организма.

Исходя из этого положения, допустима теория о генерации «лич­ности» не корковыми, а значительно более древними и «простыми» образованиями головного мозга.

Биологическая «личность» может быть связана в полной мере, связана незначительно или не связана вовсе с ассоциативными цен­трами коры. В известной степени она независима не только от них, но даже от их наличия или отсутствия.

В зависимости от того, насколько эти центры реализовываются с помощью таких искусственных факторов, как мышление, речь и интеллект, личность (как и любое ощущение) может быть номини­рована, а её проявления номинативно и эмоционально «раскраше­ны» мышлением, что, впрочем, вообще ни на что не влияет, остава­ясь лишь локальной, внутривидовой игрой.

Личность отграничена от сознания. Функции этих свойств раз­личны. Сознание создаёт организму представление о среде, «лич­ность» диктует организму в этой среде стилистику биологиче­ского (или искусственного) поведения. Зависимость этих двух, «церебрально древнеструктурных» качеств друг от друга, вероят­но, является, всецелой.

Учитывая первородную и «режиссёрскую роль» ствола головно­го мозга, предположение о генерации именно его формациями та­ких сверхдревних базовых функций мозга, как «личность» и «созна­ние», можно считать имеющим некоторые основания.

Вот скромный набор выводов по нашему вопросу, которые воз­можны без выхода за рамки догматов современной классической нейрофизиологии.

Я понимаю, что это немного, но я постарался полностью стери­лизовать картину от любых фантазий и натяжек.

Пусть она лучше останется пресной и скучноватой, но свобод­ной от любых затуманивающих её домыслов.

Впрочем, даже и в таком скромном качестве она поможет нам двигаться дальше, непосредственно к цели нашего исследования.

 

 

CAPUT X

 

Ratio. Анатомическое определение ретикулярной формации.
Список по Бакстеру. Следствия поражения ствола мозга.

Миксины и пиявкороты. Трактовка Прибрама.

Пророчество Белла. Неясности. Иерархия мозга.

Активация коры. Кора как «прибор ночного видения».

Интенсивность иррадиации. Дикий Эйнштейн. Юрский лес.

История ассоциаций. Оптическая агнозия.

Формирование функции «личности» у позвоночных.

Мнение Шеррингтона. Возвращение к центрэнцефалической
теории Пенфилда.

Как вы, вероятно, заметили, я так и не ответил в предыдущей главе на вопрос о том, кто же может являться «заказчиком» явно опасных и конфликтующих с частью важных инстинктов процедур «вхождения» в ИСС.

На первый взгляд, этот вопрос можно отнести к «фигурам речи». Тем не менее, ответ на него может стать инструментом, помогающим чуть прояснить «полномочия» и статус некоторых функций мозга.

Понятно, что установив, кому в организме даны такие чрезвычай­ные полномочия (или кем они присвоены), мы не получим картины «иерархии» мозга (она основана на другом принципе), но узнаем, кто на самом деле так предельно далёк от понимания его истинных биологических интересов. А это уже «кое-что».

Итак, ratio или же «разум».

Прежде чем перейти к этой любопытной материи, необходимо вернуться чуть назад. К формулировкам сути теории ретикулярной формации.

Я уже говорил, что даже в наилучших её разработках (Г. Мэгун, Д. Моруцци, А Бродал, Дж. Росси, Г. Джаспер) мы видим определен­ную робость формулировок, возможно, продиктованную желанием сохранить научную респектабельность.

В результате, почти все труды по данной теме сводятся к шлифов­ке рабочей терминологии и скрытым дискуссиям анатомов и физи­ологов о «диффузном скоплении клеток разного вида и величины, разделённых множеством волокон, идущих во всех направлениях» (А. Бродал, 1960) или о том, считать ли частями ретикулярной форма­ции красное ядро, ядро лицевого нерва, латеральное ретикулярное ядро или ядро покрышки моста.

Это, без сомнения, очень ценные дискуссии, без которых не было бы самой теории, но они мало обрисовывают её суть.

Любопытно, что «низшим порогом» существ, обладающих отчёт­ливой ретикулярной формацией, на данный момент остаются мик­сина (Myxine glutinosa) и пиявкорот Бургера (Eptatretus Burgeri) — те круглоротые «прарыбы», обитающие на глубине 500-1000 м, кото­рых Линней по ошибке причислил к классу червей.

Этот «порог», конечно, впечатляет, но остается масса вопросов, т.к. ни миксина, ни пиявкорот явно не принадлежат к классу про­стейших, а сила ретикулярной теории именно в отчётливости её эволюционной «вертикали». Эту вертикаль желательно было бы ви­деть в её полном, завершённом виде.

На данный момент пока нет даже единой трактовки анатомиче­ского понятия «ретикулярная формация». Каноническое опреде­ление Ж. Ольшевского (J. Olszewski, 1954) «совокупность нейронов и межнейронных путей в области серого вещества ствола мозга» многократно пересматривалось, дополнялось и дискутировалось.

Наиболее здравым и корректным (полагаю) будет не попытка опре­делить ретикулярную формацию как анатомическую единицу, име­ющую отчётливые границы, а признание её совокупностью ядер различной структуры и функций, имеющих сложные, но крайне ло­гичные межъядерные связи, которые, по сути, и составляют основ­ную массу формации.

Таких ядер (по Д. Бакстеру) 22: centralis, subtrigeminalis, gigantocellularis, paragigantocellularis dorsalis, paragigantocellularis lateralis, pallidus raphae, parvocellularis, pontis centralis caudalis, pontis centralis oralis, centralis superior, papilliformis, parabrachialis medialis, parabrachialis lateralis, locus cureleus, subcureleus, substantia nigra, interpeduncularis, ruber, supratrochlearis, tegmenti pedunculopontinus, cuneformis, subcuneformis.

Список нельзя назвать ни полным, ни бесспорным, он, скорее, является приглашением к дискуссии, и то не о роли формации, а лишь о её анатомии.

Максимум конкретики по теме содержится в уже приведённых выше трактовках У. Пенфилда и Г. Мэгуна.

Есть и ещё одна, крайне академическая и аккуратная интерпре­тация, принадлежащая А. Уорду: «Ретикулярная формация высших млекопитающих представляет собой наследие тех структур, которые у примитивных форм животных являются высшими уровнями инте­гративной нервной деятельности» (A. A. Ward, 1957).

Перечень проблем, которые возникают у организма вследствие даже минимального поражения стволовых структур, прекрасно увя­зывается с сухой цитатой из А. Уорда: кома, центральный паралич, гиперкенезия, разрушение функций глотания, пищеварения, дыха­ния, мочеобразования, слюноотделения, сосания, половых функций, сердечной деятельности, тонуса сосудов, терморегуляции, нару­шение рефлексов и работы черепных нервов. Впрочем, всё это — не новость и отчасти даже общее место.

(Ещё Клод Бернар в 1865 году демонстрировал возможность вы­зывания как диабета, так и кардинальных скачков осмотического давления простыми уколами в ствол мозга.)

К. Прибрам трактует эти особенности ствола как доказатель­ство наличия в нём специальных контролирующих рецепторов, что физиологически, на первый взгляд, обоснованно. Действительно, по логике эмбриогенеза, эта часть мозга, «расположенная по сред­ней линии, развивается из наружного зародышевого листка, из кото­рого формируется вся центральная нервная система. Эта ткань име­ет такое же происхождение, как и кожа: гребешок эктодермальных клеток на спине эмбриона складывается таким образом, что образует трубку, полость которой позднее будет заполнена цереброспиналь­ной жидкостью. В головном мозге эмбриона эта полость становит­ся системой желудочков мозга. Следовательно, стенки полости, перивентрикулярные клетки сродни эктодерме, из которой образуется кожа и некоторые, более специализированные рецепторы, такие как сетчатка» (Прибрам К. Языки мозга, 1971).

Впрочем, исключительная роль ствола мозга была понятна даже самым первым исследователям, ещё не имевшим ни малейшего представления о ретикулярной формации.

Стоит (к примеру) вспомнить странную запись сэра Чарльза Белла, анатома, датируемую 1830 годом.

Белл (1774-1842) в своей известной монографии разместил таблицу и написал под ней: «Тот, кто сможет овладеть этой табли­цей, сможет познать всю нервную систему; ключ для понимания у вас в руках» (илл. 41).

На таблице сэра Чарльза изображен (естественно) ствол мозга от верхнего шейного отдела спинного мозга до таламуса и хиазмы. Ни­каких внятных пониманий роли древнейших формаций в 1830 году ещё не было и не могло быть. Тем не менее, подозревать Белла в яс­новидении нет никаких оснований.

Полагаю, секрет его проницательности крайне прост.

Много препарируя, Чарльз Белл имел возможность убедиться в поразительном структурном сходстве мозгового ствола человека с мозгом самых примитивных существ, и анатомическая логика, ве­роятно, поведала ему то, чего не знала на тот момент наука.

Отметим, что тогда Белл лишь слегка «потянул» за крохотную «ни­точку» сверхзначимости ствола, и вся анатомическая картина мозга, сотканная наукой со времён Везалиуса, сразу дрогнула.