Невзоров, Александр Глебович 17 глава

Сегодняшняя большая настойчивость в «потягивании» «распу­скает» и всё «плетение» как ранних, так и поздних доктрин о кон­струкции мозга.

(Ознакомившись с «пророческой» ремаркой анатома Чарльза Белла, уже совсем сложно избавиться от подозрения в том, что суть всей эволюции — это, прежде всего, история мозга и его трансфор­маций. А всё многоразличие черепов, глазниц, карапаксов, костно-хрящевых щитков — это лишь маскарадные наряды мозга, сме­няемые им в строгом соответствии с «модами» и потребностями геологических или иных эпох.)

Илл. 41. Таблица из труда Ч. Белла о нервной системе, демонстрирующая ствол мозга

 

Впрочем, вернёмся к нашей теме.

Надо отметить научную осторожность, которую демонстриру­ют все без исключения исследователи, когда речь заходит о роли ретикулярной формации в процессах образования мышления или разума.

Их легко понять, тут действительно возникает существенная сложность, требующая «дерзости и обобщений». Понятно, что лю­бой из крупных учёных, кто попытался бы сформулировать положе­ния ретикулярной формации в этом аспекте, рискнул бы научным именем.

Мы все помним, какой шок вызвало невинное заявление д-ра М. Шайбель на Детройтском конгрессе 1957 года.

Тогда сам сэр Дж. Джефферсон вынужден был внести коррективы в свой доклад «Ретикулярная формация и клиническая неврология», чтобы охарактеризовать реплику д-ра Шайбеля как «невероятную»: «Д-р Шайбель, после того как он представил свои прекрасные гисто­логические препараты, выступил с просто невероятным заявлением, что “это” (ретикулярная формация) и есть центральная нервная си­стема».

Полагаю, что есть необходимость расшифровывать смысл харак­теристики «невероятная» из уст сэра Джеффри Джефферсона (1913-1961), радикального академиста, клинициста и крупнейшего авто­ритета нейрологии.

Сэр Джеффри был знаменит безупречным лексиконом и сверх­деликатностью. Данная реплика была для него крайним лексиче­ским пределом при выражении недоумения и гнева.

(Полагаю, все вынесенные за XX век смертные приговоры не могли бы конкурировать в убийственности с этой характеристикой.)

Я в лучшем положении, чем д-р М. Шайбель. У меня нет никакой научной репутации, и рисковать мне нечем. (Ita et sir Jeffri pridem mortuus est. — Да и сэр Джеффри давно мёртв.)

Полагаю, что если попытаться кратко сформулировать суть тео­рии ретикулярной формации применительно к таким явлени­ям, как мышление и разум, то мы увидим следующее: ствол мозга homo, включающий продолговатый мозг, мост и средний мозг, — содержит в себе древнюю структуру, управляющую мозгом и ис­пользующую все поздние его формации как свои инструменты. Необходимость в столь сложном инструментарии вызвана исклю­чительной сложностью организма, которому надо обеспечить выживание.

Это управление, вероятно, является не прямым, а строго опосре­дованным, через активацию, возбуждение и торможение различ­ных, в том числе и корковых зон.

(Древние стволовые структуры используют кору точно так же, как они используют зрительную систему или другие анализаторы.)

По ретикуло-кортикальным путям идёт активация (или тормо­жение) участков коры (проекционных или ассоциативных центров), там происходит акт анализа, а кортико-ретикулярные связи обеспе­чивают передачу в ствол мозга его сущностной части.

Судя по плотности нейронов в тех ядрах, что вовлечены в пря­мую и обратную связь с корой (латеральное ретикулярное ядро, парамедианное ретикулярное ядро, ретикулярное ядро покрышки моста), «сеточке» предлагается строгая, точная выжимка, некий ин­формационный концентрат. (Плотность нейронов колеблется в раз­личных ядрах, но она везде невелика. Достаточно сказать, что из всей массы нейронов ретикулярной формации, непосредственно в ядрах — заключено едва 5-7 %.)

Косвенным, но сильным подтверждением интегративной роли ретикулярной формации служит и тот, уже ставший безусловным, факт, что именно стволовые структуры являются (образно выража­ясь) «повелителем сна и пробуждения».

Ненадолго остановимся на понятии «сон».

Не будем забывать о литературно-бытовом характере этого тер­мина, для нас, опять-таки, ничего не означающем. Такого понятия, как «сон», строго говоря, не существует. Оставим его романистам. Мы можем говорить лишь об активности части коры, от минималь­ной (т.н. сна) до максимальной.

(Естественно, т.н. сон имеет несколько фаз и вариаций, но я здесь рассматриваю не частности, а принцип.)

Неслучайно, первое, с чем «встречается» любое исследование ретикулярной формации, это её возможность как провоцировать сон, так и прекращать его. В переводе на нейрофизиологические понятия это не означает ровным счётом ничего больше, как способ­ность регулировать активность коры головного мозга. От макси­мальной до минимальной.

И ретикуло-кортикальные и кортико-ретикулярные связи обсто­ятельно исследованы и доказаны трудами Дежерина (1901), Занда (1903), Симпсона и Джолии (1907), Метлера (иссл. 1935-1947), Леви­на (1936), Верхарта и Кеннарда (1940), Минклера и Клемма (1944), Комса (1949), Эсколара (1950), Крига (1954), Джаспера, Аймоне-Марсана, Столла (1952), Бремера и Терзуоло (1954), Френча, Эрнандес-Пеона и Ливингстона (1955) et cetera.

Разумеется, есть много пока непонятного и требующего кропот­ливых локальных исследований.

К примеру, Дж. Ф. Росси и А. Бродал пришли к выводу, что «во­локна из самых различных частей коры головного мозга оканчива­ются в одних и тех же областях ретикулярной формации» (Rossi G. F., 1957; Brodal A., 1958).

Причина этого явления неясна.

Г. Кейперсу удалось установить, «что корково-ретикулярные пути организованы примерно одинаково у всех животных, включая че­ловека» (Kuypers Н. G.J., 1958), что является, полагаю, рискованным за­явлением, так как мы явно не набираем ту статистическую массу (основанную на грамотных экспериментах и анализах), которая по­зволяла бы делать столь широкие обобщения.

Повторяю, теория не претендует на истину, вполне возможно, что она так же ошибочна, как и многие другие, но её важнейшая (по мо­ему мнению) часть, т.н. центрэнцефалическая, тем не менее, останет­ся в силе, так как заподозрить головной мозг в равноправии всех его структур категорически невозможно.

К слову, есть и ещё одна важная причина, по которой я из мно­жества теорий нейрофизиологии выбрал, как основной инструмент, именно «ретикулярную», но об этом чуть позже.

Конечно, принцип некой иерархии неоспорим. Он отмечен (явно или туманно) в любой из гипотез, начиная с декартовской, где зага­дочное «главенство» над мозгом отдано эпифизу.

Везалиус и Велизиус полагали, что управляющим органом мозга является полосатое тело corpus striatum (т.е. хвостатое ядро, скорлу­па, бледный шар). Этот выбор никак особо не мотивировался (равно как и выбор Декарта), поскольку имелся в виду (строго говоря) не интегративный, или командующий, центр мозга, а лишь место оби­тания «души», у которой были все управленческие полномочия.

Чуть позже все руководящие функции были приписаны коре. Счи­талось, что коль скоро именно кора генерирует «наивысшие» особен­ности человека, то ей и принадлежит право управления его мозгом.

Полагаю, такой вывод поспешен, а причина его лишь в слепой сакрализации интеллекта, в нежелании определиться с его местом и эволюционным значением.

(Стоит отметить, что ранее объектом такой слепой сакрализа­ции была «душа», и ей тоже приписывались генеральные функции.)

Безусловно, кора млекопитающих имеет уникальные свойства, но здесь будет уместна следующая аналогия:

Прибор ночного видения, сверхдорогой и сверхточный, в из­вестном смысле слова руководит действиями снайпера, желающего произвести прицельный выстрел в полной темноте. В этой ситуа­ции зависимость снайпера от прибора огромна, влияние прибора на принятие решений — безусловно. И тем не менее этот прекрас­ный прибор остаётся лишь инструментом снайпера, а не становится управляющей силой в понятном смысле этого слова.

Аналогия мне представляется грубоватой, но корректной, так как интегративные структуры мозга действительно находятся в «полной темноте» сформировавшего их палеозоя, и им требуются совершен­ные анализаторы для принятия верных решений (илл. 42).

(Полагаю, что в суть теории ретикулярной формации можно зало­жить примерно такое понимание соотношения коры и древних структур.)

Конечно, это по существу прямая декларация зависимости коры со всем её проекционно-ассоциативным аппаратом, т.е. с разумом и мышлением, от первородных «примитивных» образований мозга.

(Но следует помнить, что не всякая зависимость лишает опреде­лённой свободы.)

К слову, ещё одним и, как я полагаю, крайне весомым аргументом «подчинённости», «инструментальности» коры — будет и упомина­ние о том факте, что такой важнейший фактор формирования мно­жества жизнеорганизующих процессов, как боль — коре неведом. «Боль не имеет своего представительства в новой коре больших полушарий» (Бериташвили И. С. Структуры и функции коры боль­шого мозга, 1969).

Итак, используя все эти выкладки, попробуем напрямую обозна­чить основной вопрос: что в головном мозге homo является управ­ляющим и определяющим — природное «животное» или искус­ственное «интеллектуальное»?

Рассмотрим этот вопрос ещё тщательнее.

Да, если мы принимаем «ретикулярную теорию» как основу пред­ставлений о механизмах мозга, то тем самым мы признаём полную и прямую зависимость аналитических потенциалов коры от «при­митивных и слепых» древних формаций мозга, по сути, единых для всех видов животных, структурировавшихся во времена палеозоя примерно триста миллионов лет назад.

Причём следует признать, что эти формации активируют проек­ционные и ассоциативные участки неокортекса вне всякой связи с тем, какой конечный продукт будет результатом этой активации.

(Вернее, можно было бы сказать, что вполне возможен и мало предсказуем некий добавочный эффект этой активации, помимо основного, биологического эффекта.)

 

Илл. 42. Схема связи коры головного мозга с центрэнцефалической системой

 

Поясняю.

Для коры «мауглеоида», homo erectus или Эйнштейна сработают одни и те же механизмы активации-торможения, идущие от стволо­вых структур.

Для примера — самое простое действие.

Предложим всем трём нашим персонажам взглянуть на ночное небо. (Эйнштейну, «мауглеоиду» и homo erectus.)

Полагаю, всем троим будет достаточно обычного жеста указания на него, никакой вербальной конкретизации не потребуется. Объект настолько прост и велик, что промахнуться взглядом невозможно.

Далее всё будет происходить почти идентично.

У всех троих персонажей последует согласованная краткая ра­бота нескольких мышц шеи, затем — пяти мимических мышц, син­хронно с ними сработают четыре из шести мышц глазного яблока, приподняв его вверх, и сетчатка глаза примет пропущенную через хрусталик «картинку».

Перевернутая «картинка ночного неба» по n. opticus отправит­ся в латеральное коленчатое тело, оттуда — к шпорной борозде, в проекционный центр зрения. Примечательно и крайне важно, что в проекционном центре перевернутость картинки не исчезнет.

«Из-за перевернутой картины, образуемой на сетчатке при помощи хрусталика, верхнее зрительное поле проецируется на нижнюю область сетчатки и передаётся в область V₁, расположенную ниже шпорной бо­розды; нижнее зрительное поле проецируется над шпорной бороздой» (Nicholls J. G., Martin A. R., Wallace В. G., Fuchs Р. A. From Neuron to Brain, 2006).

Далее картинка проследует в ассоциативный центр, на дорсаль­ную поверхность затылочной доли, где, собственно, и «перевернет­ся» (илл. 43).

(Чрезвычайная важность этого простого обстоятельства заклю­чается в том, что факт переворота картинки лишь на самом финаль­ном этапе, в высшем корковом ассоциативном центре, есть наи­лучшее свидетельство глубочайшей древности этого центра и того, что архитектура мозга была завершена значительно ранее, чем это предполагается.)

Сам переворот — несложное действие, но он происходит толь­ко здесь. Лишь попав в «ассоциативный центр», зрительная инфор­мация становится полноценной, т.е. позволяющей принимать вер­ные поведенческие решения. И это касается как homo, так и любого другого животного любой степени древности. Следовательно, этот центр — обязательное условие полноценности любого мозга, а не только его «позднеэволюционной модификации», и существует он не в силу того, что поздний homo начал грузить его сложными интеллектуаль­ными ассоциациями и образами.

Илл. 43. Зрительные нервы и тракты (по Синельникову)

(К слову, как и в случае с зонами Брока и Вернике, мы в очередной раз убеждаемся в изначальной эволюционной заготовленности зон коры под сложные функции.)

Впрочем, мы чуть отвлеклись от нашей троицы. От Эйнштейна, homo erectus и «мауглеоида», ну скажем, 1925 года рождения. (Или любого другого, но находящегося в рамках условной «современно­сти».)

Для мозга всех троих процесс восприятия картинки ночного неба, её прохождения по церебральным структурам и прибытия в ассоциативный центр — абсолютно идентичен. (Другого просто не предусмотрено физиологией мозга.)

Вполне вероятно, что и ретикулярная формация будет одинако­во активировать структуры, по которым «проходит» картинка (от ганглиозных клеток сетчатки до дорсальной поверхности затылоч­ной доли). Также вероятно и, более того, неизбежно, что для оцен­ки увиденного и правильной реакции на него будут активированы и все остальные корковые зоны.

При примерно равном количестве нейронов в ассоциатив­ных центрах, их анатомическом подобии, идентичности функций и одинаковом возбудителе — у всех этих трёх представителей homo и продукт активации коры должен был бы (по крайней мере) сход­ствовать. Однако это категорически не так.

При взгляде на ночное небо продуктом кортексной активно­сти мозга Эйнштейна будут нюансы представлений об искривле­нии пространства или правки в модель космологической динамики. (Si, vero, poterit se demovere a cogitationibus de gluteo maximo Elzae Levental. — Если, конечно, сможет отвлечься от размышлений о большой ягодичной [мышце] Эльзы Левенталь)

Продуктом кортексной активности мозга homo erectus и «маугле­оида», несмотря на разделяющий их миллион лет, будет лишь ощу­щение наличия над их головами темноты с яркими точками. (И это в самом лучшем случае, полагаю, что даже подобное предположе­ние фантастично).

Скорее всего, сам «факт неба» и его звёздности не вызовет ни интереса, ни самой минимальной реакции. Чёрное небо не опасно само по себе, оно не съедобно и не означает ровным счётом ниче­го, кроме утраты предметами и существами той отчётливости, кото­рая возможна при ярком свете.

Но ретикулярная формация ответ на свой вопрос, ради получе­ния которого она активировала различные области мозга, всё же по­лучит; из двух реальностей, тёмной и светлой — в наличии тёмная, более опасная. Естественно, этот «ответ» будет гораздо нюансированнее, сложнее и точнее, чем тот, что можно вместить в слово «опасная», но примерный смысл будет, вероятно, именно таким.

Простой пример: даже ощущение опасности — и то двояко. Вме­сте с концентрацией внешней угрозы, генерируемой «тёмным ми­ром вокруг», у homo проявляется и физиологическое знание повы­шения его собственной угрозы для этого «мира», так как мрак и ему даёт некоторые повышенные шансы убить, совокупиться, украсть и так далее.

На «символ темноты» отзовётся механизм агрессий. Он спрово­цирует и у «мауглеоида», и у homo erectus страх или насторожен­ность, отрефлексирует их на резкую оглядку по сторонам, мобили­зует обоняние, слух и через ретикуло-спинальный тракт активирует всю мышечную систему.

Строго биологическая (важнейшая) задача будет выполнена.

(Стоит отметить, что данная схема (если она верна) будет спра­ведлива применительно как к homo erectus, так и к мауглеоиду, не­смотря на разделяющий их миллион лет.)

Но вот глубокая прозрачная чернота неба и светящиеся в ней точки звезд — не будут и не могут иметь для них никакого смысла.

По одной простой причине. Отсутствуют номинации, ничто не имеет имени. Та часть реальности, что не опасна, не съедобна, не вожделенна, т.е. находится за пределами «круга понятного», круга, очерченного инстинктами, остаётся безымянной (как в целом, так и в мельчайших частностях), её бесконечное многообразие бес­смысленно... и неинтересно.

Сознание мауглеоида и homo erectus строго сиюминутно, причём у этой сиюминутности нет ни начала, ни продолжения. Зрительные и иные ассоциации, разумеется, возможны, но они имеют стихийно­хаотичную структуру и плохо управляемы, так как отсутствует их классификатор в виде тех «меток», или номинаций, которые могли бы позволить ими пользоваться (управлять).

Как видим, разница продуктов возбуждения коры, конечно, не огромна, но любопытна.

Даже не признавая за интеллектом никакого особого эволюци­онного значения, даже понимая, что это лишь некая «погремуш­ка мозга», побочный эффект возбуждения коры, тем не менее, мы вынуждены констатировать наличие неявного фактора, который и определяет его наличие или отсутствие.

(К слову, я выбрал для примера Эйнштейна исключительно по со­поставимости массы его мозга с типовой массой мозга палеоантропа (1222 г) и средними значениями обследованных «мауглеоидов». Масса не имеет почти никакого значения, но в данном случае это просто вы­полнение правил подобных экспериментов.)

Какие физиологические процессы могут быть в основе этой раз­ницы? Если исходить из догм, то разница «продукта» должна быть обусловлена разницей стуктур или процессов. Понятно, что в на­шем случае говорить о «разнице» невозможно, следовательно, оста­ются «различия».

Поищем их физиологическое обоснование. Круг поисков не­велик.

Первый претендент на обеспечение этого различия — интенсив­ность иррадиации возбуждения-торможения.

У иррадиации есть прекрасное, чёткое определение, данное ей И. П. Павловым: «Раздражение, пришедшее в большие полушария, сначала разливается, иррадиирует, а затем собирается, концентри­руется». Интенсивность иррадиации может зависеть от силы акти­вации (возбуждения) и от особых свойств клеток.

Но по условиям нашего эксперимента, сила возбуждения (по крайней мере формальная) одинакова.

Тогда посмотрим клетки.

Опять-таки, обратившись к догматике, мы можем выяснить, что в определённых клетках нервной системы может быть несколь­ко ядер, и что размеры ядрышек в этих ядрах могут увеличиваться и уменьшаться под воздействием внешних факторов. Об этом сви­детельствуют апологеты радикального академизма: Ж. Эдштром, С. Блинков, И. Гайворонский, И. Глезер, О. Фогт et cetera.

Но тот же И. Гайворонский говорит лишь о клетках вегетатив­ной НС, что особо и подчеркивает: «В нервных клетках вегетатив­ной нервной системы может встречаться по 2-3 ядра. Количество ядрышек в ядре также составляет от одного до трёх. Увеличение чис­ла ядрышек и их объёма свидетельствует об усилении функциональ­ной активной нейрона» (Проф. И. Гайворонский, 2007).

Говоря о клеточных метаморфозах, С. Блинков и И. Глезер под­чёркивают, что речь идёт лишь о строго моторных клетках. «Ядрыш­ко в моторных клетках заметно увеличивается в зависимости от функ­циональной двигательной нагрузки. Увеличение размера ядрышка нервных клеток продолжается до второй половины жизни человека (30 лет)» (Блинков С., Глезер И., 1964 по данным Edstrom 1,1957).

По данным О. Фогт, Ц. Фогт, «с началом старения организма ядрышко постепенно уменьшается и даже может совершенно исчез­нуть» (Vogt О., Vogt С, иссл. 1945-1947).

В противовес этим академическим догмам есть столь же ака­демическое мнение творца нейронной теории Сантьяго Рамон-и-Кахаля (1852-1934), которое отчасти конфликтует с вышепри­ведёнными утверждениями: «На основании многочисленных сравнительных исследований утверждается, что размер тела нерв­ной клетки и диаметр аксона не связаны с физиологической спе­циализацией, а пропорциональны богатству и распространению концевых разветвлений, и следовательно, обилию и многообра­зию связей» (Кахаль С. Р. Общие рассуждения о морфологии нерв­ной клетки, 1894).

Впрочем, как и полагается гению, в 1904 году Кахаль с легкостью опровергает себя самого, догматизировав в основном труде своей жизни следующее: «Это и многие другие факты учат нас, что мор­фология нервных клеток управляется не имманентными (внутрен­не присущими) и фатальными (неизбежными) факторами, переда­ющимися по наследству, как считали некоторые авторы, а зависит полностью от текущих физических и химических условий окружа­ющей среды» (Cajal Santiago Ramon у. Textura del Sistema Nervioso del Hombre у de Los Vertebrados, 1904).

За последнее время ни ревизии, ни примирения всех этих в выс­шей степени противоречивых догм не произошло.

Наступило время лаконичных обтекаемых формулировок, ав­торы которых уклоняются от оценки возможности увеличения-уменьшения нейроцитов, их деления, их зависимости от любых факторов, ограничиваясь крайне корректным и почти ничего не означающим заявлением: «Нейроны отличаются от большинства клеток ещё и тем, что за небольшим исключением, не могут делить­ся» (Nicholls J. G., Martin A. R., Wallace В. G., Fuchs Р. A. From Neuron to Brain, 2006).

(Под «небольшим исключением», вероятно, имеются в виду по­стоянно обновляющиеся нейроны гиппокампа и обонятельной лу­ковицы (J. Altman, 1965; D. R. Kornack, 1999)).

Таким образом, мы видим, что практически все школы оставляют за размерами и объёмом нейронов право на некоторую неопреде­лённую вариативность. Минимальную или вовсе ничтожную.

Это и нам даёт право усреднить объёмы нейронов, допустив, что коль скоро возможна вариативность в сторону увеличения под вли­янием «физических или химических условий», также она возможна и в сторону уменьшения.

Итогом всё равно будет признание малой существенности фак­тора вариативности нейронов в «иррадиационном вопросе».

Возможно, я не учёл всего, и некоторое влияние фактора объёма отдельных нейронов всё же существует. Но оно гарантированно не может быть глобальным.

Уменьшение-увеличение интенсивности иррадиации могло бы повлечь задержку оценок, ослабление ассоциаций, затруднения номинаций, упростило бы выводы и аналогии.

Но если бы дело было лишь в этом факторе, то homo erectus и «мауглеоид» сгенерировали бы более простые понимания приро­ды звёздного неба, чем Эйнштейн, но это всё равно были бы некие «понимания».

Мы можем продолжить поиск нейрофизиологических разли­чий, которыми можно было бы объяснить разницу конечного «про­дукта» работы мозга наших трёх героев, но, полагаю, что любой фактор, к которому мы обратимся, от генного до плотности синаптических связей меж нейронами, не окажется настолько глобальным, чтобы объяснить такую разницу в восприятии ночного неба.

Разумеется, подбор персонажей для нашего теоретического экс­перимента продуман и неслучаен.

И homo erectus, и мауглеоид — это прекрасные образчики, по сути, самых обычных животных, но животных, имеющих полную це­ребральную и иную анатомическую сопоставимость или даже иден­тичность с поздним homo, к примеру, с Эйнштейном.

(Если по homo erectus ещё возможны дискуссии о полной идентично­сти его мозга и иных параметров мозгу и иным параметрам современ­ного человека (позднего homo), то с мауглеоидом ситуация, вероятно, бесспорна.)

Естественно, остаётся и ещё одна, самая последняя ин­станция, куда можно было бы обратиться за разгадкой получивше­гося у нас парадокса; к нейрохимическим схемам происходящего в клетках коры.

Возможно, здесь, под двуконтурной мембраной, в цитоплазме ней­рона, у Эйнштейна свершаются процессы иные, чем у мауглеоида?

На первый взгляд тут, в адренергических и нейропептидных си­стемах, есть обширнейшее поле для поисков интересующей нас разницы. Но тасуя теории, гипотезы, взгляды и результаты исследо­ваний по данному вопросу, мы обречены упереться лбом в простую догму, многократно подтверждённую экспериментально и возве­дённую в степень научного факта: «Сигналы в нейронах высоко сте­реотипны и одинаковы для всех животных» (Nicholls J. G., Martin A. R., Wallace В. G., Fuchs Р. A From Neuron to Brain, 2006).

Круг замкнулся. Вновь мы приходим к не слишком оригиналь­ной мысли, что особые возможности позднего homo, т.е. интеллект, надо искать не в головном мозге, а вне его.

Думаю, даже не следует уточнять, что все те образы, слова, цифры и понятия, которые Эйнштейн так эффектно сложил в формулировки законов Вселенной, порождены не им самим, а теми поколениями, что последовательно, по крупицам созидали интеллект (фиксируя резуль­таты создания на искусственных носителях), являющийся теперь об­щей собственностью homo.

Естественно, речь не только о прямых предшественниках Эйнштейна: Галилее, Ньютоне, Максвелле и Лоренце.

В такой же степени это относится и к шумерским жрецам, от­следившим разницу скорости тела и его тени; к дикарю неолита, впервые зафиксировавшему символ звука своей речи с помощью странной царапины на стене пещеры; к крестоносцу, засмотрев­шемуся на обгорелый кусок бумаги с цифрами, начертанными по-арабски, и так далее. (Всех, кто сделал свой вклад в дело форми­рования коллективного интеллекта перечислить, разумеется, не­мыслимо.)

Мозг Эйнштейна лишь сконструировал из этих (и всех остальных) готовых компонентов новую модель понимания мира, оказавшуюся пригодной для того, чтобы стать ещё одним фрагментом общего ин­теллекта homo, и в свою очередь послужить деталью для будущих интеллектуальных конструкций.

Хотя всё могло быть и совершенно по-другому.

Предположим, маленького Альберта, в 1879 году, украли бы (к примеру) цыгане, во множестве кочевавшие по Швабии.

Предположим, эти цыгане, испугавшись полицейского досмотра, бросили бы малыша в (тогда диких) лесах Южной Германии, предо­ставив нашему гению возможность прожить лет пятнадцать в обще­стве лишь сов, бурундуков, вепрей и лисиц.

В результате мир обогатился бы ещё одним безымянным мауглеоидом. (Это мы знаем, что родители назвали его Альбертом, для него самого его же собственное имя осталось бы неизвестным).

Годам к шести Альберт Эйнштейн, вероятно, умел бы неплохо мычать и рычать.

Крайне сомнительно, что он овладел бы техникой швыряния камней, но подросши, он вполне мог бы практиковать изнасилова­ния одиноких велосипедисток.

Возможно, со временем (в результате большой полицейской об­лавы) его чучело, с табличкой «Tarsanus Bavaricus» украсило бы му­зей естественной истории (к примеру) в Висбадене.

Конечно, и это тоже было бы (в известном смысле) вкладом Эйн­штейна в науку, но с теорией относительности пришлось бы немно­го подождать.

До рождения следующего гения, которому ничто не помешает об­учиться речи, алфавиту, счёту и нескольким тысячам слов и понятий.

На этом простом примере опять хорошо видно, что любые интел­лектуальные действия возможны лишь при условии заимствования всех компонентов этих действий извне, из того коллективного интеллекта, о котором я уже говорил выше. Сам же мозг, каким бы он ни был, этих компонентов не содержит и не порождает.

Впрочем, в этом нет ничего нового или неожиданного.

Ещё Н. Harlow и М. Harlow в «Learning to Think» (Sci. Amer., 1949. Vol. 181) вывели точную, но корректную формулировку: «Мозг необ­ходим для мышления, но необученный мозг недостаточен для осу­ществления этой функции, как бы хорош сам по себе он ни был».

J. Delgado в «Physical Control of the Mind» (1969): «Мозг человека, наряду с другими качествами, способен к изучению языков, к аб­страктному мышлению и к моральным суждениям, но он не созда­ёт всего этого».

Ещё определеннее выразился в 1966 году С. Geertz, говоря о лю­дях, не получивших по разным причинам доступа к «коллективно­му интеллекту»: «Они не будут, как это утверждает теория антропо­логии, напоминать одарённых обезьян, не нашедших своего места в жизни. Это будут чудовища с весьма ограниченным числом полез­ных инстинктов, ещё меньшим — чувств и полным отсутствием ин­теллекта» (Geertz С. The Impact of the Concept of Culture on the Concept of Man//Bull. Anatom. Sci., 1966. Vol. 22).

(Иными словами, единственной чертой, сегодня отличающей мозг homo от мозга дру­гих животных, является его успешность в деле обмена информацией вну­три самого вида homo. Следует напомнить, что эта успешность целиком зависит от наличия общих систем номинации, созданных, вероятно, все­го лишь 12-20 тысяч лет назад. Обмен информацией с представителями любого другого вида животных для homo либо невозможен, либо край­не ограничен самыми примитивными позициями. Достойно упомина­ния, что академическая нейрофизиология, в результате многих тысяч опытов, экспериментов, наблюдений и исследований — всего лишь под­твердила вывод Жюльена Офре де Ламетри, сделанный им ещё в 1745 году, в трактате «Естественная история души»: «Человек, до изобрете­ния слов и знания языков — являлся лишь животным особого вида».)