Невзоров, Александр Глебович 18 глава

Чтобы понять причину возможностей мозга homo оперировать номинациями, понятиями и образами, порождёнными вне его, не­обходимо разобраться с тем, что можно было бы назвать биологи­ческим «прожиточным минимумом» этого мозга, т.е. с его врождённым, базовым инструментарием оценки реальности.

Наличие этого «прожиточного минимума» несомненно; его отсут­ствие не позволило бы виду выжить, а речь, мышление и интеллект, будучи явлениями недавними и искусственными, могли бы «обо­сноваться» лишь на свойстве более простом, получаемом всяким живым существом комплектно с субстратом мозга.

Здесь мы впервые подошли к понятию «разум», или же «ratio».

К слову, понятно, что это наименование достаточно условно, как, впрочем, и всякое другое слово в современном лексиконе, обознача­ющее столь неявные и малоизученные процессы.

Именно ему можно формально делегировать функцию это­го простейшего, базового свойства, занимающего в иерархии всех оценочно-ассоциативных процессов (формально) самую низшую ступень. («Низшесть» ступени — определение, разумеется, дискутивное, порождённое скорее стереотипом, чем реальным знанием и положением вещей.)

Чтобы точно и наглядно проиллюстрировать данную тему, пред­ставим себе некую позвоночную «форму жизни», продвигающуюся по первобытному лесу.

Это может быть практически любой организм: особенности ног, ноздрей, мышечной массы, черепа или глаз — в данном случае ма­лосущественны. Его цели тоже не играют особой роли; это может быть поиск плодов или полового партнера, преследование жертвы или, напротив, попытка спасения.

В любом случае, мозг этого существа проделывает некую оценочно-ассоциативную работу, без которой ни само движение, ни выполнение любой, даже простейшей задачи, невозможно.

Схема этой работы стандартна и применима к позвоночному лю­бой геологической эпохи, от офиакодона (Ophiacodon) до мауглеоида; «показания» тактильных, термоцептивных, проприоцептив­ных, висцероцептивных, обонятельных, зрительных, слуховых и так далее рецепторов организма, неизбежно суммируются в «картин­ку» сознания. Нейроны гиппокампа фиксируют эту картинку, сохра­няя обширную, точную, безначальную и бесконечную «ленту» под­робностей мира, запечатленную суммой физиолого-рецепторных ощущений, т.е. сознанием.

Стоит отметить, что данные представления являются не моей нова­цией, а догмой нейрофизиологии. Ещё И. М. Сеченов писал: «Подоб­но фонографу Эдисона она записывает, сохраняет и воспроизводит внешние воздействия, но оставляет неизмеримо далеко за собой все чудеса этого инструмента. В самом деле, фонограф отвечает только на звуковые явления и записывает только данный индивидуальный случай. Память же вносит в свои реестры все вообще воздействия на все пять органов чувств (занося туда же все колебания мышечно­го чувства) и записывает не один данный ряд впечатлений, а милли­оны их... Вот эта-то таинственная работа, начинающаяся в раннем детстве и длящаяся всю жизнь, и составляет то, что называют пе­реработкой сырого впечатления в идейном направлении. И как ни сложна эта работа, как ни велика перетасовка составных частей впе­чатлений, тем не менее, память сохраняет запечатленные в ней об­разы и звуки настолько неизменно, насколько человек узнает обра­зы и звуки как уже виденные и слышанные» (Сеченов И. Предметная мысль и действительность, 1908).

Ретикулярная формация ствола возбуждает и тормозит актив­ность проекционных и ассоциативных зон коры, дирижируя как са­мими анализаторами коры, так (возможно) и их адресацией к «ленте гиппокампа», хранящей все ощущения, впечатления и наблюдения существа с момента его рождения.

Мы уже касались этой темы в главе VII, но здесь необходимо сде­лать ряд ремарок, поясняющих невозможность осуществления даже самых простых процессов разума без этой «адресации», и соответ­ственно, без того, что И. М. Сеченов называл «актом узнавания».

Как я уже говорил, организм, мозг которого не способен сохра­нять классифицированные (в той или иной степени) впечатления (знания) и сопоставлять их с увиденным в настоящую минуту, будет ежеминутно обречён начинать познание мира заново, следователь­но, не может быть и речи ни о каком адекватном поведении.

(К примеру, процесс изучения свойств, примет, запаха, вкуса и зна­чения даже обычного куска скалы (не говоря о более сложных предме­тах, ситуациях, явлениях или формах жизни), теоретически, будет бес­конечным и единственным занятием.)

Ещё одним (косвенным) подтверждением моих выводов о рабо­те механизмов мгновенного «опознания образов» могут служить многочисленные наблюдения за различным лабораторным и кли­ническим материалом, страдающим одной из самых тяжёлых форм расстройства работы головного мозга, вероятно, вызванной неспо­собностью корковых центров «адресоваться» к гиппокампу.

Одним из первых эту патологию описал Н. Милк в своём труде «Über die Funktionen der Großhirnrinde» (1881), причём он сформулиро­вал её всего в четырех словах: «Видит, но не узнает». Впрочем, ещё раньше Мунка Жан-Мартен Шарко (1847) объяснял это расстройство «утерей памяти на зрительные образы», а X. Джексон в 1876 г. фикси­ровал «нарушение зрительного восприятия (imperceptions), при кото­ром больной не в состоянии узнавать предметы, которые он видит».

Эта дисфункция, в силу её драматических последствий и пол­ной необъяснимости, долгое время казалась многовариантной, по­рождённой самыми невероятными процессами, и соответственно, имела множество имен и обозначений: «онероидное состояние со­знания», «объектная агнозия», «симультанная агнозия Вольперта», «делириозное помрачение сознания», «оптико-пространственная агнозия», «зрительная асимболия», «апперцептивная агнозия Лисауэра» и так далее. Различные трактовки её происхождения предла­гались Клейстом (1934), Ланге (1936), М. Кроль (1933), Балинтом (1909), Холмсом (1919), Вольпертом (1924), Ажуриагеррой и Экаэном (1960), Б. Биренбаумом (1948), Лурией (1959), Гельбом и Гольдштей­ном (1920) et cetera.

Здесь я перечислил лишь исследователей, которые (в указанные мною годы) занимались строго оптическими агнозиями. Основной причи­ной невозможности оптического узнавания предметов и образов счи­талась очаговая дефектация различных областей затылочно-теменной коры, но уже в шестидесятые годы XX века О. Успенской в двух трудах «Неврологическая клиника и диагностика опухолей боковых желудоч­ков» (1951) и «Клиника опухолей III желудочка» (1959) были суммирова­ны 156 наблюдений, которые, в известной степени, свидетельствовали о возможности возникновения различных агнозий вследствие патоло­гий ventriculus lateralis или III желудочка. Сам по себе этот факт ниче­го не объяснил, но частично дезавуировал как «затылочно-теменную», так и другие «очаговые» теории.

Фонтанирование гипотезами (самыми невероятными) прекра­тилось лишь в последней четверти XX столетия; трактовки проис­хождения агнозий стали предельно скупыми и осторожными. Такие академисты, как Б. Зейгарник и Б. Биренбаум ограничились лишь описанием агнозических симптомов и публикацией протоколов ис­следований.

Процитирую, для примера, лишь малую часть описанных опытов: «Па­топсихологическое исследование выявило грубое нарушение узна­вания предметов. Больная часто не узнавала (40 %) предъявленных ей изображений. Так, нарисованный гриб она называет “стог сена”, спички — “кристаллами”». Выдержки из протоколов: 1. (Больной де­монстрируют пионерский барабан. — Прим, автора); её оценка: «Гор­шок с кисточкой. Булка, которую кладут в кастрюлю, а это кренделёк (указывая на палочку). Похоже и на шапку». 2. (Экспериментатор показывает карандаш). Ответ: «Свеча, тут уж ясно, что свеча». 3. (Про­изводится демонстрация изображения самолёта). Ответ: «Это стрел­ка. Это балкон, но причём тут стрелка и две ножки?» (Зейгарник Б. Патопсихология, 1976).

(К слову, нетрудно заметить, что во всех описаниях и протоколах (этих и других авторов) мы можем наблюдать только примеры относи­тельно лёгкого поражения важнейшей функции «адресации». Уместно предположить, что формы более тяжелые вообще исключают всякий «контакт», делая экспериментальную работу невозможной.)

Разумеется, в столь серьёзном вопросе любой категоризм неу­местен; в том числе и категоризм отрицания «затылочно-теменных» и прочих «очаговых» гипотез, которые, возможно, ещё будут «ре­абилитированы» получением новых экспериментальных данных. (В конце концов, если подтвердится любая из «очаговых» версий, это будет лишь свидетельствовать о нарушении правильности или корректности «запроса» ввиду повреждения «запрашивающих зон».)

Дело вообще совершенно в другом.

Существует неоспоримая очевидность того, что причиной невоз­можности «опознать» и, соответственно, «оценить» компоненты ре­альности (или реальность в целом) является некий нейрофизиоло­гический «срыв» (механизм которого пока непонятен), сделавший для больного невозможным взаимодействие оперативных корко­вых структур восприятия с «базой» сознания.

(А вот произошёл ли «срыв» по причине невозможности корковых зон «адресоваться» или гиппокампальных — «ответить» на эту адресацию; или же причиной дисфункции стала третья причина, к примеру, па­тология проводящих путей меж этими отделами мозга, для данного ис­следования не является принципиальным вопросом.)

Строго говоря, на данный момент в оценке этого дефекта рабо­ты мозга нейрофизиология вернулась на уровень реплики Г. Мунка: «Видит, но не узнаёт».

А теперь вновь вернёмся к нашему «существу», его про­движению и его возможностям адекватно оценить реальность во­круг себя.

Мы не знаем, сколь на самом деле «груба» его адресация к «лен­те» собственного сознания. Можно предположить, что отсутствие номинаций (т.е. развитого «языка»), т.е. полного и понятного клас­сификатора многообразия мира, позволяет осуществить лишь са­мую незатейливую, а возможно, и не всегда успешную адресацию к той базе ассоциаций, что находится в нейронах гиппокампа.

Тем не менее, результаты даже этой примитивной адресации, по­зволяют точно и симфонично активировать нужные участки коры, отсекая второстепенные на данный момент факторы, а точная дирижировка агрессиями (через ретикуло-лимбические связи) — даёт возможность выстроить безошибочное и эффективное поведение.

Любопытно, но эта связка «грубой адресации и ответной ей ана­логии или ассоциации» — самый вероятный претендент на роль того, что можно было бы назвать «разумом», тем самым прожиточным минимумом, который является врождённым и обязательным свой­ством мозга любого млекопитающего, а возможно, и «просто» по­звоночного.

В любом случае, перефразируя известное высказывание Феодо­сия Добржанского (1900-1975): «Ничто в нейрофизиологии не может быть понято вне контекста эволюции».

Понятие «разум», несмотря на всю его кажущуюся расплывча­тость, строго нейрофизиологично и эволюционно.

Оно привязано как к истории самого субстрата мозга (головно­го и спинного), так и к эволюционному усложнению физиологии ор­ганизма.

Полагаю, здесь будет уместным уточнить, что исследования ассоциа­тивных возможностей мозга млекопитающих и рыб начались ещё в 1927 году группой учеников И. Павлова Г. Зелёным, Г. Прокофьевым, В. Мапченковым. Уже в 1934 году в «Материалах V Всесоюзного физио­логического съезда» была опубликована работа Н. Подкопаева «Услов­ный рефлекс как ассоциация», в 1952-55 годах — труды Н. Рокотовой «Образование временных связей в коре головного мозга собак при дей­ствии нескольких индифферентных раздражителей» и «О временных связях на индифферентные раздражители у антропоидов (шимпанзе)», О. Малиновского «Выработка временной связи на индифферентные раздражители у кроликов» (1953), Н. Тих «Исследование процесса ассо­циаций у детей и низших обезьян» (1955), И. Кармановой «Материалы к сравнительной физиологии коркового замыкания» (1954), Б. Сергее­ва «Эволюция ассоциативных временных связей» (1967), Ю. Трошихиной «Эволюция мнемической функции» (1973) et cetera. Вышеупомяну­тые работы фиксировали эксперименты по бесспорному выявлению реальных ассоциаций у высших и низших обезьян, кроликов, хорьков, морских свинок, собак, крыс, кошек, голубей, канареек, синиц и рыб.

Чуть выше я характеризовал процесс доречевой адресации как «весьма незатейливый» и даже «примитивный». Полагаю, имеет смысл попытаться оценить степень этой «примитивности». Именно для этой оценки нам и понадобится наше гипотетическое, дикое и край­не архаическое «существо».

Итак, что же происходит вокруг него, какова ежесекундная ре­альность «древнего леса», в котором оно продвигается?

Что именно должно быть оценено его мозгом с максимальной отчётливостью, чтобы «существо» оставалось (какое-то время) жи­вым и сытым?

Какой набор точных ассоциаций, аналогий и контраналогий не­обходим для простого продвижения в мезозойских (к примеру) зарослях хотя бы на пять метров вперед?

Для начала разберёмся с тем, как выглядел этот лес и что он со­бой представлял.

Напомню, что в те времена, наряду с унаследованными от палео­зоя папоротниками, хвощами, саговниками и гинкго, уже окон­чательно оформились хвойные. Ещё были «живы» весьма неторо­пливо уходящие с эволюционной сцены беннеттиты. Появились первые покрытосеменные и первые цветы, схожие с магнолиями и лотосами.

(По всей вероятности, уже существовали пигменты, изменяющие цвет листвы в зависимости от времени года. Но утверждать это с полной уверенностью трудно, так как девон, карбон и пермь, возможно, ещё не знали сезонного пигментирования.)

В общем, выбранный нами наугад период (поздний мезозой, т.е. «мел») — это шумная, яростная и яркая эпоха. Это время многотон­ных спинозавров и тиранозавридов; время яркоглазых малышей лиелиназавров и необычайно проворных бегунов — велоцирапторов; время флегматичных пожирателей мха — трицератопсов, да и ещё примерно тысячи видов, среди которых уже освоились такие биологические новации, как муравьи, сумчатые и плацентарные, а первая пернатая мелочь, типа иберомезорнисов (Iberomesornis), встретилась с уже «отходящими» птерозаврами, размах крыльев ко­торых достигал 12-15 метров.

Залитый кровью, полный гулом, рёвом, драмами и нежностью (к детёнышам и половым партнёрам) поздний мезозой стал време­нем, когда формировались артикуляторы, герифицировались полу­шария, а на агрессии (в предчувствии скорого господства млекопи­тающих) наносилась самая последняя «полировка».

Исходя из вышесказанного вполне уместно предположение, что картина позднемезозойского леса была звучной и сочной.

Следовательно, для успешного движения по нему требовалось принци­пиальное «понимание» множества различных явлений, звуков, ка­честв, запахов и свойств. (Т.е. успешная адресация ассоциативных центров коры к гиппокампу, получение «ответа», позволяющего со­поставить находящееся перед глазами с тем, что хранится на «ленте» со­знания. Заметим, что только это, в любую геологическую или исто­рическую эпоху, позволяет сделать верную «оценку» реальности, а в зависимости от оценки, выстроить верную модель поведения).

Поясняю.

В «верхнем» поле зрения нашего гипотетического «существа» неизбежно находятся несколько тысяч разновеликих древесных листьев. Все они (соотносительно с размером и тяжестью) — в со­стоянии различной динамики. Соответственно, различны и межли­ственные просветы, а через это — и образованный ими световой мерцательный узор, изменяющийся каждое мгновение.

Уже одна эта простая «картинка» требует наличия «поясняющих ассоциаций», которые позволят «существу» классифицировать мно­жественность подвижных светлых и темных форм над своей голо­вой как нечто малосущественное и почти не содержащее угрозы.

Причём стоит отметить, что излишняя «навязчивость» этих «пояснений» могла бы разбалансировать всю тонкую картину восприятия, сделав не самый важный фактор основным событием мгновения, что (опять-таки) могло спровоцировать неверное поведение. Как осуществляет­ся «иерархия» значимости видимого? Гипотезу способности мозга от­делить малосущественное предлагает в своём труде В. Д. Глезер: «Как показывают исследования зрительного восприятия, в модели мира, создаваемой мозгом, помимо механизма классификации участву­ет второй механизм... Функция второго механизма — определение пространственных соотношений; роль этого механизма самым тес­ным образом связана с актом внимания. По существу обе функции — конкретизация объекта за счёт описания пространственных отно­шений и внимание — представляют собой нераздельное целое» (Гле­зер В. Д. Зрение и мышление, 1985). Сущностная часть этой трактовки — в понятии «пространственных соотношений», т.е. в возможности диф­ференцировать «ближнее-среднеближнее-среднедальнее-дальнее», что подтверждается схемами движения глаз при рассматривании раз­личных пейзажей, приведенными А. Ярбусом в его классическом тру­де «Роль движения глаз в процессе зрения» (1965). Понятно, что лес на картинах, послуживших материалом для экспериментов, совсем иной (чем в нашем случае), но принцип разной фиксации на разноудален­ных деталях пейзажа — проиллюстрирован на схеме А. Ярбуса вполне убедительно (илл. 44а-b).

Илл. 44a-b. Схема движения глаз (на примере картины «Утро в сосновом лесу»). (По Ярбусу)

 

 

Чуть ниже уровнем (прямо перед глазами «существа») располагается многомерно-слоистая и тоже очень подвижная картина фронталь­ного (уже не имеющего просветов) лесного фона, в котором пере­мешаны ветви, побеги, листва, лучи, стволы, стручки, тени, воздуш­ные радикулы, плоды, цветки, стробилы, капающие смола и соки, льющийся птичий помет, осыпания пыльцы, падения отслоивших­ся пластин коры и пар, восходящий от горячих прикорневых болот. Этот фон динамируется срывами и пролетами птиц; перемещени­ями дейнозухов (Deinosuchus), протаскивающих свои двенадцати­метровые туши через прикорневые плетения; роющими мох эуплоцефалами и, возможно, ещё десятками представителей различных видов активной жизни, колеблющими и сотрясающими великолеп­ное растительное месиво «мела».

В этой достаточно сложной динамической картине — значение имеет всё. Любой неверно понятый фактор может быть фатален. Не только зрительные, но и звуковые, и запаховые «гаммы» долж­ны быть «узнаны» и молниеносно оценены по степени их опасности или нейтральности.

К примеру, резкое усиление запаха мха может означать его раздирание и жевание каким-нибудь тихим хазмозавром, т.е. мо­жет игнорироваться как малозначительный фактор. А вот аромат темпскии (Tempskia), внезапно подмешавшийся в общую запаховую «гамму», может означать чрезвычайную опасность, свидетель­ствуя о том, что бок дейнозуха только что резко «шаркнул» по основанию ствола этого папоротника (возможно, в броске), и надо спасаться, не особо вдаваясь в подробности, куда и на кого на­правлен бросок.

Разумеется, факторов, заслуживающих внимания «существа», боль­ше в десятки раз, т. к. его мозгу необходимо принимать во внимание и точно оценивать состояние грунта под лапами, различные препят­ствия, сотни звуков, метания собственной тени и множество личных проприоцептивных и висцероцептивных показателей.

Значимость последнего фактора (несмотря на скупость моего упоми­нания о нём) не только несомненна, но по важности едва ли не рав­няется основным внешним раздражителям. Здесь уместно сослаться как на И. Павлова, так и на И. М. Сеченова: «Надо признать в боль­ших полушариях существование ещё особых анализаторов, которые имеют целью различать огромный комплекс внутренних явлений, происходящих в самом организме. Нет сомнения, что для организ­ма важен не только анализ не только внешнего мира, для него так­же необходимо сигнализирование вверх и анализирование того, что происходит в нём самом» (Павлов И., 1912); «Мышечное чувство мо­жет называться ближайшим регулятором движений и в то же время чувством, которое помогает животному познавать в каждый данный момент положение в пространстве, притом, как при покое его, так и при движении. Оно представляет, следовательно, одно из орудий ориентации животного в пространстве и во времени» (Сеченов И. М., 1891). (Добавлю, что любые висцероцептивные и проприоцептивные ощущения точно так же, как и любые внешние раздражители, нужда­ются в «оценке» мозгом, т.е. в полноценном «акте узнавания».)

Не следует забывать и то, что наше «существо» тоже находит­ся в движении, следовательно, постоянно получает как существен­ные изменения верхней, фронтальной и «подножной» картинок, так и смену «личных» ощущений.

Прошу отметить, что этот анализ может дать представление об оценочно-ассоциативной работе мозга лишь во время простого движения на дистанции в пять метров.

Разумеется, описанная мною фактура существенно уступает в слож­ности и многообразии любым «житейско-бытовым» или экстре­мальным ситуациям: ухаживанию-спариванию, драке, обучению де­тёнышей, обустройству логова, преследованию добычи, спасению от преследователя и так далее.

Полагаю, что говоря о работе «примитивного» врождённого разума, обеспечивающего элементарное выживание, мы говорим об обя­зательном «узнавании» и чёткой дифференциации примерно ты­сячи предметных позиций, о нескольких тысячах связей меж ними и о сложно поддающихся подсчёту количестве различных «понят­ных» явлений и (опять-таки) «знакомых» связей меж ними.

К слову, подобное явление заметили ещё И. Павлов и И. Сеченов: «Большими полушариями собаки постоянно производится в разно­образнейших степенях как анализирование, так и синтезирование падающих на них раздражителей, что можно и должно назвать эле­ментарным, конкретным мышлением. Это мышление, таким об­разом, обусловливает совершенное приспособление, более тон­кое уравновешивание организмом окружающей среды». (Павлов И. Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной де­ятельности (поведения) животных, 1952); «В узнавании есть... даже элементы рассудочности, настолько процесс напоминает собой умо­заключительные акты» (Сеченов И. М. Элементы мысли, 1935).

Трудно предположить, что точная оценка столь значительно­го количества реалий может иметь какой-то другой механизм, кро­ме работы проекционных и ассоциативных зон коры, их успешной адресации к «базе сознания», хранящейся в гиппокампе, и безупреч­ности связей как коры, так и «базы» с некой интегрирующей цере­бральной структурой, возможно, с ретикулярной формацией.

Здесь я обрисовал лишь ничтожно малую часть происходящего в головном мозге нашего архаичного «существа». Но даже эта малая часть даёт представление об основном принципе и симфоничности его работы.

Исходя из вышесказанного, простейший разум, который есть врождённое и неизбежное свойство любого мозга, «примитивным» назвать будет очень сложно. (Хотя пафосность этого понятия несколько и страдает при его трезвой нейрофизиологической оценке.)

Более того, вновь становится почти неизбежным вывод о том, что «мышление» не является никакой принципиальной новацией, что это лишь укрупнение, расширение и обогащение древнейшей функции мозга, происшедшее благодаря изобретению речи, т.е. но­минативной системы.

Тут, разумеется, возникает множество вопросов.

И первый вопрос — почему именно homo оказался изобретате­лем и обладателем этого (возможно) выигрышного «лотерейного билета» (номинативной системы), а не другое млекопитающее жи­вотное? Этот вопрос, в известной степени, любопытен, но не явля­ется первоочередным. (Следует помнить о микроскопичности как самого фактора «homo», так и его интеллекта в истории развития мозга позвоночных.)

Гораздо важнее определиться с тем, а кому, собственно (в гра­ницах любого организма), «принадлежат» все эти ощущения, зна­ния, агрессии и другие инструменты приспособления к реальности и влияния на неё, включая и простейший «базовый» разум?

Кто «хозяин» и «пользователь» всего этого?

«Кто» эта точка организма, концентрирующая в себе часть эф­фекта могучей электрохимии мозга и использующая её как руко­водство к внешнему поведению? И не является ли эта «точка» про­сто химерой академической нейрофизиологии?

(Понятие «точка» ни в коем случае не надо понимать буквально, это, скорее, некий лексический образ.)

В своё время сэр Чарльз Скотт Шеррингтон на вопрос о том, что в организме является правящим началом, тем самым «я», что прово­цирует и концентрирует вокруг себя (замкнутую в некоей сомати­ческой форме) биологическую жизнь, ответил следующим образом: «В многоклеточном организме, в особенности, если речь идёт о выс­ших реакциях, составляющих его поведение, как социальной единицы в экономике природы, именно нервные реакции, par excellence игра­ют интегрирующую роль, объединяют организм в одно целое и обра­зуют из простого набора органов биологическую индивидуальность» (Sherrington С. S. The Integrative Action of the Nervous System, 1906).

Эта классическая формулировка Шеррингтона, разумеется, без­упречна, но (как легко заметить) она содержит в себе не ответ на наш вопрос, а ряд новых вопросов, и требует сегодня существен­ных корректировок и уточнений.

Отметим, что Шеррингтон здесь даже не предполагает на­личия некоего «центрэнцефалического начала», некоей «точки» или же отдельной структуры мозга, управляющей как прочими церебральными формациями, так и нервной системой в целом. Он говорит лишь о «нервных реакциях», которые суть производные всей нервной системы.

Илл. 45. Ч. С. Шеррингтон

 

Вот здесь уже требуются корректировки.

Общая интегрирующая роль нервной системы в любом организ­ме — несомненна, но утрата даже значительной её части, которой может лишиться существо с частью органов (как, к примеру, че­ловек при ампутации конечностей или ряда внутренних органов), не приводит ни к каким существенным изменениям или ослаблени­ям той функции, что «объединяет организм в одно целое» и создаёт «биологическую индивидуальность ».

Уже одно это обстоятельство позволяет вывести за пределы по­исков «интегративного начала» как вегетативную нервную систему, так и часть «завязанной» на неё центральной, существенно сузив круг «обитания» нашей предполагаемой «точки».

Илл. 46. «Гомункулюс» Пенфилда

 

К примеру, в области прецентральной извилины установлены цен­тры, «раздражение которых вызывает расслабление или сокраще­ние мышечных оболочек желудка и кишечника» (Лермитт Ж., 1929); В. М. Бехтерев, Миславский, Ч. С. Шеррингтон, Пуесен подтвердили в об­ласти парацентральной дольки существование полей, раздражение ко­торых вызывает разнообразные реакции полового аппарата и так далее. Таких примеров можно привести множество, но лучше, говоря о «пред­ставительствах» в коре различных вегетативных, тактильных и мотор­ных функций — обратить пристальное внимание на т.н. гомункулюс Пенфилда, хрестоматийную фигурку, достаточно точно демонстрирую­щую «занятость» коры обеспечением (а возможно, тонкой корректиров­кой) тех функций, утрата которых драматична для любого существа, но не ведёт к потере «биологической индивидуальности» (илл. 46).

Вероятно, столь же уверенно можно удалить из «круга» наших поисков не только все эволюционно позднейшие церебральные об­разования, но даже и те древние формации, что имеют строго «слу­жебные» функции обеспечения анализаторов и рецепторов.

Поясняю.

Первую группу («позднейшую») мы «удаляем», согласно пони­манию того, что «биологической индивидуальностью», в такой же степени, как и сам сэр Чарльз Скотт, был и любой протокраниат, звероящер или «первоплацентарная» эомайя; т.е. что мозг значи­тельно более ранней «модификации», нежели тот, что предлагает нам анатомия неоцена, бесспорно, уже нёс в себе интегрирующую функцию.

Для лучшего понимания того, каких базовых формаций может лишить­ся головной мозг, не лишаясь, вероятно, при этом своей важнейшей интегративной функции, приведу опыт полных или частичных деце­ребраций (удаления мозговых полушарий), проведённых Флюрансом, Мунком, Христиани, Дюссе де Бареном (1902-1919 гг.). Как писал Ж. Лермитт (1929): «К сожалению, это вмешательство было до того серьёзно, что животные погибали через несколько дней». Ознакомле­ние с протоколами децеребраций подтверждают показания Лермитта. В 99% случаев подопытные мучительно умирали, но сам факт их уста­новленных страданий, «мучений, тоски и ужаса», полагаю, наилучшее под­тверждение сохранения ими «биологической индивидуальности» до самого момента смерти. Кстати, этот «момент», т. е. непосредствен­но смерти, прекрасная иллюстрация того смысла, который Ч. Шерринг­тон вкладывал в свой термин «биологическая индивидуальность». Смерть — это как раз тот фактор, который ликвидирует, прежде всего, именно её, обезличивая любую биологическую структуру и уравнивая её с любой другой формой неиндивидуализированной органики.

Достойно упоминания, что в 1923 году Макс Ротман (Max Rothmann) произвёл полную децеребрацию собаки, но удалил полушария столь искусно, что оставил интактными все таламические структуры, поло­сатое тело, мост и нижележащие структуры ствола. (Г. Ротман (Н. Rotmann) и Б. Бруве (В. Brauwer) в этом же году опубликовали полный ана­томический протокол эксперимента). В этом случае собака прожила более трёх лет, но в состоянии «поразительного уменьшения дея­тельности всех органов чувств».