Невзоров, Александр Глебович 20 глава

Надо сказать, что последнее время, безоговорочно констатируя сам факт торможения, уверенно оперируя связанной с ним термино­логией, даже классифицируя его как «реципрокное», «синаптическое», «латеральное» и так далее, вопрос о его происхождении и принципе дей­ствия — большинство исследователей благоразумно «обходит».

Это неудивительно: им памятен пример Ч. С. Шеррингтона.

Сэр Чарльз Скотт как Дон Кихот Ламанчский — на мельницы, в семи главах своего великого труда «The Integrative Action of the Nervous System» бросался на штурм этой загадки, но «изломав ко­пья», отступил практически ни с чем, заключив: «Однако для нас остается непонятной природа торможения».

Он же, в том же труде, точно подметил: «Самой удивительной особенностью торможения является то, что оно представляет собой феномен, где агент, который в других случаях возбуждает или усили­вает проявление реакции, в данном случае ослабляет или прекраща­ет её. Активность ткани может быть понижена или прекращена, если в ней вызвать разрушительные изменения, как, например, полное истощение, или как высший предел — гибель. Однако нет никаких поводов считать, что торможение ткани когда-либо сопровождается даже минимальным повреждением её. Напротив, после торможения ткань более предрасположена к повышенной активности».

Ж. Дюссе де Барен и В. Мак-Каллок в результате долгих экспериментов ограничились констатацией феномена «угашения» импульсов во всех отделах мозга, включая корковые (Dusser de Barenne J., McCulloch W. Factors for Facilitation and Extinction //J. Neurophysiol., 1939). С. Тауэр (S. Tower, 1936), за ней С. Пикок (S. Peacock, 1954); Ф. Дженкнер (F. Jenkner) и А. Уорд (A. Ward) 1953; Б. Джернард и Ц. Тулин (В. Jernandt, С. Thulin, 1955)) и другие авторитетные исследователи, нисколько не претендуя на обобщение или «разгадку», ограничились реестрацией типов тор­можений и аккуратными предположениями о причинах, препятствую­щих установлению истины в этом вопросе.

С. Окс (S. Ochs) в «Основах нейрофизиологии» (1965) мудро удер­жался в рамках простой классификации типов торможения и сухо намекнул на факт наличия проблемы непонимания его физиологи­ческого механизма.

Л. Проссер и Ф. Браун в столь же капитальном труде, как и оксовские «Основы», «Сравнительная физиология животных» (1962) тоже лишь перебрали предположения, сделав основной упор на нейро­эндокринных (медиаторных) гипотезах.

Реестр Л. Проссера и Ф. Брауна внешне выглядит чуть более опти­мистично, чем у С. Окса, но всё равно завершается сделанным сквозь зубы признанием: «Природа тормозного медиатора, однако, неиз­вестна» (Prosser L, Brown F. Comparative Animal Physiology, 1962).

Академик П. Анохин (1898-1974) был живым свидетелем того, как титаны советской физиологии И. П. Павлов, Н. Введенский, А. А. Ух­томский, П. Макаров ломали свои «академические бивни» о про­блему торможения, посвящая ей множество работ, и резюмиро­вал ситуацию следующим образом: «Фаза “накопления материала” по этой проблеме ненормально разрослась и задержалась на многие лишние годы. На протяжении довольно большого периода происхо­дит преимущественный рост вширь, хождение в “одном этаже”, хотя от обилия публикаций стало уже трудно развернуться».

Примечательно, что данным резюме П. Анохин предварил... уже собственный, 460-страничный труд — «Внутреннее торможе­ние как проблема физиологии» (1958), которым ещё раз (по мнению самого автора, сформулированному на 458-ой странице) продемон­стрировал, что «доказательство недостаточности представления об анализаторной локализации внутреннего торможения, конечно, есть приобретение».

Стоит отметить, что «приобретений» такого рода на данный момент скопилось уже несколько тысяч.

Академический свод «From Neuron to Brain» J. Nicholls, A. Martin, B. Wallace, P. Fuchs (1975), особо не затрудняя себя объяснениями, пред­лагает нам довольствоваться следующей, основанной на исследовани­ях Дж. Экклса, декларацией: «ГАМК и глицин являются основными тормозными нейромедиаторами в головном и спинном мозге». Эта декларация, стилистически, конечно, безупречна и подкупает своей краткостью, но имеет один маленький недостаток: по существу вопро­са она опять-таки ничего не способна объяснить. От того, что некие медиаторы получили некие условные обозначения в виде «ГАМК» и «глицина», открытия их способности установить баланс меж кон­фликтностью нейроцита и средой, не появилось и появиться не мог­ло. По сути, произошло следующее: естественный аналог «кристалли­ка Сеченова» просто получил ещё одно новое имя, что, конечно, тоже является «приобретением», как, например, и гипотеза К. Учизоно, в ко­торой была сделана очень добросовестная, но всё же не полностью удачная попытка разъяснить процессы торможения разностью синап­тических везикул (S-тип синапсов — возбуждающие, F-тип — тормозя­щие). (Uchizono К. Excitation and Inhibition: Synaptic Morphology, 1975) или ещё десятки подобных версий и предположений.

Иными словами и на данное время итоговыми по данному вопросу (при желании) можно считать мнения И. П. Павлова:

I. «...Несмотря на массу накопленного материала в физиологии нервной системы вообще и в учении об условных рефлексах в частно­сти, вопрос об отношениях между раздражением и торможением оста­ется вопросом, пока упорно не поддающимся решению...».

II. «Как ни значителен наш экспериментальный материал, он явно недостаточен, чтобы составить общее определённое представление о торможении и его отношении к раздражению».

III. «...Это проклятый вопрос — отношения меж раздражением и торможением. С нашей стороны ничего не остается, как собирать экс­периментальный материал. У нас его уже много. Невзирая на это, реше­ние не приходит».

(Павловские среды, 1949. Т. II; Павлов И. П. Полное собрание трудов, 1949. Т. IV).

И. П. Павлов (как нетрудно заметить) верен себе и своему кате­горическому нежеланию признавать мозг homo продуктом едино­го для всех животных эволюционного процесса, начавшегося ещё в палеозое. Как мы знаем, разгадку торможения Иван Петрович ис­кал преимущественно в новой коре головного мозга, не прини­мая во внимания тот очевиднейший факт, что неокортекс является образованием очень поздним, а фактор торможения, будучи гло­бальным и неотъемлемым принципом работы нервной системы, мог «появиться на свет» лишь одновременно с самой нервной систе­мой. (Id admodum rustice mihi est notam hanc operari sed efflagitor. — Весьма грубо с моей стороны делать подобное замечание, но я вынужден.)

К слову, первые робкие намёки на неокортикальные образования развиваются лишь у рептилий, а это карбон, т.е. примерно 300 млн. лет назад: «У рептилий, наряду с древней корой, палеокортексом, раз­вивается на небольшом протяжении боковых стенок полушарий так называемая латеральная кора, гомолог новой коры млекопитающих, но с менее сложным строением» (Стрельников И., акад. Анатомо­физиологические основы видообразования позвоночных, 1970).

В данном случае (и это касается не только И. Павлова) — сакра­лизация новой коры опять сыграла злую шутку, спровоцировав по­иск древнейшего явления в новейшем образовании.

Вполне понятная растерянность перед «нерешаемостью», пре­красно сформулированная (выше) И. П. Павловым (и кстати общая для многих нейрофизиологических школ), вынудила искать разгад­ку торможения в нейросекреторных и синаптических процессах, в действиях медиаторов, в разности везикул и особенностях кле­точных мембран.

Среди «медиаторных», «везикулярных» и так далее теорий, рождён­ных этим поиском, есть и более, есть и менее уязвимые, но все они, разумеется, остаются крайне дискутивными.

Дело в том, что любые, к примеру, «медиаторные» гипотезы ра­боты механизмов торможения так или иначе, но вынуждены «со­прикасаться» с известной теорией А. А. Ухтомского, по которой межнейронный обмен использует в качестве основного транспор­та медиаторов кровь и ликвор: «У нас теперь все более данных, что­бы сказать, что «функция связи» в пределах самой нервной системы поддерживается и перерабатывается через посредство жидких сред, обеспечивающих химическое взаимодействие между нервными об­разованиями. Спинномозговой жидкости принадлежит здесь пер­венствующая роль» (Ухтомский А. А., 1932).

Стоит отметить, что все версии торможения, базирующиеся на транспортных свойствах спинномозговой жидкости, умалчивают или игнорируют крайне важный факт: очевидное различие состава, давления и плотности ликвора у различных живых существ.

Поясняю:

I. Даже в пределах одного здорового организма homo — лик­вор спинального мешка (по коллоидным реакциям, количеству бел­ка, удельному весу) имеет существенные различия — с ликвором в арахноидальных пространствах этого же организма. И тот и дру­гой (и арахноидальный, и спинальный) в свою очередь имеют раз­личия с вентрикулярным (желудочковым) ликвором. «Известна, например, разница в пунктатах вентрикулярном, цистернальном, шейном, грудном и люмбальном, как в отношении клеток и удель­ного веса ликвора, так и в отношении количества сахара, состояния коллоидных реакций» (Фридман А. Основы ликворологии, 1971).

II. У насекомых ликвор заменяет малоисследованная гемолим­фа, имеющая свои особенности поведения, свой химизм и, соот­ветственно, иные, порой радикально иные взаимоотношения даже с «понятным» ацетилхолином, не говоря уже о более сложных ме­диаторах⁴⁶.

III. У части амфибий, возможно, именно особенности ликвора со­участвуют в создании эффекта полной зависимости нервных ре­акций от температуры окружающей среды: «Проведение импульса в нерве травяной лягушки полностью прекращается при темпе­ратуре 5 °C» (Gasser Н., Grundfest Н. Axon Diameters in Relation to the Spike Dimensions and the Conduction Velocity in Mammalian A fibers // J. Physiol. Vol. 127).

IV. «Сиропоподобная» и жировидная цереброспинальная жид­кость у рыб тоже не вполне аналогизируется с ликвором и амфибий, и млекопитающих, и насекомых, имея (в силу иной плотности) суще­ственно другие показатели даже по электрической проводимости (не говоря о прочих параметрах).

Тем не менее, и у насекомых, и у амфибий, и у рыб принцип торможе­ния, как в мелко-рефлекторном, так и в поведенческих проявлениях, не отличается от млекопитающих, несмотря на крайне существен­ные различия по показателям ликвора.

Более того, у всех вообще видов живых существ (включая про­стейших) процессы торможения идентичны, как и вообще свой­ства нейроцитов: «Свойства нейронов и глиальных клеток беспо­звоночных аналогичны свойствам клеток позвоночных» (Nicholls 1, Martin A., Wallace В., Fuchs Р. From Neuron to Brain, 1975).

Я уж молчу о том, что до сих пор без удовлетворительного ответа оста­ётся знаменитый вопрос Б. Барда о том, как ликвор (даже у млекопи­тающих) получает доступ к глубокорасположенным нейронам, с ко­торыми не имеет контакта. Даже если согласиться с рядом гипотез, пытающихся ответить на вопрос Барда, то всё равно останется необъ­яснимым отсутствие временной разницы в реакции той клетки, что «омывается» ликвором, и той, к которой он приходит (неся на себе ме­диатор) долгими и сложными путями. Нейробиология также предла­гает и красивую версию о нейроэндокринных клетках, которые обме­ниваются информацией, выделяя в кровь определенные вещества, за счёт чего происходит обеспечение «долгих» процессов в организме (как, например, линька у раков). «Важная особенность всех этих вза­имодействий — то, что для них требуется много времени. Латент­ный период действия может составлять несколько часов или суток» (Shepherd G. Neurobiology, 1983). Здесь следует отметить, что данная вер­сия опять не во всём согласуется с простой ликворологией, т.е. с вре­менем и особенностями как выработки из крови ликвора (церебро­спинальной жидкости), так и её обратной утилизацией в кровь через пахионовы грануляции. К сожалению, данные версии приходится при­нимать и в таком не слишком совершенном виде, так как других внят­ных разработок нейроэндокринной теории, кроме классической тео­рии медиаторов, пока не существует⁴⁷. (Interim nulla stabilis egregiaque manus in hanc re ordinavit. — Между тем никакая твёрдая и выдающаяся рука/сила в этом вопросе не руководила.)

По всей вероятности, ответ на «проклятый вопрос» должен на­ходиться именно в компетенции простой нейрофизиологии, так как торможение является глобальным принципом организации всей нервной системы, а не следствием различных и разрозненных ми­кропроцессов в везикулах, мембранах клеток или медиаторах.

Косвенным подтверждением этой мысли отчасти могут служить результаты известных экспериментов Дж. Фултона (1949)⁴⁸, о кото­рых я уже упоминал в главе II.

Как вы, вероятно, помните, Фултон обнаружил в районе гипота­ламуса механизмы не только активации, но и сдерживания агрессий: «Пучки волокон, расположенные непосредственно впереди гипота­ламуса, по-видимому, участвуют в подавлении ярости. Перерезка в этой области, сразу кпереди от гипоталамуса, делает животное столь неистовым, что оно разрушает всё на своём пути» (Fulton J. Functional Localization in the Frontal Lobes and Cerebellum, 1949).

Этот пример ни в малейшем смысле не является исчерпывающе доказательным, но он может быть воспринят как первый туманный намёк на то, что торможение может быть функцией одной из струк­тур мозга или результатом взаимодействия различных структур.

Примечательно, что Фултон говорит как раз о той области (чуть кпереди от гипоталамуса, а это место дислокации переднего гипо­таламического ядра nucleus hypothalamicus anterior и медиально­го предоптического ядра), которую ещё Е. Malone (1910), J. Dejerine (1901), J. Lenhossek (1858) относили к верхней границе ретикуляр­ной формации. W. Dauber (2006) полагает, что переднее гипоталамическое ядро «действует как участок переключения между зонами коры, средним мозгом и ядрами гипоталамуса».

Чуть позже многочисленные исследования G. Austin и Н. Jasper (1950); Е. Grastian, К. Lissak и J. Szabo (1955); A. Brodal (1957); J. Murphy и E.Gellhorn (1945) подтвердили зависимость реакций торможения- возбуждения от ядер ретикулярной формации, дислоцирующихся в районе гипоталамуса (как впрочем и от иных частей ретикулярной формации). Один из самых любопытных экспериментов был проведён К. Лишаком: раздражением предзрительного поля гипоталамуса было вызва­но т.н. оптическое прилипание, т.е. состояние, при котором животное не могло «оторвать взгляд» от предмета, попавшего в поле его зре­ния, что является, вероятно, классическим образчиком торможения сразу нескольких отделов нервной системы (Лишак К. Новые экспери­ментальные аспекты в исследовании диэнцефалических механизмов и процессов ВНД//Журн. ВНД, 1955. №5).

Ещё ближе к понятному физиологическому объяснению «про­клятого вопроса» подошли Г. Мэгун и Р. Райне.

В 1948 году, раздражая электродами медиальную часть ретику­лярной формации, они наблюдали отчётливое торможение «кортикально вызванных мышечных ответов». Это торможение возникало мгновенно и столь же мгновенно прекращалось при прекращении раздражения. На первый взгляд это было простым усовершенство­ванием «соляных опытов» Сеченова. Но только на первый взгляд.

Из описания эксперимента явствует, что минимизацией тока была достигнута предельная мягкость воздействия; а возможность миллиметрового продвижения электродиков латеральнее или вентральнее — позволяли, при их ничтожных смещениях, получать и диаметрально противоположные результаты.

К примеру, легкое раздражение участков ретикулярной фор­мации ствола мозга, расположенных латеральнее и кпереди от «точ­ки торможения», вызвало, напротив, резкое усиление моторики, что можно трактовать и как усугубление возбуждения (Magoun G., Rhines R. Spastisity. The Stretch Reflex and Extrapyramidal Systems, 1948).

Целая серия экспериментов подобного рода в 1955 году позво­лила Б. Джернарду (В. Gernard) и Ц. Тулину (С. Thulin) обобщить дан­ные в своей работе «Reciprocal Effects upon Spinal Motoneurons from Stimulation of Bulbar Reticular Formation» (J. Neurophisiol., 1955. Vol. 18). В ней обстоятельно и без всякого лишнего пафоса авторам удаёт­ся доказать сверхтесное соседство возбуждающих и тормозящих участков в ретикулярной формации, создав некую по крайней мере иллюзию ответа на «проклятый вопрос».

Стоит отметить, что ни одна из версий природы торможения не является абсолютной, в том числе (несмотря на все её изящество) и приведённая выше «ретикулярная гипотеза».

Говорить с полной уверенностью о том, что среди перечислен­ных Д. Бакстером или иными исследователями ядер ретикулярной формации есть ядра, ответственные за «возбуждение», а есть — и за «торможение», было бы излишне смелым обобщением, но и игно­рировать эксперименты Г. Мэгуна, Р. Райнса, П. Лишака, Г. Остина, Г. Джаспера, Е. Грастиана, К. Лиссака, Ж. Сцабо, А. Бродала, Ж. Мэр­фи, Е. Геллхорна, Ц. Тулина и Б. Джернарда нет никаких оснований.

Ещё меньше оснований у нас игнорировать данные эволюцион­ного морфогенеза, который сам по себе есть прямое доказатель­ство наличия центрэнцефалического начала, которое изначально, с самых первично-примитивных форм, интегрирует деятельность как самого мозга, так и нервной системы в целом.

Поясняю: при отсутствии такого начала, жёстко управляющего возбуждением-торможением нервной системы и централизующего её развитие, последствия кембрийского «выхода» могли оказаться ещё трагичнее и тупиковее, чем эдиакарская «благостность».

И дело даже не только в том, что умножившиеся и усилившие­ся (с развитием нервной системы) рефлексы, оставаясь хаотичными и неуправляемыми, утопили бы раннюю жизнь в крови, не оста­вив места ничему, кроме боли, смерти и страха. Это было бы ещё полбеды.

На первый взгляд это обстоятельство лишь ограничило бы коли­чество видов, затормозило бы их развитие и, вероятно, крайне любо­пытным образом отразилось бы на дальнейшей стилистике земной жизни, оставив возможность существования лишь подобиям Lophius piscatorius (илл. 50), разновидностям Chaetodontidae, идиакантов, мелакостеусов и тем организмам, которые ныне известны как морской нетопырь, морские химеры, саблезубы и так далее. Но мир, населённый только подобиями Lophius piscatorius, находящимися в процессе по­стоянного уничтожения друг друга, — это ещё идиллическая картина, романтические мечты; всё бы могло быть гораздо интереснее.

Генерирующие одно лишь возбуждение, нервные системы по­служили бы основой создания для таких организмов, жизнеспособ­ность и морфологию которых представить себе крайне сложно⁴⁹.

Это был бы некий невообразимый концентрат раздражения; весь организм подобных существ был бы приспособлен только под обслуживание тех качеств, которые в переводе на «язык приблизи­тельных понятий» могут быть обозначены как перманентная ярость и ненависть, не знающие пределов и пауз, т.к. мы хорошо знаем основное свойство нервного импульса, сформулированное как «всё или ничего».

(Приведу одну из самых изящных и простых формулировок это­го свойства: «Потенциал действия (нервный импульс) подчиняет­ся закону “всё или ничего”. Другими словами, если он вообще по­является, то имеет максимальную величину, которую поддерживает аксон. Более того, он распространяется вдоль нерва без декремента (декремент — ослабление возбуждения), потому что он постоянно восстанавливается в каждой его точке. Так как нейрон генерирует потенциал нервного импульса, характеристи­ки последнего определяются свойствами нейрона, а не стимулом, ко­торый начал серию событий» (Dethier V., Stellar Е., 1964).

К слову, в существующих видах животных, насекомых, рыб, птиц, рептилий и амфибий морфологическое обслуживание раздражения и рефлексов т. н. ярости и ненависти тоже очень богато представле­но анатомически, но поистине восхитительным является и баланс с реализаторами иных свойств нервной системы. Очень показательны в этом смысле примеры пчелы или осы, у которых рефлекторные дви­жения жала обеспечиваются только одним, последним брюшным ган­глием, магистрально связанным не только напрямую с нейропилем, но с множеством нервных центров, обеспечивающих тонические рефлек­сы, т.е. «стабилизаторы позы».

Илл. 50. Морской чёрт (Lophius piscatorius)

К чему, собственно, эти странные теоретизмы о тех организмах, которые не могли бы ни родиться, ни существовать?

Да только к тому, что с их помощью легко иллюстрировать всевластность нервной системы в деле морфогенеза, видообразова­ния и процесса эволюции.

Как мы можем убедиться, предположение, что именно нервная система, интегрируемая ретикулярной формацией (в процессе эво­люции), строит организм «под себя», а многообразие видов образу­ется за счёт степени её развитости и вариативности, может считать­ся вполне допустимым.

Следы её определяющего влияния заметны во всём — от общих форм любого тела, до дислокации рецепторики.

Это — не бесспорная точка зрения, но у неё есть множественные и прочные основания.

Как мы знаем, у всех позвоночных при самом феерическом разнообразии их форм и свойств мы видим стабильно родня­щую их идентичность, как нейронов, так и типов связи меж ними, слагающихся в поразительно сходственные общие системы. Об этом трудно сказать лучше, чем проф. С. Н. Оленев: «В результа­те этого общий план строения нервной системы у миноги, змеи, курицы, колибри, человека, слона — различается гораздо мень­ше, чем различаются сами организмы» (Оленев С. Н. Конструкция мозга, 1987; Развивающийся мозг, 1978).

Расшифруем этот догмат классической нейрофизиологии, пре­красно сформулированный проф. Сергеем Николаевичем Олене­вым. Первоначально (в контексте нашего исследования) он пред­ставляется и уязвимым, и конфликтным: если организм есть лишь «проекция» особенностей нервной системы, её инструмент, то ка­ким образом, при подобности нервных систем, мы видим такое раз­нообразие организмов?

Ответ, я полагаю, предельно прост и содержится в глобальном морфологическом обобщении различных форм жизни, сформиро­ванных развитой нервной системой.

Совершив это обобщение, мы перестанем видеть «существен­ные различия» меж организмами.

К примеру:

Обратим внимание на такой банальный факт, как наличие «го­ловы» (а у беспозвоночных — её аналогов), и переведя этот тер­мин с языка приблизительных понятий, увидим, что практически у всех живых существ «головой» называется типовая анатомическая конструкция, где на очень небольшой площади сконцентрированы зрительные, обонятельные, слуховые рецепторы, начальные точки пищевого и дыхательных трактов, механизмы захвата пищи, жева­ния, ослюнения, глотания, вокализации и артикуляции. Более того, у млекопитающих здесь же размещается сложная иннервационная система, которая при помощи лицевых мышц производит демон­страцию основных эмоций. Повторяю, всё это стеснено на очень не­большом сегменте тела, в непосредственной близости к концентра­ту нервной системы (головному мозгу).

Здесь трудно удержаться от приведения формулировки Ч. С. Шер­рингтона, который подводит в этой теме жёсткий и точный итог: «Зрительные рецепторы обычно располагаются вблизи ведущего полюса, и, будучи расположены именно таким образом, устремлены в пространство, в направлении передвижения животного. Также об­стоит дело с обонятельными рецепторами. Движущая масса тела по­зади, в форме вытянутой последовательности движущихся частей остального тела, с этой точки зрения является моторным придатком, который находится в распоряжении дистантных рецепторных орга­нов, расположенных впереди. Сегменты, находящиеся на ведущем полюсе тела животного, вооруженные развитыми дистантными чув­ствительными органами, и являются тем, что носит название голо­вы» (Шеррингтон Ч. С. Интегративная деятельность нервной си­стемы, 1969).

Следует отметить вслед за J. N. Leonard, что это «тесное соседство рта, мозга и органов чувств равно характерно и для самых примитив­ных животных, и для человека» (Life Before Man, 1977).

К слову, это свойство имеет прекрасную иллюстративную базу в культуре homo: даже созданные религиозным воображением «боги», имеющие сверхъестественную природу и предполагаемую независи­мость от морфогенеза, наделены таким эволюционным завоеванием, как поперечноротость; и точно так же, как шимпанзе, вараны или раки, они имеют концентрацию основных рецепторов в переднем (верхнем) сегменте туловища. Беглого взгляда на изображение Кецалькоатля, Варшравана, Иеговы-Иисуса, Хиненуйтепо, Зевса и так далее достаточно, для того чтобы убедиться, что принцип расположения органа для за­хвата, измельчения, ослюнения пищи в тесном соседстве с основны­ми рецепторами воображение homo аккуратно перенесло с развив­шихся животных и на своих «богов», не рискнув наделить последних чертами, абсурдными с точки зрения... эволюционной физиологии. A his stereotypis caris nemo abnegat etiam nunc, etsi nimio subtilius esset imaginari deum-patrem in iconis (quasi substantiam vetussimam), non transversariorem, sed cyclostomaticum (oricircularem), cum synthesi placodium squamarum mobilium in ore et chondroide ano periorale cum antennis.

От этих милых стереотипов никто не отказывается даже сейчас, хотя гораздо изящней было бы представить бога-отца на иконах (как древнейшее существо) не поперечноротым, а круглоротым с набором подвижных чешуек во рту и хрящеподобным кольцом вокруг рта с антеннами.

(Примерно такая же картина ожидает нас и при рассмотрении у самых разных видов животных принципов конструкции пищева­рительной, дефекационной, половой систем, строения внешних ор­ганов и так далее.)

Прочность стереотипа о «многообразии» животных форм связа­на с объяснимой «местечковостью» наших представлений: все отли­чия, например, бегемота от крысы, а кошки от человека, сегодня ка­жутся homo крайне существенными и чуть ли не фатальными.

Это неудивительно, так как homo, никогда не наблюдавший иных форм и принципов жизни, кроме его окружающих, через так­сономические культы науки и различные классификации приуча­ется видеть «многообразие», отчасти игнорируя фактор родствен­ности всех организмов, и то обстоятельство, что все формы жизни неизбежно «упаковываются» в единый глобальный принцип обра­зования, размножения и умирания. Так, нумизмат, запертый в сво­ей страсти к редким монеткам, видит чрезвычайные и важные раз­личия между сестерцием Марка Аврелия и рублём Брежнева; в его коллекционерском «мире» имеют роковое значение: глубина насеч­ки на гурте, потёртости буквочек и царапины, век изготовления, ме­талл, стоимость и т.н. историко-культурное значение.

Но следует признать, что при всей важности (для нумизмата) пе­речисленных свойств, с позиций простейшего естествознания ни­каких принципиальных параметров, которые отличали бы древне­римскую монету от советской, всё же не существует. И та и другая имеют аналогичную природу происхождения, функцию, значение и смысл. Появление и той и другой вызвано идентичными социаль­ными обстоятельствами, и даже металл, послуживший для изготов­ления обеих, порождён едиными геологическими процессами.

Есть и ещё множество характеристик, стирающих вообще всякие сущностные различия меж рублем, сестерцием и любыми другими монетками, вне зависимости от формальной несхожести их форм: брактеатности (bractea — тонкий металлический листок), многоугольности, отверстийности или других осо­бенностей чеканки или отливки.

Все т.н. отличия монетки приобретают лишь в контексте игры homo в их собирательство, где разнообразие профилей на аверсах, гербов, надписей, форм и размеров — предлагаются как глобаль­ные, принципиальные отличия, делающие одну монету сверхцен­ной, а другую — менее ценной или и вовсе бросовой.

К слову, эти различия не будут понятны не только представите­лю любого другого вида животных, но и многим homo; полинезиец 80-х годов XX века с одинаковой легкостью и без всякой «душевной боли» сделает рыболовное грузило как из одной, так и из другой мо­нетки, хотя, может быть, скорее, выберет сестерций по причине его «серебряности», т.е. большей податливости к расплющиванию и сги­банию.

Нумизматические коллекции, олицетворяющие иллюзорное представление о «многообразии» монет, об их принципиальных, роковых отличиях друг от друга — это грубоватая, но вполне до­пустимая аналогия с нашим представлением о «многообразии» жи­вотных форм на Земле.

(Лимбические системы, шерсть, барорецепторы, реснички, пасти, жабры, трахеи, клыки, кисти рук, артерии, ласты, ферментативные ре­акции, чешуя, евстахиевы трубы, цветовое зрение, капилляры, кры­лья, тестикулы, черпаловидные хрящи и так далее, и так далее, и так далее, являющиеся зримыми отличиями весьма схожих образований из од­ноприродного и тождественного клеточного сырья, вполне можно уподобить многообразию гербов, профилей, потертостей или чётко­стей на монетках, которые, по сути своей, остаются всё теми же кру­гляшами или квадратиками из металла, вне зависимости от того, что и в каком столетии на них отчеканено, отлито или нацарапано.)

Инструментируя наше исследование одними лишь классически­ми принципами эволюционизма, будет достаточно сложно ответить на ряд важных вопросов о самой сути эволюционного процесса, а без ответа на вопросы «зачем», «как» и «почему» свершается эво­люция, вывод о происхождении такого явления, как «интеллект», бу­дет всё же не совсем полон.