Невзоров, Александр Глебович 24 глава

Неслучайно все подобные теории (и Э. Кэндела, и подобные им) тщательно «обходят» или игнорируют вопросы функциональ­ности трактов, кортикофугальные и кортикопетальные связи, об­щую активирующую силу ретикулярной формации, сложные роли таламуса и гиппокампа, да и вообще всю эволюционную архитек­туру мозга.

Данная ремарка о «синапсизме» ни в коем случае не ставит под сомне­ние важность и изящество исследований Кэндела о расширении синап­са, соединяющего сенсорные и двигательные нейроны. Его эксперимен­ты с аплизией (Aplysia) ^а впечатляют, но их трактовка, возможно, является несколько поспешной, а в силу этого — не вполне точной. Впрочем, как мы помним, в истории исследования мозга это не первый пример такой поспешности, посему основанием для обобщающих гипотез всё же це­лесообразнее брать не «модные» версии, а фундаментальную классику. Нобелевская премия 2000 года, которой был удостоен за свои исследо­вания Э. Кэндел, несомненно, наивысшим образом сертифицирует его исследования, но стоит помнить и о премии 1949 года, полученной Ан­тониу Каэтану ди Абреу Фрейри Эгаш Мониш (лоботомия).

^а Морская улитка. — Прим. ред.

Вернёмся к нашей теме о физиологически парадоксальной по­требности мозга в максимально активирующих его факторах. Это позволит аккуратно и последовательно перейти к рассмотрению вопросов «разума» и «интеллекта».

Из всех существующих ныне теорий ни одна не способна предло­жить объяснение «парадоксу активации», но вот версия У. Г. Пенфил­да — Г. Джаспера может отчасти её проиллюстрировать. Это немно­го, но это всё, чем мы располагаем на данное время. (Если не опускаться до фантазий.)

К слову, корректность такого наименования данной гипотезы со­мнительна. Её многие фундаментальные положения базируются на ис­следованиях С. Кобба (1944), Г. Бертранда (1956), Г. Мэгуна (1950,1952, 1954), и лишь отчётливость она приобрела в книге У. Пенфилда и Л. Ро­бертса «Речь и мозговые механизмы» (1959).

Версия не бесспорна, но предельно проста и с честью проходит апробацию логикой эволюционности.

По У. Пенфилду — Г. Джасперу все новейшие корковые образо­вания есть естественная клеточная «проекция» различных зон ствола мозга, которые тот «разращивал» в процессе эволюции как соб­ственный тонкий инструментарий.

Более того (согласно схеме, илл. 61), каждое функциональное поле коры образует единицу со стволовыми структурами и рас­сматривается как целое. «Таким образом в коре находятся четыре больших поля, осуществляющие то, что может быть названо глав­ной линией связи с окружающим миром» (Cobb S. Fundamentals of Neuropsychiatry, 1944).

Происхождение этих четырёх «единиц» увязано с развитием основных рецепторов, с усложнением и многообразием восприни­маемых ими раздражений и, соответственно, с потребностью в разви­тии анализаторов: «Большие поля коры мозга человека, находящиеся в височной, передней лобной и задней теменной областях, соединены в мозгу между собой, что делает возможным выполнение функций, которые скорее могут быть описаны как психические, чем мотор­ные и сенсорные. Все поля коры объединяются с субкортикальным серым веществом при помощи специфических и неспецифических нервных волокон проекционных систем» (Джаспер Г. Подкорковые взаимосвязи, 1954).

Илл. 61. Диаграмма иллюстрирует гипотезу, согласно которой каждое функциональное поле коры образует единицу с некоторыми частями диэнцефалона, проекциями которых она становится в процессе развития (по Пенфилду)

 

Меж схемой У. Пенфилда — Г. Джаспера и «парасагиттальными» схемами мозга крысы Дж. Олдса трудно не увидеть косвенную, но любопытную связь. Обе схемы, даже если и не являются «ключика­ми» друг к другу, то по крайней мере друг друга иллюстрируют.

Рассмотрим их.

На всех схемах (см. илл. 60 и илл. 61) мы видим примерно одни и те же области: таламус, гипоталамус, гиппокамп, мамиллярные тела, пульвинар, межножковую ямку, ядра ретикулярной формации и так далее.

Как показывают опыты Дж. Олдса и его последователей, именно эти древние участки проявляют «жадность» к раздражениям, а по­лучив их, отвечают чрезвычайно мощной, концентрированной рефлекторикой, резко меняющей обычное состояние мозга.

На схеме У. Пенфилда — Г. Джаспера те же самые анатомические участки мозга заявлены как локализаторы генерализующей ней­ронной «силы», которая и «выстроила» вокруг себя полушария моз­га, снабжённые самыми различными проекционными, ассоциатив­ными, тонкомоторными и пр. центрами.

Эту мысль У. Пенфилда — Г. Джаспера подтверждает классика цитоархитектонических исследований, зафиксировавшая плавную, но отчётливую и явную этапность развития мозга: «Как показывают наши исследования, в области древней, старой и межуточной коры фор­мации переходят одна в другую путём последовательных переходов и в то же время прерывисто, так как и формации, представляющие собой эти переходы, отделены друг от друга линейными и резкими границами» (Филимонов И. Н. Цитоархитектоника. Общие понятия. Классификация архитектонических формаций // Цитоархитекто­ника коры большого мозга человека, 1949).

Итак.

На основании опытов Дж. Олдса и его последователей мы с из­вестной долей уверенности можем предположить наличие в диф­фузных нейронных группах и ядрах мозгового ствола потенци­ал поиска интенсивного раздражения. Учитывая сопоставимость конструкции ствола по принципиальным признакам у всех позво­ночных (от самых примитивных до высших млекопитающих), допу­стимым будет и предположение, что это свойство характерно для древнейших церебральных структур на всей протяженности исто­рии головного мозга, начиная с протерозоя.

Что могло бы служить этим раздражителем?

В первую очередь это внешняя информация, являющаяся един­ственным и вечным «партнёром» нервной системы и превосходным глобальным раздражителем.

К слову, под «внешней» я подразумеваю любую среду, находящую­ся за пределами самой нервной системы, т.е. и иннервируемые ею ор­ганы и ткани.

Лучшее подтверждение тому — история рецепций, начавшая­ся в протерозое. На первоначальном этапе, когда нервная система была диффузна и слаба, ей вполне хватало тех несильных раздраже­ний, которые предлагали термо-, хемо- и механорецепции.

По мере её укрупнения и формирования зачатков протоцеребрума — мы всё отчётливее видим растущий «аппетит» усиливаю­щихся нейронных скоплений к раздражениям.

Этот «аппетит» спровоцировал появление таксисов, кинезисов, дорсальную световую реакцию, диффузную светочувствительность и, наконец, образование фоторецепторов самого разного типа, от шестого брюшного ганглия речного рака до глаза ястреба (Falco).

(То, что справедливо в отношении света как превосходного и многоли­кого раздражителя, может быть отнесено и ко всем остальным рецеп­циям, имеющим примерно такую же историю.)

Логично предположить, что чем крупнее и совершеннее стано­вилась нервная система, тем более сильное раздражение ей тре­бовалось. Яркость, точность, многообразие внешней информации, поставляемой рецепторами, вероятно, обеспечивали его силу и не­прерывность. Это раздражение провоцировало рост, а рост — тре­бовал всё более сильного раздражения.

Вероятно, в истории мозга это была самая прекрасная и фантастиче­ская эпоха. Грей Уолтер, в своё время отметив сходство электрических разрядов, регистрируемых в нервной цепи медузы, с разрядами, воз­никающими у человека во время эпилептического припадка, очень по­этично резюмировал результаты своих наблюдений: «Возможно, при эпилепсии мы наблюдаем оставшийся от далеких времён отголосок этого первого нервного урагана» (Уолтер Г. Живой мозг, 1966).

В пермском периоде, как следствие этого всё возраставшего «ап­петита» сформировавшихся нейронных масс к раздражению, ве­роятно, и началась кортикация (усовершенствование рецепторов и развитие проекционных и ассоциативных зон), по мере которой картины свирепого мира палеозоя, а затем и мезозоя — станови­лись раздражителем всё более сильным и многообразным.

Возможность взаимодействия организма с реалиями среды (предметами, явлениями, свойствами, катаклизмами) оказалась ещё одним мощным раздражителем. Вероятно, это сдетонирова­ло нарастание тонкомоторных зон коры головного мозга. Развитие этих зон, обогатив поведение, обеспечило большую событийность в жизни организма, что тоже стало сильным раздражителем и спро­воцировало организацию ещё более тонких потенциалов коры.

Это положение имеет подтверждение в работах D. Ferier (1876), Р. Flechsig (1876), К. Brodman (1909), Н. Stephanet O. Andy (1964), R. Lorente de No (1947), G. Bishop (1961), J. Papez (1961), В. M. Бехтерева (1906), И. H. Филимонова (1949, 1963), Г. Полякова (1964), С. Саркисова (1964), а наиболее чётко было сформулировано в труде А. И. Карамяна «Эво­люция конечного мозга позвоночных» (1976):

I. «...Были установлены факты, свидетельствующие о том, что в вос­ходящем ряду млекопитающих, наряду с увеличением площади но­вой коры отмечается тенденция к более узкой и чёткой локализации моторных, сенсорных, зрительных и слуховых функций».

II. «В процессе фило- и онтогенической эволюции коры головно­го мозга отмечаются возрастающее усовершенствование её ассо­циативных и проекционных полей, дифференцировка нейронной организации...».

Так что, вполне возможно, что белая крыса Олдса своим «загадоч­ным» поведением в 1954 году намекнула нам на то, что история моз­га — это в первую очередь поиск и нахождение раздражителей. (Что, впрочем, вполне увязывается как с «конфликтной специализа­цией» нейрона, так и со зримой «этапностью» церебральной архи­тектуры и «проекционной» теорией У. Пенфилда — Г. Джаспера.)

Попутно следует отметить, что «пенфилдовская» теория «клеточ­ной проекции» способна ответить на один из самых щекотливых во­просов нейрофизиологии — о причинах отсутствия в коре мозга центра (или центров) локализации или хотя бы анализатора такого сверхважного фактора, как «боль».

Мы уже вскользь упоминали об этом факте, основываясь на мне­нии И. С. Бериташвили: «Боль не имеет своего представительства в новой коре больших полушарий» (Бериташвили И. С. Структура и функции коры большого мозга, 1969).

К мнению Ивана Соломоновича можно добавить и высказывание Ч. С. Шеррингтона: «Ни одна из областей коры не может считаться об­ластью, где локализуется ощущение боли» (Шеррингтон Ч. С. Инте­гративная деятельность нервной системы, 1969), а также весьма ав­торитетные версии В. Кэннона (иссл. 1914,1922,1928 гг.), С. Хоскинза (1912), П. Анохина (1956), С. Окса (1965), С. Серебренникова (1932), А. Данилова (1934), Д. Гзгяна (1938) и отчасти Л. О. Орбели (1938).

Общий опыт исследования боли в лаборатории Л. О. Орбели был в свое время обобщен М. Панкратовым (1934), доказавшим, что не только де­кортикация, но и полное удаление полушарий не снимает болевой чув­ствительности.

Что такое боль?

Грубо говоря, это генеральный физиологический индикатор, под­сказывающий организму приближение к увечью или смерти или удаление от них; это важнейшая характеристика многих явлений, предметов и обстоятельств.

Боль руководит не только поведением организма в целом, но и са­мой рефлекторикой (т.е. поведением целых групп нейронов, секре­цией, инкрецией, мобилизацией адренергических механизмов и т.д.).

В организме трудно найти более «авторитетный голос», чем «го­лос боли».

Её механизм достаточно хорошо изучен: «Импульсы, возни­кающие при болевых раздражениях, направляются прежде всего в зрительный бугор и в гипоталамическую область, а оттуда в рети­кулярную формацию, благодаря чему возникает генерализованное влияние на всю мозговую кору» (Анохин П. О физиологических меха­низмах болевых реакций, 1956).

Мнение П. Анохина (в общем и целом) подтвердилось в исследованиях Г. Френча, М. Верзано, Г. Мэгуна (1953), А Ардуини и М. Ардуини (1954), Кагена (1955), Г. Мэссона (1956), Кила (1957) et cetera.

Сидней Окс в своих «Основах нейрофизиологии» (1969) диплома­тично обобщил все имеющиеся точки зрения: «Можно предполо­жить, что восприятие боли происходит на подкорковом уровне».

С. Н. Оленев (1995) и G. Battaglia (1992) предложили ещё более тонкую и конкретизированную схему её локализации — это каудодорсальный отдел латеродорсального сектора substantia grisea centralis, расположенный вокруг водопровода среднего мозга и ин­траламинарных ядер таламуса.

Возможно, точки локализации боли остаются (отчасти) дискутивным вопросом, но уже понятно, что все они располагаются исключитель­но в древних, преимущественно таламических структурах и ядрах ретикулярной формации. (Там же, по всей видимости, происходят и основные адренергические реакции, связанные с болью.)

Иное (исходя из эволюционной логики) трудно было и предпо­ложить; боль является настолько важным регулятором поведения, что представить себе развитие жизни без её участия категорически невозможно.

При всей кажущейся непререкаемости этого явления боль не следу­ет абсолютизировать; во многих случаях ведущие агрессии легко всту­пают с ней в конфликт и «берут на себя» управление поведением. Но и при этом боль сохраняет важность роли, выступая уже в качестве усилителя агрессии.

Естественно, как явление, боль — ровесница самых пер­вых, докембрийских ганглиозных начатков мозга, а окончательное развитие и оформление генерирующего её субстрата приходится на последующие 300 миллионов лет, т.е. на «докортикальный» период.

Именно по этой причине кора, являющаяся «клеточной проекци­ей» (инструментом) стволовых структур, которая появляется только в пермском периоде у терапсид и пеликозавров и не имеет ни цен­тров, ни анализаторов боли, как, впрочем, и многих других сверх­важных функций; все они обрели свой материальный субстрат до зарождения и развития коры.

Напомню, что помимо боли, вне прямой «компетенции» коры находятся агрессии, память, сознание, сон, бодрствование, функция «личности», практически все висцеральные регуляторы, грубая мо­торика и, по всей видимости, т.н. разум, т.е. все те качества, которы­ми, без сомнения, должны были обладать существа «докортикального» периода.

На чём может быть основана наша уверенность в наличии вы­шеперечисленных свойств у тех, кто населял землю в кембрийский, ордовикский, силурийский, девонский и каменноугольный перио­ды (а это в сумме 250 млн лет)?

Эта уверенность может быть основана на множестве фактов, са­мый доступный из которых — отражение вашего собственного лица в зеркале.

Вглядитесь.

Вы увидите там любопытный эволюционный продукт, несущий на себе «печати» всех этапов филогенеза за 500 миллионов лет.

К примеру:

Амфибии девона оставили на этом лице т.н. мигательную глаз­ную перепонку — полулунную складку (plica semilunaris conjunctivae) во внутреннем углу глаза.

Жаберная дуга костных рыб силурийского периода определи­ла форму и особенности нижней челюсти этого лица. (Как, впрочем, и у всех поперечноротых.)

В конструкцию же самого глаза хаотично «вложились» эпохи от раннего кембрия до мела, обеспечив наш глаз набором кон­струкционных нелепостей, вроде вывернутой наизнанку сетчатки, слепого пятна и проходящих сквозь сетчатку множественных со­судиков, существенно темнящих и искажающих получаемое изо­бражение.

Не вполне академично, но тем не менее точно охарактеризовал стран­ности глаза человека Т. Лэм (Австралийский нац. унив., Центр по совер­шенствованию наук о зрении): «Фактически, если бы глаз со всеми его недостатками спроектировали инженеры, они были бы уволе­ны» (Лэм Т. Эволюция глаза //ВМН, 2012).

Напомню, что когда наш объект рассмотрения ещё был «личи­ком» хвостатого четырехмесячного эмбриона, то волоски на нём располагались группками по «три» и по «пять», что в точности соот­ветствует расположению чешуек у рептилий каменноугольного пе­риода, а ещё чуть раньше кожа на нём была совершенно прозрач­на, так как состояла из двух слоев клеток (кубических и плоских), как у низших жаберных позвоночных ордовика (илл. 62).

Таких «печатей», повторяю, множество, наличие их давно явля­ется общим местом, но мы вспомнили о них только в контексте поиска доказательств наличия сознания, памяти, «разума», «лич­ности» у тех существ, что населяли землю в докортикальный пе­риод.

Илл. 62. Схема расположения зачатков волос на коже туловища человеческого зародыша: реконструкция чешуевидного характера поверхности кожного покрова четырехмесячного человеческого плода. Видны группы по три и пять волосков (по Штёру)

 

Каким образом может быть взаимоувязано проявление предко­вых черт у homo и наличие сознания, памяти и разума у существ си­лура и ордовика?

Самым прямым.

Полагаю, рудименты и атавизмы — это прежде всего напоминание о биологической успешности тех видов, родов и семейств, что были сильны и долгожительны настолько, что смогли транслировать свои черты в организмы даже самых далеких потомков.

А сила, успешность, долгожительность вида (рода или семей­ства) — это прежде всего свидетельство его способности выстро­ить точное поведение в ответ на все «вызовы» среды и практико­вать его в течение нескольких миллионов лет, через благополучие вида, рода или семейства не просто закрепляя свои морфологиче­ские особенности, но и делая их «неизбежными» для всей последу­ющей эволюционной цепочки.

Излишне говорить, что такое поведение невозможно без точной и адекватной оценки реальности, которая, в свою очередь, невоз­можна при отсутствии памяти, полноценного сознания и того, что называется «разумом».

Мы уже говорили об «обязательности» сознания для всякого живого существа и о том, что качество этого сознания зависит ис­ключительно от развитости рецепторов и проекционных зон (гла­ва VIII).

Нет никаких оснований предполагать, что для организмов па­леозоя этот принцип недействителен.

Более того, при желании мы можем обратиться к классике и получить весомые подтверждения справедливости его применения, основан­ные на долгой и ответственной экспериментальной работе с низши­ми позвоночными. Рыбы: А. Карамян (1956, 1970), Ю. Фролов (1926), Н. Сихарулидзе (1967), Ю. Холодов (1963); амфибии: И. Бериташвили (1929), К. Леутский (1929), Н. Бебуришвили, Н. Чичинадзе (1936), В. Бианчи (1967); рептилии: К. Поляков (1930), Н. Wagner (1933), Е. Diebschlag (1934), А. Эльдаров (1968). Полагаю, что наиболее точными и лаконичны­ми являются выводы И. С. Бериташвили: «У низших позвоночных сен­сорные элементы в головном мозгу, несомненно, имеются. Они про­изводят ощущения внешнего мира, воспринятого через рецепторы. У них также имеются интегрирующие нейроны, которые объеди­няют эти сенсорные элементы и тем самым производят восприятие конкретных объектов. При этом мы все хорошо знаем, что эти жи­вотные — рыбы, амфибии, рептилии и птицы — не только восприни­мают внешние объекты, но и правильно проецируют их во внешней среде, и это даёт им возможность развивать адекватную двигатель­ную активность в отношении воспринятых объектов...» (Бериташ­вили И. С. Память позвоночных животных, её характеристика и про­исхождение, 1974).

Теперь рассмотрим память.

Когда мы упоминаем о ней применительно к организмам кем­брия, ордовика, силура, девона и карбона, то не возникает особых противоречий с каноническими представлениями об эволюцион­ной последовательности цереброгенеза и об изначальном распре­делении функций в структурах мозга.

Данное утверждение легко иллюстрировать стадиями развития гиппокампа, остающегося и по сей день основным обеспечителем такого важного фактора, как память.

Зачатки гиппокампальных структур определяются уже у миксин (мощными слоями пирамидных клеток) и становятся вполне зри­мыми у челюстных поперечноротых; а открыв мозг амфибии спер­ва на уровне прекомиссуральной области переднего мозга, а затем на уровне интервентрикулярных форамин, мы отчётливо увидим и пирамидки primordium hippocampi, и кривые пластиночки fibrae hippocampi extemae.

У рептилий картина анатомического оформления гиппокампаль­ных структур становится ещё ярче. Её превосходно описал Е. Сепп: «Область, которая у лягушки была представлена малодифферен­цированным primordium hippocampi, у ящерицы дифференцирована на слой пирамид аммонова рога и зернистый слой — fascia dentata» (Сепп Е. История развития нервной системы позвоночных, 1959).

Впрочем, наличие образной памяти у амфибий и рептилий ни­когда и не являлось дискутивным вопросом.

И. С. Бериташвили, основываясь на собственном обширном экс­периментальном материале, пишет: «Образная память у амфибий, как выяснилось, развита в значительной степени, но хвостатые ам­фибии (тритоны) отстают от бесхвостых (жабы и лягушки), а из бесхвостых жабы стоят на более высокой ступени, чем лягушки» (Бериташвили И. С. Память позвоночных животных, её характери­стика и происхождение, 1974).

Рептилии, как существа более тонко и сложно организованные, чем амфибии, демонстрируют уже не только образную, но и эмоцио­нальную память, причём частичная децеребрация подтверждает «гиппокампальную версию» её «обитания». «Итак, у ящериц без пе­реднего мозга совершенно исчезала как образная память, так и эмо­циональная память страха» (Бериташвили И. С. Память позвоночных животных, её характеристика и происхождение, 1974).

К слову напомню, что именно «у рептилий впервые в ряду позво­ночных оказывается возможным образование временных связей типа ассоциации» (Карамян А. Функциональная эволюция мозга позво­ночных, 1970).

Как вы помните, третья позиция, которую мы применили для ха­рактеристики организмов докортикальной эры, был т. н. «разум».

Кавычки, вероятно, можно снять, так как мы употребляем это понятие не в его литературном, а строго в нейрофизиологическом смысле, определяя с помощью данного термина способность мозга к совершению правильной оценки предложенных реальностью об­стоятельств.

Мы уже говорили о разуме в главе X как об операции сопостав­ления данных сознания и данных памяти. Результатом этого молние­носного сопоставления является точность поведенческого акта. (Применительно к предмету нашего обсуждения больше подходит определение «чистый разум», несмотря на некоторую использованность этого словосочетания ещё в 1781 году.)

Иными словами, «чистый» разум — это не «роскошь» мозга, а весьма триви­альный продукт его самых древних механизмов; ведь точность по­ведения, которую способны обеспечить только оценочные возмож­ности разума — это вопрос элементарного выживания, т.е. самым простым доказательством наличия разума служит факт сохранно­сти и благополучия организма и, соответственно, вида (рода, семей­ства).

Вероятно, принцип «чистого» разума неизменен со времён ран­него кембрия и является идентичным у всех организмов.

Естественно, за сотни миллионов лет по мере развития рецепторов совершенствуется сознание, а развитие гиппокампаль­ных, лимбических, корковых формаций, скорость кортикопетальных и кортикофугальных связей расширяет базы памяти и ускоря­ет к ним доступ.

Совокупность этих обстоятельств, разумеется, развивает раз­ум, который есть обязательный результат взаимодействия всех этих структур.

В данном контексте знаменитый «шокирующий тезис» И. П. Павлова, озвученный им на XIV международном физиологическом конгрессе (Рим, 1932), получает, вероятно, свое объяснение. Напомню: «В окон­чательном варианте большими полушариями собаки постоянно про­изводится в разнообразнейших степенях как анализирование, так и синтезирование падающих на них раздражений, что можно и долж­но назвать элементарным, конкретным мышлением».

Здесь следует обратить внимание на следующие важные нюансы:

I. Данный постулат является не просто следствием тридцатилетней экспериментальной работы И. П. Павлова, но и тем итоговым выво­дом, что прямо противоречит его же теории «второй сигнальной си­стемы у человека».

II. Этот тезис И. П. Павлова лишний раз указывает на важность соблю­дения терминологической аккуратности. Примерно представляя ме­ханизмы «внутренней речи» (мышления) и её происхождение, гораздо точнее было бы употребить вместо термина «мышление» понятие «раз­ум», как обозначитель естественного, а не искусственного, «запускае­мого» только внешним специальным научением процесса. И. М. Сече­нов не без гордости и достаточно категорично подчеркивал: «Мы — не философы», тем самым отказывая нейрофизиологии в праве на малей­шую неточность или расплывчатость формулировок.

Возможно, на данное время данное понятие (разум) уместнее всего при­менять только к животным, так как у современного homo он на­столько растворен в мышлении и интеллекте, что практически не поддаётся отпрепаровке от этих двух сложных и эффектных продук­тов работы мозга. (Разумеется, он может быть отчётливо наблюда­ем и у человека, но лишь в тех редких случаях, когда тот вырастает в полной изоляции от речи, ритуалов, игр, мифологии и прочей со­циальной атрибутики homo).

Тем не менее очень трудно избавиться от соблазна рассмотреть особенности разума на примере социализированного homo, учиты­вая, что именно данный вид является объектом настоящего иссле­дования.

Впрочем, ничто и не мешает нам сделать такую попытку.

(Чистоту нашего логического эксперимента возможно обеспе­чить лишь очень приблизительно.)

Нам следует из традиционной картины представлений homo о себе и мире аккуратно удалить всё то, чему человек обязан со­временному интеллекту, с его обширными информационными на­коплениями.

Для этого, впрочем, нет необходимости «возвращать» homo в па­леолитическое (или мауглеоидное) состояние.

Достаточно взять в качестве образчика «чистого человеческого разу­ма» мироощущение аборигена Новой Гвинеи, Австралии, рыболова Огненной Земли, охотника западного побережья Африки или кре­стьянина из России начала XX века.

Эти представители homo хороши тем, что очень подробно и ав­торитетно описаны классиками антропологии, в частности, скрупу­лёзно задокументированы их анатомо-физиологические воззрения, являющиеся, безусловно, ключевыми в деле познания и понимания мира.

Несколько удивляет схожесть этих воззрений у народов, «разне­сенных» географически и до середины XX века не «соприкасавших­ся» своими культурами.

Это удивление, впрочем, было сформулировано ещё в 1922 году Л. Леви-Брюлем: «По мере того, как исследователи обнаруживали, или, вернее, изучали народности низшего типа в самых отдалён­ных, а иногда совершенно противоположных пунктах земного шара, вскрывались поразительные аналогии между некоторыми из этих народностей, доходившие порой до полного сходства в мельчайших деталях» (Леви-Брюль Л. Первобытное мышление, 1930) и отчасти объ­яснено И. М. Сеченовым: «Основные черты мыслительной деятель­ности человека и его способности чувствовать остаются неизменны­ми в различные эпохи его исторического существования, не завися в то же время ни от расы, ни от географического положения, ни от степени культуры» (Сеченов И.М. Избранные труды, 1935). Иван Ми­хайлович, к сожалению, не дал подробной трактовки своему же посту­лату, и чуть ниже мы будем вынуждены сделать это сами.

Антропология объясняет эти сходства примерно одинаковой степенью религиозности, социализации и общего развития.

Нейрофизиология, вероятно, могла бы предложить иное, ещё более простое объяснение: образчики чистого разума представи­телей разных этносов столь схожи, поскольку являются продуктом идентичных физиологических процессов головного мозга, а вызы­вающие их факторы для всех народов примерно одинаковы, а набор их невелик и тривиален: жизнь, смерть, труд, война, голод, деньги, половые отношения, болезни, дети, имущество и так далее. (Климати­ческие, этнографические и прочие различия, конечно, привносят некоторую вариативность, но она ничтожна.)

Попытки обнаружить структурное различие меж мозгом европейца и (к примеру) африканца, популярные во времена Грациоле, Лайеля, Оуэна, Маршалла (это середина XIX века), закончились закономерным конфузом. Отсутствие сколько-нибудь существенных размерных отли­чий меж среднестатистическим мозгом европейца, африканца, абори­генов Австралии, Восточной Азии и представителей арктических наро­дов, было доказано С. Мортоном (1849), П. Тобиасом (1970), К. Смитом и К. Вейлсом (1990) и пр. (Morton S. Observations on the Size of the Brain in Various Races and Families of Man (1849); Tobias P. Brain Size, Grey matter and Race — Fact or Fiction? (1970); Smith C, Beals K. Cultural Correlates with Cranial Capacity (1990)).

Впрочем, эта ремарка — простая дань академизму: отсутствие какой-либо связи меж размером мозга и его возможностями обсуждалось в на­стоящем исследовании (глава II) и является не просто доказанным ней­рофизиологическим фактом, но и общим местом. Напомню основные исследования, которыми мы руководствуемся в данном вопросе: С. Р. Кахаль (1911), И. Филимонов (1940), О. Адрианов (1993), М. Нестурх (1967, 1970), В. Эфроимсон (1964), Г. Рогинский (1948), A. Reidel, С. Harper, Н. Kretschmann (1994), М. Плисецкий (1956), Г. Левин (1963), К. Beals, С Smith, S. Dodd (1984), М. Hennenberg (1984), М. Lathan (1974), D. Halpern (2000), J. Graves (2002) et cetera.