Невзоров, Александр Глебович 28 глава

Возникло понимание того, что главное в деле добычи оскол­ков — не полёт камня, а сам удар камнем о камень и та сближен­ность этих камней в момент удара, которая обеспечивает сохран­ность осколков или их концентрацию в одном месте.

В результате простого сопоставления этих очевидных факторов мозг homo, используя манипуляторы, совершил первый намерен­ный удар камнем о камень, что и стало началом цивилизации.

Естественно, следствием этого первого удара стала геометри­чески прогрессирующая эскалация раздражений, как качественная, так и количественная. К примеру, помимо тех возможностей, кото­рые рубило предоставляло при разделке туш и копании, острая грань камня, несомненно, была со временем опробована и на человеческой плоти. Рассечение кожи и мышц, выхлест крови, вопли, ужас и насту­пившая беспомощность жертвы становятся ещё одной суммой сверх­сильных раздражений. Помимо зрительных, тактильных, обонятель­ных впечатлений подобное действие вывело homo на целый аккорд уже более изощрённых раздражений мозга; реализация агрессий тут «спаялась» с пониманием возможности легкого торжества над рав­ным по силе и возможностям животным. Примерно такая же история, вероятно, произошла и с огнем, когда первый раз была подобрана горящая ветка и методом её приближения-удаления к ладони другой руки, ногам или лицу — получены множественные раздражители. За­тем, через удар горящей веткой по лицу соседа, возможно, последо­вало открытие и иных свойств огня⁵⁶. Через некоторое время человек научится жёстко сортировать возбудители (или их символы), форми­ровать из них сложные по конструкции паттерны⁵⁷ и назовёт их ро­манами, поэмами, спектаклями и исследованиями. Эти возбудите­ли (или их символы) должны быть тщательно дозированы и собраны в специальном порядке, тогда мозг, последовательно воспринимая поступающие раздражения, отзывается нужными агрессиями и ассо­циациями.

Исходя из вышесказанного следует отметить, что классическая нейрофи­зиология невольно, но неумолимо создаёт ту объективную картину истории развития головного мозга, которая (почти) напрочь исклю­чает возможность «заподозрить» нейроциты в «интеллектуальной разборчивости».

Вероятно, происхождение раздражения безразлично нейронам.

Им нужна лишь постоянная активация, а использовать в каче­стве провокатора этой активации они способны любые факторы и процессы.

Наше мышление — всего лишь один из таких «процессов».

Мы, конечно, можем присваивать ему любые патетические име­на, но по своей сути оно так и остаётся лишь ещё одной «чесалкой для нейронов».

Вероятно, постоянность, мерность, а порой и некоторая острота причиняемого им раздражения, в отличие от диффузных и нечётко связанных меж собой впечатлений и ассоциаций у дру­гих животных делает его вполне конкурентоспособным среди многих раздражителей, хотя оно и проигрывает в возбуждающей силе большинству агрессий и висцероцептивных ощущений.

Конечно, мышление есть производное физиологических процессов мозга, но оно не является той самой центральной функцией, ради которой эволюция в течение почти 500 миллионов лет свершала цереброгенез. По всей вероятности, мышление человека — один из побочных и в высшей степени случайных продуктов мозга.

(Безусловно, этот побочный продукт, в силу своей способности опери­ровать образами почти всех раздражителей, оказался недурной «че­салкой» для нейронов, а в распоряжении homo оказался инструмент весьма полезный для точной оценки среды, а, следовательно, и для благополучия вида. Тем не менее установление обязательной взаимо­связи между существованием организма и наличием у него мышления, сформулированное в известном слогане «мыслю, следовательно существую», является некорректным с точки зрения классической физиологии. Тут можно ещё раз снять шляпу перед И. П. Павловым, который (вероятно), «на­щупав» все эти закономерности, всё более категорично избегал, «тре­бовал изгнать» такие понятия, как «психика» и «психические явле­ния», заменяя их термином «сложно-нервные явления», и с каждым годом своей исследовательской деятельности укреплялся в понима­нии того, что «наша умственная деятельность главнейше основана на длинной цепи раздражений».

Более того, все многослойные, сложнопереплетённые процессы калейдоскопирующих ассоциаций, номинаций, символов, понятий, т.е. то, из чего, собственно, и состоит мышление — это не цель моз­га, а лишь одно из средств поддержания уровня его физиологиче­ской активности, набор эффективных раздражителей.

В том случае, если раздражение этого типа по какой-либо причи­не является лишним, однообразным или просто физиологически не необходимым, то стволовые структуры бесцеремонно прерывают его сном, вне зависимости от «важности» его содержания для «мыс­лителя».

Напомним, что исследования Дж. Моруцци «Синхронизирующие влия­ния ствола мозга и тормозные механизмы, лежащие в основе возник­новения сна под влиянием сенсорных раздражений» (в кн. «Электро­энцефалографическое исследование высшей нервной деятельности» (АН СССР, 1962)); Д. Моруцци и Г. Мэгуна «Brain Stem Reticular Formation and Activation of the EEG» (в журн. Electroencephalogr. & Clin. Neurophysiol., 1949) с высокой степенью убедительности указывают на ретикуляр­ную формацию как основной регулятор сна и бодрствования.

Примечательно, что при этом «отключении» мышления и др. проявлений т.н. рассудочной деятельности сам мозг практически не утрачивает своей активности, что ещё в 1929 году было установ­лено продолжительной серией электроэнцефалографических опы­тов, проведённых Хансом Бергером, и задокументировано в его тру­де «Über das Elektrenkephalogramm des Menschen» (Arch. Psychiatr. Nervenkr., 1929): «Центральная нервная система активна всегда, а не только во время бодрствования» (Н. Berger).

Бергеровские электроэнцефалограммы стали неприятной и ка­тегорически не понятной сенсацией, так как конфликтовали с наи­вным стереотипом о мозге как о генераторе прежде всего «мышле­ния» homo.

Возможно, уместно сравнить удивление современников Бергера с эмо­циями артистов «драмкружка» при огромном заводе, крайне удивлён­ных тем, что фабрика продолжает работать, несмотря на то, что спек­такль в его клубе уже закончился.

Позже выводы X. Бергера были многократно подтверждены (M. Raichle (2010); В. Biswal (1995); М. Greicius (2000) et cetera). Новей­шие выводы, касающиеся уже не сна в частности, а общей активно­сти мозга, сформулированные М. Райхлом и подтверждённые экспе­риментально, звучат так: «Большая часть всей активности (от 60 до 80 % всей энергии, используемой мозгом) наблюдается в процессах, не связанных вообще с каким-либо внешним раздражителем» (Zhang D., Raichle М. Disease and the Brain's Dark Energy// NRV, 2010. Vol. 6).

(Определённые разногласия существуют в отношении утраты во время сна примерно 2-5% активности мозга, которые (возможно) указывают на прекращение процессов мышления, но столь же ве­роятно, что это связано с отсутствием необходимости обеспечивать сложные моторики.)

Любопытно, но один из самых первых физиологов М. Холл (1790-1857) в своём труде «Memoir on the Nervous System» (1837) высказал ги­потезу, что «рефлекс не предполагает никакого познания природы стимула. Стимул выступает лишь как обезличенный (букв. бескачественный) внешний толчок, только запускающий движение нервно­го импульса. Характер ответного движения (рефлекса) зависит только и исключительно от нервных систем, но никак не от природы стимула».

Оценщикам версии М. Холла такое представление показалось черес­чур жёстким, упрощённым или пригодным лишь для объяснения са­мых незатейливых нервных процессов. Холл имел неосторожность очень деликатно, но всё же настаивать на своём и в результате по­знал все прелести академического остракизма, на несколько лет ли­шившись возможности публиковаться в научных изданиях. Впрочем, истинный смысл гипотезы Маршалла Холла остался тогда непонятым, и ему дали умереть (относительно) спокойно.

Сейчас, на основании открытий нейрофизиологии XIX-XX ве­ков мы можем попытаться развить и прокомментировать гипоте­зу М. Холла, заполнив в ней смысловые «пробелы» современными разработками и выводами.

Напомню: скандальность гипотезы заключалась в том, что она (по сути) уравнивала меж собой такие позиции, как, к примеру, за­пах самки и страницу Шекспира, кожный зуд и математическую фор­мулу. По гипотезе Холла — всё это разносильные, но вполне рав­ноправные раздражители, вызывающие рефлекторные ответы той или иной степени сложности. Но не более того.

(Следуя логике Холла, этот рефлекторный ответ может быть разным, но это зависит не от свойств раздражателя, а исключительно от силы раздражения.)

Но и спустя 150 лет не возникло никаких подтверждённых дан­ных о том, что нейрон хоть как-то «познаёт природу» раздражения или вообще ею «интересуется».

Академический статус получила гипотеза, согласно которой «сигналы в нейронах высоко стереотипны и одинаковы для всех жи­вотных» (Nicholls J. G., Martin A. R., Wallace В. G., Fuchs Р. A. From Neuron to Brain, 2006), а синаптические связи имеют идентичный механизм у всех живых существ.

(Механизм сокращения-расширения синаптической щели, движения митохондрии, поведения синаптических пузырьков при нейронной связи, происходящей в ганглии саранчи, — практически подобен тому же механизму в мозгу рыси, акулы или человека, хотя характеристики раздражителей для трёх перечисленных видов радикально разнятся.)

В1930 году фундаментальное исследования К. Геррика (С. Herrick), подтверждённое (в известной степени), откорректированное и до­полненное изысканиями А. И. Карамяна (1969), позволило вычер­тить очень понятную эволюционную этапность истории мозга.

Рассмотрим эти две разработки (в режиме сведения).

Некий «предпервый» этап — это мозг бесчерепных и круглоро­тых, который был, судя по всему, эквипотенциален, не имел почти никакой оформленной структурности, и хотя к середине кембрий­ского периода у круглоротых намечается «морфологическое обосо­бление отделов мозга, всё же элементы эквипотенциального функ­ционирования сохраняются и у них» (Карамян).

Непосредственно сам первый этап — это мозг ихтиопсидного типа, (поперечноротые и костистые рыбы, отчасти амфибии), в ко­тором таламус и конечный мозг ещё не имеют понятных отграни­чений друг от друга, «не оказывают влияния на каудальные отде­лы мозга» (Геррик), но этот мозг уже готов обеспечивать моторные и рефлекторные акты через «мозжечково-тектальную интеграцию» (Карамян).

Второй этап — зауропсидный тип организации мозга (амфибии, рептилии, птицы). Мозг чётко сегментируется, обозначаются стри­арные образования, начатки коры, появляются структуры, управля­ющие дистантными рецепторами, чётко генерирующие локомоцию и другие специализированные акты.

Третий этап — маммальный тип организации мозга (все млеко­питающие). «Характеризуется наличием весьма дифференцирован­ных неоталамических и неокортикальных структур» (Геррик).

(Сведение произведено по: Herrick С. Brains of Rats and Men: A Sur­vey of the Origin and Biological Significance of the Cerebral Cortex (1930) и Карамян А. И. Методологические основы эволюционной нейрофи­зиологии (1969)).

Этапность, как видим, в первую очередь демонстрирует неумо­лимое стремление к возрастанию структурированности мозга, к ло­кализации функций, т.е. к их «разнесению» по нарождающимся но­вым анатомическим формациям. По всей вероятности, именно это, через улучшение «картинки» сознания, позволяло максимизиро­вать силу раздражений, «входящих» через рецепторику, а диффе­ренциация, позволяющая избегать смешения раздражений, усугу­бляла эффект каждого отдельного возбудителя или их группы.

Впрочем, это было известно ещё в 1907 году, когда В. Е. Ларио­нов описал объединения нейронов в коре, заметив, что «топогра­фическое объединение отдельных элементов создаёт преимущества, так как при этом укорачивается путь передачи возбуждения между отдельными нейронами, входящими во вновь возникший функцио­нальный ансамбль» (Ларионов В. О тонком строении головного моз­га: вопрос о нейронах и отдельных центрах, 1907).

В известном смысле доказательным фактом является общность возбу­дителей для нейронов на всех трёх основных этапах развития мозга. Она была многократно подтверждена и является даже общим местом, но малоизвестными остались любопытные и красноречивые экспери­менты А. Крейндлера (1960), искусственно вызывавшего припадки эпи­лепсии у рыб, амфибий, рептилий и птиц при помощи тонко дозиро­ванного электротока, а также пикротоксина и пентаметилентетразола. Во всех случаях провокация припадков производилась через наибо­лее понятные (стандартные) механизмы возникновения эпилепсии, а сами припадки в общем соответствовали классическому определе­нию: «Эпилептический припадок представляет собой состояние, вы­званное чрезмерно сильным зарядом нейронов в ЦНС» (Пенфилд).

Выводы были сформулированы следующим образом: «Эпилептиче­ский припадок может появиться у любого позвоночного животного независимо от уровня филогенетического развития его центральной нервной системы» (Крейндлер А. Эпилепсия. Клинические и экспери­ментальные исследования, 1960). Любопытно, что ихтиопсидный тип мозга демонстрировал и большую уязвимость препаратами судорож­ного действия и своеобразный эпилептоидный радикализм, вплоть до полного изменения цвета окраски их тела.

Стоит отметить, что попытки разделить нейроны если и не по типу сигналов в них, но хотя бы по их «воспринимающей» специа­лизации, делались П. Уайтингом (1932), Д. Хьюбелом — Т. Визелом (1959), С. Бензер (1975), П. Бюзер и М. Эмбер (1961), Л. Крушинским (1986) и так далее.

Эти гипотезы не получили исчерпывающего экспериментально­го и теоретического подтверждения, хотя в их разработки было вло­жено немало страсти, знаний и времени.

Д. Хьюбел и Т. Визел полагали, что «в основе улавливания эмпири­ческих законов, связывающих предметы и явления окружающего мира, лежит способность отдельных нейронов мозга избирательно реагировать на специфические свойства раздражителей» (Hubel D., Wiesel Т. Receptive Fields of Single Neurones in the Cat's Striate Cortex, 1959). Л. Крушинский (1967) основывал гипотезу «избирательности» нейро­нов как на их «избыточном количестве», так и на том, что «генетиче­ская детерменированная активность нейронов обусловливается не их положением в нервной сети, а посредством активации различных участков генетического аппарата самого нейрона в процессе инди­видуального развития» (Крушинский Л. Биологические основы рассу­дочной деятельности, 1986).

Впрочем, даже самые смелые разработки этого направления «на­щупали» лишь теоретическую вероятность того, что в зрительной коре кошки, возможно, содержатся нейроны, реагирующие на спе­цифическое положение раздражителя в пространстве.

Однако даже если признать и за этими экспериментами некую правоту и научную перспективу, то следует отметить, что они опять-таки (как и академическая гипотеза) свидетельствуют об общности нейронных процессов у всех животных (Д. Хьюбел, Т. Визел прово­дили исследования на кошках, П. Уайтинг, С. Бензер и др. — на дро­зофилах и гигандроморфных осах) и ничего существенного в опре­деление природы мышления человека не привносят.

 

 

CONCLUSIO

Вкратце очертив схематику и механику мышления, вернёмся к теме интеллекта.

Отметим, что данное явление является коллективным продук­том многих поколений. От homo к homo он передаётся лишь искус­ственным путём (научением) и особого интереса для нейрофизио­логии не представляет.

Строго говоря, это такой же «наполнитель», как и тот, что предла­гается мышлению рецепторикой и разумом, но в силу своей искус­ственности и рафинированности — более сильный и концентриро­ванный.

Являясь результатом нескольких веков селекции знаний, интел­лект скомпонован (в целом) из ответов «точных», а не из тех, что мог­ли бы предложить человеку природный разум и базирующееся на нём первобытное мышление. Эта «точность» является, вероятно, усилителем раздражения, что и позволяет интеллекту доминиро­вать в общественной культуре homo и иметь неплохие перспекти­вы дальнейшего развития.

По сути, любой интеллектуальный акт homo всегда, мягко говоря, «вторичен», так как является лишь «комбинацией-рекомбинацией» ответов, понятий, номинаций, образов и так далее, которые были соз­даны до момента данного комбинирования (интеллектуального акта), т.е. индивидуальность творчества, науки и т.н. событий «вну­треннего мира» человека является не более чем фигурой речи.

Стоит отметить, что интеллект как коллективная информаци­онная система имеет свои жёсткие, но любопытные законы; к примеру, закон непреодолимой постепенности (lex progressionis insuperabilis), заключающийся в том, что комбинация, содержащая (относительно) верный ответ о тех или иных особенностях среды, может быть создана только на основе определённого множества предшествующих точных комбинаций.

Иллюстрацией может служить данное (как, впрочем, и любое другое) исследование; нетрудно заметить, что его автор не явля­ется изобретателем употреблённых в его текстах букв, слов, сим­волов, терминов, образов, а пользуется лишь тем, что предложили ему столетия образования и рафинации языков, выработанная мно­жеством поколений механика мышления (логика), уже созданная до него нейрофизиологическая, антропологическая, эволюционист­ская фактура и так далее.

Доступ к этой информационной коллективной системе доста­точно легок, хотя требует усложнения курса социально-этической дрессировки, которая, собственно, и превращает животное homo в человека. (Напомним, что воспитание — это умение не допустить развития в человеке его естественных черт и качеств.)

Но никакое воспитание не способно аннулировать те потенци­алы древних структур мозга, которые осуществляют управление поведением и которые всегда воспользуются возможностями ин­теллекта (как и любым другим преимуществом) для социальной, пи­щевой, сексуальной, иерархической или иной успешности особи примерно так же, как мозг эдмонтозавра (Edmontosaurus) исполь­зовал уникальность своего дентального аппарата, насчитывавшего около 1600 зубов, а мозг дельфина использует эхолокацию.

Эту позицию превосходно раскрыл в своей хрестоматийной ре­плике С. Р. Кахаль: «Не особые интеллектуальные способности от­личают исследователя от других людей, а его мотивация, которая объединяет две страсти: любовь к истине и жажду славы; именно они придают обычному рассудку то высокое напряжение, которое ведёт к открытию».

Данная цитата звучит чуть более пафосно, чем требует её смысл, но Кахалю простительны даже поэтизмы. Впрочем, очистка от них смыс­ла остаётся необходимой процедурой, так как и «любовь к истине» и «жажда славы» являются не очень точным (литературным) эквива­лентом обозначения нескольких важнейших агрессий, которые ис­пользуют существенные возможности интеллекта.

По причине известной терминологической путаницы судьба понятия «интеллект» была сложной и в известной степени забав­ной.

Карл Спенсер Лешли ещё в 1932 году сделал очень добросовест­ный и подробный обзор тех теорий «интеллекта», что были извест­ны науке его времени.

Напомню, что Лешли, несмотря на свою репутацию «учёного ху­лигана», в истории классической нейрофизиологии остался весьма авторитетной фигурой. Лешли блестяще владел и академической научной фактурой, и методами её анализа, был дерзок и бескомпро­миссен. (Его основные работы, его метод и стиль мышления оказали явное влияние на Г. Джаспера, У. Пенфилда, К. Прибрама, П. Милне­ра, Г. Мэгуна, И. Бериташвили, X. Делгадо.)

Современники Лешли упрекали его в вивисекторском радикализме, в неуместном сарказме, в «залабораторенности», в непоследователь­ности, механицизме, редукционизме, физиологическом буквализме и в безжалостной (порой, действительно переходящей границы ака­демических приличий) критике почти всех теорий и гипотез о работе механизмов мозга, с таким трудом и тщанием собираемых по крохам в единое знание. Впрочем, единственное, в чем он никогда не был об­винен, так это в «неверности» физиологии, то есть в стремлении при­влечь к оценкам сложных процессов мозга посторонние, вненаучные дисциплины (мистику, философию, психологию и так далее).

Время критично оценило часть его собственных разработок, но подтвердило большинство его критических оценок и чистоту того метода, которым он пользовался для вынесения своих точных, но не всегда корректных вердиктов.

Именно по этой причине «список Лешли», ставший частью его труда «Мозг и интеллект» (1933), является, возможно, наиболее ём­ким и любопытным даже сегодня.

Напомню, что разбирая генеральные гипотезы интеллекта: П. Флуранса (1842), Ф. Гольца (1881), Ж. Леба (1902), Г. Мунка (1909), К. Монакова (1914), В. Бродбента (1872), Э. Гитцига (1884), Гоммарберга (1895), Л. Бианчи (1922), С. Франца (1902, 1907), Г. Клювера (1927), Е. Фейхтвангера (1923), Е. Торндайка (1926), Ч. Спирмена (1927), К. Лешли мрачно констатирует их всецелую зависимость «от психологических концепций», желание с помощью нейрофизио­логической фактуры и терминологии «обслужить» философские вы­мыслы и, как закономерное следствие, — общую переусложнённость, невнятность и неудовлетворительность.

С Лешли трудно не согласиться.

Во всех перечисленных трудах очевидна необъяснимая покор­ность гипотезёров весьма спорной идее об интеллекте как о чуть ли не обязательном, врождённом свойстве homo.

Больно видеть, как опытные экспериментаторы, талантливые фи­зиологи при прикосновении к теме интеллекта — складывают свое научное «оружие» к ногам мифа и начинают выискивать фантазий­ный «субстрат мышления и ума».

Конечно, следует помнить и об особом аромате времени, которое провоци­ровало на создание именно таких гипотез. Probabiliter, graviter adducti fabulis Julii Verni, impressi per inventionem kerosene camini, habenarum bracarum vehiculiumque, progressu electricitatis inventis in histologia et distributio latrinarum (Вероятно под сильным влиянием произведений Жюля Верна, впечатлённые изобретением kerosene camini, брючных подтяжек, повозок, прогрессом открытого электричества в гистологии и распространением сортиров) — физиологи искали объяснение фантастических свершений homo в неких чрезвычайных свойствах его мозга.

[kerosene camini — возможно, имеется в виду керогаз. Слова kerosene в латинском языке нет. В новой латыни керосин называется ceroleum]

К примеру.

Жак Лёб полагал, что функциональная периодичность возбужде­ний различных частей коры вызывает некий резонанс, который вы­зывает ассоциации, а интеллектуальная одарённость зависит от резонантных свойств головного мозга.

Герман Мунк делит мозг на «первичные сенсорные сферы», а ин­теллект видит как некое их «агрегатное связывание»; Эдвард Гитциг ищет «месторасположение ума» в лобных долях, Леонардо Бианчи — в височных долях; Чарльз Спирмен и Эвард Ли Торндайк вообще ухо­дят в возможность только интуитивного (вненаучного) постижения данного свойства.

Лешли досадует, констатируя их фиаско, но уровень нейрофи­зиологических знаний его времени не позволяет ему понять пер­вопричину невозможности предложить точную и объёмную гипоте­зу понятия «интеллект»: «Таким образом эти точки зрения ничего не дают для понимания природы интеллекта....Можно считать вполне установленным, что этот фактор (интеллект) является функцией де­ятельности нервной ткани и что поэтому окончательную формули­ровку его природы следует представить в понятиях механизмов моз­га» (Лешли К. С. Мозг и интеллект, 1933).

Примечательно, что за последние 80 лет никаких новых теорий интеллекта не оформилось.

(Многочисленные спекулятивные попытки психологов и популяриза­торов «разгадать тайну интеллекта», рассматривать всерьёз, полагаю, не­целесообразно.)

Наученная горьким опытом Мунка, Гитцига, Бианчи и так далее ака­демическая нейрофизиология взяла за правило игнорацию данной темы. Хладнокровно анализируя функции церебральных структур, их взаимоотношения, эволюционную историю и физиологические побудители, она неизменно табуировала «окончательность фор­мулировок», как мы можем убедиться на примере И. П. Павлова, А. А. Ухтомского, У. Пенфилда, X. Делгадо, К. Прибрама, Г. Мэгуна, И. Бериташвили и, кстати, самого К. Лешли.

Полагаю, трактовка «интеллекта» как свойства мозга никогда и не могла бы быть успешной, так как он и не является «свойством моз­га», а разбор конструкции пусть и сложного, прогрессирующего, но всего лишь раздражителя, не имеющего в головном мозге никаких собственных «корней», и не является прямой задачей нейрофизио­логии.

Это утверждение может показаться категоричным, но открытие подлинной роли ретикулярной формации, разъясняющее (в пер­вую очередь) принцип функциональной архитектуры мозга, отча­сти позволяет расставить точки над i.

Вернёмся к цереброгенезу.

Отметим, что в эволюционно новых структурах мозга резко со­кращается насыщенность его субстрата различными функциями. Если в малых объёмах стволовых формаций мы видим их запре­дельную концентрацию, то новая кора удивительно «просторна»: в её существенно больших объёмах мозгового вещества локализу­ется значительно меньшее количество функций.

Если представить себе процесс эволюционного цереброгенеза в виде некоего мгновенного действа (спрессовав 500 миллионов лет в одно гипотетическое мгновение), то мы получим нечто, напоминающее взрыв, с эпицентром в виде ретикулярной формации, исходящей от эпицентра «вспышкой» подкорковой концентрации множества функ­ций и корковой периферией, где «сила взрывной» (нервной) энергии существенно ослабевает.

Примечательным является и тот факт, что несмотря на то, что в древнейших структурах важнейшие функции крайне «стеснены», в процессе цереброгенеза они не «делегируются» новым обшир­ным субстратам коры, топографически оставаясь в первоначаль­ных образованиях.

(Конечно, наблюдается некая «радиация функций»; «гнездящийся» в ство­ле (тот или иной) механизм мозга в полях коркового субстрата обзаво­дится «представительством», где его свойства получают самые тонкие корректировки, но на «корневое», первоначальное расположение са­мой функции это никакого влияния не оказывает.)

В известном смысле наш «взрывной» образ подтверждается и фактом специализации: сетевидная, густосплетённая из волокон, с почти равномерно расставленными телами нейронов ретикуляр­ная формация, функционально и анатомически является наименее специализированным субстратом из всех существующих вариантов нервной ткани головного мозга. Её нельзя отнести ни к серому ве­ществу, которое состоит преимущественно из нейроцитов, ни к бе­лому веществу, образованному только волокнами и не содержаще­му клеток.

«Деление на серое и белое вещество происходит по мере специали­зации функций; ретикулярную формацию можно рассматривать как основу, своего рода матрикс для развития обоих этих веществ, с кото­рыми они сохраняют тесную связь даже у человека. Чрезвычайно су­щественно, что ретикулярная формация прежде всех остальных видов центральной нервной ткани получает импульсы от всех видов рецеп­торов на всех уровнях и образует функциональные связи со всеми эф­ферентными путями к эффекторам» (Gellhorn Е, Loofbourrow G. Emotions and Emotional Disorders, 1963).

По мере же удаления от ретикулярной формации специализа­ция структур возрастает, а в корковых субстратах и вовсе достигает своего апогея, причём функции отчётливо обособляются.

«Однако без постоянных избирательных активирующих влияний нервной сети переднего отдела мозгового ствола кора не функциони­рует. Координация функций коры мозга в целом невозможна без на­личия интегрирующей системы регуляции возбуждения и торможе­ния локальных корковых функций в обоих полушариях» (Пенфилд У., Джаспер Г. Эпилепсия и функциональная анатомия головного мозга че­ловека, 1958)⁵⁸.

Иными словами, в самом принципе конструкции головного мозга мы, несо­мненно, видим диктатуру концентрата тех функций, из которых (как мы можем предполагать) и складывается биологическая индивиду­альность: т.е. из боли, агрессии, голода, стремления к размножению и своевременной смерти. Всё же прочее (в той или иной степе­ни) является лишь инструментарием биологической индивидуаль­ности, позволяющим ей проспособиться к меняющимся условиям среды.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

Хронологическая таблица основных событий
в эволюции многоклеточных организмов

Время, млн. лет	Эра	Период	Эпоха	События
	Кайнозойская	Четвертичный	Плейстоценовая	Эволюция человека
	Третичный	Плиоценовая Миоценовая Олигоценовая Эоценовая Палеоценовая	Радиация млекопитающих
	Мезозойская	Меловой	Последние динозавры Первые приматы Первые цветковые растения
Юрский	Динозавры Первые птицы
	Триасовый	Первые млекопитающие Господство терапсид
	Палеозойская	Пермский	Великое вымирание морских организмов Господство пеликозавров
	Каменноугольный (карбон)	Пенсильванская	Первые рептилии
Миссисипская	Лепидодендроны, семенные папоротники
	Девонский	Первые амфибии Увеличение разнообразия челюстноротых рыб
	Силурийский	Первые наземные сосудистые растения
	Ордовикский	Взрыв разнообразия в семействах Metazoa
	Кембрийский	Первые рыбы Первые хордовые
	Докембрийская	Эдиакарский	Первые элементы скелета Первые мягкотелые многоклеточные животные Первые следы животных (вторичнополостных)